Конечно же, он был прав, но в его ответе не хватало тактичности, а без нее не обойтись, когда выступаешь перед радиослушателями, интересующимися, с чего это мы тут разлетались на наших этажерках. Не прошло и минуты, как на пульте Сайкса замигал огонек телефонного звонка.
"Нам звонят по линии один", – сказал Сайкс в микрофон. "Слушаю вас, мадам".
"Я в эфире?"
"Да, мадам, вы в эфире, а в передаче принимает участие наш гость, летчик Дональд Шимода. Говорите, пожалуйста, мы все вас слушаем".
"Я хотела бы сказать этому парню, что вовсе не все делают то, что хотели бы, и что некоторым приходится работать, чтобы заработать себе на хлеб, и чувствовать ответственность, а не просто паясничать в воздушном балагане!"
"Люди, работающие ради куска хлеба, делают то, что им больше всего хочется", – сказал Шимода. "Так же как и те, кто зарабатывает свой хлеб играючи…"
"В Писании сказано: "В поте лица своего будешь ты добывать свой хлеб, и в печали будешь ты его есть".
"Мы вольны поступать и так, если захотим".
"Делай то, что можешь!" Мне надоели люди, вроде вас, твердящие: "делай то, что можешь!", "делай то, что можешь!". Из-за вас люди становятся совершенно необузданными, и они уничтожат мир. Они его уже уничтожают. Посмотрите только, что творится с растениями, реками и океанами!"
Она по крайней мере раз пятьдесят давала ему прекрасную возможность для достойного ответа, но он ни разу ей не воспользовался. "И прекрасно, если этот мир будет уничтожен", – сказал он. "Есть миллиард других миров, которые мы можем создать, или выбрать для себя. До тех пор, пока люди хотят держаться планет, у них будут планеты, пригодные для жизни".
Это вряд ли было рассчитано на то, чтобы успокоить собеседницу, и я, совершенно сбитый с толку, посмотрел на Шимоду. Он говорил, имея в виду перспективу многих и многих жизней, использовал знания, которые доступны лишь Мастеру. Эта женщина, естественно, считала, что разговор относится лишь к реальности данного единственного мира, который начинается рождением и заканчивается смертью. Он знал это… почему он не делал скидок?
"Так все, значит, распрекрасно?" – спросила она. "В мире нет зла, и вокруг нас никто не грешит? Вас, похоже, это не волнует".
"А тут нечему волноваться, мадам. Мы видим лишь крошечную частичку единой жизни, да и эта частичка иллюзорна. В мире все уравновешено, никто не страдает и никто не умирает, не дав на это своего согласия. Нет ни добра, ни зла вне того, что делает нас счастливыми и несчастными".
От его слов ей вовсе не становилось спокойней. Но внезапно она замолчала, а затем тихо спросила: "Откуда вы знаете все то, о чем говорите? Откуда вы знаете, что все это истинно?"
"Я не знаю, истинно ли все это", – ответил он. "Я просто в это верю, потому что это доставляет мне радость".
Я прищурился. Он мог бы сказать, что все это он уже попробовал, и все вышло… исцеление больных, чудеса, сама жизнь, в которой его учение стало явью, – это доказывает то, что слова его истинны и совершенно реальны. Но он промолчал. Почему?
Этому есть причина. Сквозь узенькую щелку между веками я едва различал в полумраке комнаты смутный силуэт Шимоды, склонившегося над микрофоном. Он говорил прямо в лоб, не давая никакой возможности выбора, не прилагая ни малейших усилий помочь бедным радиослушателям понять его.
"В истории мира, все, кто сыграл хоть какую-то мало-мальски важную роль, все, кто когда-либо испытал счастье, все, кто хоть что-нибудь подарил миру, были божественно эгоистичны, жили ради собственных интересов. Все без исключения".
Следующим в разговор вступил мужчина. Время в тот вечер летело очень быстро. "Эгоисты! Мистер, а вы знаете, кто такой Антихрист?"
На секунду Шимода улыбнулся и откинулся на спинку стула. Казалось, что он знал нового собеседника лично.
"Может быть, вы мне сами скажете?" – ответил он вопросом на вопрос.
"Христос говорил, что мы должны жить ради наших ближних. Антихрист говорит, будь эгоистом, живи ради себя, и пусть все катятся к чертям в ад".
"Или рай, или туда, куда они сами захотят отправиться".
"Вы очень опасны, вы знаете об этом, мистер? А что, если все наслушаются вас и начнут делать то, что они хотят? Что по-вашему случится тогда?"
"Я думаю, что тогда наша планета стала бы самой счастливой в этой части Галактики", – ответил Шимода.
"Мистер, мне не хочется, чтобы мои дети услышали ваши речи".
"А что хотят услышать ваши дети?"
"Если мы все свободны делать то, что захотим, значит, я могу прийти к вам на поле с моим дробовиком и прострелить вашу дурацкую башку".
"Конечно, вы вольны это сделать".
Было слышно, как трубка с грохотом упала на рычаг. Где-то в городе был по-крайней мере один рассерженный человек. Другие схватились за телефоны, на пульте ведущего разом замигали все лампочки вызова.
События вовсе не должны были развиваться именно так; он мог бы сказать те же вещи иначе, и не задевая их самолюбия.
Постепенно меня охватывало то же самое чувство, которое я испытал в Трое, когда толпа рванула к самолету и окружила Шимоду. Пора, явно пора нам было отправляться в путь.
"Справочник" там, в студии, мне совсем не помог.
Для того, чтобы стать свободным и счастливым, ты должен пожертвовать скукой. Не всегда такую жертву принести легко.
Джеф Сайкс рассказал всем, что наши самолеты стоят на поле Джона Томаса у дороги номер 41 и что мы спим там же, прямо у самолетов.
Я чувствовал, что на нас накатывают волны злости, исходящие от людей, которые боялись за нравственность своих детей, за будущее американского образа жизни, и это меня совершенно не радовало. До конца передачи было еще полчаса, а дела шли все хуже и хуже.
"А знаете, мистер, я думаю что вы – обманщик", – сказал следующий.
"Конечно, я – обманщик. Мы все обманщики в этом мире, все стараемся казаться не тем, что мы есть на самом деле. Мы – это вовсе не тела, разгуливающие по Земле, мы не состоим из молекул и атомов. Мы – идеи Абсолюта, которые невозможно уничтожить или убить, как бы сильно мы ни верили в смерть…"
Он бы сам первым напомнил мне, что я волен уйти, если мне не нравятся его слова, он посмеялся бы над тем, что мне мерещатся толпы, ждущие с факелами у самолетов, чтобы тут же разорвать нас на клочки.
18
Не расстраивайся, говоря: "До свидания". Необходимо попрощаться до того, как вы можете встретиться вновь.
А новая встреча, после коротких мгновений, или многих жизней, обязательно будет, если вы настоящие друзья.
На следующий день, когда солнце стояло в зените, а желающих покататься еще не было, он остановился у крыла моего самолета. "Помнишь, что ты сказал, узнав о моих проблемах, ну, что никто не хочет слушать, сколько бы чудес я не совершил?"
"Нет".
"А ты помнишь тот день, Ричард?"
"Да, день я помню. Внезапно, ты показался мне таким одиноким. Но я не помню, что тогда сказал".
"Ты сказал, если я завишу от того, волнует ли людей то, что я говорю, то мое счастье зависит от первого встречного, а не от меня самого. Я пришел сюда, чтобы узнать очень простую истину: "Не важно, говорю я или нет". Я выбрал эту жизнь, чтобы рассказать людям, как устроен этот мир, но с тем же успехом я мог выбрать эту жизнь, чтобы вовсе ничего не говорить. Абсолюту не надо, чтобы я рассказывал всем о том, как устроен мир".
"Это и так ясно, Дон. Я мог бы тебе об этом сказать давным-давно".
"Ну, спасибо большое. Я нашел то, ради чего прожил эту жизнь, я закончил работу всей жизни, а он говорит: "Это и так ясно, Дон".
Он смеялся, но в то же время, он был печален, и тогда я не знал отчего.
19
Твое невежество измеряется тем, насколько глубоко ты веришь в несправедливость и человеческие трагедии. То, что гусеница называет Концом света, Мастер назовет бабочкой.
Слова, которые я прочитал в "Справочнике Мессии" накануне, были единственным предупреждением. День проходил как обычно. Я стоял на верхнем крыле моего "Флита", заливая бензин в бак, и с удовольствием поглядывал на небольшую толпу желающих прокатиться. Его самолет после посадки подрулил к ним и остановился, подняв своим широким винтом небольшой ураган. Но в следующую секунду раздался легкий хлопок, будто лопнула шина, и тут толпа сорвалась с места и побежала. Шины на "Трэвэл Эйр" были в полной сохранности, мотор, как и за секунду до этого, тихонько урчал на холостых оборотах, но в матерчатой обшивке фюзеляжа у пилотской кабины зияла большая дыра, Шимоду отбросило к дальней стенке, его голова свесилась вниз, а тело казалось совершенно неподвижным.
Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, что Дональда Шимоду только что застрелили, еще секунду, чтобы бросить канистру, спрыгнуть на землю и рвануть к нему. Все было похоже на киносценарий, на сцену из любительского спектакля – человек с дробовиком в руках, убегающий вместе со всеми – он пробежал так близко от меня, что я легко мог бы дотянуться до него рукой. Теперь я вспоминаю, что мне на него было наплевать. Во мне не было ни ярости, ни удивления, ни ужаса. Главное, надо было как можно быстрее добраться до кабины "Трэвэл Эйр" и поговорить с моим другом.
Казалось, что у него в руках взорвалась бомба. Кожаная куртка и рубашка на левом боку были залиты кровью и свисали лохмотьями, видны глубокие раны, словом, алое месиво.
Его голова упиралась в правый нижний угол приборного щитка, возле ручки зажигания, и я подумал, что, если бы он пристегивался в полете, его бы так сильно не швырнуло вперед.
"Дон, ты в порядке?" Глупее вопроса не придумаешь.
Он открыл глаза и улыбнулся. Его лицо было мокрым от крови. "Ричард, как все это выглядит?"
Услышав, что он заговорил, я почувствовал огромное облегчение. Если он может говорить, если он может думать, то с ним все будет в порядке.
"Слушай, приятель, если бы я не знал, кто ты такой, я бы сказал, что ты влип в историю".