Крис обернулась к трупу: они стояли так, что им не было его видно. Она не побоялась подойти. Присела возле него, а Даниель меж тем продолжал:
— Да мне и предложить-то никому нечего, кроме обрывков впечатлений и ощущений. Какие-то детали фасада, въевшиеся в память с детства, или интерьеры комнат.
Вдруг Крис, подняв голову, посмотрела Ребекке прямо в лицо, так что той, если она хотела избежать контакта, нужно было немедленно отвернуться. Или немедленно заговорить. Затянувшаяся пауза порождала новые загадки. Долгий взгляд раскрывал тончайшие ходы мысли каждой из незнакомок, но были ли они понятны другой? Казалось, что Крис мысленно передавала ей что-то, но поймет ли та, ей было безразлично.
Ребекка попыталась найти способ, как себя выразить, и нашла: гримасы. Свела все мышцы лица к центру, а потом разгладила, а потом еще раз, и еще, сама не зная, что это значит.
Крис раза три-четыре в самом начале, где-то между и под самый конец представления, показала Ребекке знак: соединенные в колечко большой и указательный палец — «о’кей», что означало ошибку. Даниель показывал его гораздо чаще, почти с издевкой — то ли чтобы поторопить ее, то ли чтобы остановить.
Крис велела Даниелю прекратить, и тот повиновался с обидой. Тут Ребекка решила взять быка за рога, не нападая, а просто ища путь к цели:
— Я вижу, мы понимаем друг друга, так что на взаимную симпатию не рассчитываю. Ты немного не в себе, поэтому, — попыталась она подольститься, — лучше пока отдохни, а я…
Крис снова показала ей «о’кей», что значило: «Будь хоть немножечко гордой и убирайся!» Ребекка настаивала:
— Не отказывайся от помощи, я ведь искренне предлагаю. А так, мне-то что.
Даниель, хотя и разделявший эту позицию Ребекки, счел ее напор ненужным признанием в беспомощности и хитроумии и хихикнул:
— Если Крис не удастся сейчас взять тебя на поводок, то другие, узнав об этом, просто перестанут ее уважать.
Вот тут Ребекка начала кое-что понимать в игре. Не стоит пытаться сломить сопротивление Крис, лучше дать ей через муки и слезы преодолеть саму себя. Для Ребекки это многое прояснило.
Крис потянулась к ней губами, и Ребекка склонилась к ней. Когда они начали целоваться, Даниель ушел. Он направился к бару, он же низенький столик, уставленный бутылками, и задумался, что выбрать.
Ребекка хотела подсесть к Крис, но та неожиданно встала. Их губы расстались. Они направились к бару, где уже сидел Даниель. Там было темнее, и от стола отражался свет уличных фонарей. Ребекка разглядела, что на Даниеле расхристанная рубашка, длинный плащ, то ли твидовый, то ли лодзенского сукна, с какими-то наклеенными полосками на спине. Спереди и сзади на шее (а потом, как она узнала, и на руках) были запекшиеся ранки, в открытых местах прикрытые претенциозным шарфиком.
Крис переоделась ради нее в коричневое шелковое платье, обнажавшее ноги до самых бедер, как и тот, прежний, наряд. Ребекка, хотя и помнила тот, была заново поражена этим, сумев пробормотать лишь:
— Как сексуально! И как удобно!
Такое платье требовало длинных волос. Крис пошли бы крупные, слепленные пряди, которые при повороте головы почти били бы Ребекку по лицу. Ей самой — мелкие, колючие прядки, цепляющиеся везде: под мышками, между ног, между пальцами, на губах, во рту.
Опускаясь на ковер, я чувствовала, как длинные ворсинки обвивают мою ногу и ищут другую. Если бы я откинулась на спину, то они бы, наверное, доползли мне до груди.
На обеих были трусики, едва прикрывавшие срам. Казалось, что волосы сами по себе выбирались наружу из-под верхней резинки.
Лица были непроницаемы. Прям был лишь взгляд, ищущий и натыкавшийся на преграду — поднятый локоть.
— Алло, кто это?.. О нет, он… Его нет. Каждое слово, каждое движение означало что-то, и поэтому имело право на существование.
Ребекке хотелось наконец отодвинуть этот занавес хоть в какую-нибудь сторону, смять его, чтобы по складкам понять, к чему он подвешен. Но пока были одни догадки и ничего больше, да и занавес не хотел отодвигаться.
— Слушай, что бы ты там о себе ни думал… Какая разница, что и как.
Она хотела сказать Даниелю, что для нее он — не такой же, как все, и что она разделяет его опасения. Так пускай они не боятся ее, не боятся ее слов и мыслей. Если ему нравится погибать, ну что ж, погибай, однако сегодня ему, как на картине, явилась Ребекка.
Наверное, с ним ей было бы хорошо. Когда она поняла это, ее мысли спутались. Это было беспорядочное отступление, хотя пока все шло неплохо.
Она заговорила отрывочно:
— Так здорово, что я сейчас тут, с вами… замечательно… нет, правда замечательно… да, наверное, так оно и есть.
Это нарастание всяких «нет, правда» и «абы как» означало, что ей приходилось все сильнее сдерживать себя. Наконец она не выдержала и ринулась напролом:
— Я не замаскированная бомба замедленного действия! Тут что-то случилось, а вы даже внимания не обратили, а потом бы и вообще не вспомнили. Однако разобраться-то можно, пусть поздно, но нужно разобраться!
Ей показалось, что ее устами заговорил мертвый Юлиус. И вовсе не от смущения, а от радости она неожиданно разразилась веселым смехом, заражая других.
Утром
Ребекка проснулась в одежде; она лежала на спине, подтянув ноги, под тонким одеялом неопределенного цвета. Цвета переливались.
Она моментально вспомнила, где находится. Увидела рядом сидящего на корточках Даниеля. Крис стояла в дверях, все в том же платье с паутинным узором. Оперевшись о косяк, она стояла, выгнув тело дугой и застыв в этой позе, и по лицу было ясно видно, что именно это ей сейчас доставляло желанную радость.
Ребекка встала, приняла душ и села с ними завтракать.
Она понятия не имела, который сейчас час. Не помнила ни своего тела, ни того, что произошло раньше. Вкуса не чувствовала. Жевала, что в рот попало. Роняла слова, уже ничему не удивляясь.
— А Юлиус, он, собственно, был кто? — обратился к ней Даниель.
Речь шла о сексуальной ориентации — кем он был: голубым или транссексуалом?
Крис молчала. Помедлив, Ребекка наконец быстро проговорила:
— Думаю, что он с детства любил только самого себя, но не по-голубому. У него была Лейла. Но Лейла не была лесбиянкой, а Юлиус не был голубым.
В школе она видела учебные фильмы про цыплят, которых сажали в разноцветные картонки неправильной формы, отчего их реакции на весь окружающий мир изменялись. Выходит, что если человеку в пубертате не показывать ничего, кроме сучка, банана и пары апельсинов, то он западет на них? Впрочем, выяснить это можно было бы лишь путем многолетних опытов, провести которые захотел бы разве что какой-нибудь тоталитарный режим.
Заговорила Крис:
— Юлиус был вроде тех девочек-переростков, которые даже на лолитку уже не тянут. Все говорят, что она очень мила, но трахнуть ее никому и в голову не придет.
Что она хотела этим сказать? Да, Юлиус был большого роста, и все говорили, что он очень мил, что же с ним было не так?
— Нет, ну таким… подросткам в сексуальности тоже не откажешь. И всегда найдется достаточно мужчин, да и женщин, которые как раз любят таких неоформленных и чистеньких, как по отдельности, так и как класс. Это уже не педерастия, а скорее мечта вернуться в детство и наконец забыть его. Это самообман, но он не вреден и никому не опасен. Что в этом плохого?
— Что скажешь, Крис? — повернул голову Даниель.
— Главное, что сам человек при этом думает, когда остается один и закрывает глаза хотя бы на мгновение.
— Ну что мгновение? Необычные мгновения у всех бывают…
— Н-ну… Осознаем мы, конечно, не все, что видим. Но если осознаем, то гораздо больше, чем уместится в одно мгновение, в пять минут, в десять минут. А чего тебе еще надо? Я бы предпочла лучше ничего не осознавать, чем принимать слишком определенные решения.
Ребекка вспомнила, что Юлиус мертв. Ему не дали мгновения, чтобы осознать хоть что-то.
Даниель, молча переводивший взгляд с Крис на свой недопитый бокал и обратно, взглянул на Ребекку и собрал лоб в складки, явно нарочито:
— Разве те, кто преступил свой предел, не впадают в пошлейшие стереотипы противной стороны?
В его устах это прозвучало как никому не нужная истина с оттенком горечи: «Пусть лучше так, но я же всего лишь…»
По пути в город Ребекка все время спрашивала себя, на кого могли бы запасть Юлиус и Лейла. Она пыталась отказаться от привычки находить на все быстрые и никому не нужные ответы. Потому что за ними, в сущности, тоже не было ничего. Даниель тогда продолжал:
— Что такое бисексуальность? Да, мне хочется трахать стариков, детей, животных, щель в стене, культю оторванной руки, да хоть деревья. Но это невозможно, и что мне остается? Только ширнуться. Зато после этого мне не нужно дрочить или искать какую-нибудь вонючую дырку. Мне не нужны они все, я однолюб и с радостью делал бы все, все без конца, с одним-единственным партнером.
Но зачем? Зачем вообще все? Я, мол, уважаю за каждым право на все, прямо изо всех сил уважаю. Нет, я этого не хочу. И генные эти технологии, чудо расизма, от них я тоже ничего не жду. Ну, пускай они там делают человека с каждым разом все благороднее, пусть даже это все правда, но мода-то все равно меняется скорее, чем поколения, над которыми они проделывают эти свои опыты.
Он отпил, хлюпнув, глоток из своего бокала. Долго болтал во рту, пить-то там было почти нечего.
— Меня поражают эти гимназистики, готовые убивать людей, чтобы те не ели животных. К несчастью, гибнут от этого не люди, а здания — видимо, целиться их там учат хорошо.
Крис объяснила Ребекке:
— Когда ты заснула, кайф у него еще не прошел.
Вообще-то от мелатонина хорошо засыпаешь, но в этот раз мы заснуть не могли.
— Плоды древа жажды сладки, но, однажды вкусив их, ты чувствуешь, что сердце твое заходится. При этом тебе хорошо, и смерть весела, как подарок, которого давно ждешь. — Даниэль проговорил это с некоторым надрывом, желая, чтобы этот его заупокойный текст стал ударом, как шок. Если бы все это не было так нелепо, можно было бы и впрямь сдрейфить или привыкнуть. А в самом деле, что плохого в том, чтобы умереть без страха и боли? — Ты только ждешь. У тебя только одно желание. И оно бродит вокруг, как кошка.