Дружба
Когда уходит в бой твой друг крылатый,
На важное задание летит,
И ты ему помашешь из квадрата
И пожелаешь доброго пути, —
Ты чувствуешь, как громко сердце бьется,
Как глупая мыслишка промелькнет:
«Вернется ли? Вернется ли?»
— Вернется! —
Кричишь друзьям уверенно:
— Придет!
И все ж часами не спускаешь взора
С ночных небес. И ждешь и ждешь сильней,
Не слышен ли знакомый гул мотора,
Не видно ли условленных огней?
— Летит! Летит! — и больше слов не нужно,
Все сказано и понято вполне.
Всех дружб дороже нам — такая дружба,
Рожденная в боях, в дыму, в огне.
Июнь 1942 г.
«Когда моряк уходит в плаванье…»
А. Лебедеву
Когда моряк уходит в плаванье,
Он счастлив, потому что вновь
В кильватер с ним уйдет из гавани
Знакомой девушки любовь.
И на просторах закипающих,
Как там, вчера, на берегу,
Она ласкает ободряюще
И просит мщения врагу.
Когда ж ревет мотор: — Внимание!
Все ждут приказа в бой лететь,
Как хочет летчик на прощание
В глаза любимой поглядеть!
В полете мерят жизнь минутами,
Но нет — ему не тяжело,
Лишь только б с ним, его маршрутами,
Летело девичье тепло.
Стоянки моряков обычные —
Суда врага развеяв в дым,
Они дорогами привычными
Приходят к гаваням родным.
Совсем не так у нас, летающих.
Придешь с полета — вновь зовут,
И вновь стартёры провожающе
Флажками белыми махнут.
И через миг, как ветром, выдует
Поэмы, лирику, тоску…
Вот почему чуть-чуть завидует
Военный летчик моряку.
Июнь 1942 г.
Рассказать…
Рассказать тебе, как в небо сине
За Отчизну-Родину на бой
Уходил на скоростной машине
Парень, не целованный тобой.
Рассказать, как в утреннем тумане,
В предрассветной дымке голубой
«Мессершмитта» парень протаранил,
Невредимым возвратясь домой.
Рассказать, как с виртуозным блеском
Он колонны фрицев штурмовал,
Как седой, заслуженный комэска
Перед строем парня обнимал.
Впрочем, лучше все рассказы бросим,
Не шути любовью, не балуй, —
Ты его, пожалуйста, мы просим,
Поцелуй, покрепче поцелуй!
Июнь 1942 г.
После вылета
Знает каждый, как необходимо,
возвратясь с задания, опять
Маленькую карточку любимой,
Не стыдясь друзей, поцеловать.
Позабыть хотя бы на минуту
Песню боя, что ревел мотор,
Поль в плечах от лямок парашюта,
Пулеметов быстрый разговор.
И вот так — портрет в руке сжимая,
Широко и радостно вздохнуть.
Теплый шлем и унты не снимая,
Под тенистой плоскостью заснуть.
Хорошо, когда во сне приснится
Дальних улиц шумная гроза,
Смех веселый, черные ресницы,
Озорные синие глаза…
Ширь полей… И где-то над лесами
В синем небе самолета звук,
Чтоб проснуться по тревоге вдруг,
— Есть в полет! — сказать, блеснув
глазами,
И опять над вражьими тропами
Опорожнить мощный бомболюк.
Июнь 1942 г.
Василий Позорин
Перед боем
Я в бой иду. Прощай, до встречи скорой,
Моя родная старенькая мать!
Ты в жизни много испытала горя,
Не надо сердце грустью волновать.
Твои я помню песни с колыбели,
И голос твой, душевный и простой,
За нашей хатой три высоких ели,
И во дворе подсолнух золотой.
Ты подарила жизнь мне молодую,
Тебя я в сердце свято берегу.
И перед боем я тебя целую,
Волнение сдержать я не могу.
Моя рука не дрогнет от удара:
Я буду там, где яростнее бой.
И буду бить виновников пожара,
Чтобы скорее встретиться с тобой.
Я в бой иду и верю в нашу силу,
Как веришь ты, моя родная мать.
Тебе не будет совестно за сына —
Не надо сердце грустью волновать.
Николой Овсянников
«Чуть заметной, заросшей тропой…»
Чуть заметной, заросшей тропой
Ты идешь, как тогда, как прежде.
Искрометной, студеной росой
Лес забрызгал твою одежду.
Ночь. Туманы. И снова день
Надвигается пасмурный, строгий.
Ты же ищешь везде, везде
Не пройденной никем дороги.
Это — юность моя идет
По лугам, по лесам дремучим,
А над ней набухает, растет
Синеватая, грозная туча.
А над ней раскололся гром,
И, зарывшись в траве прогорклой,
Он под сумрачным смолкнул дождем,
Занавесившим речку за горкой.
Дождь кругом… Ничего не видать…
Ветер листья срывает беснуясь…
Так куда ж ты пойдешь, куда,
Беспокойная, дерзкая юность?
1937 г.
«Ни сказки нету, ни песни…»
Ни сказки нету, ни песни,
Никто не расскажет о том,
Как был ты расстрелян, ровесник,
При матери, под окном.
И жил ты и умер как надо.
А там, где упал ты, теперь
Лишь шорох заглохшего сада
Да глухо забитая дверь.
И мне бы и просто и строго
Пройти по дорогам земным,
И мне пусть приснятся в тревогах
Мальчишески-ясные сны.
И пусть упаду, не изведав,
Как ветер над миром прошел,
Как тяжко колышет победа
Знамен пламенеющий шелк.
И мне б, умирая, сквозь роздымь
Следить, как на запад прошли
Такие хорошие звезды,
Последние звезды мои.
А ветер все круче и круче
Встает над моею страной,
Веселые майские тучи
Проносятся стороной.
И мне бы сквозь горечь бурьяна
Услышать большую грозу,
Услышать, как в пыльные раны
Колючие травы ползут.
И жизнь, проходящая мимо,
И грудь просверливший свинец
Мне станут ясны нестерпимо —
И пусть это будет конец.
Апрель 1938 г.
«Горькие и высохшие травы…»
Горькие и высохшие травы,
Камни под копытами и мухи,
облепившие у раненого рот…
Мы тогда рождались только,
Изредка отцы к нам приходили,
Ставили винтовки в угол
И руками, от которых пахло
Порохом, окопною землею,
Осторожно подымали нас.
За окном команда раздавалась,
Ржали кони, тяжкою походкой
Люди проходили умирать.
Ветер над убитыми да песни,
Пыль на сапогах, да слава,
Да тысячелетние дороги,
По которым некуда идти…
Так в тифу, в бреду и в детском плаче,
В переполненных убитыми окопах
И в зрачках безумных матерей, —
Так она рождалась, наша правда,
В боли, в судорогах — и этой правде
Никогда, нигде не умирать!
Октябрь 1938 г.
Лаокоон
Полуоткрытый рот и тело, как струна,
Готовы плакать и кричать от боли,
А ты молчишь, и гордость спасена.
Но кто тебе молчать позволил?
Пока ты здесь, пока ты небо видишь,
Пока еще ты только человек,
От боли, от стыда и от обиды
Ты можешь плакать, грек.
Потом возьмут продолговатый камень,
И на века оставленный резцом,
Пустыми и холодными глазами
Ты будешь нам смотреть в лицо.
Пусть так же обойдется жизнь со мной,
Чтоб помнить: боль была, и тучи плыли.
А дальше — ночь. А дальше — все равно,
Холодный мрамор иль щепотка пыли.
Май 1939 г.
Во славу твою
Не кричим, не мечемся, не любим,
Сердце — камнем. Но удар — и вот
Песня обожжет нам губы,
Ветер в дверь открытую войдет.
Это мы. Лаокооном новым,
Искупленьем не своей вины,
Встану, на мучения готовый,
Словно осужденный у стены.
Душу искромсай и изнасилуй,
Высмей сокровенные слова,
Землю, по которой ты ходила,
Исступленно буду целовать.
Не боюсь насмешек. Пусть уродливо,
Пусть не воркованье, а разбой.
Лучше уж любовь юродивая,
Чем вегетарианская любовь.
Никогда не перестану славить!
Пусть сомнут, сломают, раздробят,
Если скажешь песню обезглавить,
Песню обезглавлю для тебя.
Май 1941 — май 1942 года
В том мае мы еще смеялись,
Любили зелень и огни.
Ни голос скрипки, ни рояли
Нам не пророчили войны.
Мы не догадывались, споря
(Нам было тесно на земле),
Какие годы и просторы
Нам суждено преодолеть.
Париж поруганный и страшный,
Казалось, на краю земли
И Ново-Девичьего башни
Покой, как Софью, стерегли.
И лишь врасплох, поодиночке,
Тут бред захватывал стихи,
Ломая ритм, тревожа строчки
Своим дыханием сухим.
Теперь мы и строжей и старше,
Теперь в казарменной ночи
Не утренний подъем и марши —
Тревогу трубят трубачи.
Теперь, мой друг и собеседник,
Романтика и пот рубах
Уже не вымысел и бредни,
А наша трудная судьба.
Она сведет нас в том предместье,
Где боя нет, где ночь тиха,
Где мы, как о далеком детстве,
Впервые вспомним о стихах.
Пусть наша юность не воскреснет,
Траншей и поля старожил!
Нам хорошо от горькой песни,
Что ты под Вязьмою сложил.
«Не забыть мне этот вечер…»
Не забыть мне этот вечер:
Ветер шарил по полям,
А в саду на тихом вече
Совещались тополя.
Я — романтик. Было жалко,
Что на спутанных ветвях
Не увижу я русалки
С гребнем в мокрых волосах.
Что не крикнет старый леший
Мне из темного дупла,
Что не спросит ворон вещий,
Пролетая: «Как дела?»
Вместо этой чертовщины
С ней я встретился тогда,
Где о сникшие вершины
Раскололась гладь пруда.
По пруду кувшинки плыли,
Звезды на небе зажглись,
Мы недолго говорили,
Улыбнувшись, разошлись.
В память вечера такого
Я хотел для счастья снять
Неизвестную подкову
Неизвестного коня.
А подкова затерялась
В мягких теплых небесах…
Только мне затосковалось,
Отчего, не знаю сам.
Может, я погибну скоро,
Но до смерти б я донес
Чутких листьев робкий шорох,
Перемигиванье звезд.
Может, я не смело встречу
Смерть. Но, сделавшись светлей,
Я припомню этот вечер —
Встречу с девушкой моей.
1938 г.