Потом я остановился на мысли, что мой О. А. – хороший хозяин.
Ухоженный сад, небольшая тепличка, редкого сорта вьющиеся розы, перекинутые через палисадник, сам палисадник с росшей посередине его туей, наконец, табличка под самым фронтоном «Дом образцового содержания» – говорили сами за себя. И неудивительно, ведь он южанин.
Я немало поездил и ответственно могу сказать, что у нас, в средней части России, и здесь, в её южном конце, в слово «хозяин» вкладываются разные понятия. Но это тема для отдельного разговора.
– Ну-ка, ну-ка, где тут наш гостенешенек? – прервал мои замечания женский голос. – Явились-таки!
Передо мной стояла жена моего приятеля Анна Алексеевна, естественная, точно прирождённый румянец, улыбка растекалась по её обветренному лицу.
– Да вот, как снег на голову, – отчеканил я, как человек, спохватившийся, что он нечаянно задремал.
– Ну что ж, и снег на голову бывает приятен, – продолжала улыбаться она, – особенно в такую пору – лето в зените.
И глаза её засветились пуще прежнего. Мою неловкость как рукой сняло, мы сели на лавочку друг против друга и говорили уже как старые знакомые.
Вечером накрыли по-кубански стол. Стол по-кубански значит под открытым небом и чуть ли не на меже соседа. Одним краем он уходил в неизвестность, а другим – касался моих колен. Большой графин домашнего вина незаметно занял на нём председательствующее место. Прямо из духовки был подан гусь, он был разложен, что называется, на лопатки и крепко нашпигован чесноком. Слюнки невольно потекли у меня во рту, а в голове зашатались мысли. Фрукты градом сыпанули из сада, из них отобрали лучшее и отдали мне на уничтожение. Стол под открытым небом напоминал мне натюрморты Снейдерса. Гостеприимство хозяев было полным и безоговорочным. Развязался разговор. Спустя четверть часа пришла дочка хозяев, девочка лет 15-ти. Она лёгкой тенью прошмыгнула мимо. На неё не обратили никакого внимания.
Между тем время пролетело. Был поздний вечер. От вина шумело в голове. Язык мой, точно пересохнув, стал метать метафоры-искры, как из печной трубы. Но поскольку меня некому было остановить, т. к. все уже пошли спать, я схватился за карандаш, и вот что получилось… авось, мне Бог пошлёт когда-нибудь читателя, который, сняв очки, снисходительно скажет: за велеречивость не расстреливают. И то ведь правда, что абзацем выше указаны причины её…
Ночь на юге наступает скоро. Солнце в две минуты закатывается за горы. Земля точно шапку надвигает на брови. Всё спит. Только что я простился с моими друзьями. Я испросил у них разрешения остаться ночевать под открытым небом, точней, под той самой террасой-виноградником, о которой писал мой О. А. Моя кровать состоит из железной рамы, двух-трёх широких досок и разложенных на них постельных принадлежностей. Немного жестковато, но зато сколько поэзии!
В сердце моём, как будто через тысячу лет мрака, безотчётная радость, над головой – ни единой тучки, в душе хотя бы одно облачко! Часы пробили 12. Но как тут уснуть?
Нет! Положительно ничего нет лучше южных ночей: звёзды в кулак глядят, не мигая, прямо в душу. Млечный мост, точно санный путь, отгораживает одну половинку неба от другой; так и кажется, что сейчас по нему неслышно катятся какие-то золоченые сани, и кто-то Невидимый и Неслышимый, напоминающий нашего Деда Мороза в красном тулупе и с белой бородой, неслышно погоняет своих буланых коней. Прислушайтесь: дин-дин-дин, колокольчик тонко перекликается с тучами проснувшихся сверчков. Нет, не спит ночное небо. Оно движется и колышется, расширяясь вширь и вглубь. Оно дышит.
Проклятая духота! Она становится моим самым прилипчивым, заклятым врагом: я или хватил вина через край, или мне просто не спится.
Я встал и в какой-то полусонной прострации стал кружить по крошечному садику, нагнулся очень низко под упавшую толстую лозу виноградника и оказался у калитки.
Ночь стояла чудная. На тебе: точно рой светящейся мошкары показывались звёзды, луна, как полоумная сомнамбула, только собиралась встать над землёй, откуда-то от реки потянуло прохладой и оглушительным рёвом лягушек. Всё это придавало южной ночи почти гоголевское вдохновение.
Я толкнул калитку и сделал два шага вперёд. Нащупав правой рукой огорожу[16], я сделал ещё десять шагов и оказался в проулке. Пройдя ещё несколько метров вниз к гребле[17], я вдруг совершенно обомлел… я стал, разинувши рот, точно для этой сказочной ночи я только и приехал на Кубань. Тёмный проулок горел: сказать точней, горели какие-то три или четыре головы, что стояли на кольях забора и с любопытством глядели на меня. Из глаз, ушей, ноздрей и оскаленных ртов валил дым и огонь…
Я отшатнулся назад. Но кто-то, казалось, шепнул мне в самое ухо что-то из Гоголя: «Добре, хлопче!»
Одна голова пошатнулась и повернулась ко мне. Что-то затрещало в кустах, послышалось тонкое блеяние и смех – и две фигуры, мужская и женская, опрометью пробежали мимо меня.
И тут неожиданная счастливая догадка осенила меня: это розыгрыш! Молодые казаки и казачки от непобедимой любви ко всякого рода страховыне и, быть может, кубанской старине, решили подшутить над каким-то прохожим, а подвернулся им я – столичная птица…
Я подошёл к одной голове и прикоснулся к ней рукой – это была обыкновенная тыква с прорезью для глаз, ноздрей и оскалом зубов, внутри горела свечка и торчала какая-то ветошь.
Тыква от моего прикосновения наклонилась ко мне, потом от меня и свалилась за ограду, свечка выпала и упала на солому, солома занялась, из дома выскочили хозяин с хозяйкою и в два голоса закричали: «Горим!»
Собаки, будто сорвались с цепи, подняли страшный лай.
Я ретировался восвояси.
Возвратясь к себе, я почувствовал в ногах неимоверную тяжесть. Ночное происшествие подействовало на мои нервы не хуже снотворного. Перебрав эмоций, я мгновенно заснул и проспал бы до обеда, если б рано утром меня не разбудил стук в калитку и создавшийся шум у неё. Мои друзья старались отбить чью-то атаку. Я приподнялся. Напротив калитки стоял и домогался чего-то расхристанный мужик с огненными волосами и в прямом смысле слова с пеной у рта. Вид у него был бесноватого. Разобрать спросонья, что он кричал, не было никакой возможности. Правой рукой он отчаянно жестикулировал, а левой придерживал… тыкву, покрытую копотью, точно чёрной глазурью. Видно, ту самую, какая этой ночью свалилась за ограду. Из слов его я разобрал только одно: он отчаянно домогался, была ли их дочка вчера под вечер на ***, он указал местечко.
– Цэ вин, дзыга проклятый! – орал он во всю глотку.
Получив исчерпывающий отрицательный ответ, он наконец удалился, не выпуская тыкву из рук, как весомое доказательство.
– Ось пиду в милицию, так и хату спалят, – продолжал он причитать своим чрезвычайно неприятным голосом.
Я встал, умылся, посмотрел на себя в зеркало: вид у меня был сносный, если не считать припухлости век да незначительной бледности. Итак, я второй день на Кубани. «Надо б сходить на рынок, – подумал я. – Сегодня воскресенье, весь цвет казачества на базаре!» Между тем была минутка до завтрака. Я расхаживал, пощёлкивая пальцами, по саду и что-то напевал, но мотив мой, точно оборвалась плёнка, застрял на непонятном слове «дзыга», что бы это могло значить?
Девчонка – кстати, рад вас с ней познакомить – Настенька, прошмыгнула мимо меня.
– Настенька, – сказал я. – Что это значит «дзыга», уж не ругательство ли по-казацки?
Краска выступила на её щеках.
– Нет, так зовут человека…
– Что ж, это его имя или прозвище?
– Его зовут Сер-ге-ем, – сказала она с расстановкой.
– А чем этот Сергей занят? – спросил я, сделав из глаз щелки не хуже следователя.
– Он художник.
– Художник?
– Да.
Тут лицо моё, наверное, сморщилось не хуже моченого яблока. Девчонка, увидав это, убежала. «Чудак какой-нибудь, – подумал я, – и уж точно пьяница! Какой уважающий себя художник застрянет в этом захолустье».
Местный рынок не произвёл на меня того впечатления, на какое я мог рассчитывать вначале. Как выяснилось, у местного населения есть свои воскресные привычки – встать в 3–4 часа утра с тем, чтоб покончить с торгом уже к 7-ми. Так что я мог бы быть весьма признателен проклятому рябому, если бы он разбудил меня часом раньше.
Правда, я застал ещё под двумя навесами посреди каменистой площадки (это всё, что составляло рынок) двух торговок-баб, нескольких адыгейцев, человека с коровой да нескольких казаков, которые без церемоний ощупывали корову и, разгорячась, говорили о приметах, по которым можно узнать о достоинствах худобы. Хозяин коровы равнодушно сидел сбоку у забора и курил цигарку, т. к. разговор, очевидно, не шёл о цене. Я прошёл мимо рядов. Бабы, сонно глядя, оценили каким-то чутьём во мне приезжего и накинулись, точно две сороки, одна с ведром слив, а другая ещё с чем-то. Я отмахнулся. У ног адыгов, прямо на земле, лежали два мешка арбузов и с десяток дынь. От дынь даже на расстоянии исходил чудесный запах. Я приценился – дорого (даже по московским меркам). Я приценился ещё раз – нет!
Торговаться больше не имело смысла, т. к. было видно, что это больше в их интересах, чем в моих. Я дал то, что просили, сунул ароматный плод в авоську и направился к выходу. День был пасмурный, или это стоял туман – чёрт их знает, эти новые места, поди узнай! Солнце тускло, точно свечка, висело над тополями, его напрочь съедала молочная пелена. Я спустился к речке. У моста несколько мальчишек сидели с камышовыми удочками. Река стояла без малейшего движения, будто это вовсе не река, а озеро. Я постоял с минуту. На поплавках мальчишек – длинный знак молчания.
– Нет клёва? – был мой вопрос, точно в воду полетела слюна.
– Не-ма.
Я отправился домой.
Дав небольшой крюк возле рынка, я уж стал ворчать про себя: «А где же центр?» Как из тумана, вынырнул довольно привлекательный парк. Посередине его виднелось здание необыкновенно стройных пропорций. Оно окрашено было в жгучий синий цвет, так что даже на расстоянии глазам стало больно. «До