После больницы мы пошли в «Сант-Амброс» на Мэдисон-авеню. Официант принес gelato. Но я не могла есть. Нужно было время, чтобы надежда растаяла.
В конце концов отец сказал, что раньше мы жили счастливо и что ничего вообще-то не изменилось. Я понимала, что он в это не верит, и мне хотелось кричать.
На мне был бархатный блейзер. Один врач сказал, что я выгляжу элегантно. Я ему рассказала, что меня назвали в честь Амелии Эрхарт. Когда он не ответил, я поняла, что новости дурные.
Я понимала, что все в «Сант-Амброс» смотрят на меня. Мне нужно было в туалет, у меня мерзли ноги. Шел дождь. Входившие отряхивали зонтики.
Мы весь год живем в Хэмптонс, наш дом стоит у моря.
Дождь часто начинается внезапно, и мама бежит наверх, чтобы открыть окно в моей комнате. Она сидит со мной на краю кровати. Мы так всегда делали. Иногда ее руки пахнут обедом. Иногда я вдыхаю запах ее косметики, словно пытаюсь поднять покрывало над тем, кто такая моя мать.
Дождь говорит все, что мы не можем друг другу сказать. Это древний звук, вызвавший к жизни весь мир, но он так долго падал в пустоту.
Тишина после него всегда громче. Птицы свистят на нижних ветках, связывая свои желания узелками. Я представляю себе птичьи сердца и чувствую одно в ладони, словно горячее семечко.
Мне уже двадцать семь, но мама до сих пор приносит цветы в мою комнату. Она ставит их в тяжелую вазу у меня на комоде, рядом с пластмассовой моделью бомбардировщика В-24, на котором мой дедушка Джон летал во время Второй мировой.
Запах цветов витает в воздухе несколько дней, словно ждет ответа.
Сегодня у меня свидание, для нашего дома это важная новость. За мной заедут в шесть, но мне кажется, что мы уже вместе, я тихо сижу в его теплом пикапе.
Радио включено, но чуть слышно.
Мы где-то в Сагапонаке, или он доехал до Саутгемптона. На пляже слишком холодно, поэтому мы сидим на парковке и разговариваем.
Он хочет понять, как это — быть слепой.
Я признаюсь в том, что окно для меня гладкое и прохладное, но стекло — что-то прекрасное и неведомое.
Прошу рассказать мне о звездах, но на самом деле хочу, чтобы меня поцеловали.
Зимними вечерами здесь так тихо.
Воздух пахнет дровяным дымом и морской водой. Кафе «Золотая Груша» в ранний час заполняют банкиры, ушедшие на пенсию, и когда-то знаменитые художники, в одиночестве листающие у окна страницы утра.
Люди в основном помнят Хэмптонс как непрерывное лето. Там жара, сэндвичи и смех, там потерянные на пляже вещи.
Летом я сплю с открытыми окнами. Ночь держит мое тело во рту.
В этой второй тьме мое желание отлетает в мир закрытых глаз.
Сны разбиваются об утренние скалы.
Летом здесь не протолкнуться от бездельников. Пляжи всегда битком — кроме раннего утра, когда тут в основном собаки и одиночки.
Я хожу в пляжный клуб Ист-Хэмптонс с детства. Я все здесь знаю, меня не нужно водить за руку. А еще здесь я научилась плавать.
Иногда на скамейках перед рестораном сидят, глядя на море, старики. Когда я прохожу, они ерзают.
Моему чудаковатому дедушке Джону за девяносто. Он родился на Лонг-Айленде, но живет в особняке в Англии. Бабушка Харриет умерла несколько лет назад. Он придумал для них надгробие со стихами:
Здесь лежат
Харриет и Джон Брэй
Х.Б. Родилась в 1920, в Коннектикуте, США
Умерла в 2003, в Восточном Сассексе
Д.Б. Родился в 1923, на Лонг-Айленде, США
Умер в 20, в Восточном Сассексе
Когда всего темней, земля хранит
рожденья летнего зерно.
Дух человека — светоч, что горит
глубоко в темноте земной.
Дедушка Джон очень стар. Он говорит, что единственное его желание — увидеть, что я счастлива. После войны он стал миллионером. Он был знаком с Чарли Чаплином.
С мая по сентябрь супермаркет в Хэмптонс пахнет кремом от солнца, и припарковаться негде. Как-то кто-то в Брайдхэмптоне предложил моему отцу сто долларов за место, когда тот бросал монеты в счетчик. Отец сказал, что отдал бы за спасибо. Мама сказала, что взяла бы сотню.
Здесь ложатся поздно, и субботними вечерами я слышу из постели ровный шум машин на дороге между Ист-Хэмптоном и Монтоком.
Куда все едут?
Интересно, на что они надеются и чего боятся?
У меня это одно и то же, и это связано с любовью ко мне.
Сейчас здесь очень холодно.
В феврале тут всегда дует ветер, воющий в изгибах крыши. У всего есть голос. Когда-то наш дом был купой деревьев в лесу.
По субботам я сплю дольше родителей.
Иногда просыпаюсь и лежу так тихо, что слышу, как падает лепесток с цветов в вазе. Иногда лежу без сна и хочу, чтобы кто-нибудь услышал, как падаю я. Под надежной защитой постели, на канате между сном и явью мои фантазии кажутся такими осязаемыми, всего в нескольких шагах, за углом, который никак не обогнуть.
Отец медленно раздвигает шторы, чтобы открыть день. Каждый день — совершенное творение, даже если он тебя сокрушит. Свет льется мне на лицо. Я моргаю, но ничего не вижу.
За ночь нападало еще снегу. Утром я ездила с отцом в Риверхед за солью и новой лопатой. Ему нравится, когда я с ним езжу. Мы надеваем шапки и перчатки. По субботам все всегда было исполнено надежды. Папа иногда обращается со мной, как с ребенком. В школе меня это бесило, а теперь я не против. Он не заговорил о моем сегодняшнем свидании, но я чувствовала, что он о нем думает. Спросил, нужно ли мне что-то в магазинах.
У меня работа на Манхэттене, по пятницам, когда музей, где я работаю, открыт допоздна, домой добираюсь к ночи. Летом автобус набит битком, но я так долго езжу этим маршрутом, что для меня всегда находится место. Водители меня знают. Мама печет им печенье. Я всегда гадала, едят ли они его за рулем. Иногда, когда я выхожу, меня так и тянет провести ладонью по водительскому сиденью в поисках крошек.
Когда мы вернулись из Риверхеда, отец посыпал ступеньки солью. Я слушала, как крупинки ударялись о лед. Представляла, как открывается голова и из нее выпадают мысли. Потом папа перестал сыпать и сказал мне, чтобы я не ходила через свой отдельный вход, пока он не заменит несколько ступенек. На самом деле я и так им нечасто пользуюсь.
Опустошив пакеты с солью, мы зашли в дом. Я приготовила две чашки растворимого кофе. Потом мы сидели за кухонным столом, не сняв пальто.
Когда спустилась мама, папа отдал ей свой кофе и пошел заварить себе еще. Так у них заведено. А еще коктейли субботними вечерами. И поздно ложиться летом.
Мама держалась тихо, спросила, много ли машин. Сказала, что отопление наверху то включается, то выключается.
Узнала, нужно ли мне что-нибудь постирать на вечер. Когда это свидание пройдет и можно будет вернуться к обычной жизни, я буду рада. Отец беспокоится из-за дорог. Сказал, что мы можем взять его «Рейндж Ровер», если погода испортится.
Когда звонит телефон, мы все вздрагиваем. Это Дейв. Отец звонил ему с утра, спрашивал, не приедет ли тот рубить дрова, то есть разговаривать часами, пока папа курит его сигареты.
Дейв шотландец. Он много лет работал шефом на круизных лайнерах. Мама наняла его своим водителем на полставки, но возит он только меня. Они с отцом очень хорошо ладят. Они ровесники, но кажется, что Дейв намного моложе. Иногда он приезжает смотреть телевизор, когда моих родителей нет дома. У него маленькие руки, от него пахнет луком. Он разведен, но у него есть подружка-ирландка, которую зовут Дженет. Она живет в Монтоке, у нее кейтеринговая компания.
Вчера в автобусе кто-то был надушен. Иногда я чувствую запах человека, сидящего рядом со мной. Знаем мы об этом или нет, мы всегда оставляем часть себя, куда бы ни пошли. Я думаю, не надушиться ли мне сегодня вечером на свидание. Обычно я пользуюсь духами летом, когда надеваю красивое платье. Я с размахом трачусь на одно платье в год, а потом надеваю его на летний бал искусств Пэрриша в музее. Мама отводит меня в «Сакс». Люди останавливаются и слушают, как она описывает висящие платья. В конце концов я трогаю ткань и думаю: «Вот это, это Амелия».
Пять дней в неделю я езжу на автобусе на Манхэттен, на работу в Музей современного искусства. Я занимаюсь программами для незрячих. Но иногда просто сижу за столом и отвечаю на телефонные звонки.
Каждое лето к нам приходят новые стажеры. По пятницам в середине дня они убегают поесть мороженого и вечно опаздывают. Они без стеснения болтают о своей жизни. Мне нравится моя работа. Я помогаю создавать искусство, которое можно трогать. Незрячие посетители приходят раз в месяц. Некоторые с собаками. Частично видящие пользуются тростями с тяжелым шаром на конце. Иногда они смеются, когда им что-то вкладывают в руки. Когда не видишь, прохлада металла веселит, а вес чего-то становится внезапной близостью.
Собакам-поводырям дают воду. Она капает с их морд обратно в миску. Подают горячий чай в бумажных стаканчиках. Незрячие смотрят прямо перед собой и говорят очень осторожно, словно их слова — часть экспозиции, словно чувства можно уронить и разбить.
Поэт Эмили Дикинсон сказала, что природа — это дом с привидениями, а искусство — дом, который пытается завести в себе привидения. Она умерла в той же комнате, где родилась.
Иногда для молодых сотрудников музея устраивают вечеринку или открытие выставки. Они надевают обувь, стук которой разносится эхом по галереям. Ставят стол для банкета. Очередь в гардероб такая длинная, что можно успеть влюбиться в соседа. Мама говорит, что мне нужно ходить на такие мероприятия. Папа иногда приезжает в город, забрать меня. Многие уходят вместе. Переходят к чему-то другому. Их жизни пересекаются, как веревки. Родители хотят, чтобы я с кем-нибудь познакомилась.
На прошлой вечеринке в музее меня пригласили танцевать. Он был из Дублина, от него пахло сигаретами. После нашего танца началась медленная песня. Я хотела, чтобы он меня отвел на место, но мы продолжали танцевать.