и чаки, на груди – иероглифический знак, видно, амулет, а за плечами – поддерживаемая резинкой шляпа. На вид ему было лет 40. От всего его вида веяло каким-то стоическим благородством, каким-то древнеиндийским благоуханием, нынче напрочь позабытым нами (есть отчего правой брови стать чуть повыше левой). Развязался разговор. А далее… я не мог оторвать глаз от этого человека. Его рассказ поразил меня. Его бархатные глаза, ровный голос, его манера как-то по-особому прямо держать голову и смотреть как бы сквозь вас, в глаза – вошли в душу. Случалось ли вам влюбиться в человека с первых минут? Это как раз тот случай, когда я уже любил этого человека, сам не зная за что. Может, за чудачество? Ну если так, то нашим миром в немалой степени движут чудаки.
Мой дорогой Учитель не перестаёт удивлять меня. Если о человеке иногда говорят «кусок золота», то это, наверное, о таких, как он. Ну скажите, что за надобность из 5-ти или 6-ти имеющихся в доме комнат отдавать мне на откуп три? При всём моём желании я ведь не могу разделить чемодан на три части. Мне вполне достаточно и одной. Я сейчас сижу на широкой кровати и болтаю ногами в размышлении, какими впечатлительными днями поделиться с вами. Быть может, вам интересно, чем меня потчевали? Разумеется, ни осетрины, ни говяжьих котлет на столе не было. Был строго вегетарианский, но изысканный стол. По правде сказать, я почти не глядел на блюда, поглощаемые мной, а глядел на Катю – она глядела на меня. Я бы ей не дал более шестнадцати лет, однако, я имею более утешительные сведения отца. Кстати, на отца она совсем не похожа. Её смуглое восточное личико великолепно контрастировало с ослепительно белой блузкой, видно, накрахмаленной и отглаженной для меня. «Женщины! Женщины! – как сказал о них классик. – Кто их поймёт? Их улыбки противоречат их взорам, их слова обещают и манят»[3] и проч. Мне добавить нечего, разве то, что они везде одинаковы.
7-го августа
Нынче я встал не слишком рано, не слишком поздно для себя – как обычно – но солнце предупредило меня. Оно полыхало раскалённым железом. Милльон увесистых искр-росинок зажглись в саду.
Клейкие щупальца с кисловатым запахом каких-то экзотических растений глядели в окно, как бы приглашая меня в сад. Я вышел в сад и остолбенел: душистый, приторный аромат гор сразил меня! Муза не заставила ждать себя. Я схватился за кисти и палитру и набросал крошечный этюд, который я так и назвал: «Утро». В глубине картона я изобразил самого себя в ослепительных белых одеждах, на переднем плане этюдник, а под ним арбуз. Горы едва виднеются на заднем плане. Разумеется, этот этюдник – только слабый отблеск того баснословного света, что нынче всё утро простирался к моим ногам. Через 10 минут меня покинуло вдохновение, а ещё через 10 минут нас кликнул Цдзян.
После незначительного завтрака какой-то горьковатой зеленью, которой была приправлена горсточка риса, мы пошли гулять. Мой учитель – отличный краевед инастоящий гид. По пути он рассказал мне поучительную историю, она из разряда легенд.
Некогда эти места населяли два полудиких народа. Взбрело им в голову делить эти горы. Сыр-бор разгорелся особо вокруг этой горы. Он мне показал вершину, точь-в-точь такую, как я однажды видел возле Теберды, – тогда по ней ходили, должно быть, стада оленей и диких коз.
– Моя земля! – кричал один народ.
– Моя, – отвечал другой.
Один народ был половчей, другой – коварней, но оба глупы, потому что в спор вмешался третий народ.
– Моя земля! – сказал их визирь (должно быть, мудрый человек).
Вначале его никто не слушал. Тогда он набил голенища ноговиц своей землёй – должно быть, привезённой издалека – взобрался на вершину этой горы, поклонился на три стороны, стал на колени и сказал: «Да поразит меня Аллах, если я скажу неправду, да проклянут меня, моих детей и весь мой род эти два враждующих народа. Клянусь, что та земля, что у меня под ногами, – моя земля!»
С глупым удивлением слушали его те два враждующих народа – должно быть, ослабленных к тому времени войной – и ушли из этих мест.
Не говорит ли это лишь об одном: вражда – худшее лекарство от наших бед. В споре о земле между двумя народами рано или поздно появится третий – умней и расторопней. Спорная территория будет принадлежать ему, потому что, в конце концов, земля едина, а сказать по совести – ничья…
Так, разговаривая, мы спустились к реке. День обещал быть самым радужным. Нежные бледно-лиловые облака красиво облегали синеватые вершины, как гроздья спелого винограда, ветер едва-едва касался их, да они, кажется, и не собирались никуда двигаться. По бокам ближних гор быстро стекала акварельной краской матовая зелень, и лишь у наших ног она останавливалась. Разросшиеся платаны, казалось, спали, положив головы друг на друга, и лишь краешком уха слушали тишину. Мы с Учителем миновали какой-то каменный мостик, из-под которого пахло кисло-серным источником, и стали подниматься в гору. Ещё издали я заметил как будто выложенную кем-то стену, напоминающую местами раскинутый кем-то по горам виноградный плетень. «Должно быть, остатки какой-нибудь старинной крепости», – решил я, но ошибся.
– Это, вероятно, китайская стена? – сказал я, желая слегка польстить самолюбию Учителя, когда мы подошли вплотную к стене.
Но всякому броскому сравнению едва ли не оборотная сторона – неудовольствие. Он промолчал. Мы продолжали молча идти вдоль стены, выложенной из обычного камня. Наконец он взобрался на один из них, поставил ногу на другой и долго вглядывался куда-то вдаль, заложив руки за спину. Его невысокая ладная фигура как-то особо была привлекательна в этот момент, его распущенные волосы слегка колыхал ветер – он был красив, как римский оракул.
– Да, это стена… – как бы издалека, из лилово-голубой дали отозвался он.
7-го августа
Сегодня мой Цдзень отрабатывал упражнение под названием «Ю». Это по имени его учителя. Странные на востоке имена. Я встречал человека, фамилия которого состояла из одной буквы О. Это упражнение, похожее более на эквилибристику со шпагами, чем на приёмы, скажем, из тхэквондо, хотя ни тем, ни этим тут и не пахло (я держал в руках недавно книгу восточных единоборств и не нашёл ничего похожего на это). Но вернёмся к Цдзяну. Он настолько был поглощен своим занятием, что не сразу заметил мое присутствие. И очень хорошо, т. к. я, наверное, не смог бы скрыть своего смущения. А оно было вызвано вот чем: почти голый и босой он расхаживал между четырьмя ивовыми в палец толщиной прутьями метровой высоты. На конце каждого прута был металлический наконечник. По лицу Учителя было видно, что он ищет в себе некоей опоры и концентрируется на ней. В момент максимального сосредоточения он перепрыгивал через прут, стараясь приземлиться у очередного прута таким образом, чтобы он оказался у самых ягодиц. Наконец он сделал характерное движение руками и с шумом выдохнул воздух через рот.
– Это не упражнение из тхэквондо, – пояснил он мне. – Вам может показаться это странным, – он указал глазами на торчащие смертельные прутья, – но это лучи моей жизни…
– Лучи? – переспросил я, поразившись необыкновенному сравнению.
– Да. Не в моём характере похваляться этим, но это сделает далеко не каждый.
«Это» он сказал с таким упором, что имелись в виду не только эти смертельные иглы, но что-то несравненно большее.
– Если хочешь познать себя, читай Конфуция, а хочешь быть твердым, как сталь, то нужно каждый день делать это, – сказал он и начал вынимать из колчана остальные «лучи жизни», не обращая ни малейшего внимания на то, как чуть пониже левой ягодицы сочилась кровь.
Это начало принимать оборот детской игры в «ножичек». Помните? Когда нож должен с молниеносной скоростью пронзить пространство между растопыренными пальцами. Впрочем, в любом серьёзном занятии есть элемент игры.
7—8-го августа
Прошло несколько дней, похожих на бесконечное моление простоте, свободе, тишине и краскам природы. Выражаясь языком Сальвадора Дали, какое-то параноидально-молитвенное состояние наполняет меня. То, что происходит за соседней горой, кажется, для меня не тайна – я отчётливо вижу, как там ходят люди… А когда пролетает мимо бабочка или стрекоза, я отчётливо слышу, как стучат их крылья. Но в доме Цдзянов всё идёт своим чередом. Катя мне с упоением рассказывает о горах, местных обычаях и о тётушке, которая живёт почти в облаках. Я сделал большое усилие, чтобы поверить в это, зато без всякого усилия написал два полотна: одно – с изображением дворика Цдзянов, а другое – пейзаж с горой, похожей на гору Saint-Victoire[4].
А тем временем мой дорогой Учитель не перестаёт удивлять меня. Нынче он продолжил оттачивать все те же упражнения из серии «Ю».
Я подошёл к нему, когда он стоял ко мне спиной. Меня поразил его высокий рост: оказывается, он стоял и покачивался на деревянных колодках. Спина и лопатки его были покрыты, как оспой, вмятинами от «стрел». На правой его руке имелась повязка – видно, свежесделанный порез, покрытый марлей. Учитель назначил себе перерыв, расхаживал по кругу и молчал. Я воспользовался этим.
– Учитель, – сказал я, – я не выношу крови, при виде её у меня начинает зудеть кожа и кружится голова. Мне кажется, гораздо больше по душе увидеть то, как вы медитируете.
– Для этого надо встать в 4–5 часов утра.
– Гм… – сказал я, ероша волосы, – я не знаток трансцедентальных тайн, и всё-таки у всяких правил бывают исключения. Нельзя ли поступить как бы противу правил… достичь небес как бы в два прыжка…
– В два прыжка? Это зависит не от нас… Впрочем, мне это напоминает добрый трюк, как некто Х, по словам Y, перепрыгивал пропасть в два прыжка. Не получится, – он задумался.
Я, несколько внутренне пристыженный, быть может, неуместностью вопроса, отошёл в сторону. Надо сказать, что, как мне показалось, мой Учитель был слегка не в духе, и я поспешил ретироваться.