— К великим потрясениям стоит привыкнуть.
— Если речь о любви, то как раз наоборот, — парировала Ребекка.
— Тогда тебе бы понравился Буркхард. Увидев, как искренне он волнуется по любому поводу, я решила познакомиться с ним. А потом и с его сыном, Даниелем.
В разговоре Буркхард то и дело перескакивал с одного на другое, однако умным я бы его не назвала. Даже не двигаясь, он тратил колоссальное количество энергии. Надолго он не отвлекался, но и не давал себе труда сосредоточиться на мне.
Мне стало скучно, но я уже настолько устала, что мне лень было уходить. Я обхватила ладонями его голову, уставилась прямо в глаза, он взял в ладони мои руки, и я стала рассказывать ему про один действительно удивительный день. В мельчайших подробностях, как в сказках про жизнь в раю. Каждая новая подробность скорее мешает другой, чем складывается в общую картину. В таких случаях только талант рассказчика или какая-нибудь сочная деталь не дает сказке развалиться.
Я спросила: «А безумный карнавал любви, когда секса столько, что он переходит в катарсис, неужели он тебе не доступен?» И еще подняла ставки: «Этому же ничто и никогда помешать не может». И потом: «Наверное, ты устал, у тебя тяжесть в желудке, колени ноют и сердце заходится». — Я была уверена, что так оно и есть, и оказалась права.
Он сказал, что хочет, чтобы я устроила вечеринку, а он все оплатит. Пусть, мол, твои гости будут счастливы хотя бы на время. Как ее провести, пусть меня не беспокоит. Только не надо ничего обещать заранее, хотя я и так не хотела никому ничего обещать, просто чтобы никто не нашел повода отказаться и не прийти.
А кто знает, чем можно осчастливить других? И кто согласится, чтобы его чем-то осчастливили?
— Не одним счастьем жив человек.
— Хозяин вечеринки — это всегда тренер, обучающий других игре, в которой у каждого свой выигрыш или проигрыш. Ведь быть судьей в игре хочется каждому. Счастье у каждого свое, и оно не разбирается на блоки, которые можно раздать на всех или подарить кому-то.
— А если перевести на деньги?
— А тут все просто: люди радуются, когда им удается за небольшие деньги заполучить что-то очень хорошее. И точно так же радуются, когда им удается приобрести что-то очень хорошее за очень большие деньги. Они радуются как тому, что сумели на это заработать, так и тому, что им повезло получить что-то задаром.
Вот я и раздала половину денег тем, кого пригласила, во всяком случае, тем друзьям и знакомым, от которых хотела, чтобы они подготовились как следует.
То есть как бы выдала им аванс. Я знаю, что халява развращает. Но им пришлось взять на себя определенные обязательства, и тут уж точно проявилась бы сущность каждого. Все, кто придет на вечеринку, фактически подвергались проверке на вшивость.
Возможно, что все шмотки и прочие причиндалы, закупленные специально для вечеринки, надо было бы в какой-то момент собрать и сжечь. Не в качестве ритуала, это дурость. А как знак, что им и оставшись нагишом, следует не бежать с вечеринки, а наоборот, еще больше раскрепоститься и показать себя, и уж ни в коем случае не отрубаться.
«И венцом настоящей вечеринки может быть только смерть», — подумала Ребекка, но вслух этого не сказала. Сколь бы ни была проста, ясна и верна эта мысль, в отношении той вечеринки она прозвучала бы как плохая острота. Или, может быть, смысл той вечеринки заключался именно в этом?
— А куда делся Буркхард?
— Он не хотел нам мешать. Даже по хозяйству помогать не хотел, чтобы, как он выразился, не портить никому настроение своей кислой рожей. Тем более что готовить он все равно не умеет. Нет, он не прятался, просто ему не хотелось никому мозолить глаза. Вот его и не было видно.
Вроде бы Крис ответила, но вопрос остался открытым. О чем ни спроси, все выходит лажа. Хотя, похоже, Крис и в самом деле не знает, что там произошло дальше. И концов не найти, и Буркхард, возможно, тоже уже мертв.
— Видела мох, которым оброс дом? Раньше мне это нравилось, и я представляла себе, как он впитывает воду, когда дождь, и не пропускает ее в дом. Теперь он меня угнетает, я его боюсь. Хотя выглядит красиво, особенно вблизи. Такие тоненькие стебельки, на которых иногда появляются крохотные цветочки, как маленькие желтенькие свечечки.
Крис положила руку Ребекке на затылок и начала гладить вверх и вниз, лаская отвердевшую от недосыпа кожу. Ребекка поцеловала ее в сомкнутые губы, хотя и мягкие, но неподатливые. Взгляд Крис был открытым, но скорее усталым, чем отсутствующим. Он мог означать что угодно — желание, страх, ожидание или скуку. Она вполне могла бы сказать сейчас: «У меня во рту пересохло. Поэтому я пью много жидкости и часто хожу в туалет. Считай, каждые три минуты». И Ребекка сразу же представила себе, как касаются друг друга их пересохшие языки.
Они взглянули друг на друга — это длилось целых пять секунд. Ребекка почувствовала, что ее лицо вспотело и покраснело, хотя еще ничего не произошло. Она погладила Крис по плечу и кончиками пальцев дотронулась до подмышки. Крис наклонилась к Ребекке, та откинулась на спину, и вскоре обе лежали — Крис сверху, Ребекка снизу, — но ничего не делали. Ощущали друг друга. Ребекка расстегнула молнию у Крис на брюках и погладила ее по всему животу вверх-вниз. Крис стянула с Ребекки юбку, сняла остальное и медленно, осторожно залезла на нее, сидя верхом.
Теплые бедра коснулись лица Ребекки, и у нее закружилась голова. Что задумала Крис — дать ей полизать свои пальцы ног? Или развернуться и лечь на нее валетом? Или она сейчас встанет и уйдет? Впрочем, Ребекке было хорошо. Это не было близостью, однако она-то уж точно останется тут до конца.
Крис встала и пошла в туалет. Ребекка услышала звук струи, и он понравился ей. Как будто птичка поех — сама по себе, без занудливой мелодии. Но это был человек, и это была подсказка… Хотя она не ждала ничего, а только следила, как напрягается ее тело, быстрее даже, чем в присутствии другого человеческого тела, и без ненужных недоразумений.
Крис вернулась и, недолго полежав рядом, перевернулась так, чтобы ее голова пришлась между ног Ребекки. Та сделала то же.
Они не торопились, поэтому на нежность это не походило. Любое движение было редким событием. Каждый новый уровень, которого они достигали, длился минутами, прежде чем наступало новое движение.
Ребекка начала дышать сильнее, пытаясь сдерживаться — бессознательно, просто оттягивая момент экстаза, — и тут Крис кончила, чуть-чуть быстрее и сильнее, чем она.
Ребекка не знала, что испытывала Крис. Они лежали рядом, и пот одной было не отличить от пота другой.
Они поднялись, сходили по очереди в душ и в туалет. Смотрели телевизор, пока не заметили, что уже рассвело. Тогда они легли в постель в другой комнате и посмотрели друг на друга. Их взгляд ничего не выражал и не искал. Было чисто, светло и ясно, дыхание было ровным. Ребекка уснула.
Проснулась оттого, что зазвонил телефон. Крис не было, и Ребекка подняла трубку. Это был Даниель.
— Отец умер.
В его голосе слышался вызов. Она не знала, как реагировать. Была ли эта смерть связана с двумя первыми или не связана ни с чем?
— Он был трезв, попал под машину. Было вскрытие. Как будто она вела статистику смертей в семье Даниеля, и тот был рад пополнить ее.
— А водитель?
— Скрылся. Была ночь, свидетелей нет. Отец переходил дорогу на светофоре, хотя, конечно, никто не знает, горел ли в тот момент красный или зеленый.
Это могло быть подстроено. Даниель был агрессивен, потому что снова думал, будто Ребекка хочет приписать ему и эту, и те две смерти:
— Да, несчастные случаи бывают, как и аварии, но это не значит, что в них нужно винить себя или других — это тупик, причем безнадежный.
Ребекка ответила спокойно:
— В своей смерти каждый в какой-то мере виноват сам, за исключением разве что авиакатастроф, которые в нашем якобы стабильном обществе легко укладываются в рамки среднестатистической нормы риска.
— Знаю, знаю. Если тебе уже есть двадцать пять, тридцать или сорок, то помирай, сколько хочешь, хоть в массовой катастрофе, хоть от болезни. Но…
— Ты сейчас где?
— Дома, у отца.
Ребекка встала и заметила на полу у кровати пепельницу, полную окурков и вонявшую. Неужели Крис всю ночь не спала и наблюдала за ней? До сих пор Ребекка не видела, чтобы Крис курила.
— Ты с ним разговаривал еще после вечеринки?
— Нет.
— Я еду.
На улице
Широкая, почти круглосуточно забитая пробками магистраль вела далеко за пределы старого центра. Быстрее всего город развивался именно в этом направлении. Почти прямо над улицей тянулась двухэтажная эстакада для электричек, опиравшаяся на чудовищные бетонные столбы и все еще достраивавшаяся — обычный долгострой, планы которого перекраивались каждый год. Сейчас, когда город практически перестал расти, эта линия уперлась бы в еще не застроенные холмы.
Время было уже обеденное, но Ребекка решила, что до Даниеля все-таки проще доехать по этой улице, чтобы не мучиться с пересадками и объездами. Она наняла такси-мотоциклет — и габариты небольшие, из пробок вывернется, и шуму много, так что его трудно оттеснить или не заметить. Ехать было тяжело, а в респираторе еще и душно. Езда на мотоцикле среди выхлопных газов и струй горячего воздуха от кондиционеров даже в прохладный день вызывала ощущение страшной жары.
Ребекка даже не пыталась сдерживать дыхание. Попробовала, но скоро бросила не дышать в соседстве с редкими, но особенно вонючими трубами дизелей. Запах казался ей даже приятным. Это был ее город, и она жила его шумом и газами. Когда мотоцикл вдруг кренился или резко рвал с места, она оставалась спокойной. Долго ли еще ехать, сколько еще переулков придется намотать на колеса, обходя очередную пробку, — не важно, тариф все равно один. И своих онемевших, судорожно вцепившихся во что-то рук она тоже не чувствовала.
Только глаза болели, и поделать с этим ничего нельзя было. То ли солнечные очки, хоть и «облегающие», все же пропускали под края ядовитый ветер, то ли глаза горели от стекавшего со лба соленого пота. Но, моргая, она лишь острее вглядывалась в мелькающие дома и машины, стараясь не упустить ни одной детали. В них отражалась мода, за которой она не успевала следить и которой не собиралась следовать. Объединяла всю эту катавасию одна определенная нота, заразившая как жителей и гостей старого центра, так, видимо, и творцов этой новой моды, когда одежда не красит, а обесцвечивает человека: матовый палевый фон, где местами проступают яркие пятна, нелепые пестрые кляксы то на галстуке, то там, где извне не видно, — на трусах. Машины и дома все состояли из противоречии: мягкие, уютные формы, выкрашенные в антрацитово-черный цвет, но с забавными розовыми полосками. Различия между новенькой парадной и дряхлой дачной машиной стерлись, как и различия между строгой конторской и пошлой кино-бордельной архитектурой.