Он не шевелился, только чуть-чуть повернул голову, и внезапно я снова испугался, больше его неподвижности, чем этого кровавого месива. "Я не знал, что у тебя есть враги".
"У меня нет. Это был… друг. Лучше, чем, если б… какой-нибудь возненавидевший меня бедняга… навлек на себя… всякие беды… убив меня".
Сиденье и стенки кабины были сплошь залиты кровью – придется немало потрудиться, чтобы снова отмыть "Трэвэл Эйр", хоть сам самолет практически не был поврежден. "Должно ли так было случиться, Дон?"
"Нет…" – тихо сказал он, едва дыша. "Но я думаю… мне нравится драма…"
"Ладно, давай быстрее! Исцеляйся! Судя по размерам толпы, нам сегодня придется много полетать!"
Но пока я подбадривал его шутками, несмотря на все свои знания и все свое понимание реальности, мой друг Дональд Шимода упал на ручку зажигания и умер.
В моей голове будто с грохотом что-то взорвалось, мир покачнулся, я соскользнул с крыла и упал в траву, залитую кровью. "Справочник Мессии" вывалился из кармана и раскрылся, ветер заиграл его страницами.
Я поднял его6 не глядя. Неужели этим все и кончается?! – думал я, и все, что говорит Мастер, лишь красивые слова, которые не могут спасти его, когда на фермерском поле на него бросается какой-то жалкий бешеный пес.
Мне пришлось прочитать трижды, прежде чем я смог поверить, что на этой странице было напечатано:
Все в этой книге может оказаться ошибкой. Конец.
Эпилог
Когда пришла осень, я был уже на юге, улетел туда с теплыми ветрами. Подходящих полей там мало, но толпы с каждым днем становились все больше. Желающих прокатиться на биплане и раньше хватало, а в эти дни люди все чаще оставались поговорить со мной, посидеть у костра.
Время от времени кто-нибудь, кто не был так уж сильно болен, вдруг заявлял, что от нашего разговора ему становилось лучше, и на следующий день люди начинали странно на меня посматривать и из любопытства придвигались поближе. Не раз я улетал на рассвете.
Никаких чудес не случалось, хотя мой "Флит" стал летать лучше, чем прежде и расходовать меньше бензина. Масло больше не подтекало, а мошкара уже не разбивалась о пропеллер и лобовое стекло. Несомненно, это от того, что похолодало, или эти кроши поумнели и заранее улетали с моей дороги.
Однако, одна река времени для меня остановилась в тот летний полдень, когда застрелили Шимоду. Подобного конца этой истории я не понимал и не мог в него поверить; это засело у меня в голове, и я тысячу раз переживал все заново, надеясь, что исход может каким-то образом измениться. Но он не менялся. Чему же я должен был научиться в тот день?
Однажды поздно вечером, в конце октября, когда я, испугавшись толпы, улетел из какого-то городка в штате Миссисипи, мне на глаза попалась крошечная пустая площадка, которой едва хватило, чтобы посадить мой "Флит"…
Еще раз перед тем как заснуть, я принялся заново вспоминать ту последнюю секунду нашей встречи – почему он умер? Для этого не было причин. Если то, что он говорил, правда…
Теперь уж не с кем было поговорить, как бывало прежде, не у кого учиться, не на кого напасть и завязать словесную дуэль, не об кого оттачивать мой новый светлый ум. Самому с собой? Можно, но с Шимодой это было в два раза интересней, он учил меня, постоянно выбивая меня из равновесия своими приемами духовного каратэ.
Думая об этом, я уснул и увидел сон.
Он стоял на коленях, спиной ко мне, зашивая дыру в боку "Трэвэл Эйр", там, куда пришелся заряд дроби. На зеленой траве луга у его колена лежал рулон специальной авиаткани марки "А", стояла банка с авиалаком.
Я знал, что сплю, но я также знал, что все это происходит на самом деле. "ДОН!"
Он медленно встал и повернулся ко мне, улыбнувшись при виде моего лица, на котором смешались печаль и радость.
"Здорово, приятель", – сказал он.
Слезы застили мне глаза. Смерти нет, смерти вообще нет, и передо мной стоял мой друг.
"Дональд! Ты жив! Чем ты тут занимаешься?" Я подбежал и обнял его, он был настоящим. Я чувствовал под пальцами кожу его летной куртки, слышал, как от моих объятий трещат его кости.
"Здорово", – повторил он. "Надеюсь, ты не возражаешь, если я залатаю эту дырку".
Я был так рад его видеть, что ничего невозможного для меня просто не было.
"При помощи заплатки и лака?" – удивился я. "Ты собираешься пришить заплатку…? Надо делать иначе, ты должен увидеть это место совершенно целым, представить, что все уже сделано…" Говоря это, я заслонил ладонью кровавую дыру с рваными краями, а когда убрал руку – дыра исчезла. Перед нами стоял самолет, сверкавший на солнце как зеркало, без единого шва на ткани фюзеляжа.
"Так вот как ты это делаешь!" – сказал он, в его темных глазах светилась гордость от того, что его не слишком уж блестящий ученик наконец-то научился творить реальность силой воображения.
Сам же я своим способностям не удивился; во сне, именно так и надо было поступить.
У крыла его самолета горел костер, над которым висела сковородка. "Ты что-то готовишь, Дон! Слушай, я никогда не видел, чтобы ты готовил. Что там у тебя на завтрак?"
"Оладья", – ответил он сдержанно. "Я напоследок решил показать тебе, как их надо жарить".
Он разрезал оладью пополам своим перочинным ножом и вручил один кусок мне. Когда я пишу эти строки, я все еще живо ощущаю ее вкус… словно опилки смешали со старым клейстером и разогрели в машинном масле.
"Ну как тебе?" – поинтересовался он.
"Дон…"
"Это страшная месть привидения", – засмеялся он. "Я ее сделал из гипса". Он положил свой кусок на сковородку. "Это, чтобы напомнить тебе – если ты когда-нибудь захочешь пробудить в человеке тягу к знаниям, делай это при помощи твоего понимания мира, а не при помощи твоих оладьей, договорились?"
"НЕТ! Дон, любишь меня, так полюби и мои оладьи! Это же хлеб насущный!"
"Прекрасно. Но я тебе гарантирую, что если ты осмелишься кого-нибудь накормить твоим хлебом насущным, то первый же такой ужин станет твоей тайной вечерей, со всеми вытекающими последствиями".
Мы посмеялись, потом помолчали, я взглянул на него.
"Дон, с тобой все в порядке, да?"
"А ты, что же, думал, что я умер? Как не стыдно, Ричард".
"И это не сон? Я не забуду, что вижу тебя сейчас?"
"Нет. Это сон. Это другое пространство – время, а любое другое пространство-время – это сон для здравомыслящего землянина, каковым тебе остается пребывать еще некоторое время. Но этой встречи ты не забудешь, и это изменит твой образ мыслей и твою жизнь".
"А мы еще встретимся? Ты вернешься?"
"Не думаю. Я хочу выйти за пределы пространства и времени. По правде говоря, я уже вышел. Но между нами, между тобой и мной, и другими из нашей семьи остается связь: Если ты столкнешься с серьезной проблемой – засни, думая о ней, и, если хочешь, мы встретимся здесь, у моего самолета, и обсудим ее".
"Дон…"
"Что?"
"Но к чему был этот дробовик? Почему это случилось? По-моему, в том, что тебе прострелили сердце из дробовика не было ни славы, ни проявления могущества".
Он сел на траву у крыла. "Поскольку я не был всемирно известным Мессией, мне не надо было ничего и никому доказывать. А поскольку необходима тренировка в том, чтобы наш внешний вид не волновал нас… и не печалил ", – подчеркнул он последние два слова, – "для тренировки можно разок и истечь кровью. И это меня, к тому же позабавило. Когда умираешь, испытываешь такое чувство, будто в жаркий день ныряешь в глубокое озеро. Вначале шок от обжигающего холода, но боль длится лишь секунду, а затем ты принимаешь свой истинный вид и купаешься в настоящей реальности. Но я проделал это уже столько раз, что даже шока почти не чувствую".
Он помолчал, а потом поднялся на ноги.
"Лишь очень немногих интересует то, что ты можешь им сказать, но это нормально. Запомни, что об Учителе судят вовсе не по числу его учеников".
"Дон, я постараюсь, обещаю тебе. Но сбегу, как только это мне надоест".
Самолета никто не касался, однако, неожиданно, его пропеллер завертелся, двигатель чихнул облаком сизого дыма, а затем ровно загудел. "Обещание принято, но…" – он, улыбаясь, смотрел на меня, словно чего-то не мог понять.
"Принято, но что? Скажи. Вслух. Скажи мне. Что не так?"
"Ты не любишь толпу", – сказал он.
"Не люблю, когда она давит на меня. Я люблю поговорить и обменяться идеями, но когда вспоминаю, как они тебе поклонялись, и эта зависимость… Я надеюсь, ты не просишь меня… Считай, что я уже сбежал".
"Может быть, я – полный дурак, Ричард, и может быть, я не вижу чего-то очевидного, что прекрасно видно тебе, и если так, то, пожалуйста, подскажи мне, но что плохого в том, чтобы записать это все на бумагу? Разве есть такое правило, которое запрещает Мессии писать то, что с его точки зрения истинно, что забавляет его, что помогает ему творить чудеса? И, может быть, тогда, если людям не понравятся его слова, они смогут просто их сжечь и развеять пепел по ветру, вместо того, чтобы стрелять в него самого. А если понравятся, то они смогут их заново когда-нибудь перечитать, или написать их на дверце холодильника, или воспользоваться идеями, которые им там приглянутся. Что плохого в том, чтобы их записать? Но, может быть, я – просто дурак".
"Значит, написать книгу?"
"А почему бы и нет?"
"А ты знаешь, сколько надо труда… Я обещал себе, что в жизни никогда больше не напишу ни единого слова!"
"А, вот в чем дело. Ну, тогда прости", – сказал он. "Ты, конечно, прав. Я просто этого не знал". Он встал на нижнее крыло и залез в кабину. "Ну, ладно. Как-нибудь увидимся. Счастливых полетов, и все такое. Смотри, чтобы толпа до тебя не добралась. Так ты уверен, что не хочешь написать книгу?"
"Никогда", – сказал я. "Ни единого слова".
Он пожал плечами и натянул летные перчатки, а затем потянул ручку газа, и мотор оглушительно взревел. Когда я проснулся под крылом моего "Флита", этот рев все еще звенел у меня в ушах.