«Внимание! Внимание, говорит Москва!..
За день частями нашей авиации, действующей на Западном и Южном фронтах, уничтожено 25 немецких танков, 5 бронемашин, более 300 автомашин с пехотой и военными грузами, 15 полевых орудий и 25 зенитных точек, 4 автоцистерны с горючим и до полка пехоты противника…»
От Советского Информбюро: вечерняя сводка от 14 ноября 1941.
г. Куйбышев, ноябрь 1941 г.
Глава первая, в которой Птицын наносит поздний визит и не слишком-то спешит полакомиться жареной рыбой
Он вышел из здания Управления, когда на улице уже темнело, и достал из пачки папиросу. Кравец ушёл сразу после совещания. Еленин с Воронцовым повезли московского гостя на служебную квартиру, а Корниенко и Васин остались дежурить в оперативной группе.
В курилке сидели двое: сержант из дежурки и какой-то гражданский. Курить очень хотелось, но ку- рить на ходу он не любил, а присоединиться к этим двоим просто не захотел — свои у них разговоры. Птицын скомкал папиросу пальцами и бросил на заснеженный газон, потом прошёл метров сто и вышел на Пионерскую. До остановки оставалось не меньше километра, и Птицын остановился. Он посмотрел на часы. Нет, домой он ещё успеет — нужно кое-кого навестить. Как же быть: он же обещал, слово дал, а теперь… В голове вертелись слова Фирсова: немцы решили убить всесоюзного старосту. Ситуация и впрямь была устрашающей. Где-то за углом гудел репродуктор. Звуки торжественной песни были едва слышны. Когда музыка стихла, послышался мощный голос диктора. Тот сообщал о тяжёлом положении на фронтах. Птицын поморщился. Это же было так далеко…
Весть о том, что началась война, Птицын встретил на службе во время дежурства. Он возглавлял оперативную группу, когда позвонили из Москвы и сообщили эту страшную новость. Было приказано усилить бдительность, всё руководство было вызвано в Управление. Все вокруг кричали и суетились. Было приказано собрать личный состав и провести «летучки». Тексты, которые нужно было довести до сотрудников, раздали в последний момент.
Птицын в тот день чувствовал себя неважно. Он всю ночь был на выездах, расследовал бытовуху, а самым серьёзным происшествием за ночь была квартирная кража. Преступники вскрыли квартиру какого-то заезжего работяги, у которого и брать-то было нечего, так как он только что явился в город, снял квартиру и сам спал на полу. Преступники проникли в квартиру ночью и вынесли один лишь настенный ковёр. Когда оперативная группа прибыла на место преступления, пострадавший — кривоногий дядька лет сорока пяти — убивался не по ковру, а чуть ли не плакал оттого, что преступники зачем-то разбили аквариум, и жившие в нём рыбки к тому моменту уже мёртвыми лежали на полу. После суточного дежурства Птицын ещё весь день провёл на ногах.
В былые времена такая нагрузка была бы ему нипочём, но с недавних пор у Птицына появились эти проклятущие головные боли. Время от времени у него возникала тошнота, темнело в глазах и появлялся дикий шум в голове. Врач, к которому он заскочил между делом, поставил диагноз — «острая энцефалопатия». Что это за болезнь, Птицын так и не понял, а идти к врачам во второй раз он не пожелал. У него и без того полно дел, а тут ещё война…
Война поначалу была для Птицына чем-то далёким и второстепенным. Он время от времени слушал сводки Совинформбюро: немцы уверенно наступали, но Птицын верил, что Красная Армия обязательно справится. Враг будет изгнан.
Однако вскоре в Куйбышев стали прибывать беженцы. Поначалу они были прилично одеты, приезжали семьями, но потом в город толпами хлынули женщины, дети, старики. С корзинами и мешками, перемотанные платками и какими-то тряпками, грязные и перепуганные, они лились нескончаемой гудящей рекой. Они прибывали на поездах, машинах и даже телегах. Как-то раз Птицын даже увидел на одной из улиц города повозку с какими-то мешками, которую тащила впряжённая в неё корова. Скотина шла понуро, но ещё более понурыми были те, кто шёл рядом: женщина в грязной фуфайке и платке и бегущая рядом целая орава ребятишек. Госпиталя наполнились ранеными и искалеченными солдатами. Вспышка тифа ещё сильнее усилила этот кошмар. Однако Птицын старался преодолеть в себе чувство жалости ко всем этим людям. Ведь вместе с женщинами и детьми в город хлынули и криминальные элементы. Обстановка в городе усложнилась. Кражи, разбои, саботаж приняли массовый характер, и именно это вызывало у Птицына приступы безграничной ярости.
Птицын не винил в этом немцев — не потому, что считал их невиновными в общенародных бедах, а потому, что в нём и без того было столько лютой злобы, что тратить свою ненависть на каких-то там далёких и непонятных врагов у него просто не было сил. У него были свои враги, которых он ненавидел, а потому и не жалел сил для того, чтобы их ловить, арестовывать, уничтожать… а порой и истреблять, как злобных насекомых и докучливых паразитов. А немцы… Что немцы? Они же где-то там, далеко, а воры и убийцы — они здесь. И он должен их ловить, должен истреблять и делать всё так, чтобы, засыпая, они дрожали от страха за свои поганые шкуры. Он будет делать свою работу, а война — это дело вояк.
Уже тогда он охотился за бандой Паши Кастета, давно ставшей для Птицына ещё одной головной болью.
С Янчиным Птицын был знаком уже давно. Тот был сыном Марии Львовны — учительницы Птицына по русскому языку и литературе. Володя Птицын в школе не отличался примерным поведением, но писал без ошибок и очень любил читать книги, особенно приключенческие. После окончания учёбы Птицын поддерживал хорошие отношения с бывшей учительницей, помогал ей, когда та потеряла мужа. Муж Марии Львовны был лётчиком-испытателем. Он погиб во время испытательного полёта, и женщина растила сына одна. Женька был поздним ребёнком и в детстве увлекался лёгкой атлетикой и лыжами. Окончив школу, он пошёл на курсы в школу милиции и именно с помощью Птицына смог устроиться в считавшийся очень престижным первый оперативный отдел. Два года они проработали душа в душу, несмотря на сложный характер Птицына. После этого и произошёл тот ужасный случай, когда Женька накопал на Кастета информации и уговорил Птицына внедрить его в банду
— Тогда никто из них не предполагал, чем всё это обернётся.
Янчина нашли с заточкой в груди на станции возле железнодорожных путей. Кто непосредственно убил парня, Птицын не знал. На заточке не было отпечатков, но Птицын во всём, конечно же, винил Пашу Кастета. Во время похорон он подошёл к жене Янчина Ларисе и пообещал, что непременно доберётся до убийц её мужа. Тогда женщина ничего не ответила, только разрыдалась в ответ.
Сегодня он шёл к Ларисе с тяжёлым сердцем.
Когда он подошёл к подъезду, на улицах уже вовсю горели фонари.
Двое мужичков стояли в сторонке и оживлённо беседовали. Увидев, что Птицын достал пачку, один из них, худой как палка, тут же засеменил в его сторону.
— Угостишь табачком, мил человек? — сказал мужик.
Птицын обернулся и грубо обронил:
— Свои нужно иметь.
Он хотел было уже войти в подъезд, как вдруг заметил метрах в двадцати от себя высокого мужчину в пальто и надвинутой на лоб кепке. Поняв, что его увидели, незнакомец резко свернул и ещё сильнее опустил голову. Птицын замер, насторожился. Рука тут же нащупала лежавший в кармане ТТ.
Что за дела? Получается, этот тип за ним следил, а когда его заметили, поспешил скрыться. Кто ж он такой? Может, просто показалось? Преследовать подозрительного незнакомца не имело смысла, потому как он уже исчез в арочном проёме. Бежать за ним… Так если догонишь — что ему предъявлять? Может, это один из парней Паши Кастета или сам Кастет? Да нет, Паша пошире в плечах и ростом пониже. Поспешно убежавший незнакомец показался Птицыну настоящим гигантом.
— Так что, не дашь? — раздался со стороны хрипловатый голосок.
— Чего? — протянул Птицын.
— Папироску, говорю, дай. Не жлобись, угости уж фронтовика табачком.
Птицын протянул ему пачку:
— Ну бери, раз своих нет.
Мужик тут же вытянул папиросу и склонил голову набок:
— А можно, две возьму? Ему вон тоже курить охота.
Второй был гораздо моложе. Он топтался с ноги на ногу, не решаясь подойти.
— Приятель тоже фронтовик? — Птицын достал из пачки вторую папиросу, но не отдал. — А ну скажи своему корешу, чтобы сюда подошёл.
Мужичок невольно отступил, покосился на руку Птицына, которую тот держал в кармане.
— Это зачем? — Мужик подался назад.
Птицын ухватил его за рукав:
— Скажи, чтоб шёл сюда.
Мужик уже испуганно смотрел на карман оперативника.
— Чё в кармане-то? Финку, поди, прячешь?
— Нет, не финку. Волына там у меня.
— Да ладно! Врёшь, поди!
Птицын хмыкнул, достал пистолет и поманил им молодого.
— Прости, земёля. Я ж ничего такого не сделал. Я ж не со зла! — простонал тощий. — Просто курить хочется. К тому же взять у меня тоже нечего.
— Сюда пусть идёт! — Птицын повысил голос.
Тощий поспешно поманил приятеля.
— Только не убивай, земеля! Не нужны нам твои папиросы.
Молодой, не отрывая взгляда от ТТ, медленно подошёл.
— Фамилия?! — рявкнул Птицын.
— Чё? — промямлил молодой.
— Фамилия твоя как?
— Голубкин… Голубкин моя фамилия. Пётр Голубкин.
— А твоя? — Птицын ткнул дулом в живот тощего.
— Тоже Голубкин, только Василий, а этот — брательник мой. Живём мы тут, в соседнем подъезде, — ответил тощий и нахмурил брови. — А ты что ж, мент, что ли?
— А что, похож?
— Вообще-то, похож, похож, а я уж было подумал… — Тощий вздохнул с облегчением.
— Чего подумал?
— Ну, что ты из этих… ну, тех, что магазины по ночам громят и прохожим карманы чистят. Если ты мент, то ладно.
— Ладно-неладно, поёшь уж больно складно! На уж, кури. — Птицын выпустил рукав тощего и протянул тому пачку.
Тощий вытащил вторую папиросу и протянул её молодому.
— Благодарствую!
— Того дылду, что за мной шёл, знаете? — Птицын достал из пачки папиросу себе и чиркнул спичкой.
— Того, что в арку сиганул? Первый раз вижу, — ответил тощий. — Не здешний он, мамой клянусь!
— Ты тоже не знаешь? — спросил Птицын второго. Мужик замотал головой.
— А ведь он следил за тобой. Точно следил, век воли не видать! — сказал тощий и стянул с головы шапку.
Птицын заметил на наколотые на пальцах перстни. Он ухватил мужика за кисть, притянул к себе, рассмотрел и только после этого отпустил.
— Фронтовик, говоришь?
— Ну, так… Фронтовик, а татушки по молодости сделал. По малолетке отсидел за хулиганку, а на фронте был. Ранение имею в живот — могу шрам показать, — гордо заявил тощий.
— Не надо мне твоих шрамов — верю, — усмехнулся Птицын. — Ладно уж, раз того длинного не знаете, топайте оба, но если наврали…
Оба мужика поспешно ретировались, а Птицын вошёл в подъезд и поднялся на третий этаж. Он постучал. Дверь открыла Лариса Янчина. В выцветшем халате и серых тапках, обутых на шерстяной носок. Волосы женщины были распущены, плечи покрывал вязаный платок.
— Вы? — Глаза Ларисы округлились. Она всегда обращалась к Птицыну только на «вы» и по имени-отчеству. Ещё с первого дня знакомства.
— Я… Войти можно? — Птицын снял кепку и пригладил волосы.
— Вообще-то… у меня ребёнок спит.
— Я ненадолго, просто хотел узнать, что да как, да проблемку одну обсудить. Можно? Я надолго не задержу.
Лариса обернулась, подумала пару секунд и сказала:
— Ну проходите, если так.
В квартире пахло пригоревшей кашей. Выкрашенные в зелёный цвет стены казались мрачными, в углу под самым потолком висела паутина. Птицын разулся, прошёл на кухню и присел на табурет. На верёвке под потолком висело стираное бельё. На столе рядом с самоваром стоял закопчённый примус.
Они помолчали. Птицын старался смотреть в сторону, но всё же искоса наблюдал за Ларисой. После смерти мужа она сильно изменилась. Под глазами появились синяки, лоб усыпало мелкими морщинками, но больше всего Птицына поразили глаза. Когда он впервые увидел Ларису на Женькиной свадьбе, куда был приглашён весь их отдел, невеста была настоящей красавицей. Её глаза, синие-синие, тогда светились как сапфиры, теперь же они выглядели блёклыми, словно подёрнулись молочной пеленой.
— Так что вы хотели узнать? — наконец спросила Лариса.
Птицын выпрямился, снова пригладил волосы рукой.
— Узнать хотел, как вы тут… поживаете. Не нужно ли чего, может, помощь какая требуется по хозяйству?
Лариса вздохнула и поправила съехавший платок.
— Нормально живём. Не хуже других. А помощь… какая уж там помощь? Я целыми днями на заводе у станка, а Ванечка с тёткой Груней, соседкой, сидит. А если по хозяйству, так сосед Семён Львович мне помогает: дровишек там порубить или прибить, приколотить что. — Лариса тяжело вздохнула. — Продуктов у нас хватает: на заводе мне помимо зарплаты молоко три раза в неделю дают и хлебную пайку. Только вот Ванечка молоко совсем не пьёт — ждёт, когда прокиснет, только простоквашу и ест.
— Мама, а кто там пришёл? — послышался из спальни детский голосок.
— Спи, сынок. Не пугайся, это Владимир Иванович пришёл, по делу.
Из спальни вышел пятилетний сынишка Янчина в пижаме и босиком. На мамку похож, только нос и губы Женькины, Птицын встал.
— Здравствуйте, — тихо сказал мальчик.
— Ваня! С ума сошёл? Простудишься! — Лариса перевела взгляд на Птицына. — Полы у нас холодные, а Ванечка недавно с воспалением лежал.
Мальчик тут же убежал в спальню и вскоре вернулся уже в носках и с деревянным пистолетом в руке.
— А я думал, это папка вернулся, — сказал малыш так трогательно, что у Птицына перехватило дух.
— Здравствуй, Ванечка. — Голос у Птицына дрогнул.
— А я вас помню: вы с папиной работы. Не знаете, когда он вернётся?
Птицын тревожно посмотрел на Ларису — та отвернулась и прикрыла ладонью рот. Птицын присел на корточки и обнял мальчика за плечи:
— Твой папа очень занят. Он бандитов ловить ушёл…
— Неправда! Мама сказала, что его на войну забрали. Он у нас теперь с немцами воюет. Только он скоро вернётся, когда всех врагов убьёт. Я бы тоже с папкой пошёл, но у меня пистолет не настоящий — игрушечный. — Ваня показал Птицыну пистолет. — Это мне папка сделал. Только я вам его в руки не дам. Папка сказал, что оружие никому отдавать нельзя, и разбрасывать тоже. Я когда вырасту, буду из него бандитов стрелять.
Птицын в отчаянии повернулся к Ларисе.
— Иди спать, сынок, — сказала женщина. — Поздно уже, а завтра вставать ни свет ни заря.
— Маме завтра на работу, — сказал Ваня, — а так бы я с вами ещё поболтал. Но это ничего, вы ещё приходите, только не так поздно.
— Приду, обязательно приду. Всех бандитов поймаю и приду. — Птицын с трудом сдерживал дрожь в голосе.
— Всех не надо. Мне оставьте! Я же, когда вырасту, тоже в милицию работать пойду…
— Ступай, ступай! В милицию он пойдёт… — Лариса аккуратно подошла и аккуратно подтолкнула сына к спальне.
— До свиданья, — сказал мальчик и исчез за дверью вместе с матерью.
Какое-то время Птицын находился в комнате один. Потом Лариса вернулась, теперь глаза её были красными.
— Не могу ему правду сказать. Пусть подрастёт немного.
— Понимаю. — Птицын поднялся. — Пойду я, пожалуй. Раз уж вам не нужно ничего…
— А проблемка?…
— Что?
— Вы говорили, что нужно проблемку какую-то обсудить.
— Ах да. — Птицын хлопнул себя по лбу. — Помните, там, на кладбище, когда я к вам подошёл…
— Помню. Вы поклялись убийцу Жени поймать.
— Так вот, теперь с этим проблемы возникли. — Птицын закусил губу, поморщился и выдохнул с силой. — Дело по банде… ну, той… короче, вы понимаете, у меня пока забрали. Теперь ими другой отдел занимается. Но вы не думайте: я от своих слов не отказываюсь. Просто я обещал, а тут… Одним словом, если те, другие, их не поймают, я обязательно сделаю это сам. Просто теперь быстро не получится.
— Зачем вы мне всё это говорите? — спросила Лариса строго.
— Просто… ну как вам сказать… Просто я же обещал.
— Не беспокойтесь. Мне всё равно, кто их поймает: вы или кто другой. Главное, чтобы убийца моего мужа больше никому не навредил. — Лариса вздохнула. — А теперь, если у вас всё… Мне завтра и впрямь очень рано вставать.
Птицын покивал головой, обулся, натянул кепку на лоб и вышел за дверь.
По дороге он старался не думать о Ларисе и её сыне, но чистые как стёклышки глаза мальчика волей-неволей всплывали перед ним. Птицыну повезло: он успел на последний трамвай и ехал, сидя на заднем кресле, почти один. Чтобы не думать о семье Янчина, он попытался восстановить то, что случилось во дворе. Те двое, похоже, и впрямь не знали того высокого. Кто же это мог быть? Может, кто-то из банды Кастета? А что, если Паше кто-нибудь про него сказал и тот решил поквитаться с Птицыным за вчерашнюю стрельбу и за Лерку.
Когда он открыл дверь своим ключом, то увидел, что на кухне горит свет. Надя вышла в коридор, её глаза сияли.
— Думала, что не придёшь. Всё хорошо? Есть будешь? Я сегодня на базаре рыбы купила. Вот, нажарила, тебя ждала.
На стене тикали часики, в квартире пахло жареной рыбой. Птицын только сейчас вспомнил, что со вчерашнего вечера ничего не ел. Он разделся и прошёл на кухню, но садиться не стал, а сразу подошёл к окну. Во дворе у припорошенных снежком кустов стояли двое: парень и девушка. Парень что-то говорил и жестикулировал. Девушка пританцовывала и часто-часто кивала.
Птицын собирался сесть за стол, как вдруг увидел в тени соседнего дома под козырьком подъезда высокого мужчину. Тот кутался в воротник, и Птицыну показалось, что мужчина смотрит в его сторону. Это, без сомнения, был тот же тип, которого он приметил возле дома Янчиных.
Надя нарезала хлеб. Несколько жареных карасиков уже лежало на тарелке.
— А ещё я гречки купила. Так что у тебя сегодня, можно сказать, праздничный ужин. Ой… — Надя спохватилась, бросилась к серванту и достала бутылку. — Вот, тут ещё осталось.
Она достала стопку и наполнила её «Столичной».
— Погоди малость. — Птицын бросился в коридор, сунул ноги в сапоги и так, без куртки, выбежал за дверь.
Он сбежал вниз по ступенькам, выбежал из подъезда как угорелый, чем, видимо, сильно озадачил влюблённую парочку, и бросился туда, где только что стоял его преследователь. Под козырьком подъезда уже никого не было. Лишь следы, как минимум сорок пятого размера, были отчётливо видны на свежем снегу.
Глава вторая, в которой московский гость интересуется, знают ли куйбышевские опера классику русской литературы
Подходя к Управлению, Антон чувствовал себя настоящим героем. Да и как же — ведь накануне он прошёл настоящее боевое крещение! Ну и что, что пуля Паши Кастета лишь ободрала кожу и не задела рёбер! Он провёл в больнице чуть больше суток, врачи требовали задержаться хотя бы ещё на пару дней, но он — лейтенант милиции Антон Трефилов — не согласился и потребовал немедленной выписки. Он настоящий оперативник, и пусть это знают все!
Подойдя к зданию, Антон остановился и огляделся по сторонам. Увидев сидевшую в «курилке» Веру Полянскую — делопроизводителя административного отдела, — Антон расправил плечи. Вера сидела склонив голову набок и что-то кидала расхаживающим вокруг скамейки голубям. На девушке была тщательно выглаженная гимнастёрка с двумя эмалевыми квадратами на красных петлицах. Свои соломенного цвета волосы Вера аккуратно убрала под синий берет, тонкую талию девушки стягивала совсем ещё новая портупея. Папироса в руке еле-еле дымилась. Вера была на пару лет старше Антона, не то чтобы совсем уж красавица, но всё же… Высокая грудь, открытый взгляд и круглое, как яблочко, личико с лучистыми синими глазками не могли не привлекать внимания большинства работников Управления — мужчин. Антон не был исключением.
У Антона был не слишком-то большой опыт в общении с девушками. Точнее, не было никакого. В школе он был так поглощён учёбой и тренировками — Антон с малых лет увлекался плаванием и даже имел разряд, — что на девушек у него просто не оставалось времени. Так говорил себе он сам, понимая, конечно же, что это было не так. На самом деле он понимал, что слишком робок, и поэтому, даже когда девчонки тонко намекали ему на свои симпатии, Антон отмахивался и всегда уходил с покрасневшими от стыда щеками. Поступив на службу в уголовный розыск, Антон для себя твёрдо решил, что теперь он станет смелее. Вера Полянская появилась весьма кстати. Антон решил, что непременно познакомится с девушкой поближе и для этого пригласит её на свидание. Однако с самого первого их знакомства Антон всё время откладывал это на потом.
Вспомнив о своём героическом ранении, молодой оперативник снял фуражку и пригладил волосы. Видя, что девушка грустит и выглядит довольно беспомощной, Антон решительно направился к ней.
— Здравствуйте, Вера. Что же вы такое делаете? Война идёт, а вы тут продукты переводите! Что это у вас? Хлеб? — сказал Антон строго и тут же понял, что сморозил чушь. Начинать-то нужно было совсем не с этого. Девушка даже не подняла голову.
— Это пшено, не хлеб. — Вера вынула из кармана пакет и бросила воркующим птицам очередную горсть.
Антон почувствовал, что его щёки наливаются румянцем. Он хотел уже развернуться и уйти, но вдруг Вера сказала:
— Вы садитесь, товарищ лейтенант, если нет папирос… — Девушка взяла лежавшую рядом с ней пачку и протянула Антону.
— Вообще-то, я не курю. Я думал, вы знаете.
— Я? — Вера сморщила носик и только теперь взглянула на Трефилова. — Знаю, что не курите?..
— Ну… мы же как-то с вами общались… точнее, вы как-то спросили у меня закурить, а я сказал, что не курю. Я же спортсмен.
— Вон оно что. — Девушка равнодушно бросила пачку на скамейку. — Забыла, наверное.
Антон было снова дёрнулся уйти, но, мгновение подумав, всё-таки сел на самый край скамейки.
— Курить не стану, но присяду с вами, если вы, конечно, не возражаете.
Вера усмехнулась и расправила плечи. Антон невольно уставился на натянувшуюся на высокой и упругой груди девушки гимнастёрку, задержал дыхание и, вдруг осознав, что делает, поспешно отвернулся.
— Значит, пшеном птичек подкармливаете, — сказал Антон, желая сказать хоть что-то. — Это, конечно, не хлеб, но всё же…
— Они же вон какие тоже голодные!. Воркуют. — Глядя на птиц, Вера впервые улыбнулась. — Понимаю, что война, народ голодает, но что же теперь делать? Птички — они ведь тоже божьи твари. Если не мы — люди, — то кто же их пожалеет?
— Ну, знаете ли, товарищ сержант! Вы же комсомолка, а про каких-то там божьих тварей рассказываете! — вспылил Антон и снова пожалел о сказанном, мгновение помолчал и упрямо продолжил: — Все же знают, что никакого бога нет. Всё это суеверие и бабкины сказки!
Девушка посмотрела на Антона с недоумением.
— Знаете что, товарищ лейтенант, шли бы вы со своей философией!
Антон тут же обиженно пробурчал:
— А что? Между прочим, и Ленин, и Маркс писали, что религия придумана для одурманивания народа.
Вера отвернулась. Какое-то время молчала, потом, глубоко затянувшись папиросой, с силой выпустила дым и с внезапным напряжением повернулась к Антону. Теперь она не выглядела беспомощной, Антон поморщился.
— Бог — это любовь… вера и надежда, — быстро заговорила Вера — Бог — он в сердце, вот оно как. Поэтому и голубей любить нужно, и кошек, и собак — короче, всех живых тварей, какие только есть на свете, ну… и людей, само собой. Любить нужно — тогда мы с вами и будем на ступень выше этих голубей. Вот в какого бога я верю и комсомолкой при этом остаюсь.
Антон поднялся, сжал кулаки и приглушёно процедил:
— Ну и любите своих птичек, раз вы их наравне с людьми считаете! Разве можно этих, — Антон указал на голубей, — с людьми сравнивать? Рядом с вами пули свистят, люди гибнут, а вы…
— Дурак ты!
Антон не поверил своим ушам.
— Ну, знаете ли, товарищ сержант…
Девушка швырнула в урну погасшую папиросу и достала из пачки ещё одну. Потом долго рылась в кармане, вынула оттуда смятый носовой платок, маленькое зеркальце и пару завёрнутых в бумагу кубиков сахара. Наконец она нашла то, что искала. Помятая бензиновая зажигалка долго не хотела давать огня. Наконец огонёк появился, и Вера выдохнула в сторону собеседника густую порцию дыма. Антон закашлялся. Не так. Всё не так. Зачем он вообще к ней подошёл? Видно же было, что девушка не в настроении. Но тут Вера вдруг беззвучно рассмеялась.
— Хочешь? — Она протянула Антону рафинад. Тот опешил.
— Я сладкое не люблю, — процедил Антон и сел.
— Гляньте-ка: не курит, сладкое не ест. Может, тебе ещё и девушки не нравятся?
Антон снова почувствовал, как кровь приливает к щекам.
— Девушки мне нравятся, только не все. А сладкое не ем, потому что зубы берегу. А от дыма меня вообще воротит. Как вы все курите? У меня ни отец, ни мать в жизни папирос в руках не держали. Не держали и мне наказывали.
Вера тут же и сострила:
— Мамочку нужно слушаться!
— Нужно. Что же в этом плохого?
Вера вдруг снова сникла, пригладила волосы.
— А у меня вот не было мамочки — детдомовская я. У нас многие девчонки курили, а уж мальчишки… Так почитай все. А я курить только после школы начала, когда меня по распределению на курсы отправили. Учиться на швею-мотористку. Повстречала там одного… — Вера задумчиво посмотрела на голубей и высыпала им остатки пшена. — С тех пор и курю, и сладенькое люблю… ну и, скажу по секрету, водочки могу хряпнуть.
— Не знал, что вы из детдома, — всё ещё немного обиженным голосом проворчал Антон.
— Родителей моих ещё в Гражданскую не стало. Я их и не помню совсем. Помню детдом, потом курсы эти, пару лет уже здесь, в Куйбышеве, на ткацкой фабрике работала, но не для меня это. Хотелось самой свою жизнь выстраивать, а не по разнарядке. Понимаешь? — Антон кивнул, а Вера продолжала: — Пришла вот в местное отделение кадров и прямо так, с порога, попросилась. А у вас тут как раз делопроизводитель был нужен. Повезло как, представь?
— Да уж, повезло.
— Ну, как-то так всё, — сказала Вера и вдруг игриво улыбнулась. — Так какие, говоришь, девушки тебе нравятся?
— Чего? — Антон вздрогнул.
— Ты говорил, что тебе девушки нравятся. Только не все. Так каких любишь? Уж поди не таких, как я? Тебе, наверное, правильных подавай… идейных. А я-то?.. Хоть и комсомолка вроде, а в Бога верую.
Антон поджал губы. Сказать, что именно Вера ему и нравится, поначалу не поворачивался язык.
— Разные нравятся. Ну и такие как ты — тоже. Такие как ты особенно… Красивые.
Вера рассмеялась и игриво склонила головку набок.
— Значит, по-твоему, я красивая?
Чувствуя, что снова краснеет, Антон резко встал.
— Ладно, заболтался я тут с вами, Вера Алексеевна. Мне ж на доклад пора. К начальнику нужно — доложить, что меня выписали.
— Откуда выписали?
— Из больницы.
— Ну-ну? Что же это с вами случилось? Простудились, наверное.
Антон словно почувствовал прилив сил. Он нацепил фуражку, расправил плечи и, словно между прочим, сказал:
— Да нет. Просто мы тут на днях на Кастерина охоту вели. Пашу Кастета — думаю, вы про него знаете…
Вера насторожилась.
— Знаю. Про него вся Безымянка только и судачит.
— Так вот, я тут с Кастетом лоб в лоб столкнулся — ну и зацепил он меня… из нагана.
— Ранил?
Антон высокомерно хмыкнул:
— Царапина! Врачи, правда, хотели меня ещё подержать, но кто же тогда Кастерина ловить станет, если все по госпиталям да по лазаретам разбегутся?
— Постой… Ты же у нас в первом оперативном? — Вера вдруг вся напряглась.
— В первом оперативном.
— У Птицына?
— У него.
— Постой. Так это когда же было? Когда вы на Кастерина охотились?
Антон удивился: отчего вдруг такой интерес? Ему это показалось, или Вера немного побледнела?
— Так позавчера, — сказал он, нахмурившись.
— А Птицын?
— Что Птицын? — не понял Антон.
— Птицын с тобой был, когда вы Кастета ловили?
— Куда ж без него? Он у нас, сама знаешь, всегда впереди — такого дела он бы не пропустил. Да и к Пашке у него теперь особый интерес. Слышала же, что они Ян- чина того…
Вера схватила Антона за рукав и резко потянула на себя:
— Что с Птицыным? Он не ранен?
Антон надул губы и резко выкрикнул:
— Жив твой Птицын! Чего с ним станется?
Антон повернулся и быстро зашагал к крыльцу Управления.
Когда Трефилов входил в кабинет Птицына, настроение его уже нельзя было назвать радужным. Он подошёл к столу, за которым сидел Птицын, налил из графина воды, выпил залпом и процедил:
— Здравия желаю, товарищ капитан!
Птицын, не отрываясь от бумаг, кивнул и указал на стул. Серая кепка начальника лежала рядом; прямо на столе в переполненной пепельнице дымилась недокуренная папироса. На носу у Птицына были нацеплены очки — в них Птицын всегда напоминал Антону его курсового профессора из школы милиции. Очки Птицын надевал редко — зрение у него было о-го-го. Кравец как-то сказал Антону по секрету, что очки их начальник надевает лишь для того, чтобы выглядеть занятым и чтобы его попросту не доставали. И чего только в нём женщины находят? С первой женой развёлся, зато вторая в нём души не чает! Вон и Полянская туда же!
Напротив Птицына, ссутулившись, сидел полный мужчина в военной форме и ковырял уголком металлической линейки ногти на руке. «Смешной тип, — подумал Антон. — Лысина до затылка, нос картошкой, а губы такие, словно их обладатель побывал на пасеке в период неумелого окуривания: толстые и мясистые, словно перезрелый томат. Ни петлиц, ни нарукавных знаков. Может, дезертира поймали — тогда почему он у нас? Хотя для арестованного ведёт себя спокойно, да и поза уж больно простецкая».
— Явился, наш сердобольный защитник женщин! — сказал Птицын. — Ну садись. Залатал, смотрю, прореху свою. Молодец! А раз явился и здоров, то поручение у меня к тебе.
Антон поджал губы. Ни как здоровье, ни как дела…
— Вообще-то, меня не хотели отпускать, — обиженно буркнул Антон. — Рана вон… кровит ещё.
— Покровит и перестанет. Не боись.
Птицын продолжил чтение, Антон прошёл в самый угол и опустился на кожаный диванчик. Когда прошло несколько минут, он не выдержал и спросил:
— А что за поручение? Неужели Кастет нарисовался? Мне Воронцов сказал, что вы Лыскину арестовали. Чего поёт?
Птицын хмыкнул, послюнявил палец и перевернул страничку толстенного дела, которое лежало перед ним.
— Про Пашу забудь — им теперь корниловские занимаются. Я ему все дела уже передал, а нам вот наш отец-начальник новое дельце подкинул.
Антон аж подскочил.
— Да ладно вам, товарищ капитан… шуточки у вас, знаете ли! Мы же эту гниду столько пасли, а теперь в сторону?
— По этому вопросу не ко мне, а вот… — Птицын указал на лысенького незнакомца.
Старается выглядеть беззаботно, а кулачки-то сжал! Антон недоумевал. Видит, что недоволен его начальник таким поворотом. Оно и понятно.
— Это вовсе не шуточки, Антон Юрьевич, — наконец заговорил незнакомец. — Вашему отделу поручено выполнение особо секретного задания, поэтому про Кастета и его дружков на время забудьте.
Антон посмотрел на Птицына.
— Это наш гость из Москвы, а точнее — не просто гость, а наш новый непосредственный начальник, — продолжал тот. — Кирилл Петрович Фирсов, первый отдел НКВД СССР.
Толстяк замахал руками.
— Что вы… Какое там «начальник»! Просто куратор данного мероприятия, и не более того. Руководить всем будет, конечно же, Владимир Иванович — у него связи, знание, опыт, — а я уж так…
Антон нахмурил брови, судорожно восстанавливая знания, полученные в школе милиции. Первый отдел, если память ему не изменяет, занимается обеспечением безопасности членов партии и правительства. При чём тут тогда куйбышевская милиция?
— Мы что, теперь охраной больших шишек из Москвы заниматься будем? Почему мы?
Гость из Москвы тихонько рассмеялся забавным смешком, напоминающим тихое похрюкивание.
— Не переживайте, Антон Юрьевич, — сказал москвич. — Просто, поскольку дело важное, к его выполнению привлечены разные подразделения. Тут такое дело… замешана немецкая разведка. Понимаете?
— Во-во, тут всё очень серьёзно! — язвительно вставил Птицын, наконец-то оторвавшись от бумаг. — Мы же здесь так, мелочёвкой промышляем, а тут настоящие диверсанты нагрянуть должны! Откуда только они здесь возьмутся, в такой дали от линии фронта? У нас же противовоздушная оборона слабенькая — сплошные дыры! Вот немцы про то узнали и к нам в Куйбышев заявиться решили. Так что вот тебе, Антошка, шанс отличиться!
Московский гость, точно не заметив иронии в словах Птицына, продолжал:
— По этому делу в Самару направлена целая группа лиц. Моя задача — наладить взаимодействие с вашим управлением и использовать все возможные средства для поимки немецких диверсантов.
Антон встал. Если москвич не шутит насчёт разоблачения и поимки — это же действительно хорошая возможность отличиться!
— А вы, товарищ… — обратился к москвичу Антон, — простите, позабыл, какое у вас звание.
Гость махнул рукой.
— Да полно вам, Антон Юрьевич, давайте без этих формальностей! Зовут меня Фирсов Кирилл Петрович. Легко запомнить: как помещика Троекурова? Пушкина, надеюсь, читали?
— Читал- и «Дубровского», и «Капитанскую дочку».
Антон подошёл ближе к столу и спросил с запалом:
— А что нам нужно будет делать? Какое будет для меня поручение?
— Сядьте, товарищ Трефилов, — усмехнулся Птицын.
— Разошёлся! Сейчас пойдёшь к своему ухарю с базара и дашь ему вот эти фото. Это самый главный фриц, его найти нужно. Васин и Корниенко уже работают, Стёпа Кравец, разумеется, тоже в деле. Только ты один у нас пока прохлаждаешься.
— Не по своей воле, — процедил Антон.
Он взял лежавшие на столе фотографии — на них был изображён мужчина в строгом тёмном костюме. Птицын захлопнул папку и убрал в сейф.
— А вам, Кирилла Петрович, неплохо бы знать, что город наш называется Куйбышевом! Куйбышев — не Самара! Ещё в тридцать пятом переименовали. — Птицын подошёл к окну, приоткрыл форточку и полез за папиросами. Когда он выпустил первый клуб дыма, он обернулся. — Ты ещё здесь, Трефилов?
Антон сунул снимки за пазуху и вышел из кабинета. Он спустился по лестнице и вышел из здания. В курилке сидело несколько сотрудников. Антон узнал их: двое из дежурки, третий — следователь. Веры Полянской среди них не было. Антон вздохнул и с поникшей головой побрёл на трамвайную остановку.
Антона переполняли противоречивые чувства. С одной стороны, он теперь принимает участие в поиске самых настоящих немецких диверсантов (не об этом ли он мечтал, стремясь попасть на фронт, чтобы вести настоящую борьбу с настоящим врагом?), а с другой, он понимал, что им придётся бросить начатое дело, не доведя его до конца. Если корниловские поймают Пашу, вся слава достанется им, да и поймают ли вообще? Смущало Антона и отношение к происходящему Птицына. Вон он как шипел, да на москвича всё время косился! Оно и не мудрено: под контролем такого чудика работать — не самое приятное дело. С такими мыслями Антон добирался до улицы Фрунзе; дорога заняла почти час. О Вере Полянской он старался больше не думать.
Когда трамвай свернул на Пионерскую, Антон прямо на ходу соскочил с подножки и двинулся в сторону общественных бань. Ветер крепчал, и ноябрьский морозец слегка прихватывал уши, забирался под воротник. Антон шмыгал носом, то и дело тёр вязаной перчаткой слезящиеся от ветра глаза. Щёки его раскраснелись, Антон облизывал обветрившиеся губы. Где-то там глубоко в душе молодой опер жалел, что оделся слишком легко: надел кожаную куртку вместо ватника, а вместо ушанки — фуражку с длинным выгнутым козырьком. Накануне тётя Зина связала ему толстый шарф из козьей шерсти, но Антон так ни разу его и не надел. В этом шарфе он больше походил на бедолагу из сиротского приюта на улице Крайней, а никак не на лейтенанта уголовного розыска. Антон кутался в воротник, одновременно придерживая рукой подмышечную кобуру, в которой лежал недавно полученный в оружейке табельный наган.
Птицын частенько ругал Антона за то, что тот одевается слишком броско. «Настоящий опер должен выглядеть скромно, быть незаметным как мышь, — говорил начальник, — а ты рядишься как сенегальский попка! Сколько раз тебе говорить: подогни крылышки и не отсвечивай!» Но Антон упорно не желал носить ватник, а меховым шапкам и толстым кепкам всегда предпочитал лёгкие фуражки армейского образца.
Уже порядком закоченевший Антон подходил к барахолке, на которой надеялся отыскать своего единственного пока что осведомителя — Игорька Савина.
Игорь Савин носил забавную кличку Кружечка. Видимо, так его прозвали из-за того, что когда-то, ещё мальцом, стоял он у торговых рядов на Троицком рынке с алюминиевой кружкой, жалобно завывал протяжные песняки и просил милостыню. Но потом Игорёк подрос. Вместе с двумя приятелями как-то он был взят с поличным на квартирной краже. Игорька взяли не на самой квартире. Он просто стоял на шухере и при появлении милиции принялся орать на чём свет стоит, предупреждая своих. Тем не менее гражданин Савин мог получить за сие деяние реальный срок, но, не имея никаких документов, он стал уверять милиционеров, что он малолетка. Игорёк напирал на жалость и плакался, ещё говорил, что он сирота. Для своих лет Игорёк был рослым и крепким парнем, и по законам военного времени никто бы с ним церемониться не стал. Однако Антон Трефилов, тогда ещё младший лейтенант, пожалел бедолагу. Он не поленился и отправил запрос в Саратовский детский дом, откуда получил ответ, подтверждающий, что Игорь Савин действительно когда-то был воспитанником дома-интерната, и ему на момент совершения преступления действительно было тринадцать лет.
Теперь речи об отсидке не шло. Кружечку могли бы отправить в детский дом, откуда он сбежал, но пока ходил запрос, воришке стукнуло четырнадцать. Поэтому в Саратов его отправлять не стали, а пристроили работать в домоуправляющую компанию дворником. Кружечка работать особо не хотел, потому вскоре и был уволен. И след его вроде бы как затерялся, но однажды Антон встретил старого знакомого на базаре. Тот торговал одновременно папиросами и одеждой: мужскими носками, перчатками и женским нижним бельём.
Тогда Антон подошёл к Игорьку и поинтересовался, откуда тот берёт товар. Игорёк сделал невинное лицо и поклялся, что товар не ворованный. Он отвёл Антона к барыге-перекупщику, и тот подтвердил, что Кружечка за процент распространяет его товар. Антон мог бы привлечь и спекулянта, но Игорёк снова взмолился: «Жить-то как-то надо, товарищ дорогой! Не торговать — так что же, снова на паперти стоять, или ещё хуже того — домушничать? Так я же с тех пор ни- ни, на криминал не подписываюсь! Вам, как грица, спасибочки за сие деяние! Благодаря вам лишь по воле хожу. Я же не тварь позорная — добро не забываю. Кстати, за эту самую доброту вашу, гражданин хороший, могу наколочку дать. — Игорёк поднёс сжатые пальцы к губам. — М-м-ма, загляденьице! Такая наколочка, что не пожалеете».
Антон решил, что он, как реальный оперативник, не станет арестовывать Игорька и его барыгу за спекуляцию. Не стоит связываться с мелочёвкой, а вот ради реального дела…
На следующий день куйбышевские опера накрыли подпольный склад, где торговали ворованными консервами и сырками. Антон был горд собой, хотя и понимал, что, скорее всего, Игорёк его руками просто устранил конкурентов. С тех пор он считал Кружечку своим осведомителем, хотя пока ни разу не обращался к нему за помощью. Сейчас, когда дело касалось немецких диверсантов, Антон наконец-то решил обратиться к своему единственному информатору.
Когда Антон подошёл к торговым рядам, ему в нос ударил запах свежевыпеченного хлеба. Антон нахмурился. Полстраны голодает, а эти свежую выпечку на базар несут, сволочи!
Кружечку он нашёл во втором ряду, среди торговок поношенным барахлом, прошёл мимо, многозначительно кивнул и встал в сторонке. Игорёк как ни в чём не бывало продолжал нахваливать напомаженной дамочке в кашемировом пальто и шляпке с огромным красным бантом на боку свой «первосортный товар» — модную сумочку из свинячьей кожи, с золотыми пряжками и замочком-вертушкой. Спустя минут десять, когда барышня наконец-то решилась, отдала молодому торговцу несколько купюр и победоносно удалилась с новой вещицей на плече, Игорёк, подняв воротник, прошёл мимо Антона и указал глазами на выход.
Через десять минут они сидели вдвоём в маленькой беседке, заваленной листьями и окурками от папирос. Игорёк курил, Антон нервно поглядывал по сторонам.
— Прикидик у тебя, дядя Тоша… — Игорёк презрительно фыркнул. — Курточка, фуражка… за версту видно, что ты мент! Ни дать ни взять.
И этот туда же! Да сдался им всем его прикид!
— Я тебя не для того позвал, чтобы наряды мои обсуждать. Хотя по нарядам ты у нас мастак, а я так… и кстати, — Антон нахмурился, — не зови меня дядей Тошей. Понял?
Игорёк манерно замахал руками.
— Понял, понял, чего ж не понять? Слушаюсь, гражданин начальник! — Игорёк нарочно сказал это громко. — Или лучше так точно, гражданин лейтенант!
— Да заткнись же ты! — цыкнул Антон. — Люди же кругом, а у нас с тобой… ну, это… Оперативная встреча.
— Так я и говорю, дядя Тоша! На кой ляд ты сюда в таком наряде припёрся! Я же не фраер, у меня репутация, а ты… Спалить меня хочешь — так тогда какой тебе от меня будет прок? Тут на базаре за каждым по сотне зенок зырят. Решат местные, что я ментам стучу, и… — Игорёк полоснул большим пальцем по горлу, — того, порешат на раз. Я те без шуток это говорю, тут к бабушке не ходи!
Антон сжал кулаки и снова огляделся.
— Да не видел же нас с тобой никто! Я мимо прошёл, а тут никого нет. Чего тебе бояться?
— Да дядь Тош! Вот ты прикололся. Не видят… мимо прошёл. Когда увидят, поздно будет. Вмиг кегли переломают, а то и того хуже…
— Да не зови ты меня дядей Тошей — за кого ты меня принимаешь, — и начальником не зови… и лейтенантом!
Игорёк смачно затянулся, выдохнул и прищурился, потому что дым попал ему в глаза.
— А как же звать-то тебя, господин хороший?
— Антоном Юрьевичем зови, ну… или просто Антоном. Я ведь не намного уж и старше тебя. Всего-то на восемь лет. — Сказав это, Антон распрямился.
Игорёк сплюнул, достал из кармана здоровенные часы на цепочке, щёлкнул крышкой и посмотрел на время.
— Ладно, Антон Юрьевич, раз уж ты у нас старше, — сказал Кружечка язвительно, — буду по отчеству тебя величать. Вот, время тикает. Говори, чего надо, а то у меня дел выше крыши. Мне мой барыга, если положенного не наторгую, деньгу урежет. Пришёл — так поторопись, смогу чем помочь — помогу, а то сидеть, трындеть да препираться не в моих интересах.
Антон снова огляделся по сторонам и достал из кармана фотографию, полученную от Птицына.
— Вот. Человека этого нужно отыскать. Очень важная птица. Поможешь?
Кружечка взглянул мельком и отвернулся, закуривая очередную папиросу.
— Человека ему отыскать! Важная птица! Да я и сам вижу, что не фраер это. Клифт на нём козырный, рубашечка, галстук. Кто это? Холёный какой, на мархави-хераб похож. Что? Нет? Ну, тогда, значит, альфонс.
Антон пригнулся к Игорьку и прошептал в самое ухо:
— Не вор это, и уж тем более не альфонс. Немец он, немецкий диверсант. Поэтому поймать его нужно во что бы то ни стало. Диверсию они планируют. Какую?
Сказать не могу. Этот человек должен в город явиться, осесть где-то, а потом… — Антон выдохнул. — Ну что, поможешь?
Игорёк тут же поменялся в лице.
— Диверсант, говоришь? Немец? А ну… — Парень выхватил фотографию из пальцев Антона и принялся внимательно разглядывать.
— Майор вермахта. Только не в пиджачке он явно прибудет. Будет или в чём-то простеньком, или, наоборот, в форме военной — скорее всего, под энкавэдэшника вырядится. Может, в гриме будет: усы там накладные, борода, очки, — затараторил Антон. — Ты не переживай, фотокарточку я эту тебе оставлю, и не одну. — Трефилов достал из нагрудного кармана ещё несколько снимков. — Вот, бери. Раздашь там кому следует — может, из твоих приятелей кто его засечёт. Он, возможно, квартиру искать будет (если, конечно, у них уже всё заранее не приготовлено). Немало ведь у нас тех, кто для немцев уже хлеб да соль приготовил. Вот они диверсантам могут и квартирку подготовить, и тёплый приём.
Игорёк сунул все фото в карман, загасил окурок и смачно сплюнул.
— Ладно базарить! Обещать ничего не буду, но что могу, сделаю. Раз фашист это — так уж я расстараюсь! Не очкуй, Антон Юрич, пошукаю где нужно, людишек припрягу. А он точно сюда заявится?
Антон облегчённо вздохнул.
— Должен. Такие у нас данные. Найти их нужно. Непременно найти, не то… не то большая беда будет-ты уж, Игорёк, не подведи.
Кружечка встал, натянул на лоб кепку и высморкался в пальцы.
— Что смогу — сделаю. Как будет что — сам тебя найду. Ты сюда больше не приходи. Не отсвечивай, короче. Есть у меня ребятки, что квартирными вопросами занимаются. Поспрошаю у них, фотокарточки твои им покажу. Немчуру эту сыщем, коль явится! Я ж их, скотов… Эх, ладно, дядя Тоша.
— Игорёк хлопнул Антона по плечу, и на его лице появилась улыбка с прищуром. — Бывай, короче. Если уж я его не найду…
Антон вздрогнул.
— Что тогда?
Игорёк рассмеялся и двинулся в сторону торговых рядов.
— Значит, нет его в Куйбышеве — вот что! Не добрался, значит.
Глава третья, в которой Стёпа Кравец просит одол- женияу фармазонщика, форточника и карманницы
Когда Степан Маркович открыл дверь, над головой у него звякнул колокольчик. Мужчина спустился в подвал и оказался в тесной, но довольно уютной комнатке с массивным столом, стоявшим в дальнем углу, парой резных табуретов (вне всякого сомнения — раритетных) и каким-то блёклым пейзажем в золочёной рамке. Рядом с пейзажем на стене висели массивные часы из морёного дуба с маятником и маленькими гирьками. На столе лежали потемневшая от времени трубка, шкатулка с бижутерией и щипчики из нержавеющей стали. Хозяин квартирки Исай Михайлович Фридман — морщинистый старик с красноватыми глазищами и узким, покрытым щетиной подбородком — сидел за столом и листал какую-то толстую книгу с пожелтевшими страницами. Свои очки с круглыми линзами он держал в руке и смотрел сквозь них, точно через лупу. Увидев вошедшего оперативника, старик подскочил и одарил гостя довольно пылкой тирадой:
— Стёпочка! Степан Маркович! Здравствуйте, милейший, какими-таки это судьбами… вы, да в нашем захолустье? Как поживает ваша супруга, дражайшая Роза Яковлевна? Надеюсь, здорова. Проходите, проходите, любезный!
Старик вышел из-за стола, пожал протянутую ладонь обеими руками и пригласил гостя к столу. Кравец сдержал улыбку и присел на один из табуретов.
— Чрезвычайно рад нашей встрече, ну очень!.. Очень рад, — продолжал сыпать любезностями хозяин.
— Рад, как раввин свиному окороку? — сказал Кравец с ухмылкой. — Нормально поживает Роза Яковлевна, и не говори, что у тебя для такого случая как раз припасены прекрасные золотые сёрёжки, или цепочка, или… что ты там в прошлый раз пытался мне всучить, и почти задаром!
— Стёпочка, я вас умоляю! Не расстраивайте мне нервы, иначе проклятущий инфаркт снова нагрянет в гости к бедному Фридману! Вы же не можете отрицать, шо я вас так сильно уважаю, так уважаю… как любой еврей уважает деньги! Уважаю как своего старого друга, благодетеля и просто милейшего человека! А как ваши детки — надеюсь, здоровы? Эх, детки наши, детки…
Кравец нахмурился.
— Детки мои сейчас страну защищают, причём оба. А вот твой сынок, я слышал, снова фармазонит[2] на Челышовской. Видели его там наши, и не спорь! С поличным его пока не взяли, но всему своё время. С сынком твоим Лёвушкой ежели встретимся, у нас разговор короткий будет.
— Да что ты? Что ты, Стёпочка, такое говоришь? — замахал руками Фридман.
— А то и говорю: коль ты за старое опять взялся, то не взыщи — больше тебя покрывать не стану. А уж тем бо- лее сынка твоего, особенно если узнаю, что он с бандой Кастета связан.
Фридман едва не выронил трубку изо рта, глаза его заслезились.
— Да полно, Степан Маркович! Я же Лёвчику своему строго-настрого наказывал к воровским делам не касаться! Да чтоб я его позабыл, как я вас помню! Не может мой Лёвчик с кастетовскими путаться. О себе я уж и вовсе молчу. Не берусь более за старое. Весь товар мой чистый. Мамой клянусь!
Кравец встал и взял лежавшую перед стариком книгу.
— Ну и что тут у тебя? Ух ты, какие строчки меленькие! Пишешь всё да пишешь.
— Так кредиторы всё это, Степан Маркович! Ежели их в книгу не заносить, так и не упомнишь о них. А стекляшки я больше за брюлики не выдаю. Тут у меня всё честь по чести.
Кравец захлопнул книгу и склонился над столом.
— Ладно, поверю тебе на слово. Пока тебя за руку не ловил — так торгуй своим добром, чёрт с тобой! Вот только детишек наших с тобой в один рядок не ставь! Мои сыновья сейчас на передовой, и мне об этом вспоминать не хочется. Непросто им сейчас, так что давай поменьше пустой болтовни и перейдём к делу.
Фридман прикрыл ладошкой рот, потом вернулся за стол и принялся раскуривать трубку.
— Что ж, Степан Маркович, то, что вы человек деловой, я знаю на полном серьёзе. Раз уж вы не желаете про деток и не хотите приобрести подарочек для Розы Яковлевны, давайте обсудим вашу проблему. — Фридман усмехнулся, выпуская тонкую струйку дыма. — Ведь как у нас говорят? Если проблему можно решить за деньги, то это не проблема, это расходы.
Степан Маркович сунул руку за пазуху и извлёк оттуда несколько фотографий.
— Вот, смотри и запоминай. Этого типа нужно найти во что бы то ни стало. Так что привлекай всех своих; фотокарточки я тебе оставлю. Его комендатурские и энкавэдэшники уже ищут… ну, и мы теперь тоже.
Фридман взял одну из фотографий, поднёс к носу свои очки и несколько минут разглядывал лицо на фото.
— Занимательный мужчина! Судя по подбородку и тонким губам — кремень! Думаю, что немногословен… сюртук на нём недешёвый. — Фридман вытянул руку, посмотрел на фото издали и снова поднёс к самому носу.
— Ты его, словно бриллиант краденый, рассматриваешь, — усмехнулся Кравец.
— За бриллиант можно пятерик схлопотать, а за такой вот камушек — проще простого дырку в жилете.
Кто ж таков? Глазки у него злые, очень злые, прямо жуть! Меня от одного взгляда мурашки посетили. Я вам, дорогой Степан Маркович, имею вот что сказать. Не думаю, что смогу вам помочь с такими поисками, — он явно не из воров. Это убийца — я таких сразу распознаю. Опасаюсь я, что если подобный экземпляр прознает, что я на него охоту открыл — вы же мне советуете всем сие растрезвонить, — у меня могут возникнуть сложности. Подобные типы не любят, когда людишки, подобные мне, проявляют к ним интерес. Я же вам не сыскное бюро, а моя квартирка не бюро находок. Увольте, милейший Степан Маркович! И не стоит меня уговаривать — я ни за что не соглашусь! Жизнь — она, как говорится, одна. А если рот не раскрывать, то и муха в него не влетит. Так что…
Кравец встал, его лицо стало жёстким.
— Ты, видимо, не понял, Фридман. Это не просьба, это приказ. Сказано тебе искать — значит, будешь искать. Всех своих привлечёшь. Торгашей, поставщиков, тех особенно, кто с жильём связан. Квартиры да комнатки сдаёт и всё такое прочее. Найдёшь мне его как миленький, а не найдёшь…
— Что же вы мне тогда сделаете, милейший?
— Тебе ничего, а вот кому шепну по секрету — например, Лёньке Ростику. Расскажу ему, кто его сынка- убийцу под расстрельную статью подвёл. Или Женьке
Саратовскому подскажу, где ему человечка искать, который его братца-провокатора энкавэдэшникам сдал.
Фридман стал белее белого. Он сначала нацепил на нос очки, потом снял их и положил на стол, потом снова нацепил и снова принялся рассматривать принесённые Кравцом фотографии.
Зачем же вы так со мной, Степан Маркович? Вы ж меня без ножа… Вы ж меня так с ходу, да за причинные места! Ой-ой-ой! Да как же вы так можете со мной?! Мы же ж с вами почти что приятели, а вы…
— Времена нынче сложные, гражданин Фридман. Немцы к Москве рвутся. Так что любую информацию по этому человеку докладывать лично мне и немедленно. Мне… ну, или Птицыну.
Фридман поморщился и язвительно прошепелявил:
— Лучше уж тогда вам. К Птицыну я вашему больше не ногой — премерзкий тип, терпеть его ненавижу!
— Чего это? — хохотнул Кравец.
Фридман тут же раскурил потухшую трубку и задымил так, что всю комнату вскоре заволокло дымом.
— Потому что не Птицын он, а Зверев, — сказал старик пискляво. — Хуже зверя лютого начальник ваш! Это вы, Степан Маркович, со мной слова говорите, а этот… Он как меня увидит, да как зыркнет! Уххх…
— Да ладно тебе, Исай Михайлович! Никакой Птицын не зверь. Строгий? Это да, а так… Ладно, не хочешь с Птицыным дела иметь — тогда только мне будешь докладывать, но этого мне отыщешь. Не бойся, не вор это — немец. Майор вермахта. Его вместе с группой диверсантов немцы к нам в тыл забросить хотят. Будет он не один — будут с ним помощники. Где они остановятся, неизвестно. Будут себе жильё искать, будут взрывчатку готовить, ну ты понимаешь.
Глаза Исая Михайловича округлились. Он снова поднёс к глазам фото:
— Немец, говорите? Это же совсем меняет дело! А что ж за каверзу-то они замышляют?
Кравец отошёл от стола и сказал:
— Про то, зачем они здесь, я тебе не скажу, но кое-что поведаю. Зовут этого красавца Ральф Краузе. Майор вермахта, отдельный батальон специального назначения «Бранденбург-800», говорят, что сам адмирал Канарис этих волчар отбирал. Лучшие они у немцев, понимаешь? А вот этот… — Кравец ткнул пальцем в фотокарточку. — Даже среди них самый-самый. Настоящий ас! Так что скрывать не стану: не ошибся ты насчёт того, что он убийца. — Фридман положил фото на стол, Кравец продолжал: — Будет с ними русский один, позывной у него «Имитатор». Что за птица и зачем его к нам послали, даже в главном штабе не знают. Вот такие дела.
— Не знают?
— В главном штабе не знают, а бедный Фридман должен узнать! Да за кого ж вы меня принимаете? Разве ж такое под силу старому еврею? А что же ваша госбезопасность — они-то куда смотрят?
— Куда надо, гражданин Фридман, туда и смотрят. Поэтому, если не хочешь, чтобы они в твою сторону смотрели, рой землю, но красавца этого мне найди! — Сказав это, Кравец покинул старого еврея.
Во дворе было развешано бельё, из окна второго этажа доносилась приглушённая музыка, а из соседнего окна раздавался детский плач. Степан Маркович обогнул огромную лужу, перепрыгнул через вторую и едва не угодил в кучу собачьего дерьма. Он выругался, прошёл мимо косматой псины, которая лежала на пыльном коврике у лестницы и даже не подняла головы при виде чужака. Кравец прошёл вдоль оградки и поднял голову. Над крышей второго этажа красовалась довольно громоздкая клетка, сделанная из трёхслойной фанеры и обтянутая металлической сеткой. Высоко в небе кружила стайка голубей, ещё с десяток птиц сидели на жёрдочках в клетке и, по-видимому, спали. На крыше, прямо рядом с голубятней, сидели трое: рослый парень лет четырнадцати в фуфайке и цветастой тюбетейке, конопатая девчонка в сиреневом платке и сутулый старик с висевшей на шее культёй. Парень и старик-калека курили папиросы, а девчушка грызла семечки, увлечённо что-то рассказывала и то и дело задирала голову, очевидно, любуясь на круживших в небе птиц.
Кравец сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул. Можно было, конечно, просто крикнуть, но Степан Маркович хорошо знал, что значит для голубятников отменный свист. Пусть поймут и примут за своего. Все трое словно только сейчас заметили заявившегося гостя.
— Чё те? — крикнул парень. — На птичек наших пришёл посмотреть? Коли так, то гляди, за просмотр денег не требуется. А коли купить захочешь, так побалакаем. Есть у меня парочка на продажу.
Парень характерно окал, как окают на севере Нижегородчины и в Костроме. Папироса в его руке дымилась, парень то и дело почёсывал подбородок, время от времени кашлял, точно туберкулёзник.
— Ящерка мне нужен! К нему я, по делу пришёл. Тут он или как?
— А на кой тебе наш Ящерка сдался? — вмешался в беседу старик. — Ты, часом, не мент?
Он тут же прищурился, сунул руку в карман и опасливо огляделся.
— А не твоё это дело, папаша! Зови Петьку, не то я с тобой по-другому погутарю! — сказал Степан Маркович строго.
— Видали мы таких говорильщиков! — пискнула девица. — Ежели ты мусор, так проваливай. Петьки тут нет. Съехал Петька, уж с неделю как съехал.
— И куда же он съехал? Уж не на фронт ли сбежал? Он, помню, одно время порывался. Тогда, когда мамку его немецкая бомба накрыла.
— Может, и на фронт, а может, ещё куда. Мы твоему Петьке не няньки! — фыркнула конопатая девица. — Ты бы шёл отсель, дядя! А то неровён час — гульки наши тебе на лапсердак нагадят. Бомбы-то, они ведь всякие бывают.
Девица и парень рассмеялись этой шутке, а старик даже не улыбнулся. Он загасил о ботинок папиросу, смотрел на Степана Марковича откровенно враждебно и при этом тяжело дышал. Кравец начал терять терпение:
— Складно врёте, только не на того напали. Последний раз спрашиваю: где Ящерка?
В этот момент подъездная дверь отворилась, из дому вышел щуплый пацанёнок лет двенадцати и направился прямиком к Кравцу. Он был в широких помятых брюках, узком пальтишке с завёрнутыми рукавами — явно с чужого плеча. На голове мальчишки была надета вязаная шапка, которую он натянул на самые брови. Глаза парня смотрели пристально, холодили, точно льдинки. Под глазом красовался синяк, нижняя губа была рассечена.
— Ты, Люська, ротик свой прикрой! — крикнул деловито паренёк. — Да и ты, дядька Макар, — сказал он старику, — тоже не суйся, куда не след. Это дядя Стёпа, приятель мой хороший. Негоже его так встречать! Хороший человек, век мне воли не видать! Гоняйте своих турманов, а в мои дела носа не суйте!
Старик в недоумении выпятил губу, парень в тюбетейке презрительно хмыкнул, а девица надула губки и отвернулась.
Щуплый подошёл к Кравцу и уверенно, по-мужски протянул оперу руку. Тот пожал, сказал тихо:
— Кто же это тебя, Петруха, так разукрасил? — спросил Кравец, кивнув на синяк и разбитую губу.
— Есть тут деятели, дядя Стёпа! Точнее, не здесь, а у нас на фабрике. Баба одна хотела тюк ткани дорогой спереть, а я её застукал. Так она пацанов каких-то подговорила — дождались они меня, когда с работы шёл, ну, в подворотне и отметелили. Правда, и им досталось…
Кравец покачал головой:
— Ты что же, Петь, тот ножичек с собой так и носишь?
Паренёк кисло улыбнулся, виновато пожал плечами и пробубнил:
— Так я же его для самообороны ношу! Вот и пригодилось. Парни те здоровые были. Трое. Вон, не меньше нашего Артёмки. — Петька указал на сидевшего на крыше парня в тюбетейке. — Без ножика где бы я с ними управился? Да ты не боись, дядь Стёп, я же их так… только припугнул малость. Одному фуфайку взрезал, а другому ладошку пропорол. Пусть знают, суки, на кого пасти разевать, а на кого не стоит!
Кравец покачал головой:
— Ой, доиграешься ты, Петька! Ой, доиграешься! Порежешь кого по-настоящему — тогда ни я, ни Птицын, ни кто другой тебя от тюряги не спасёт. Ладно, парень ты не глупый — всё уже и сам понимать должен. Я к тебе не по этому вопросу пришёл. Ну что, Петро, поговорим?
Паренёк нахохлился, сунул руки в карманы и огляделся по сторонам.
— Чего ж не поговорить с хорошим человеком? Петя Ящерка добра не забывает! Слышу вроде бы голос твой — сразу вот вышел. Ты ведь, дядь Стёп, не просто так заявился. Раз пришёл — значит, по делу. Пойдём отсель, чтобы эта троица на нас лишний раз не пялилась. Они так-то ничего все — и дедка Макар, и Люська, и Артёмка. Только наши с тобой дела им ни к чему. Болтливые они, особенно Люська. А у тебя ведь дела- то не простые, поди. Пойдём в скверик, в беседку-там нас с тобой никто не потревожит.
Спустя полчаса Степан Маркович уже шёл к трамвайной остановке и улыбался.
Петя Ящерка — бывший форточник, а ныне сторож, работающий на ткацкой фабрике, — тоже получил от Степана Марковича пачку фотографий майора Краузе. Обещал сделать всё от него зависящее, сказал, что не подведёт.
Трамвай остановился возле депо, но Степан Маркович и не думал выходить. Вагоновожатая — приятной внешности женщина лет тридцати пяти с круглым румяным лицом и большими глазами — искоса поглядела на Кравца и усмехнулась. Когда трамвай опустел, женщина вышла из своей кабинки, подошла к Степану Марковичу и уселась на соседнее кресло.
— Ну и каким тебя ветром по мою душу? Сам же видишь, что со старым покончено. Вот, спину гну. Честным трудом, так сказать, на хлебушек себе зарабатываю. — Светлые волосы женщины были упрятаны под платок, из-под спецжилета торчала коричневая фуфайка с засаленными рукавами. На правой руке между большим и указательным пальцами красовалась наколка синего цвета — небольшой паучок без паутины. Большой и указательный пальцы левой руки представляли собой искривлённые обрубки.
— Ну и тебе доброго денёчка, Зинуля! Трудишься, гляжу — похвально, похвально! Вот, решил наведаться к тебе по одному дельцу, — сказал Кравец, переводя взгляд от воровской наколки, означающей матёрого карманника, на искалеченную руку женщины.
— Ну чего вылупился, мент? Вот оно, ваше милосердие поганое! — Женщина смачно сплюнула прямо на пол. — После того, как Птицын твой меня в лагерь укатал, тамошние вертухаи по приказу начлага местного такое вот со мной и сотворили. Сказали, что уж больно пальчики им мои покоя не дают. Один просил в штанах у него поюлозить — я ему так поюлозила… На всю жизнь, сука, запомнит Зинку Авторучку! Вот он тогда барину и предложил пальчики мне переломать. Дескать, в качестве профилактики, чтобы по выходе из тюряги я больше фраеров не чистила. Ну чего пялишься, на! — Женщина сунула изувеченную культю прямо в лицо собеседнику. — Смотри, чем я тебе и Птицыну твоему обязана!
Степан Маркович хлопнул Зинку по руке и прохрипел:
— Не мы с Птицыным, а ты сама судьбу себе определила, когда с ворами связалась, когда вы с корешем твоим Гришей женщину на базаре убили. Скажи спасибо, что соучастницей тебя по тому делу не пустили! Села ты на пять лет за карманную кражу, а не по мокрому, как прокурор того хотел. Да ты, дура, молиться на Птицына должна, а ты…
Зинка снова сплюнула и отвернулась. Быстрым движением смахнула набежавшую на глаза слезу и сказала тихо:
— Молюсь я на него, каждый день молюсь, на дружка твоего закадычного! Чтоб ему раки печёнку выели. Если бы не Сашка мой, не посмотрела бы я на сломанные персты…
— Ты это мне, Зинаида, брось! — рявкнул Кравец. — В том, что в лагере тебе ублюдок тот попался, моей вины нет, и вины Птицына нет. Что ж поделать, раз и среди наших такие нелюди водятся. Вертухай этот твой, начлаг тот, чтоб ему на том свете пусто было! Перестань себя жалеть — не так уж у тебя всё и плохо. Ты вон у нас баба справная. Красивая, можно сказать, — не женщина, а богиня! Отсидела своё, вернулась, замуж опять же вышла, сынишку вот родила. Как его, говоришь? Сашка?
Зинка повернулась к Степану Марковичу, утёрла нос рукавом.
— Да, вернулась. Да, родила. А ты знаешь, как я до тюряги жила? Знаешь, какие мужики за мной ухлёстывали? Не чета Лёшке, мужу моему! Кому я теперь нужна с такой рукой? Эх, Лёшка, Лёшка… Плюгавый, хромой, да и его на фронт вон укатали. А я вот теперь, чтобы сына прокормить, колымагу эту водить должна. — Зинка хлопнула здоровой рукой по вагонному стеклу. — Робу вот эту ношу, фуфайку да платок. Серая у меня теперь жизнь, разлюбезный ты мент! Серая, как шкура волчья. И от доброты вашей да от щедрот у меня не дрогнет ничего — от них у меня даже икота случается.
Кравец сжал зубы и поднялся.
— Ну и чёрт с тобой! Была ты подстилкой бандитской, а как в люди выбилась, так сопли распустила. Муж у неё не тот, видите ли, мужики не те её обхаживают! Сейчас вся страна с врагом воюет, голод, люди гибнут, а ей наряды да балы подавай! Думаешь, если немцы придут, они тебя снова в дорогие меха оденут, брюликов надарят, шампанским будут поить? — Кравец махнул рукой и двинулся к выходу.
— Да погодь ты, — крикнула женщина вслед, — скажи хоть, зачем приходил!
Степан Маркович повернулся, сунул Зинке под нос несколько фотографий Краузе и сказал:
— Вот, возьми. Немец этот — диверсант. Его вместе с группой в город к нам забросить должны для выполнения особого задания. Ты многих у нас катаешь на трамвайчике своём, бываешь в местах разных. Хотел тебя просить: если увидишь его, чтобы нашим сообщила, но раз уж ты на власть так обижена и помогать не хочешь… Чёрт с тобой, без тебя управимся.
Глаза Зинки сверкнули. Она поджала зубы и резко вскочила с места.
— Оставь фотокарточки, а там уж поглядим, — прошипела она сквозь зубы.
Степан Маркович бросил фотографии на одно из кресел и вышел через заднюю дверь.