Юрий СтояновИгра в городки
Жизнь – это трагедия, кoгда видишь ее крупным планом, и комедия, когда смотришь на нее издали.
Правда невероятнее вымысла, потому что вымысел обязан держаться в рамках правдоподобия, а правда – нет.
Главная глава моей жизни
Эту книгу я посвящаю моей жене.
Эту книгу и всего один стишок
«Бедна любовь, если её можно измерить», – это Шекспир сказал.
«Мысль изреченная есть ложь», – это из Тютчева.
«Величайшие развратники обожают публично признаваться в любви своим женам», – это когда-то я сам изрек.
Я был женат. Какая жалость.
Но я, признаться, даже рад!
Ведь, чтоб трудней ты мне досталась
Я был женат. Я был женат.
Я попадал в чужие сети,
Я путал всё в своей судьбе.
Но с кем бы ни был я на свете,
Я был всегда лицом к тебе.
Я плыл – туда, летел – обратно,
Был разорён, загнал коня,
Нашел тебя, и мне понятно,
Что ты всегда ждала меня.
Но в наше время, в нашем деле,
Где счастье тоньше, чем игла,
Без секундантов, без дуэли
Стреляют в нас из-за угла.
Нам целить в сердце бесполезно, —
Палить по звездам неумнО,
Мы бесконечны, словно бездна,
Чужой свинец летит на дно.
И нам не страшен век наш грубый,
Нам лишь один назначен суд:
«Когда глаза солгут, а губы
Чужое имя вслух произнесут»!
Предисловие
Однажды ночью я выключил свет, собрал все свечи, которые нашел в доме, и зажег их на веранде рядом с моим планшетом. Попробовал что-то напечатать. Пришла жена, укутанная в плед, и спросила:
– Что, света нет?
– Есть.
– А чего ж ты при свечах?
– Да вот… захотелось понять, как Пушкин писал. В Тригорском или в Болдине… С технической точки зрения.
– Ну и как? Дописал «Бориса Годунова»?
– Так не видно же ничего!
– А о чем пишешь?
– Как мы с Олегом в Польшу ездили челноками.
– Понятно. Не «Евгений Онегин».
Она добавила: «Свечи задуй, Александр Сергеич!» – включила мне свет и ушла спать. Я до четырех утра стучал по клавишам. Уже забрезжила предрассветная дымка, когда я кликнул на экране вместо «Сохранить» что-то другое и все мои ночные труды превратились в чистую WORDовскую страницу.
«Зачем я все это пишу?!» – думал я, засыпая. – Моя работа – играть в театре и в кино, делать то, что я умею хоть чуть-чуть лучше других. Со свечами или без свечей, Пушкина из меня не получится. Я его уже на двадцать три года пережил. Я женат в третий раз. И у моей жены я третий муж. И никто никого не вызывал на дуэли. Слава богу, все живы. Я зарабатываю за один съемочный день или за один концерт столько же, сколько мне заплатили за предыдущую мою книгу».
«Так зачем же, – спрашивал я себя, – я этим занимаюсь с упорством, достойным лучшего применения, третий год подряд?! Ради этого душевного зуда во время сочинительства? Или ради почти алкогольного возбуждения, когда рассказ уже окончен? А не начинает ли ЭТО заменять мне аплодисменты? Зачем?»
Нет ответа. И я заснул.
А утром я расположился на причале и под кряканье голодных уток, снова начал насиловать мой терпеливый планшет.
«Вот допишу и тогда уже всерьез задумаюсь, зачем, для чего и для кого я это делаю», – сказал я тогда себе.
Дописал. Ответа снова нет… А зуд остался.
Глава 1. Вступление
Когда я был маленьким, меня часто оставляли дома одного. Родители подолгу задерживались на работе. Это у нас семейное. Чтобы заснуть, я придумал себе такую игру: забираешься под одеяло и представляешь себя внутри необычного дома.
Его фундамент сделан из огромных камней, а стены сложены из толстых бревен. Внутри дом небольшой, потолок невысокий, чтобы было уютно и безопасно. Посреди комнаты – огромный открытый камин. Весь пол устлан шкурами животных. За окном воет вьюга. В очаге потрескивают поленья. В доме тепло, уютно и совсем не страшно одному. Я сижу за старинным резным столом и при свечах пишу книгу. Книгу про то, о каком доме я мечтаю. И пока я придумываю тот дом, который в книге, я незаметно засыпаю.
Я взрослел, но засыпал только благодаря этой моей детской игре. Вместо деревянного дома в моем воображении появлялся чукотский чум, швейцарское шале, землянка в лесу, пещера на необитаемом острове, пентхаус на небоскребе… Я улетал в объятия Морфея в поездах, самолетах, в гостиницах, в казармах и чужих домах. Неизменным оставалось то, что я пишу книгу…
И вот я написал книгу. И должен признаться: ни разу над нею не заснул. Чего и вам желаю!
И еще…
Несмотря на то что я сам вроде как «человек искусства», люди в этой книжке говорят как в жизни. Так что читать ее детям на ночь не обязательно!
Илюша
Однажды я готовился к выходу в сборном концерте, посвященном то ли Новому году, то ли Восьмое марта. Дверь распахнулась, и в гримерку влетели четверо угрюмых ребят. Они переодевались быстро и деловито, как рабочие перед сменой в литейном цеху. Надев костюмы и улыбки, квартет выскочил на сцену, отчебучил номер, обкатанный уже тысячу раз, а потому ладно скроенный и лихой. Зал смеялся, долго хлопал. Парни выдали заготовленную бисовочку и нырнули обратно в гримерку.
– Ты и правда сын Стржельчика? – спросил, запинаясь и смешно подмигивая, один из них – Илья Олейников.
Ходила по Питеру такая сплетня, а я не разочаровывал. Но в этот раз почему-то сказал правду:
– Нет, я сын Николая Первого.
Илья уже был известным, а обо мне могли сказать лишь то, что я служу в лучшем питерском театре. Кто я и как меня зовут, знали единицы. Впрочем, факт работы в Большом драматическом украшал любого актера. Украшал ли я театр, не знаю. Вряд ли. А эстрадника Олейникова вместе с партнером Ромой Казаковым не реже двух раз в год показывали по телевизору. Фразу «Вопрос, конечно, интересный…» из их скетчей помнят и по сей день.
«Почему Олейников выступает с квартетом и где Казаков?» – подумал я в тот вечер, но спросить не решился. Не слышал еще, что Рома сгорел от рака за пapy месяцев. Илья очень ему помогал, маялся, что знает о болезни, а Казаков – нет. Эта ситуация зеркально повторится у нас с Илюшей…
Лёлик не раз признавался мне, что он актер, категорически не умеющий работать один. Поэтому для него смерть Ромы стала двойным ударом. Он потерял не только друга – партнера. И, вынужденный искать себе новое применение, оказался лидером квартета.
Я еще пересекался с лихой «четверкой» за кулисами, а потом уже встретился с одним Ильей на съемках фильма «Анекдоты» режиссера Виктора Титова. Мы обнялись, как старые приятели, хотя по-прежнему ничего друг о друге толком не знали.
У каждого из нас был пунктик: как бы проникнуть в кино. Илья комплексовал масштабнее: у эстрадного артиста шансов попасть в кадр куда меньше, чем у драматического. Тем не менее не снимали нас одинаково.
Мы любили кино больше, чем оно нас, и промучились этой неразделенной страстью почти всю жизнь.
Помимо Стржельчика, я похож на всех царей сразу, и в «Анекдотах» мне предложили роль царя: не то Николая Первого, не то Александра Первого – по количеству текста совершенно не принципиально, кого именно. А Илюша играл Максима Горького. Наличие усов, парика и соломенной шляпы создавало удивительное портретное сходство, которое мы обыгрывали впоследствии в «Городке».
В качестве сюжетной основы Титов использовал известные анекдоты про персонажей, которыми обычно бывает населен сумасшедший дом: Василия Ивановича и Петьку, Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина. Актерам, игравшим двоих последних, мы завидовали черной завистью: про них сочинили гораздо больше анекдотов, чем про царей и буревестника революции. В ту пopy о пролетарском классике гуляла одна байка, известная всем с начальных классов школы, когда Ленин говорит Горькому после поцелуя с таким «голубым» прищуром: «А вы, Алексей Максимович, не горький, вы сладкий, вы о-о-очень сладкий». На что Горький отвечает нечленораздельным междометием. Вот и вся Илюхина роль.
И он мне тоже завидовал – моя реплика в фильме была длиннее. Я произносил четыре строчки непонятного текста про Ленина на французском языке. Тирада заканчивалась веским русским определением «мудак».
«Ты первый артист в истории советского кино, в кадре сказавший ЭТО!» – восторженно восклицал Илья. Каюсь: да, именно я заложил не лучшую традицию в отечественном кинематографе, которая впоследствии стремительно набрала обороты.
Хотя слов в фильме у нас практически не было, режиссер требовал нашего постоянного присутствия на съемочной площадке. Приходилось то стоять, то сидеть на втором или третьем плане. Людей зачастую объединяет одно из двух чувств – любовь или ненависть. Так вот, наша дружба зародилась из жгучей неприязни к нашему месту в картине. Мы с Ильей, как два неудачника, держались друг друга: без конца болтали на перекурах.
Десятого июля, в мой день рождения, была обычная съемочная смена. Я принес в сумке водку и нехитрую закусь – словом, проставился. Но и Илья пришел с портфелем, где оказались водка и колбаса.
– А ты-то чего? – спросил я.
– У меня день рождения!
– Так и у меня тоже!
Илюша серьезно посмотрел на меня:
– Покажи паспорт.
Взял его и, как милиционер, долго изучал, глядя то на меня, то в документ. Он сверил даты, и тут выяснилось, что мы родились не просто в один день, а с разницей ровно в десять лет. Я – в 1957 году, он – в 1947-м.
– Ой, да ты еще и одессит! – воскликнул Илья. – А я из Кишинёва.