И я ничего не могу поделать со своим сердцем, которое неуклюже сбивается с ритма при виде Буна. Особенно когда он ухмыляется ученице, припадает на колено, чтобы быть с ней наравне, и говорит что-то, отчего она смеется, а потом они оба вновь становятся серьезными. Вероятно, он сам напомнил ей о привлечении внимания.
Я опускаю планшет и пользуюсь возможностью насладиться видом.
Почти два метра мышц, грубой силы и ощущения «только попробуй ко мне полезть – и увидишь, что будет» благодаря тем же мышцам и недавнему приобретению в виде неряшливой каштановой бороды на тон темнее волос. А еще он одевается как байкер. Много джинсы и кожи. И аура, которая его окружает, вовсе не ложна. Он может за себя постоять.
Когда смотришь на него, можно подумать, что он круглые сутки ведет себя как та еще сволочь. Большинство мастеров-воров вроде Шанса именно такие. Это защитный механизм. Тактика выживания. Но не в случае Буна. Больше всего мне нравится, как он ведет себя с учениками: как терпеливый советчик.
Спустя секунду он отправляет ученицу дальше. А когда поднимается во весь рост, то осматривает все вокруг, и мой желудок сжимается в предчувствии. Нет, конечно, он не ищет меня. Без сомнений, он пытается найти либо свою ученицу – первую девушку, которая уже сбросила улов, – либо одного из других мастеров-воров.
Несмотря на то что взгляд Буна направлен прямо в мою сторону, он проскальзывает то место, где я стою. Дважды.
Потом Бун уходит.
Я делаю долгий глубокий выдох, смотрю, как он прокладывает путь обратно через толпу, пока не перестаю его видеть, и в миллиардный раз жалею, что воды моей матери отошли в храме Зевса в день, когда я была рождена.
В день, когда я была проклята.
– Охренеть… – Шанс издает кашляющий смешок прямо у меня над ухом.
Я подпрыгиваю: понятия не имела, что он снова подойдет ближе, тем более – Аид его забери – встанет рядом.
– Теперь понятно, – хитро говорит он как будто в сторону. – Лайра Керес, ты влюблена в Буна?
Его слова падают между мной и остальными заложниками, как бомбочки.
Каждая взрывается у меня в груди. Прямые попадания.
Можно подумать, что сейчас у меня уже должен быть иммунитет. Но разве можно забить на желание быть любимой – и проклятье, которое не позволяет любить тебя в ответ? Если боль, отдающаяся рикошетом в моей груди, хоть что-то значит, то ответ на этот вопрос – громовое «нет».
Волны придушенных ахов и бормотаний расходятся среди заложников настолько громко, что их слышно за постоянным шумом людского моря, и минимум двое бросают в нашу сторону любопытные взгляды.
«Не давай ему насладиться твоей реакцией».
Мучительно осознавая, что на нас смотрят, я пялюсь на планшет в своих руках, и унижение ползет по мне, как толпы муравьев.
Да будь он проклят.
Было бы неплохо сейчас сбежать, но я не могу. Слабостью всегда пользуются.
Я запахиваюсь в гордость, как в знакомый и уже потрепанный плащ, подбочениваюсь и улыбаюсь самой сладкой улыбкой:
– У тебя есть вся жизнь на то, чтобы быть ублюдком, Шанс. Не хочешь взять выходной?
Пара смешков звучит со стороны заложников, а то и незнакомцев, окружающих нас, и на его шее начинает пульсировать вена. Шанс весь состоит из острых углов – от носа до излома бровей, от скул до колен и локтей. Обычно его голос под стать телу. Даже если он в хорошем настроении, его речь резка и отрывиста.
Но вот когда он становится плавным и милым, а зрачки поглощают бледно-голубую радужку глаз на еще более бледном лице, вот тогда стоит поостеречься. Как сейчас.
– Думаешь, он заметил? – Его слова звучат так, что у меня волосы встают дыбом. – Неудивительно, что ты всегда умудряешься давать ему лучшие задания.
– Ты должен быть подальше в толпе, – говорю я сквозь зубы. Отступаю в сторону, чуть повыше по склону горы, и отставляю ногу влево, будто пытаясь получше разглядеть виды.
Разумеется, Шанс не обращает внимания на мою попытку увеличить дистанцию между нами и снова подходит ближе.
– Не волнуйся, – говорит он. – Встречу его снова – обязательно все расскажу. Кто знает? Может, он трахнет тебя из жалости.
Мне приходится постараться, чтобы не скорчиться от этого удара.
О боги. Я начинаю дрожать. Да ну, на хрен. Ради этого я тут торчать не собираюсь.
– Ты козел, Шанс, – бормочу я.
И, прижимая планшет к груди, будто броню, я ухожу, зная, что он не сможет последовать за мной: ведь ему сдают добычу.
– Не, вряд ли тебя хоть кто-то трахнет из жалости, – выдает он мне вслед. – Ведь для этого ты должна быть хоть кому-то небезразлична.
Все мое тело охватывает леденящий холод, а потом меня бросает в жар. Шанс с тем же успехом мог бы достать лук, которым так умело владеет, и пустить стрелу мне прямо в сердце. Чистое убийство одним ударом.
И он сказал это так громко. Нельзя не услышать даже на довольно большом расстоянии.
Я дышу через нос и поднимаю подбородок с фальшивой уверенностью. Не оборачиваясь, показываю Шансу через плечо средний палец и заставляю ноги работать и нести меня прочь.
Потом за эту перепалку накажут не только его. Я только что нарушила одно из главных правил Ордена: никогда не уходи с работы, пока хоть кто-то из воров еще в игре. Феликс будет взбешен.
Но мне плевать.
Опустив голову, я иду дальше, прочь от них, прочь от толпы, вверх по склону горы в рощицу декоративных деревьев, окружающих храм, где царит благословенная пустота и тишина. И как только я понимаю, что меня не видно, вся та натянутая гордость, что привела меня сюда, испаряется, и я мешком сползаю по стволу дерева, не обращая внимания на сучок, впившийся мне в спину.
Никто не приходит меня проведать.
Потому что Шанс был прав в одном. У меня нет друзей. По крайней мере, тех, кому действительно не плевать на то, что я могу сегодня не вернуться.
И что плохо, Бун об этом услышит. А это значит, мне придется видеться с ним каждый день, зная, что он знает. И еще хуже: зная, что в нем никогда не смогут пробудиться ответные чувства.
Забери меня прямо сейчас, Нижний мир. Я даже не против уголка Тартара.
Я смахиваю влагу, которой плевать на мои усилия, и злобно смотрю на слезы на руке, скатывающиеся вдоль широкого шрама на моем запястье. Давным-давно, когда я чуть не погибла из-за сорванного уличного мошенничества, когда в итоге мне располосовали руку и ни один человек не пришел ко мне в больницу, я поклялась, что моя проблема ни в коем случае не стоит моих слез. Но вот, пожалуйста…
– Ну все, – бормочу я.
Надо что-то менять.
Резко повернув голову, я со злостью смотрю на храм, сверкающий над ветвями. На хрен Шанса. На хрен это проклятье. И определенно на хрен Зевса.
Я сую планшет в карман куртки и отталкиваюсь от дерева. Жар моего гнева подбрасывает дрова в костер боли и унижения, но также наполняет меня стремлением к новой цели.
Так или иначе, я покончу с этим сволочным проклятьем… и уже нахожусь в идеальном месте для этого.
Пора выяснить отношения с богом.
Неприкрытые эмоции бурлят во мне, как ядовитое зелье в котле ведьмы.
Я еще не до конца решила, что буду делать, когда войду в храм. Либо буду умолять этого эгоистичного сучьего бога Зевса отменить свое наказание, либо сделаю что-нибудь похуже.
Так или иначе, моя проблема будет решена.
И, в отличие от того, что было раньше, мне будет плевать, что в полночь начнется Тигель, и плевать на все «правила», которые прилагаются к этому таинственному празднику.
Мы, смертные, знаем только, как начинается праздник, как он заканчивается и как отмечают в промежутке. Все начинается с того, что все крупные боги и богини Олимпа выбирают смертного поборника во время ритуала в самом начале. Торжества заканчиваются, когда кто-то из избранных смертных возвращается. А кто-то нет. Те, кто умудряется вернуться, ничего не помнят, а может быть, слишком напуганы, чтобы говорить об этом. А те, кто нет, – что ж, их семьи осыпают благословениями, так что быть избранным вроде как честь в любом случае.
В общем, смертные устраивают этот праздник каждые сто лет, кажется, с самого начала времен и все надеются, что будут избраны своим любимым богом. Что я могу сказать? Люди – дураки.
Зевс, скорее всего, сидит в своем небесном городе на Олимпе и занят подготовкой к началу Церемонии избрания, но я разберусь с ним прямо сейчас.
Это не может ждать. Мне просто нужно привлечь его внимание, вот и все. К счастью, все знают, что единственная вещь, к которой Зевс привязан больше всего в нашем мире, – его гребаный храм.
Пока я бегу среди деревьев, в моих жилах пульсирует адреналин. Храм уже окружен охраной, но я достаточно долго училась на вора, чтобы пройти кордоны никем не замеченной.
Я огибаю ряд идеально подстриженных кустов и подхожу к храму с задней стороны, где у меня меньше шансов быть увиденной. Дуги молний над головой наполняют воздух рядом с храмом зарядами электричества, скрывая звуки моих шагов, а волоски у меня на руках встают по стойке смирно, как солдатики.
Надо бы счесть это предупреждением.
Я не делаю этого.
Я иду дальше.
Только рядом с древними колоннами, окружающими отгороженные помещения внутреннего храма в центре, я пытаюсь сформулировать план. Просьбы и мольбы для начала были бы хорошим ходом. Но теперь, когда я стою здесь одна в темноте, сжимая и разжимая кулаки, каждая невыносимая, мучительная миллисекунда страданий, вызванных проклятьем Зевса, проносится в моей голове.
Меня так сильно трясет от жуткой смеси злости, боли и унижения, что у меня подкашиваются ноги. Но хуже всего то, что – кажется, впервые в жизни – я сама признаю, насколько мне охренительно одиноко.
Я никогда не знала, что значит доверять другу секреты, или держать кого-то за руку, или чтобы со мной просто кто-нибудь сидел, когда мне плохо. Не обязательно даже было бы разговаривать.