Как мы сказали, с религиозной проблематикой связаны концовки четырех книг поэмы. Первые две закачиваются образцами «историзма», по Риггу, — описанием алтаря Юпитера в Трое (I, 545 слл.) и призывом Париса к троянам действовать, надеясь на покровительство Венеры (II, 610 слл.). Объективизму этих пассажей[48] противостоят экспрессивные авторские вторжения в финале III и V книг. 20-стишная авторская тирада (III, 454 слл.; «критика», по Риггу) связана с обожествлением утонувших Диоскуров[49] — автор не только протестует против такого недостойного отношения к погибшим героям (которым он отдал должное, восхвалив их благочестие, pietas), но еще и сравнивает это сумасбродство с современными ему поверьями об Артуре. Пятую книгу завершает пространный (V, 513 слл.) авторский плач над Гектором. После традиционных сетований на непостоянство Фортуны и жестокость Парок Иосиф сравнивает с падшим героем недавно скончавшегося принца Генриха, и это сравнение, в отличие от предыдущего, имеет вполне позитивный характер: финал III книги — сходство в заблуждении, финал V — сходство в доблести. Таким образом, за двумя «троянскими» финалами (I, II кн.) следуют два «английских» (III, V)[50], и движение от I к V связано с интериоризацией проблемы (экфрасис [I] — речь персонажа [II] — авторская тирада [III, V]). От недолжного (III) Иосиф переходит к должному (V): не божественность, говорит он, а героизм; не ожидание возврата, а оплакивание; не порождающая нечистых богов «пагубная вольность Кекропова края» (III, 454), а благоразумный и искусный поэт («мы», V, 537); и в полном согласии со статьей Паркера Иосиф оставляет за античными богами школьное гетто метонимий (ср. их густоту в V, 536 сл.).
Гиральд Камбрийский, рассказывая, как они с архиепископом Балдуином проповедовали в 1188 году в Уэльсе крестовый поход, сообщает такую подробность:
«Когда достохвальное посольство таким образом завершилось и архиепископ направлялся из валлийских пределов в Англию, некоторые из его клириков, совершая путь с ним вместе и беседуя при нем об Иерусалимском странствии, вопрошали его, кто мог бы достойно изложить эту благородную историю о восстановлении Палестинской земли, совершенном нашими владыками, и о поражении, нанесенном ими Саладину и сарацинам. В ответ он сказал, что хорошо позаботился об этом и располагает человеком, способным превосходно изложить эту историю. Когда же они приступили с расспросами, кто это, он, обратившись к архидиакону Гиральду, ехавшему подле него, говорит: “Вот кто изложит ее в прозе, а племянник мой Иосиф — в стихах; я его придам архидиакону, дабы услужал ему и неотлучно сопутствовал”»[51].
Сам Гиральд не исполнил работы, к которой Балдуин счел его весьма способным, — история III крестового похода не была им написана. Но Иосиф написал эпическую поэму о крестовых походах, «Антиохеиду» (Antiocheis), о которой Томас Уортон (1728–1790) в своей «Истории английской поэзии» заметил: «Вольтер был изумлен счастливым выбором предмета, сделанным Тассо. Здесь мы видим, как поэт гораздо более раннего века, нежели Тассо, прославляет поход того же рода» (Warton 1840, CXXVIII). К сожалению, мы лишены возможности увидеть, чем стал эпический жанр под пером Иосифа в его более зрелые годы и в отсутствие ограничений, поставленных историческим источником, — уже Леланд в середине XVI века видел от «Антиохеиды» лишь отрывки. От него нам осталось сообщение об Эксетере как родине Иосифа и фрагмент текста об английских героях, впоследствии переписанный историком Уильямом Кэмденом (1551–1623).
О содержании поэмы говорить трудно: она, очевидно, должна была повествовать о деяниях архиепископа Балдуина и короля Ричарда; если ее название связано с Антиохией, то поэма каким-то образом касалась и уже легендарного к тому времени I крестового похода, когда этот сирийский город был взят крестоносцами[52]. Но Гомпф (Gompf 1970, 63) справедливо замечает, что названия на -eis образуются не от топонимов, а от личных имен (Энеида, Ахиллеида, Александреида, Тесеида), — и сам Иосиф свидетельствует о том же, когда в «Илиаде» (VI, 963) обещает петь войны Антиоха, Antiochi bella. Гомпф полагает, что этот Антиох был выведен Иосифом как символический противник христианской веры[53], и идентифицирует его с Саладином. Несмотря на привлекательность этой версии, приходится сказать, что основания, которыми руководствовался Иосиф, нам в точности неизвестны и никогда не будут известны[54].
Сохранившийся фрагмент «Антиохеиды» представляет собой следующее:
Брут, по старинной
Крови троянец, исшед из краев лацийских[55], в пределах
Этих осел, испытав приключения многи, судьбою
Мир нареченный ему стяжав; смиритель гигантов,
Имя земле даровал, победитель. Блистало потомство
Славное, стольких вождей, питомцев богатое сонмом,
Сонмом мужей плодовитое, силой стеснивших вселенну,
Древних — славой своей. Отсель Константин, приобретший
Власть, и Рим держать предприял, и Византий расширил.
......................................................................
Бренний, сенонов вождь, отселе, город пленивши,
Ромулову усмирил победительным огнем твердыню.
Также и Сцева отсель, небесславная доля гражданской
Бури, который один, когда прорваны толпы, в осаду
Магна взял, для Цезаря став наилучшей стеною[56].
Знатным рожденьем отсель процвел в судьбине счастливой
Цвет королей, Артур, чьи дела просияли на диво,
Но не меньше блестит, что весь он — услада для слуха,
Сладость, народу любезная, он. Посмотри на любого
Древнего мужа: молва о Пеллейском вещает державце[57],
Цезаревы триумфы гласит знаменита страница,
Чудищ смиритель, Алкид, вознесен высокою славой,
Но ни с орехом сосна[58], ни звезды сравниться не могут
С солнцем. Лацийские ты перечти и гречески книги[59]:
Равных не знает ему старинный, не сможет грядущий
День ему равных явить. Властителей всех превосходит
Он один, и лучше былых и будущих больше[60].
В порядке, далеком от хронологического, перечислены пять славных мужей, порожденных Британией: Брут, правнук Энея, заселивший остров и давший ему свое имя (Гальфрид Монмутский. «История бриттов», гл. 21 слл.); Константин Великий, сын правившего и умершего в Британии Констанция Хлора (Гальфрид, гл. 78); Бренн (Бренний), вождь сенонов, разоривших Рим, согласно Гальфриду (гл. 35 слл.) — сын короля бриттов Дунваллона Мольмуция; Сцева, центурион Цезаря, герой Лукана («Фарсалия», VI, 140–262), упомянутый у Гальфрида (гл. 62) как заложник, которого его отец, король триновантов Андрогей, дал Цезарю; и наконец, Артур, главный герой Гальфрида и центр расцветающих во времена Иосифа «бретонских повестей». Иосиф выводит британского монарха из ложной перспективы народного суеверия, в которой мы его застаем в III книге «Илиады», и ставит в правильную риторическую перспективу, украшая «цвет королей» пышной разработкой топоса «побежденная древность» (Curtius 1953, 162–165).
Эпиграмма из кембриджской рукописи «Илиады», упоминавшаяся выше, выглядит так:
Имя прироста в своих, о Иосиф, нравах исполни,
Чтоб не явилось сильней имя, чем доблесть твоя!
Пряжею Парок тебя Аонийски умножили Музы,
В новом поэте, в тебе дышит былой Аполлон.
Дал нам ужель ты блуждающи речи Дарета Фригийца[61],
Что Каллиопой твоей замкнуты ныне в стихах?
Ты, несравненный Орфей, в пределах западных мира
Движешь под лирную песнь неколебимы древа.
Музой могучий, начни услаждать ты Каменою вышних,
Чтоб сочетался с твоим сладкий небесный напев.
Но не пытайся вникать беспечно в укровы Эреба,
Ибо тщетны труды — смерти пускаться стезей[62].
Автор стихотворения знает об «Илиаде» и, сколько можно понять из последних четырех строк, призывает Иосифа к религиозной поэзии (остается гадать, знал ли он о замысле «Антиохеиды» или руководствовался иными мотивами). Если бы Иосиф мог посмотреть на себя в зеркале этих стихов, он бы, вероятно, остался доволен: снабженный ученой этимологией, сравненный с Орфеем, покровительствуемый старательными метонимиями своего ремесла, он был поставлен в ту самую риторическую среду, в которой так внимательно и с таким успехом расставлял блистательные пороки своих языческих героев.
ИОСИФ ЭКСЕТЕРСКИЙИЛИАДА
НАЧИНАЕТСЯ ПЕРВАЯ КНИГА «ИЛИАДЫ» ДАРЕТА ФРИГИЙЦА, О ПЕРВОМ РАЗРУШЕНИИ ПЕРГАМА
Жен илионских плач,[63] Пергам, предоставленный судьбам,
Брань двойную вождей и град, низверженный дважды
В прах,[64] нашей скорби предмет: ослезим, что гнев Геркулесов,
И Гесионы татьба, и бегство Елены сломили
Крепость, погнали фригийцев, взмутили данайские грады.
О, почему, старинным витий изгнанная шумом,