«Стол лучше отодвинуть к ногам, благо там место есть, а рядом с головой поставить тумбочку. И книги легко доставать тогда. Особенно когда буду ограничен в свободе, обездвижен».
Напротив, у окна, лежал юноша, мальчик с чуть пробивающимся волосяным покровом, то бишь с короткими волосами. Повязки не было, но под, так сказать, прической виднелся рубец в теменно-височной области справа. Это Борис Дмитриевич точно и четко подумал в терминах и выражениях своего прежнего врачебного бытия.
«Скорее всего травма. Еще узнаю. Прошло недели три, наверное. Во всяком случае, судя по его подвижности, мобильности да по отросшим волосам. Хорошо, что есть ходячий больной, — помощь будет хоть какая. Ходячий больной не рядовое явление в нейрохирургическом отделении».
Ближе к двери лежал мужчина в гипсовой повязке, закрывавшей ему грудь до половины, а насколько она распространялась вниз, не видно было из-за одеяла.
«Это или перелом и уже в гипсе, или мой радикулоколлега».
Борис Дмитриевич прошел к тумбочке, положил в нее свои атрибуты больного человека, которые еще вчера были принадлежностями полного сил, здорового, сносно функционирующего мужчины, — мыло, зубную щетку, пасту, бритву. Дома Борис Дмитриевич брился безопасной бритвой, но больничный устав — нельзя больному в палате иметь ножи, бритвы, ножницы и прочее оружие — решил не нарушать, даже невзирая на личные связи с начальством, и взял с собой электрическую бритву.
Пожалуй, это он лукавил. Может, неосознанно, подсознательно; может, не потому, что хотел быть законопослушным, а просто считал, что после операции удобнее будет бриться электрической, а не острой, пусть даже безопасной бритвой.
— Здравствуйте, я ваш новый коллега по болезни.
Мальчик заулыбался, поздоровался. Человек в гипсе сумрачно взглянул и что-то буркнул.
«Может быть, у него болит сейчас, а может, он вообще не словоохотливый. А может, он недоволен, что положили третьего больного, — знает, что по проекту эти палаты рассчитаны только на двоих».
Борис Дмитриевич разложил все, сел на кровать, посмотрел вокруг, потом лег сверху на одеяло, не снимая пижамы, потом взял книгу в руки, потом положил ее обратно, не успев открыть, потом решил пойти покурить и в конце концов пошел на другой этаж в общехирургическое отделение, где работал другой его товарищ. Не нейрохирург, а такая же обычная серая хирургическая лошадка, как и сам Борис Дмитриевич. Товарищ не должен был оперировать его, и с ним, наверное, поэтому легче будет найти общий язык, чем с будущим спасителем — Сашей. Они с Сашей сейчас были уж в очень разных состояниях, на очень разных уровнях, хоть и на одном этаже. Он пошел на свой уровень, хотя и на другой этаж, пошел к товарищу, хотя, если подумать, товарищ тоже был в положении здорового, лечащего, а Борис Дмитриевич в прямо противоположном. Но тому не надо было лечить Бориса, поэтому они были не так разобщены.
С такими мыслями, с такими надеждами Борис Дмитриевич пошел туда. С надеждой попасть в привычную обстановку.
Он и пошел по привычной обстановке, вышел на привычную лестничную площадку, где на дверях было написано: «Нейрохирургическое отделение». Спустившись на два привычных марша, прочел: «Урологическое отделение». За стеклянной дверью в холле был виден большой красивый стенд с обязательствами, где урологи обещали освоить какую-то новую операцию. Борис Дмитриевич мимоходом подумал, сколько сейчас лежит у них в отделении больных, пришедших на эту осваиваемую операцию, и радует ли их это еще не выполненное, вернее, выполняемое обязательство. Стал вспоминать такой же стенд у себя в отделении. Их привозят с фабрики, где специально делают такие доски. Тяжелая доска — вдвоем ее несли из канцелярии. Они у себя тоже осваивали новые операции. А что же будет в будущем? Где взять столько новых операций, чтобы осваивать каждый год? Может, и эта самая папаинизация — тоже осваиваемый метод, что-то раньше он про него не слыхал…
Еще привычных два марша вниз — гинекологическое отделение. И здесь за дверью в холле большой стенд. Борис Дмитриевич подумал, что гинекологическому отделению намного легче живется, чем всем остальным, — у них чисто всегда и порядка больше. Женщины вообще аккуратнее, они убирают сами и на врачей своих смотрят с почтением, обожанием и даже подобострастием. Быт этих отделений всегда разительно отличается от всех других в больницах. Им хорошо вывешивать такой стенд. Он опять посмотрел на него, где белыми буквами на красном написано: «Добьемся звания отделения высокой культуры».
Когда с радикулитом в пояснице ходишь по лестницам, чего, только не успеешь разглядеть, о чем только не подумаешь.
Наконец этаж, дверь, свое, родное, близкое: «Хирургическое отделение».
Миша, Михаил Николаевич, сидел у себя в кабинете, как всегда, не один. Радостными кликами коллеги приветствовали своего страдающего собрата. Они довольны, что у них появился собеседник, знакомый с их нуждами, живущий их же проблемами, но еще не знающий их последних новостей, сложности их необычной ситуации; они довольны, что пришел человек, которому многое могут рассказать, который сейчас проникнется их бедами, посочувствует и которому можно поплакаться. Они считают, что сейчас поведают ему особые, нигде больше, ни в одной больнице не встречаемые коллизии, как в неисповедимом человеческом самодовольстве уверены они, а он будет слушать, внимать их речам, идеям, басням и воспоминаниям.
Борис Дмитриевич вжался в угол диванчика, как-то сразу растеряв всю вальяжность шефа, столь присущую ему в таком же точно кабинете, с такой же точно мебелью, с таким же точно диванчиком, на который он садился и у себя, показывая ненароком, — что не больно дорожит своим законным креслом у стола.
Поскольку все доктора знали Бориса Дмитриевича давно, то не было неожиданностью и его появление здесь: все уже все знали и ждали. Кроме стандартных вопросов о времени операции и формального вопросительного предложения: не надо ли помочь в устройстве, — они ничем больше не отвлеклись от основной линии их разговора. И Борис Дмитриевич включился в него такими же кратко-далекими, формальными репликами.
Доктор, сидевший напротив, спросил, будут ли они оперировать сегодня больного с подозрением на непроходимость, на что Михаил Николаевич с сомнением и вопросительно хмыкнул, и это, по-видимому, означало: посмотрим, понаблюдаем, подумаем.
Заговорили о премиях — их впервые стали давать в больницах. Заговорили все разом, что того небольшого количества денег, которое образуется за счет экономии заработной платы за квартал в результате незаполненных ставок, болезней, отпусков, для этой квартальной премии слишком мало, и что тех нескольких человек, которые могут получить премию в квартал, столь трудно выбрать и будет столько недовольных и несправедливо обиженных, что уж лучше бы этого и не делать.
Бориса Дмитриевича колотило по голове, да и по пояснице это тяжелое слово — квартал. Та же проблема возникла и у него в больнице. Велено давать лишь хорошо работающим, а как решить, кто работает хорошо, когда все работают много и тяжело. Тут он и включился в общий разговор и сказал, что нельзя давать премию за хорошую работу: работать хорошо — это нормально, а надо снимать премию за плохую работу. Все засмеялись, потому что у кого поднимется рука на деньги своих работников, — не так уж много они получают, чтоб их еще и штрафовать. Борис Дмитриевич согласился и сказал, что он в принципе говорит, а не конкретно.
Во время общего гомона о премиях вошла сестра и спросила о назначениях этому сомнительному больному с возможной непроходимостью. И доктор, сидевший напротив, по-видимому, ведущий этого больного врач, вышел вместе с сестрой.
Теперь они стали говорить о новой картине, только появившейся в городе и, в частности, в кинотеатре, рядом с больницей. Но эта тема лишь промелькнула в их беседе, и дальше пошли рассуждения о людях, которые имеют машины и не ездят на них зимой. Потом стали вспоминать случаи катастроф, жертвы которых попадали к ним в больницу, и тяжелые травмы, с которыми лежат у них сейчас в реанимации…
Вернулся доктор от больного, задумчиво пожал плечами в ответ на их вопросительные взгляды и активно вмешался в разговор о травмах и катастрофах.
Борис Дмитриевич отключился от общей беседы и думал, что точно так же идет пустая болтовня и у него в кабинете, а где-нибудь рядом, по соседству, в палате лежит человек, больной, для всех не решенный вопрос — непроходимость ли, холецистит или аппендицит, — а они колеблют воздух пустыми звуками, словами без мыслей, тянут время и им на что не могут решиться, хотя, может быть, лучше соперировать его, и все бы, успокоившись, пошли домой. Ему было понятно — они тянут, а меж тем рабочий день практически закончился, и, если они решатся на операцию, значит, им придется оставаться. Врачи, которые думали, что он поймет их беды и проблемы, были правы — он их понимал. Борис Дмитриевич понимал все это нормально, но нормально, если он активный участник, а смотреть со стороны…
Михаил Николаевич поднялся, сказал, что сейчас вернется, и вышел. Разговор перекинулся на амурные похождения. Один из докторов увлеченно рассказал про свои подвиги и приключения. Собственно, амурными их называли когда-то, а теперь, пожалуй, назовут сексуальными. Итак, начались сексуальные байки. Мифологические, сказочные термины сейчас заменяются научными. Ничего не поделаешь — сексуальная революция якобы. Хотя Борис Дмитриевич сомневался в подобной революции и подумал, что похожие разговоры, наверное, вели и д’Артаньян и де Бриссак. А скорее, так говорили Планше с Мушкетоном.
Вернулся Михаил Николаевич с теми же сомнениями и сообщил, что заказал повторить анализ; и разговор вновь поскакал по камушкам фривольностей, науки и пустых проблем. Борис Дмитриевич удивился самому себе, удивился своей неприязни к этому доктору — менестрелю сексуальных дивертисментов. В конце концов, ничего сверхобычного тот не говорил. Но, пожалуй, и в его словах и в словах его приятелей о нем самом было какое-то неджентльменство.