Театральное воспитание я получил в немногочисленных одесских театрах. Мама водила в оперу, в русский драматический, но самой любимой, конечно же, была оперетта. Сколько помню, главным режиссером там был Матвей Абрамович Ошеровский. Позже, уже, будучи студентом ГИТИСа, я приезжал летом в Одессу и частенько заходил в театр не только на спектакли, но и по делам – встречался с артистами и, самое главное, с замечательным театральным художником Михаилом Борисовичем Ивницким, который делал декорации к моему преддипломному спектаклю. Ивницкий познакомил нас с Матвеем Абрамовичем, и тот сразу предложил:
– Поставь у нас оперетту! Ты на каком курсе?
– На четвертом, – ответил я, – но я учусь на драме, а оперетта – такой сложный жанр…
– Ну, может, сейчас еще рано, но когда диплом получишь, я открою секрет, как это делается…
И действительно, когда я появился в Одессе через год. Ошеровский напомнил о своем предложении и открыл обещанный секрет:
– Чем оперетта хороша, – говорил Ошеровский – когда идет драматическая сцена и актеры разговаривают, ты знаешь, что делать. Это же драма! А потом выходит хор. У хора есть хормейстер. Они поют, а ты сидишь за режиссерским столиком и в какой-то момент начинаешь грозно стучать карандашом по графинчику с водой. И так громко, на весь зал, кричишь: «Стоп, стоп! Ну-ка, шире отрывайте рот, за что вам деньги платят!»… Хормейстер сразу бежит делать замечания, и все снова поют… Потом выходит балет. С ними балетмейстер. И опять ты их прерываешь и очень строго говоришь: «Что это такое?! Выше ногу! Тяните носок! За что вам деньги платят!» И все знают, кто в спектакле хозяин! Вот и весь секрет. Так что поставить оперетту очень просто!
Как я стал композитором
На четвертом курсе ГИТИСа Володя Пахомов, тогда уже главный режиссер Украинского театра в Одессе, предложил мне поставить преддипломный спектакль. Я обожал Арбузова, особенно его пьесу «Мой бедный Марат!», но в Москве уже два выдающихся режиссера поставили прекрасные спектакли по этой пьесе – Эфрос в Ленкоме и Хейфец в Театре Армии. Мне было двадцать с небольшим, и я мечтал продемонстрировать себе и всему миру, что умею делать спектакли не хуже великих… Поэтому, когда мы с Володей говорили о постановке, предложил «Марата». Распределил роли. Марата играл Василий Яковец, Лику – Валентина Исай, Леонидика – Игорь Максимов. Художником я пригласил лучшего в Одессе мастера Михаила Борисовича Ивницкого.
Как московский режиссер, я чувствовал себя в полном полете творческой фантазии. Решил, что обязательно в спектакле должны звучать песни Окуджавы и стихи Вознесенского. Поскольку в спектакль они не влезли, то исполнялись перед началом и в антракте. Придумал, что обязательно нужен лейтмотив, музыкальная тема. К тому времени я еще ни разу в жизни не работал с композитором, хотя предмет такой в ГИТИСе изучал. У меня было подозрение, что это примерно так же, как работать с художником. Художнику надо рассказывать, как ты видишь спектакль, и я полагал, что композитору необходимо объяснить, как слышишь.
В пьесе три акта. Первое действие происходит в Ленинграде, во время блокады. Второй акт – это победа, сорок пятый год, и, наконец, третий акт – герои становятся взрослыми, их жизнь не складывается и они надеются, что придет новое время, все наладится: «Они идут, шестидесятые! Они принесут, наконец, счастье людям».
Поскольку театр назывался «музично-драматичный», в нем был штатный оркестр и штатный дирижер – Борис Зильберглейт. Он считал себя композитором, и сильно радовался тому, что приехал режиссер из Москвы. Столичным явно полагалось заказывать для постановки мощную музыку.
При первой встрече я поделился с Зильберглейтом своим замыслом. В первом акте, по моему мнению, должна была звучать тревожная тема, что-то вроде Ленинградской симфонии Шостаковича. Во втором – музыкальное ликование, аккордеон на улицах… В третьем мне необходимы были трубы, зовущие вперед: они идут, шестидесятые…
Зильберглейт остался очень доволен беседой и сказал, что приступит к работе немедленно. Я начал репетировать. Через две или три недели Борис Зильберглейт пригласил меня прослушать музыку к спектаклю. Я полагал, что он сядет к роялю, проиграет основную тему и вариации, и мы решим, как быть дальше. Однако, когда я пришел, с удивлением обнаружил в зале полный симфонический оркестр. За дирижерским пультом стоял Борис Зильберглейт. Он взмахнул палочкой, и оркестр заиграл. Если и не Седьмую симфонию Шостаковича, то какую-нибудь 17-ю Зильберглейта… Обрушился мощнейший звук с преобладанием духовых, и я понял, что эта музыка забьет все задуманные тихие камерные сцены.
Я прослушал все с большим вниманием, а потом вынужден был сказать, что для моего спектакля эта оперно-симфоническая музыка не совсем подходит. Зильберглейт извинился перед оркестром и отпустил музыкантов. Мы остались в зале, и я стал снова объяснять, какое настроение нужно передать в музыке:
– Понимаете, блокада. По улицам в санках возят трупы. Страшно холодно. Продрогший Шостакович за роялем что-то подбирает и возникает тревожный лейтмотив. Во втором акте, когда вся страна ликует и музыка звучит из каждого окна, наши герои снова слышат лейтмотив, который тогда, в блокаду, прозвучал в Ленинграде. И, наконец, когда остается надеяться только на новое прекрасное время, лейтмотив возникает снова.
Зильберглейт сказал:
– Кажется, я понял. Вы хотите более камерного звучания.
Где-то через недельку все в том же зале меня ждал заметно поредевший оркестр, скорее даже ансамбль. Было ощущение, что я слышу все ту же симфонию. Дирижер снова отпустил оркестр, а я постарался еще раз, образно и подробно, разъяснить свой замысел изрядно рассвирепевшему Зильберглейту:
– Понимаете, блокада, холод, голод… Все в инее, на седьмом этаже обвалилась стена от бомбежки, и рояль стоит в комнате только двумя ножками, третья нависает над грудой обрушившихся обломков. За роялем молодой Шостакович и одним пальцем играет мелодию… Такой сумасшедший макльчик, очки набекрень… Бомбы рвутся, а он одним пальцем что-то тихо наигрывает.
Зильберглейт вдохновился:
– Сейчас я попробую.
Сел за рояль и мощными аккордами наиграл тему Шостаковича. Тут я взорвался:
– Вы не понимаете, он же уже совсем окоченел, он безумен, этот сумасшедший мальчик!
Зильберглейт хлопнул крышкой рояля и завизжал:
– Сами вы сумасшедший мальчик! Играйте сами!
Я был в такой ажитации, что взял и наиграл одним пальцем некую мелодию.
Запишите и сыграйте! В первом акте – одним пальцем на фортепьяно, во втором – ту же мелодию – аккордеон, в третьем – труба, как зов к лучшей жизни.
Надо отдать ему должное, он записал и сыграл все как надо. А единственный спектакль, в котором я был еще и композитором, открыл мне дорогу в Москву.
Марине Баканурской
Марина Баканурская – телеведущая на русскоязычном канале Одесского телевиденья Думская ТВ. Папа у нее еврей, мама – украинка.
Две чудных половинки
Еврей и украинка
А получилась русская –
Марина Баканурская
Как я стал артистом
В возрасте шестнадцати лет я был зачислен на отделение украiньськоi драмы Харьковского театрального института. Так получилось, что на эту «драму» по конкурсу не прошел ни один украинец. Среди студентов отделения числились трое-четверо русских и пять-шесть евреев. Тогдашний министр культуры Украины Бабийчук был сильно этим недоволен и распорядился набор отменить. Про него ходил анекдот, что Украину за последние несколько десятилетий постигли две трагедии – Бабий Яр и БабийЧук.
Для меня ситуация складывалась совсем не анекдотично: театральное будущее оказалось под угрозой. Вернувшись в Одессу и размышляя, куда податься, случайно наткнулся на объявление: «Одесскому ТЮЗу срочно требуется артист. Размер 48».
У меня был сорок шестой размер, но я смело отправился в ТЮЗ и на служебном входе сообщил, что пришел по объявлению. Меня встретила режиссер Мария Исаевна Каменецкая. Я готовился читать стихотворение или отрывок из прозы, но режиссер со словами «Сейчас проверим» прямиком повела меня в костюмерный цех. На меня стали надевать разные брюки, пиджаки и даже фуражки. Все было велико. Подошли только сапоги и серебряные сандалии, в которых я потом играл инопланетянина в спектакле «Вовка на планете Ялмез». Ялмез – то Земля наоборот.
И на всех этих рубашках-брюках-пиджаках химическим карандашом написано: Коля Губенко. Оказалось, летом во время отпуска артист Коля Губенко, впоследствии народный артист России, режиссер, сценарист и последний министр культуры СССР, уехал в Москву и поступил во ВГИК. А сезон надо было открывать… И не шить же заново костюмы!
Так без всякого образования я стал артистом. Через много-много лет, уже пройдя ГИТИС и «Современник», начал работать по приглашению Юрия Петровича Любимова на Таганке, и как-то рассказал все это Николаю Николаевичу Губенко. Мне показалось, что он слушал с ностальгией. Было чувство, что в тот момент он захотел вернуться в Одесский ТЮЗ и начать все сначала. Тогда я его не понимал. Теперь понимаю.
А.Б. Чубайсу в День энергетика 22 декабря, на тот момент председателю РАЭ ЕЭС
В шутку или на беду
Самый темный день в году
Днем электрика зовется
Значит такова судьба-с
И теперь лишь остается
С этим днем поздравить Вас
Дорогой А.Б. Чубайс
P.S.
Ну а что до «правых сил»
Я бы с Гозмана спросил!
Чубайс в Одессе
Анатолий Борисович Чубайс со своей женой Дуней Смирновой приехали в Одессу. Повели их на Привоз. Идем. Конец мая, начало июня. Фруктовые ряды завалены клубникой. Покупателей почти нет – только продавцы. Дуня прошла вперед, а мы идем вдоль рядов. Чубайс читает все таблички. «Самая экологически чистая клубника». «Самая свежая клубника». «Самая сочная клубника». «Самая крупная клубника». Наконец, на одной табличке написано: «Самая сладкая клубника».