И ратоборного он средь бурунов Юпитера молит.
140 Се, данаи горят, душою на брань устремленны,
Вслед побуждениям гнева идти,[103] чтоб стыдное бегство
Мстительный меч искупил. Но, толпы сопутник нечастый,
Мудрость сравнивает малолюдство их с Фригией всею.
В слух им сомненный труба разумного Нестора[104] входит,
Их, нерешительных, движет, сердца раздраженны смягчая:
«О укротившие вы веслом отважным пучину,
Первыми вы вкусившие ветр, и буруны, и, звездам
Идя безвестным вослед, познавшие путь сей жестокий:
Тягость учитесь терпеть! Одно врага попирает,
150 Доблестьми правит одно терпенье;[105] триумфов бескровных
Может добиться оно и советует правому гневу
Должное место и час надлежащий. Вот, нас оскорбляют,
Нас без вины оскорбляют, и мы недостойное сносим,
Дабы, повод достойный стяжав, благосклонностью вышних
Мы в ратоборстве могли заручиться. Не нам лишь обида —
Всем данаям она: придет искупитель позору
С благочестивым мечом». Так молвит, и кротка Фетида[106]
Их приемлет к себе, открывая лоно скитальцам.
Вот уж, измерив валы кочевые, входит в стремнину
160 Фасиса челн пагасейский;[107] понт за кормою оставив,
Он обретает залив, неглубокий, но боле открытый,
Многие страхи сперва претерпев, зане у крутого
Берега брань меж собой свершают встречные волны.
Дерзкою сдерживает водовертью пучину упорный
Фасис, её, на поля стремящуюся, утесняет,
Земли жалея предать: а море ярится — жестоко
Воду сквернит питьевую оно, и желчь[108] изливает
В чистые струи свою, и пренебрегает смиреньем.[109]
Даже когда всякий вихрь под запором и небо прозрачно,
170 Бури вращает в себе непрестанные тесная гавань,
Моря ширь в тесноте не стихает; песок возрастает,
Струги грозя сокрушить, и дно потаенное, бурно
Струи клубя, их вздымает, являя мнимые глуби.
Тифий в сомненье стоит: созерцает брег недалекий,
Отмель сокрытую мнит и учится страху, где думал
Путь бестревожный найти. Боязнь пробуждает искусство:
Чтобы исследовать мель, ввергается волн во средину
Малый челнок, мерилом шеста судящий о море.
Ясны сделались им ловушки прибрежные; тесной
180 Гранью меж обоих ладья устремляется яров,
Входит на брег вожделенный, пески дробя под собою.
Что поминать мне суровый завет,[110] Эсонида тягчивший
Волей Ээта, посев совершенный, что супостатов
Землерожденных, и Марса быков, и свирепа дракона
Стражу? вот уж огонь и меч уступили отваге,
Вот похищают руно, опасностью куплено крайней.
Мнится, знает Нептун обо всем: при бегстве их зыби
Дмились высоко; о брег раздробляясь, согласно гремели
Бурные волны: «Прочь вы, о прочь, нечестивцы, теките![111]
190 В понт святой грабежом отягченну не должно пускаться».
Нот им не попустил причиною сделаться страха,
Речи сии захватил, не достигшие до корабелов.
Путь совершает, отъяв златокудрую волну у колхов,
Хищник могущий. Я челн обвиню ли, что первым по волнам
Путь для злодейства проторг и Атропос стал на подмогу,[112] —
Или для высших причин восхвалю? Гребец не трудился б —
Мемфис[113] бы Рима не знал, Ибера Инд бы не ведал,
Скиф — кекропидянки, галл был неведом Британии нашей.
Стражу неся, носовой холмы пеласгийские первым
200 Зрит и приветствие шлет им свое, а прочая младость
Разом налечь на весла спешит; и нивам фессальским
Тех, кого он умчал, победительный струг возвращает.
Кто различны сочтет плесканья, кто радость народну?
Если скуп быть решусь, сочтут, говорю неохотно
Или не знаю всего; а если щедр — утомленный
Слух не захочет легко всему по отдельности верить.
Дивен Лариссе Пелей возвратившийся; изнова в Пилос
Нестор грядет; Саламин своим Теламоном гордится,
Леда ликует зреть терапнейских, Орифия — братьев[114]
210 Видеть исмарских, и мать — не только сестра — в Калидоне
Взносит хвалу своему Ойниду,[115] Орфею — фракийцы,
Край аркадский — Адмету;[116] Талая, Тесея и Ида,
Тож и Антея — свои превозносят каждого стены.
Но с богатой Ясон корыстию к Пелопоннесу[117]
Шествует. Знатным дворец роскошествует украшеньем;
В сретенье идя, народ приветственны клики герою
Шлет, неложное их оказуют веселие лица.
Только под Пелиевым безмятежным челом неизбывна
Зависть мятется: себя он корит, издержки в молебнах
220 Прежних оплакивает и Марсу горько пеняет,
Что усмиренным быкам откипеть позволил впустую.
В приступах бешеных гнев его напоследок прорвавшись,
Речь, захлипаясь, ведет с горделивою пеней такую:
«Вышни, куда фимиам утекает? о судьбы, какое
В вас заблужденье царит? о случай! ужели лелеет
Редких, чтоб многих сломить, Фортуна? Я, чувствую, дольше
Божьей воли владел державой. Прими ж, величайший,[119]
То, наслаждение чем омерзело отвергшему царство:
Долго желавший, его ты обрел: напыщайся же тем, что
230 Бросил я, не потерял! Не по воле богов я владычил:
Если б Юпитера мне одолеть, подкупивши сим царством!
Больше — коль вера мне есть — бесплодность молитв моих, нежель
Скиптра утрата, тяжка. Не хотел ли к далекому Аркту
Мужа сего я сослать? — он царит. Сломить? — он во славе.
Стерть? — он пышно цветет. Умалить его честь? — торжествует.[120]
Неблагодарных богов ущедряй же, кури Громовержцу:
Дашь — отметет он надежды твои и, даренья приявши,
Над обманутым в смех. Угождать дальновидней Фортуне,[121]
Мир приявшей себе и перун, которая древле
240 Власть тираннам троим,[122] одного сместив, разделила,
Сей веселяся небес переменой, а после прикажет
Созданным ею царям со мною к теням преселиться
И Сатурнову ярь утолит, Юпитера выгнав».
Так он вещает, в злом снедая кипении душу.
Сердца, однако ж, сии морщины и битвы душевны
Он под оливой чела[123] смиряет; лживый заемлет
Лик показные черты: чужестранцем в нем селится кротость.
Первую радость вождей продолжает с кипением пышным
Пир.[124] Но небес, и земли, и моря опустошитель,
250 Алчность, ловитвою снедь, царям любезную, ищет:
Слышит Юнона, что песнь угасает пернатых; питомцев
Моря теряя, скорбит Фетида; пылкая Феба,
Раздражена, что граждан ее станицы редеют,
Восстает, отмстительный лук воздевая на рамо,
Ловом на ловчих идет,[125] и тех, кто ищет добычи,
Ищет в добычу себе, и дубравы бодро обходит.
Вот сотрапезник свой одр занимает; посредник[126] любезный,
Бог оживляет богинь подарения, с влажным сухое
Дивно умея сдружить. Нарядные слуги в заботе
260 Разной: Цереру одни громоздят, те блюда меняют,
Эти — веселый фиал наполняют. Когда ж горделивый
Царь старинно вино вкушает, стоят они подле,
Благоговейно склонясь пред глотком государева Вакха.
Оную роскошь пиров величавых,[127] пышны раченья,
Оное в милых трудах отрадное соревнованье —
Всё равнодушным глотком пригубит трезвая доблесть.
Не приносят уму угрюмому косна забвенья
Эти утехи, своей не угасит злобы в дремоте
Амфитриониад. Вспоминая Трою стократно,
270 Чувства являет в лице, так пасмурный дух распаляя:
«Так-то отца заслужил Юпитера я колыбельным
Марсом,[128] небесных змей верещать со мною наставив
И грозу отвратив? О стыд — зрелый муж, победитель,
Я принужден отступить, не видя варварской рати.
Страха ль довольно — меня сломить? О постыдные судьбы!
О преступленье богов![129] Судьбы юноннее всякой,
Нечто славу мою растерзало. Я был при оружье,
Подле были враги. Что ж! вспомнив былое, дивися
Пасынку ты, о Юпитерова преславна супруга!
280 Ты победила: бежал, признаюсь я. Нет выше победы,
Нежели к бегству склонить Алкида. Иль снова суровый