телевизор (интересно, на какие такие деньги?).
Прибежав на большой перемене домой, чтобы перекусить, с балкона пятого этажа нашего дома я наблюдал за торжественным вносом телевизора в подъезд. Телевизор не был упакован, и я увидел, что это цветной телевизор. Почему? Потому что у него был цветной экран.
Я закричал на весь двор:
– Папа купил цветной телевизор!
Настоящие цветные телевизоры появились лет через пять, но кто-то из сидящих на скамейке снисходительно заметил: «Большое дело!» – что в переводе с одесского на русский означает: «Ну и что?»
Чудо с экраном в тридцать шесть сантиметров по диагонали называлось «Рубин–102». В нем, кроме самого телевизора, был еще и радиоприемник.
Может быть, вы помните эти целлулоидные с цветными полосами вставки в экран? Они-то и должны были имитировать цветность.
Когда телевизор включили в сеть, на экране появился диктор. У него было синее лицо, зеленая шея и трехцветный костюм.
Очень красиво. Но родителям не понравилось, и отец убрал с экрана прозрачный лист со всеми цветами радуги. Я устроил жуткую истерику и выдал все, на что способен обиженный семилетний одесский мальчик.
Не помню, что я тогда орал, но явно ляпнул что-то лишнее, может быть, даже нецензурное. Ничем иным не могу объяснить поступок моей мамы, педагога со стажем, которая вытащила меня на балкон и закричала:
– Если ты не заткнешься, я выброшу тебя с пятого этажа! Я тебя убью!
Я посмотрел вниз. Внизу стояла тетя Фаня по кличке Би-
би-си, а рядом какала овчарка из 15-го дома. Падать на них мне не хотелось, и я завопил:
– Мамочка, не убивай меня, ты еще будешь мною гордиться!
С тех пор сменилось три поколения телевизоров, появились внуки у щенков той овчарки, в продукты жизнедеятельности которой я мог быть сброшен, сам я работаю на телевидении. И мне кажется, на этом самом телевидении я только и работаю для того, чтобы тетя Фаня Би-би-си говорила мне при встрече:
– Она таки может тобою гордиться.
«Она» – это мама.
Уроки физкультуры и труда
Жирный кабан
Залез в чемодан.
Чемодан провалился,
Жирный убился.
Эти вирши мне доводилось часто слышать в свой адрес. Я, плод кулинарного соперничества двух моих бабушек, гастрономическое поле битвы между конкурирующими болгарским и русским кланами, их заслужил. Родственники научили меня интеллигентному ответу: «Я не жирный, а упитанный».
В нашем дворе, конечно же, пели песни. Порой на политическую тему.
Например:
Куба, отдай наш хлеб!
И забери свой сахар!
Куба, Хрущёва на свете уж нет.
Куба, пошла ты на…
По вечерам звучала лирика:
А я ли тебя не любил?
А я ли тобой не гордился?
Следы твоих ног целовал
И чуть на тебя не молился!
Вот это «чуть» мне безумно нравилось. Это очень по-одесски. То есть уже так сильно любил, что еще немного – и начал бы молиться. Но не начал. Просто целовал следы ног.
Поскольку Одесса – город многонациональный, то в межэтнических конфликтах последним аргументом часто становился не кулак, а слово:
Жид-жид-жид-жид
По веревочке бежит,
У него хвост дрожит…
Или: «Шел хохол, наложил на пол».
Ответ: «Шел кацап, зубами – цап!»
Или: «А Гагарин не болгарин!»
И так далее.
Но ко мне чаще всего были обращены стихи про этого, который залез в чемодан. И я решил худеть. Я записался в секцию фехтования. Оружие – сабля. Тренер – Аркадий Самойлович Бурдан. Имя-отчество и фамилия тренера внушили доверие моему папе: «Значит, не какой-нибудь там мордоворот». Аркадий Самойлович, несмотря на фамилию, оказался настоящим извергом. Он издевался над нами по шесть часов в день. При этом обращался исключительно на «вы»:
– Стоянов, вы должны понять: при ваших габаритах по вашей роже я точно не промажу!
Надо отдать должное Аркадию Самойловичу. Четыре года тренировок – ежедневные кроссы, бег в сорокакилограммовом жилете, бои с воображаемым противником и, не дай бог, с самим Аркадием Самойловичем – сделали свое дело. Я начал сокращаться в ширину и вытягиваться в высоту. Школу я окончил с такими параметрами: рост – сто восемьдесят три сантиметра, вес – семьдесят килограммов.
Я человек увлекающийся. И фехтование было огромной частью моей пацанячьей жизни. Папа даже говорил в пылу, что если мне вскроют черепную коробку, то там обнаружат только мятую фехтовальную перчатку.
Как-то на уроке по трудовому воспитанию, когда учитель вышел из мастерской, я показывал однокласснику Сереге Мельниченко фехтовальные приемчики на напильниках.
Нашего мастера по слесарному делу звали Феликс (отчества не помню). Кличка – Челюсти, потому что у него во рту было тридцать два железных зуба. Вообще железо было его любимым материалом. Он собирал по дороге в школу ржавый металлолом и заставлял нас делать из него всякие полезные, с его точки зрения, вещи: механизм для сгибания протеза в районе коленного сустава, силуэты писающих мальчиков из жести для обозначения мужского туалета, капканы для мышеловок и так далее. Как-то он спросил нас:
– А что бы вы сами хотели сегодня сделать из железа?
И Мельниченко ответил:
– Зубы.
– Почему?
Мельниченко, передразнивая Феликса (тот, когда улыбался, кокетливо прикрывал железный рот ладошкой), ответил:
– Потому что красиво!
Феликс подошел к нему с видом застенчивого убийцы и вежливо попросил выложить на верстак все содержимое портфеля. Серега вывалил все, что было. Феликс собрал ученические причиндалы в стопку и ею вломил Мельниченко по темечку. На Серегину беду, в этот день по расписанию был урок черчения. Так что огромный деревянный пенал пришелся на основание пирамиды, которой его припечатал Феликс. Серега так испугался, что, по-моему, даже не понял, больно ему или нет. А Феликс вдруг устроил какую-то жуткую уркаганскую истерику:
– Мочить вас буду, козлы вонючие! Мама, падлой буду!
Мы все драпанули из мастерской, потому что до нас стало доходить, где Феликс приобрел навыки работы по металлу. Мы так сдрейфили, что никому не рассказали о ЧП.
Со временем все как-то поутихло и подзабылось и бдительность наша притупилась. И вот показываю я Сереге фехтовальные удары с помощью напильников и учу его брать защиту. Искры летят во все стороны. В это время в мастерскую вошел Феликс. Серега первым заметил его и инстинктивно прикрыл голову руками, как бы говоря этим: «Товарищ учитель, а вы меня уже били, помните?» Феликс взял меня за шиворот, подвел к дверям и ногой дал мне пенделя по мягкому месту. Я вылетел в коридор и совсем не больно приземлился. Вижу: по паркету двигаются знакомые каблучки. Идет мама с какой-то комиссией и объясняет:
– А здесь у нас проходят уроки трудового воспитания. Опытные педагоги. Прекрасное оборудование…
Я начал корчиться и постанывать:
– А-а-а, как больно, как же мне больно…
Мама, перешагивая через меня, тихо процедила сквозь зубы:
– Встань, клоун, не верю!
Так мне был преподнесен первый урок по мастерству актера. Остальные уроки того, как нужно корчиться, чтобы верили, я получил в Москве, в ГИТИСе (Государственном институте театрального искусства).
Там же я узнал о том, что авторство легендарной фразы «Не верю!» принадлежит не моей маме, а Константину Сергеевичу Станиславскому.
Глава 4. Юность
Как давно все это было…
В юности.
В 1974 году.
…А в 1975-м я переехал из общежития на частную квартиру стоимостью 30 рублей в месяц, включая коммунальные услуги. К этому же времени относится начало моего увлечения любительским собаководством. В выходные дни я пропадал на птичьем рынке недалеко от Таганской площади. Чего там только не продавали! Купить можно было все, что шевелится, бегает и плавает на земном шаре. Я околачивался преимущественно в собачьих рядах. Всех собак мне было жалко.
Первого моего пса мне продали как тойтерьера. Щенок не рос, остался двадцатисантиметровым в холке, не лаял, а мяукал, и язык не поворачивался назвать его кобелем.
Через два месяца он перекочевал к отцу моей первой жены в Минеральные Воды и там продолжил свою странную породу.
Второго пса мне выдали за русскую гончую. Три месяца я лечил его от глистов, а потом подарил одному егерю.
Третьим был двухлетний курцхаар, у которого затянулся период полового созревания.
Однажды я пришел из института домой и застал жену сидящей на шкафу. Внизу лаял пес, и глаз у него был какой-то очень весенний.
Курцхаара я отвез обратно на птичий рынок и подарил двум школьницам из Подмосковья, еще дав денег на электричку. Как они доехали до дома, не знаю.
Так что благотворительность я понимал очень по-своему: помоги собаке и подари ее другому.
Все же, если я пропускал занятия, староста курса Юра Богданов объяснял педагогам мое отсутствие так:
– Он болен.
– Чем?
– Любовью к животным.
…Четырнадцать лет у меня жил Тиль – беспородный пес, обаятельное существо с человеческим взглядом, которое я называл «карликовым ньюфаундлендом». Из всех команд он понимал только одну: «Сделай заиньку». Выполняя ее, он садился на задницу и ждал куска колбасы. С этим трюком Тиль и кочевал из одного выпуска «Городка» в другой.
Ленин и Крупская – мои однокурсники
Как хорошо, что есть друзья!
Я к ним могу прийти голодным,
Не будет их прием холодным,
И мы закусим, как князья.
Но если у моих друзей
Мы не найдем и черствой булки —
Вперед! – в соседнем переулке
Живут друзья моих друзей.
Друзья друзей моих друзей —
Друзья, конечно, неплохие,
Они и для меня такие,