Хасавако полупьян и доволен собой, в нартах весело позвякивает запас на несколько перекочёвок. Жаль только, пить одному: жена от водки нос воротит.
Почти всю жизнь он знает её, девочку с большой земли. Знает с того давнего лета, когда девять чумов сообща встали на широкой реке. Хасавако и другие дети вернулись из поселковых школ-интернатов на каникулы в тундру, и одна девочка привезла подружку-славянку, чтобы показать, как живёт её кочевая семья. За светлые волосы и кожу гостью быстро прозвали Няравэ сэр – Белый олень. Все хотели с нею дружить и охотно принимали в игры, даже в мальчишеские. Однажды они играли в оленей, Хасавако был одним из охотников, а Няравэ сэр, конечно же, оленёнком. Он тогда не рассчитал, и верёвка сильно хлестнула ей по лицу, кожа на щеке лопнула. Сколько лет прошло – до сих пор видно шрам.
Бывало, они убегали в тундру, подальше от стойбища, и там находили самую большую и красивую лужу. Вода в ней отливала синевой, искрилась на солнце. По её поверхности бегали насекомые на тонких, изящных лапках, а на дне, среди тёмной сонной травы, копошились всякие головастики. Осторожно, чтобы не спугнуть потаённую жизнь, они ложились на животы, свешивали головы и часами наблюдали за тем, как колышется трава, как снуют мальки, как охотятся серебристые водяные паучки. Одни играли в солнечных лучах, другие держались тёмного дна – у всех было своё место в этой луже и в этом мире. Девочка тихонько пела им песенки на своём смешном языке.
Когда Белому оленю наскучивало наблюдать за лужей, она убегала и пряталась от Хасавако. Её макушка так и сверкала на солнце, но Хасавако притворялся, будто не видит, и звал на всю тундру: «Няравэ сэр! Няравэ сэр!» Так матери ищут детей в чуме, хотя отлично видят среди спальных шкур детские пятки.
Однажды Хасавако обознался и вместо белобрысой девчонки нашёл в зарослях настоящего белого оленёнка-сироту. То был знак, подарок тундры.
– Возьми его с собой, – предложил Хасавако, когда пришла пора прощаться.
Решение далось ему тяжело: оленёнок был чудо как хорош. Но Белый олень только засмеялась:
– В город? Мама не обрадуется.
И Хасавако оставил оленёнка себе. Прошло много лет, потомки того найдёныша теперь пасутся в стаде Хасавако. Белая шерсть их радует людской взор, а кровь угодна богам. Что же Няравэ сэр? Она вернулась в тундру и стала матерью троих его детей.
Впереди вдруг чудится крупный зверь, как будто олень. «Неужто мой?» – думает Хасавако. Он притормаживает, привычным движением вскидывает ружьё, смотрит в прицел. Похоже, его рогач: горбатая спина белеет среди травы.
Но вдруг олень дыбится, вырастает – и встаёт прямо, на задние ноги. По-человечьи. Рога вьются над ним, будто корона, и утреннее солнце золотит их. Человек-олень смотрит в упор на Хасавако, потом взбрыкивает и заводит дикую пляску. Он кружит и кружит на одном месте, всё быстрее и быстрее – вот уже только вихрь один, белый с золотом…
Миг – и пропало всё, как не было.
Руки у Хасавако дрожат так, что не могут удержать ружьё, и он убирает его за спину. Спина взмокла под лёгкой летней малицей. Хасавако достаёт из-за пазухи початую бутылку, свинчивает крышку, делает два судорожных глотка прямо из горла. Осторожно подъезжает ближе к месту, где видел призрак. Ничего. Только трава примята, будто кто-то лежал в ней совсем недавно.
***
Сойти спит, зарывшись в шкуры. Олений мех мягко обнимает его, обволакивает, как вторая кожа. Ему снится привычный сон: будто он олень, молодой и быстрый. Тундра под его копытами красная, какая бывает только короткой осенью, но Сойти откуда-то знает, что это кровь с его отмирающих рогов. Сойти бежит – но, как часто бывает в таких снах, продвигается с трудом. Ноги его вязнут в какой-то чёрной жиже, что бьёт из-под земли. Вдруг он слышит далёкий перезвон колокольчиков. «Это отец!» – Сойти рвётся на звук, но только сильнее вязнет.
Кто-то трясёт его за плечо. Сойти рывком вскакивает, ещё ничего не понимая со сна.
– Сынок, – тихо зовёт мать. – Сынок, отец приехал.
Не разобрать, чего в её голосе больше: радости или тревоги.
Кто-то возится с пологом чума, и мать спешно подкармливает огонь. Пламя с треском выбрасывает искры. Предупреждает. Сойти видит, как по лицу матери пробегает тень.
В чум вваливается Хасавако, на сына даже не глядит. Мать ставит перед ним стол с завтраком, заваривает крепкий чай. Всем своим нутром Сойти чувствует: отец в дурном настроении. Он смирно ждёт, когда Хасавако заговорит с ним, но отец медленно жуёт кусок за куском, не предлагая сыну присоединиться к нему ни словом, ни жестом. Время мучительно тянется. Мать забилась на своё женское место, у входа в чум, заняла руки штопкой, но, как только тарелка Хасавако пустеет, она уже тут как тут, наливает чаю.
– С дочерью улажено, – роняет Хасавако. – Пойди, скажи, чтоб готовилась.
Мать быстро выскальзывает из чума. Вслед ей смотрит только родильная кукла-помощница, что сидит на почётном месте, одетая в три ягушки, по числу выживших детей. Значит, скоро и у Маймы такая будет.
Хасавако делает шумный глоток, крякает, выплёскивает остатки чая. Достаёт из-под малицы уже початую бутылку, вновь наполняет пиалу.
– Плох оленевод, не знающий, что в стаде его делается, – говорит Хасавако и наконец-то смотрит на сына.
Язык у отца почти не заплетается, но вот мутные глаза так и бегают, выдают с головой. Липкий ужас опутывает Сойти. Он будто снова маленький мальчик, а отец – огромный, сильный, совершенно дикий. Непредсказуемый. Это как сидеть в одном чуме с волком или даже медведем.
– Ты считал моих оленей? – рычит Хасавако.
– Нет…
– Громче!
– Не считал! – голос Сойти срывается.
Всю неделю ему удавалось сохранять стадо в целости. Каждое утро в стойбище возвращались ровно те же олени, что уходили накануне. Конечно, Сойти их не считал. Бабушка всегда наставляла: «Сочтёшь – и от волка спасу не будет. Настоящий оленевод всех в глаза знает». Но отец гнёт своё:
– То-то и оно, что не считал. Так вот пойди, пойди! Проверь! Мой белый по тундре шарахается, а ты тут дрыхнешь! Сторож!..
Сойти перебрал в памяти стадо. Вот с чёрным пятном на лбу, вот с рыжиной в шерсти. Самый крупный, самый старый… У того рог обломан, этот с шишкой… Всех белых важенок вспомнил, всех телят.
– Да на месте вроде… Я ж проверял.
Пиала, брошенная в Сойти, едва расходится с его головой, но брызги попадают на лицо и одежду.
– Сам! Своими видел! – орёт отец. Глаза его вот-вот вылезут из орбит. – Мой он, мой! Только у меня такие!
По чуму разливается запах алкоголя. Сойти терпеть его не может.
– Встал и пошёл искать! Моего оленя! Быстро, я сказал!
Сойти кое-как одевается и вываливается из чума под ругань Хасавако. Ксения занята у нарт, но, завидев Сойти, бросается к нему.
– Бил? Бил?!
– Я в порядке, мам, – Сойти отстраняет её руки. – Потерял одного, пойду искать.
– Ксеня! – ревёт из чума. – Где ты шляешься, падаль…
– Не надо, мам, не ходи, – просит Сойти, но мать, как всегда, идёт: «Иначе будет хуже».
Быстрым шагом Сойти идёт, куда глаза глядят, бессильно стискивая в руках аркан и хорей – длинное копьё погонщика. Не сразу он замечает маленького Ноляко, что бежит ему навстречу.
– Ну как, выспался? – Ноляко заглядывает брату в лицо. – Я старался тихонько играть. А бабушка меня дымом обдымила, представляешь? От злых духов! Это потому, что я беду накликал… А видел, папа приехал? Здорово же?
– Очень.
– Теперь он тоже будет сторожить оленей, и ты отдохнёшь. Здорово же?
– Ага.
– А куда ты идёшь?
– Искать оленя.
– Потерялся? Давай, я помогу?
– Нет, Головастик. Не ходи за мной.
– Ну, Сойти! Я хочу с тобой!
Ноляко повисает на локте у брата, но Сойти с такой силой отдёргивает руку, что младший падает, не удержавшись на своих ножках.
– Вставай, чего ты, – Сойти поднимает брата. Оглядывается на чум, из которого доносятся пьяные крики и как будто бы придушенный женский плач. – Ладно, пошли. Поиграем в оленей, я ж обещал.
– Ура! – маленький Ноляко подпрыгивает так высоко, как только может. – Давай, как олени, побежим? Будем бежать, бежать – и к самому краю земли убежим. Здорово же?
– Здорово, – соглашается Сойти.
***
Сойти поднимается с колен, опираясь на хорей. Оглядывается, щурясь на солнце. Сегодня хороший тёплый день, только на горизонте собираются облачные горы. Объеденный ягель под его ногами говорит о том, что здесь и впрямь проходил одинокий олень. Верный Изок, увязавшийся за братьями, взял его след. В нетерпении он поскуливает и заглядывает Сойти в глаза: «Ну, ты идёшь?»
Маленький Ноляко треплет Изока за мохнатые уши, и на шерсти остаются красные следы от ягодного сока. У Ноляко уже все карманы набиты княженикой, для Маймы.
Летняя тундра цветёт, торопится жить. Мхи переползают с камня на камень, цветы поворачиваются за солнцем, травы стелются зелёным ковром. В тундре так: когда цветёт она, небо светлеет; когда светла от снега тундра – расцветает северным сиянием небо. Цвета кочуют между небом и землёй. Кочует солнце из мира живых в мир мёртвых. Вслед за ним кочуют на оленях и люди. Без оленя нет жизни человеку в тундре.
– Хороший мальчик, – Сойти тоже треплет Изока по ушам. – Давай, ищи.
Изок – большой охотничий пёс, но прыгучий, словно кузнечик. Потому так и назвали: Изок. Выслеживая оленя, Изок то и дело возвращается к хозяевам, игриво скачет вокруг них, будто подгоняя, вновь убегает далеко вперёд.
– Слышишь? – Сойти вдруг замирает, напряжённый. Ноляко тоже прислушивается. Вдалеке радостно заливается Изок: нашёл. Они идут на звук и, наконец, видят оленя.
– Как тебя, окаянного, занесло?..
Порядочно проплутав, братья оказываются не так уж далеко от стойбища, только Сойти старается не водить сюда стадо. Здесь из-за промышленных разработок царствует обманчивая елань: с виду добрая земля, а ступи – одна топь зыбучая. В ней всё ещё борется олень, серый от болотной грязи. Ногами он ищет опору, но лишь крепче увязает в елани. Уже ушёл по самую грудь, и кровожадный гнус облепил его, не оставив живого места. Но олень ещё плачет, хрипло и бессильно.