В разговоре Царь вспомнил о Пушкине, о его длинном ногте на мизинце, который тот считал талисманом. При упоминании ненавистной фамилии молодую княгиню просто обуял приступ гнева: «Пушкин! Да не только на его руки, да я и на мерзкую рожу его не захочу посмотреть!» Да, «настоящее аристократическое воспитание» предстало тут перед Самодержцем во всей «красе»!..
Нападки на Пушкина особенно возмущали Николая Павловича, когда они принимали публичный характер. В марте, 22-го числа, 1830 года Царь отдал распоряжение Бенкендорфу: «В сегодняшнем номере „Пчелы“ находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье наверное будет продолжение; поэтому прошу призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения; а если возможно, запретите его журнал».
Ощущая расположение Государя, Пушкин тем не менее прекрасно понимал, что ему нет места в имперской служебной иерархии. Когда встал вопрос о браке и возникла проблема регулярного заработка, то друзья решили помочь и подыскать ему «местечко».
Поэт был благодарен за участие, но свое отношение к этому высказал в письме Е. М. Хитрово в мае 1830 года:
«С вашей стороны очень любезно, сударыня, что Вы принимаете участие в моем положении по отношению к хозяину (Царю. – А.Б.). Но какое же место, по-вашему, я могу занять при нем? Я, по крайней мере, не вижу ни одного, которое могло бы мне подойти. У меня отвращение к делам и бумагам… Быть камер-юнкером в моем возрасте уже поздно. Да и что стал бы я делать при Дворе? Ни мои средства, ни мои занятия не позволяют мне этого».
Пушкин полагал, что он поддерживает с Царем человеческие дружески-уважительные отношения, которые нельзя использовать в личных целях. Николай Павлович считал так же, но при каждом удобном случае старался оказывать особые знаки внимания. Когда он узнал, что Пушкин хотел бы заниматься историей Петра Великого, то живо поддержал это намерение.
В июне 1831 года Смирнова-Россет зафиксировала следующий эпизод: «Государь сказал Пушкину: „Мне бы хотелось, чтобы Король Нидерландский отдал мне домик Петра в Саардаме“. Пушкин ответил: „Государь, в таком случае я попрошу Ваше Величество назначить меня в дворники“. Государь рассмеялся и сказал: „Я согласен, а покамест назначаю тебя историком и даю позволение работать в тайных архивах“».
Царские симпатии не ограничивались лишь областью пожеланий и разрешений. Он старался помочь ему и другими средствами. 16 марта 1834 года появился Указ министру финансов Е. Ф. Канкрину: «Снисходя на прошение камер-юнкера Александра Пушкина, Всемилостивейше повелеваю: выдать ему из Государственного Казначейства, на напечатание написанного им сочинения под заглавием „История Пугачевского бунта“, двадцать тысяч рублей ассигнациями, в ссуду на два года без процентов и без вычетов в пользу увечных, с тем, чтобы он возвратил сию сумму в течение двух лет по равным частям, по истечении каждого года»[111].
В «повелении» Пушкин назван «камер-юнкером», которым он был назначен царским указом 31 декабря 1833 года, опубликованным в «Санкт-Петербургских ведомостях» 3 января 1834 года.
В том указе говорилось: «Служащих в Министерстве иностранных дел, коллежского асессора Николая Ремеза и титулярного советника Александра Пушкина, Всемилостивейше пожаловали Мы в звание камер-юнкеров Двора Нашего».
Это частное событие стало чуть ли не общественным явлением. Его спрягали на все лады, а знакомый А. С. Пушкина С. А. Соболевский (1803–1870) сочинил по случаю едкую эпиграмму:
Здорово, новый камер-юнкер!
Уж как же ты теперь хорош:
И раззолочен ты, как клюнкер[112],
И весел ты, как медный грош.
Особенно много об этом писали и говорили в самом негативном тоне многочисленные «пушкиноведы», непрестанно жонглируя определениями «унизили», «оскорбили».
Сам Пушкин был раздосадован этой милостью. В дневник занес: «1 января 1834 года. Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но Двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове… Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен, потому что Государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, – а по мне, хоть в камер-пажи, только б не заставляли меня учиться французским вокабулам и арифметике».
Через несколько дней опять вернулся к этой теме: «Государь сказал княгине Вяземской: „Я надеюсь, что Пушкин принял в хорошую сторону свое назначение – до сих пор он держал мне свое слово и я им был доволен“… Великий князь намедни поздравил меня в театре: „Покорнейше благодарю, Ваше Высочество: до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили“».
Больше всего раздражали ухмылки и усмешки света, да и слухи самые неблагоприятные. Передавали, будто «из верного источника», что Пушкин вымолил придворный чин, что он чуть не на коленях о том просил, что чин дали «жене», а не ему!
Ничего подобного не было и в помине. Пушкин ничего не просил, а Царь руководствовался самыми наилучшими намерениями. Во-первых, Пушкин получал придворное звание и определенный социальный статус. Во-вторых, он теперь имел право бывать на придворных балах и маскарадах без особого приглашения. Ну и, наконец, придворное звание было сопряжено с получением материального вознаграждения, что в его положении было совсем не лишним.
Главный вопрос: почему Царь, невзирая на то что Пушкину было уже 34 года, присвоил ему тот придворный чин, который получали, как правило, молодые люди, только «вступающие в службу»? Ответ прост и ясен, хотя очень часто за потоком эмоций остается в стороне. Царь не мог нарушить закон. Имея на гражданской службе чин титулярного советника, хотя давно никакой «службы не исполнял», Пушкин не мог иметь при Дворе чин выше камер-юнкера (в тот период камер-юнкеров насчитывалось около ста человек). Государь оставался верен себе и в этом: стараясь поощрять одних, он не хотел обидеть других, тех, кто выслуживали свои чины годами.
Пушкин правильно все понял, когда заключал, что «Государь имел намерение меня отличить, а не сделать смешным».
Ключевым моментом для должного понимания отношений между Царем и Поэтом является заключительная глава жизни Пушкина: его дуэль и смерть. Все перипетии этой трагической истории, связанные с клеветническими письмами, ролью различных лиц, как и обстоятельствами самого поединка, слишком хорошо известны и не нуждаются в подробном изложении. В данном случае первоочередной интерес представляет позиция Царя, его реакция на все события.
Через несколько лет после смерти Пушкина Николай I рассказал барону М. А. Корфу: «Под конец жизни Пушкина, встречаясь очень часто с его женой, которую я искренне любил и теперь люблю, как очень хорошую и добрую женщину, я как-то разговорился с ней о коммеражах (сплетнях), которым ее красота подвергает ее в обществе; я посоветовал ей быть осторожной и беречь свою репутацию, сколько для самой, столько и для счастья мужа, при известной его ревности. Она, верно, рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где-то со мной, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. „Разве ты мог ожидать от меня другого?“ – спросил я его. „Не только мог, но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женой“».
Наталья Николаевна была красавицей, и этим своим качеством она сразу же выделялась среди дам высшего света. «Миленьких» было немало, красивых – единицы, а красавицей – лишь жена Пушкина. Конечно, одного этого было достаточно, чтобы вызывать зависть и злобу прочих дам и девиц большого света. Если добавить к этому, что она была женой того, которого немалое число людей высшего света терпеть не могло, то ясно, какая это была желанная, «лакомая мишень» для сплетен. И аристократически-придворный мир их производил во множестве.
Главная и самая оскорбительная та, которая и стала поводом к дуэли, – жена «наставляет рога» мужу! Конечно же, ничего подобного не существовало в действительности; Наталья Николаевна всегда оставалась неизменно добропорядочной женщиной. Но сплетня тем и отличается от правды, что ей не нужны фактические, «документальные» доказательства. Клеветники стараются только замарать имя и образ того, кто им ненавистен. Пушкин и был таковым, а потому и лгали по его адресу и адресу его супруги без зазрения совести.
Этот шквал лжи бушевал в столице последние месяцы жизни Поэта. Он знал о дискредитациях, знал, что под ними нет оснований (Наталья Николаевна всегда была с ним абсолютно откровенна), но его горячая, страстная натура не выдерживала спокойно этих приступов светской ненависти. Он не мог, как когда-то ему писал Царь, платить инсинуаторам «презрением»; он хотел получить удовлетворение прямым ответным ударом.
Так возникла тема первой дуэли в ноябре 1836 года, когда А. С. Пушкин послал вызов светскому щеголю, поручику Кавалергардского полка Жоржу Дантесу, барону Геккерну (1812–1895), который слишком явственно выражал на публике свои симпатии к Наталье Николаевне. Усилиями друзей тогда поединок удалось предотвратить.
Прошло два месяца, и дуэль все-таки состоялась. Пушкин был смертельно ранен 27 января 1837 года и через два дня скончался. Эти последние часы жизни Русского Гения скрашены искренним переживанием друзей и близких, переживанием многих людей разного возраста и положения, которые приходили в квартиру Пушкина на Мойке справляться о состоянии Поэта. Все очевидцы сходилась во мнении, что таковых было несколько десятков тысяч человек.
В эти часы Пушкин ощутил и особое отеческое отношение Государя, который, узнав о дуэли, был потрясен и разгневан. Весть о дуэли и о смертельном ранении Пушкина принес в Зимний дворец житель того же дома, где квартировал Пушкин, – князь Г. П. Волконский (1808–1882). Он сообщил о том своему отцу – министру Императорского Двора князю П. М. Волконскому (1776–1852), а тот – Монарху.