– А кто автор этой кошечки с собакой? – спросил, полагая, что сострил, юноша, стоя возле полотна, изображавшего девочку с собакой, и показывая на неё пальцем. Арондзон не ответил. Юноша опять спросил. Арондзон, явно закипая, сказал:
– Человек, который написал это, был не настолько остроумен, как вы, мой фиг-ля-ро, зато в Москве был намного больше известен, чем вы в тамбовской деревне (парень, надо сказать, был начинающий поэт из тамбовской деревеньки), ему прочили блестящее будущее, я не припомню имени, которое обрастало бы легендами с такой лёгкостью, как его. Он был создан для них, а это, зарубите на носу, – верный признак таланта!
Разговор невольно привлёк всеобщее внимание. Но Арондзон счёл его на этом исчерпанным и заговорил с кем-то об кустах, что красовались на подоконнике. Но мы стали спрашивать его о художнике, о котором шла речь. Арондзон был не в духе, заперся – и ни в какую!
Наконец, нервно прохаживаясь из угла в угол по комнате, он бросил несколько отрывистых фраз, будто бы пригоршню раскалённых углей:
– Этому человеку было отпущено многое… Судите сами: воображение самое бешеное, темперамент с каким-то отпечатком дикости, весёлость и беспечность характера, прожорливость ума, жертвенность, наконец. Не доставало ему разве только одной малости – образованности, впрочем, теперь это повсеместный дефицит. Но в нём это с лихвой покрывали: вкус, интуиция, виртуозность и изобретательность мышления. В институте – а он был курсом старше нас – ни о ком так не говорили, как о нём. Суждения были разные. Но то, что он художник милостию Божией, в этом, кажется, сомнения не было ни у кого.
– А где он теперь? Что он? Да и кто он такой, наконец? – посыпались вопросы, как горох.
– Его нет, или почти нет… – был ответ.
Арондзон как-то непривычно нервничал и замкнулся. Ему явно не хотелось продолжать рассказ. Через лицо его просвечивало нечто похожее на тёмное, невыводимое пятно, что некогда легло на его совесть.
Мы были заинтригованы и не уступали. Он упрямился и молчал. Мы взяли его приступом! Он сел на подоконник возле своих кактусов, закурил и, глядя в окно, начал медленно говорить, точно размышляя про себя:
– Это тёмное дело. Он влип в фантастическую, невероятную по своей нелепости историю. Я б много дал за то, чтоб не верить случившемуся… но это правда.
Была осень. Как-то, под выходные дни, выдался один из тех долгожданных дней, когда тянет за город. Мы шумной толпой, преимущественно из художников, двинулись в Абрамцево. Чёрт меня дёрнул затянуть их туда, к моему школьному товарищу. Он, как и мы, был художник, студент, только училища в Хотькове. Иконников – так имя человека, о котором речь, – где-то незаметно присоединился к нам, и от этого тотчас в нашей компании посветлело.
День был самый ясный и солнечный, как это бывает под занавес бабьего лета. Паутинки тонкими струйками неслись по воздуху. Падал, как завороженный, лист. Хотелось дышать полной грудью и молчать. На душе было тихо и празднично – ничто, казалось, не предвещало беды. Не надо говорить, что такое погожий октябрьский денёк в Абрамцеве! Те, кто знал Иконникова, сочли его в этот день сошедшим с ума. Он точно летал на невидимых крыльях. Никогда, ни до, ни после, я не встречал человека, который с каким-то пантеистическим наслаждением, с каким-то религиозным умилением говорил о природе. (Хотя в наше время экологических катаклизмов это несколько смешно). Но Иконников был неукротим. А виды, действительно, открывались один краше другого. Иконников упивался ими! Видно, чувствовал, что видит их в последний раз…
– Он что, умер? – спроси кто-то. Арондзон замолчал, давая понять, чтоб его не перебивали. Затем продолжал:
– В тот вечер мы долго не могли угомониться. Выпили по рюмке или две какой-то дряни. Кто-то притащил гитару. Между тем, был вечер. Начинало смеркаться. Прямо к забору подскочил мотоциклист, парень лет 17-ти, товарищ моего товарища. Чёрт дёрнул Иконникова перекинуться с ним словечком-другим. Мы оглянуться не успели, как паренёк сидел возле забора, а Иконников на мотоцикле – а это, надо сказать, была новёшенькая «Ява»! У него никогда не было тяги к мотоциклу, да и вообще к какой-либо технике, и это было для нас новостью. Мы глядели на него, вытаращив глаза. Иконников был по линии отца из каких-то казаков. Видно, что-то казачье пробудилось в нём и, оседлав металлического скакуна, он ощутил себя на лошади! Мотоцикл заревел и сорвался с места, точно как скакун! Иконников резко развернулся и, скривив нечто похожее на улыбку, во весь рот, помчался навстречу своей гибели.
– Он что, разбился? – не выдержал наконец я.
– Как художник – да! Или почти да…
Прошёл час, Иконникова не было. Мы стали строить всякие предположения. Прошло два: как в воду канул! Каким-то жутким холодком свершившегося потянуло из сумрака, куда мы вглядывались: дело неладно!
На другой день, утром, мы всё узнали.
В тот вечер на шоссе, что взбегает на холмы Абрамцева, неизвестно кем был сбит неизвестно чей ребёнок 12-ти лет. Почти тотчас выяснилось, что это дочь лица, имевшего связи чуть ли не в ЦК… Видно, немилостивый рок занёс несчастного ребёнка в тот вечер далеко от дома. Девочка лежала на земле и, не приходя в сознание, скончалась. Искорёженный велосипед её валялся подле. Иконников издали, разумеется, не мог различить всего этого, но, чуть не задев велосипед, он боковым зрением зафиксировал два силуэта в милицейской форме. Один стоял у дороги с каким-то окаменением в лице, точно дивясь самому себе. А второй, подалее, склонялся и точно щупал что-то, промеж сапог его промелькнули две колготки… Иконников пролетел мимо. Эти два типа увязались за ним. Иконников начал улепётывать и петлять. С четверть часа продолжалась гонка. На вираже Иконникова занесло, он был отброшен на обочину и, как бритвой срезав гравий, полетел в кусты. Как два коршуна, эти двое впились в него. Вся жуткая тень происшедшего пала на него. Началось следствие. Фатальное стечение обстоятельств или судьба? Не знаю. Но Иконникову грозил немалый срок.
На суде Иконников держался с поразившим всех самообладанием. Его глаза, казалось, соединились с чем-то из области печоринского предопределения «чему быть, того не миновать». Но когда ему давали слово, его голос приобретал какую-то власть над залом. Даже судьи, привыкшие глядеть на всё выпуклыми, как баночки из-под майонеза, глазами, казалось, дрогнули, когда Иконников твёрдым, без единой трещины голосом говорил:
– Я ни в чём не виноват! Девочку сбил не я! Те, что показывают на меня, уже были возле неё…
Дело явно было шито белыми нитками. Мы были в шоке. Ректор, декан и профессор, в классе которого был Иконников, хлопотали – не вышло. Приехали родственники, подсуетились – не помогли! Отец погибшей, в свою очередь, давил как 100 тысяч невидимых прессов. Дело торопились закрыть. Иконникова не стало. Спустя с полгода один из тех типов, что показывали на Иконникова, раскололся…
Хуторские пасторали
Прошло несколько самых трудных лет в моей жизни. Москва меня жгла и давила, зло отталкивала и влюбила в себя! Во мне, как в натянутой пружине, что-то лопнуло: я бросил ЖЭК и перебрался в Купавну. Там я работал то сторожем, то дворником, то садовником на частной даче. В свободное от работы время я много писал, рисовал.
В Москве я появлялся урывками, чтобы посмотреть какую-нибудь выставку или сходить в Пушкинский музей посмотреть Ван Гога или Гогена. С М. Арондзоном я связь не терял. Скоро в моей витиеватой судьбе стали намечаться более чёткие очертания, я влюбился: в Купавне у меня появилась невеста по имени О. (в моих записках она Алина). Она художница. Но и тут на моём горле я почувствовал словно удавку: родители Алины – люди очень набожные и не могли нас благословить с бухты-барахты.
Так время шло и уходило в песок, я смертельно устал обивать чужие углы, нервы мои были истощены, позади была сумасшедшая зима, с семейством Алины наметилось отчуждение, в голове всё отчётливей рисовались неясные перспективы. Мой внутренний голос требовал: прочь из Москвы! Был подходящий случай взять отпуск или что-то наподобие этого. И вот я на Кубани.
Я приехал в станицу С** рано утром. Солнце, непривычно большое и красное, висело над тополями. На перроне улыбался во весь рот мой приятель О. А. Мы обнялись. Он взял из рук моих чемодан и сунул его в запылённый «Москвич». На отдалении, в километрах 3-х, виднелась обнесённая пирамидальными тополями станица. «Поедем в объезд, – сказал О. А., крепче ухватясь за руль, когда мы свернули с асфальтированной дороги на просёлок, – привыкайте к кубанским чернозёмам». Я оглянулся.
За нами вился густой тучей столб пыли, как за добрым табуном коней.
Целью моей поездки на юг было не столько любопытство, присущее москвичам, а скорее боязнь обидеть моего давнего друга. Мы не один год были дружны. Он бывал у меня в Москве, правда, всякий раз приходил в уныние от её давки и толчеи. В последнем письме он писал: «Боже мой! Как можно жить в таком скопище камня, грязи, людей, машин и проч., где ни одной умной мысли не мелькает в голове, не иначе как при беге на длинную дистанцию. Как можно привыкнуть к такой гонке! Лично я сейчас лежу на широкой террасе, надо мной, как шпалера, изогнулся виноградник, перед глазами – Монтень, в ушах тихо-тихо шумит акация, как в больших неаполитанских раковинах прибой. Каково! Лежать, потягиваясь, чувствовать, как в ногах гуляет север, в головах, как подушка, – юг и никому и ничему не завидовать»…
Я в эту минуту невольно позавидовал моему О. А. Нервы мои были на пределе. Мне были необходимы перемена обстановки и отдых. И вот я на Кубани. Мне отвели чистенькую комнату. Голубые стены её непривычно рефлексировали. Полураскрытый ставень приглашал во двор, как бы говоря: «Рад-с знакомству». Я сунул чемодан под кровать и вышел в сад. Тишина стояла евангелическая. Удивительный свет отвесно падал на землю, точно сошедший со старинных икон: он дробился на тысячу кусочков между ветвей и стелился к моим ногам, как фата невесты. Мягко-мягко ступала по земле полусонь-полудрема, ничто не препятствовало движению её, разве только сочный голос иволги да отдалённое фу-гу, фу-гу горлицы. Грецкий орех с окаменелыми листьями стоял посреди двора, у основания его имелась лавочка. Я сел и задумался. «Хорошо!» – вот то единственное, что я мог бы сказать про свои ощущения. Незнакомая какая-то истома во всём теле, как снотворное, овладевала мной. «Хорошо, что есть ещё на свете такие глухонемые уголки, – подумалось мне, – где хоть на минуту можно укрыться от нашего цивилизованного балагана, как от нестерпимой жары. Здесь, наверное, даже куры, что гребутся в золе, не знают, что такое окрик человека. Славное место для отдыха – Кубань!»