Трудно усомниться в том, что обвинения Мандта в «цареубийстве» есть всего лишь злонамеренная сплетня. Никаких реальных поводов для таких подозрений не существовало. Лейб-медик выполнял свои обязанности безукоризненно, прекрасно осознавая, какая на нем лежит ответственность.
В роковую ночь с 17 на 18 февраля ему доставили записку фрейлины графини А. Блудовой, питавшей симпатию к Мандту, где ясно было сказано о необходимости вовремя предупредить Императора, чтобы тот успел причаститься. Графиня предрекала: «Вы иностранец, и вся ответственность падет на вас».
Перед лицом неотвратимого хода болезни врач был бессилен: в ту эпоху, когда никаких антибиотиков не существовало, пневмония почти неизбежно означала летальный исход.
Именно Мандту после очередного осмотра и прослушивания легких ночью с 17 на 18 февраля пришлось сообщать Императору, что его положение безнадежно. Лейб-медик не знал, как приступить к разговору, и начал беседовать на отвлеченные темы. Сам Николай Павлович, всегда деликатный и внимательный, понял затруднение доктора и облегчил тому задачу: «Скажите же мне, разве я должен умереть?»
Мандт подробно описал свое состояние в тот момент. «Эти слова прозвучали среди ночного уединения как голос судьбы. Они точно будто держались в воздухе… Три раза готов был вырваться из моих уст самый простой ответ, какой можно дать на такой простой вопрос, и три раза мое горло как будто было сдавлено какой-то перевязкой; слова замирали, не издавая никакого понятного звука. Глаза больного Императора были упорно устремлены на меня. Наконец, я сделал последнее усилие и отвечал: „Да, Ваше Величество!“»
Николай Павлович, любивший во всем ясную определенность, тут же задал следующий вопрос: «Что нашли вы вашими инструментами? Каверны?» Ответ не оставлял надежды: «Нет, начало паралича».
Врач был поражен самообладанием Самодержца и хотя знал его многие годы, но в этих обстоятельствах оно приобретало особое звучание. «В лице больного не изменилась ни одна черта, не дрогнул ни один мускул. И пульс продолжал биться по-прежнему!»
Мандт произнес еще несколько фраз, и умирающий, не перебивая, внимательно смотрел глазами, принявшими «кроткое выражение». Лейб-медик признавался, что сначала «выдерживал его взгляд, но потом у меня выступили слезы и стали медленно катиться по лицу. Тогда Император протянул мне правую руку и произнес простые, но навеки незабвенные слова: „Благодарю вас“».
Пошли последние часы царствования Николая I. История его ухода при отсутствии какой-либо внешней пафосности потрясает своей великой душевной простотой. Это была смерть благочестивого христианина, и каждая деталь здесь наполнена глубоким символическим смыслом. Как восклицала позже А. Ф. Тютчева в письме к мадемуазель де Гранси[15], «каким величием и чистотой надо обладать, чтобы удостоиться такой кончины!»[16].
Чтобы пресечь лживые слухи и осветить в подлинном свете всю историю болезни и смерти Императора, уже в апреле 1855 года публике была предложена специальная книжечка «Последние часы жизни Императора Николая Первого»[17].
Автор ее неизвестен, но вышла она по «Высочайшему соизволению» и была напечатана в типографии Собственной Его Величества канцелярии. В ней подробно и достоверно перечислены все событийные обстоятельства ухода Николая Павловича. Книгу предваряет эпиграф – строка из последний книги Нового Завета – Откровения Иоанна Богослова (Апокалипсиса). Слова в данном случае точные и уместные: «Блаженны мертвые, умирающие в Господе»[18]…
В последний момент своего земного существования ярко проявились те высокие органические черты натуры Императора, которые далеко не всегда удавалось увидеть и оценить во времена иные.
В своих воспоминаниях Мандт заметил, что «с тех пор как я стал заниматься медицинской практикой, я никогда еще не видел ничего похожего на такую смерть; я даже не считал возможным, чтоб сознание в точности исполненного долга, соединенное с непоколебимой твердостью воли, могли до такой степени господствовать над той роковой минутой, когда душа освобождается от своей земной оболочки, чтоб отойти к вечному покою; повторяю, я считал бы это невозможным, если б не имел несчастья дожить до того, чтоб все это увидеть».
Самодержец умирал в самой простой обстановке во дворце, являвшемся одной из самых великолепных европейских монархических резиденций. Вокруг же него никакого архитектурно-интерьерного великолепия не существовало. Он находился в небольшой, в два окна, комнате на первом этаже Зимнего дворца, с видом на Неву, единственным украшением которой являлся мраморный камин.
Простая металлическая кровать, застеленная матрасом с соломой; вместо одеяла – солдатская шинель. Стол, несколько стульев, а на окнах не было даже занавесок. В этой непритязательной обстановке не существовало ничего нарочитого; шла война, армия терпела тяжелые лишения, и любые проявления роскоши и удобства для Солдата-Императора были недопустимы.
Фрейлина А. Ф. Тютчева, увидевшая все это вскоре после кончины Императора, написала: «Казалось, что смерть настигла его среди лишений военного лагеря, а не в роскоши пышного дворца. Все, что его окружало, дышало самой строгой простотой, начиная от обстановки и кончая дырявыми туфлями у подножия кровати».
Выразительно эту спартанскую обстановку отобразил в своих записках один из самых известных сановников того периода граф Д. Н. Блудов (1785–1864)[19]: «Простота его привычек доходила до суровости. Он имел скромный кабинет, маленькую спальню с узкой кроватью, на которой обыкновенно укрывался своею военной шинелью. Лица, имевшие честь поклониться его священным останкам вскоре после кончины, видели Императора лежавшим на этом спартанском ложе. На неостывшем еще теле была наброшена его шинель – его обычный наряд и единственная роскошь»…
Первые признаки простуды – гриппа – проявились у Николая Павловича в конце января 1855 года. Но он, никогда не придававший серьезного значения своему здоровью, ничего не изменил в рабочем распорядке. Как всегда, день был строго расписан, и он неукоснительно выполнял программу. Не отменил даже уличных полковых смотров, хотя погода была ветреной и морозной.
9 февраля он был на смотре батальонов лейб-гвардии Измайловского и Егерского полков, а на следующий день принимал смотр лейб-гвардии Преображенского и Семеновского полков. Просьбы Наследника-Цесаревича и лейб-медиков «одеться потеплее» были оставлены без внимания.
Мандт настоятельно убеждал Монарха принять меры предосторожности: «Ваше Величество, мой долг предупредить Вас, что Вы очень рискуете, подвергая себя холоду в том состоянии, в каком находятся Ваши легкие».
Выслушав напутствие, Император ответил: «Дорогой Мандт, Вы исполняете Ваш долг, предупредив Меня, а Я исполняю Свой и прощусь с этими доблестными солдатами, которые уезжают, чтобы защищать нас».
Вечером того дня ему стало совсем плохо; резко поднялась температура, непрестанно мучил кашель, началась одышка. С 11 февраля Государь больше уже не выходил из своей комнаты. Там он встретил и начало Великого поста, в понедельник 14 февраля. В тот день он начал говеть. Но даже в состоянии крайней слабости вставал на молитву и, невзирая на просьбы протопресвитера В. Б. Бажанова (1800–1883), не позволял себе сесть.
Как сказано в «Последних часах», «но и в сем положении не прекращал, сколько то было возможно, трудов своих по делам управления. Он умирал на Троне».
В письме командующему Дунайской армией князю М. Д. Горчакову (1793–1861) в конце ноября 1854 года Император признался: «Буди воля Божия, буду нести крест мой до полного истощения сил». Он выдержал обещание; только 12 февраля, когда наступило полное «истощение сил», по настоянию врачей передал Цесаревичу текущие дела по управлению Империей.
За день до кончины Императрица Александра Федоровна предложила Николаю Павловичу приобщиться Святых Тайн. Конечно, она не предвидела скорую смерть, невзирая на то что об этом уже вполне твердо говорили врачи. Она до самого конца отказывалась в это верить, но думала, что это вдохнет в обожаемого супруга силы.
«Хотя состояние здоровья твоего вовсе не опасно, но сколько примеров, что с принятием Святых Тайн Бог посылает страждущим облечение». Император, как всегда, ответил с полной определенностью: «Нет, я не могу приступить к такому великому таинству в постели, неодетый. Лучше тогда, когда я буду в силах совершить это приличным образом».
Императрица замолчала, на ее глазах выступили слезы. Император, который всегда с трепетной нежностью относился к жене, тотчас это заметил: «Ты плачешь?» Александра Федоровна пыталась взять себя в руки и в ответ почти прошептала: «Нет, это от насморка».
Через несколько минут, когда Император, как казалось, задремал, она тихо начала читать молитву «Отче наш». Тут же последовал вопрос больного: «Ты читаешь молитву? Зачем?» – «Я молюсь о твоем выздоровлении». – «Разве я в опасности?» Ее ответ был «нет», но мрачные предчувствия последние дни Александру Федоровну не оставляли. Видя расстроенное состояние супруги, Император попросил ее «пойти отдохнуть». Она вышла из комнаты, не чувствуя под собой ног.
Вечером 17-го врачи предупредили Цесаревича и Императрицу, что положение не просто «угрожающее», но что оно – «безнадежно». В ту ночь в Зимнем дворце творилось что-то невообразимое. Весть о состоянии Императора быстро стала достоянием обитателей дворца: членов Императорской Фамилии, дежурных офицеров, фрейлин, камеристок, лакеев, горничных. Никто почти не спал, все находились в состоянии страшного волнения, некоторые из дам – в состоянии, близком к обмороку. Атмосферу той ночи запечатлела в своем дневнике А. Ф. Тютчева:
«Было два или три ночи, но во дворце никто уже не спал. В коридорах, на лестницах – всюду встречались лица испуганные, встревоженные, расстроенные, люди куда-то бежали, куда-то бросались, не зная, в сущности, куда и зачем. Шепотом передавали друг другу страшную весть, старались заглушить шум своих шагов, и эта безмолвная тревога в мрачной полутьме дворца, слабо освещенного немногими стенными лампами, еще усиливала впечатление испытываемого ужаса»…