Император открывает глаза — страница 5 из 39

Периоха-3

Это был год 3552-й от сотворения мира Иеговой, или год 2903-й по исчислению приверженцев дикой богини Кали, или год воды и коня 37-го цикла по исчислению не поддающихся счету китайцев…

528 лет назад началась эра великого Набонассара, 324 года – еще более великого Будды, всего 91 год – величайшего из великих, Селевка Никатора, основателя династии Селевкидов…

Минуло ровным счетом 557 лет с тех пор, как греки отметили первую Олимпиаду, имена победителей в коей не дошли до далеких потомков…

Чуть раньше, 606 лет назад, финикияне основали в Африке Новый город, который впоследствии станет известен всему миру под гордым именем – Карфаген…

Чуть позже, 535 лет назад, легендарные братья заложили на берегу Тибра стены другого града, коему суждено будет своим звучным именем – Рим – изменить ход истории величайшего из континентов…

Пройдет 219 лет, и в городишке Вифлееме, ничтожном и никому не ведомом, родится человек, какой положит начало новой эпохе и новому исчислению. Но, скорей всего, он родится тремя годами раньше…

Это третий год нашего повествования…

Как и прежний, этот год был годом многих войн, но также одной великой смерти.

В Египте пал царь Клеомен. С немногими своими соратниками он поднял мятеж против Птолемея Филопатра, но потерпел поражение и покончил с собой. Тело Клеомена распяли, а семью отдали палачам…

Наместник Келесирии Теодот отложился от Птолемея и перешел на сторону Антиоха III Сирийского. Войска Антиоха заняли Селевкию, после чего вступили в Келесирию. Агафокл и Сосибий, фавориты царя Птолемея IV, начали поспешно формировать армию, записывая в нее не только македонян и греков, но и египтян. Антиох, рассчитывавший на быструю победу, застрял под Дорами, после чего согласился на четырехмесячное перемирие…

В Иберии Ганнибал после упорной осады, несмотря на протесты римлян, все же взял и разрушил Сагунт. Римляне отправили в Карфаген послов с требованием выдать Ганнибала и начали подготовку к войне в Иберии…

Римляне в консульство Луция Эмилия Павла и Марка Ливия восстановили утраченные позиции на Балканах. Консул Луций Эмилий разбил Деметрия под Фарами, после чего разрушил город и овладел всей Иллирией. Деметрий Фарийский бежал к Филиппу V Македонскому…

В Спарте в результате антимакедонских волнений к власти пришел царь Ликург, немедленно выступивший на стороне этолийцев против ахеян. Ликург осадил Мегалополь, на помощь которому поспешил из Македонии Филипп V. Македоняне вторглись в Этолию, в ответ на что этолийцы произвели нападение на Эгий, но потерпели полную неудачу. Когда же Филипп осадил Амбракий, этолиец Скопас предпринял вторжение в Македонию, разрушив город Дий, где были разбиты изображения македонских царей. В то же самое время Филипп успешно действовал против этолийских войск в самой Этолии и разорял Элиду, пока не получил извещение о готовящемся вторжении в Македонию дарданов, после чего повернул домой…

Родос объявил войну Византию, рассчитывая взять под контроль черноморские проливы. Византийцы обратились за поддержкой к царю Пергама Атталу и царю Ахею, родосцы – к царю Вифинии Прусию. После ряда поражений византийцам удалось заключить мир, по какому они отказались от взимания пошлин с судов, следующих через проливы…

На Крите примерно в это же время разразилась междоусобная война между городами Кноссом и коалицией городов во главе с Литтом. Жителям Кносса удалось хитростью захватить Литт и разрушить его…

Митридат Понтийский начал войну с Синопой…

В Китае Ши-хуан продолжил инспекционные поездки по стране. Он поднялся на священные горы Ишань и Тайшань, где принес жертвы богам…

3.1

Окованные бронзой створки ворот тяжело сомкнулись за спиной, отрезая путь к свободе. Офицер вежливо пропустил пленников вперед, чуть придержав за руку Клеомена.

– Это недолгая опала, царь! Я верю, скоро все образумится. И помни, что бы ни случилось, у тебя есть друг, на какого ты можешь рассчитывать. Меня зовут Птолемей. Чтобы не путать меня с другими Птолемеями, – офицер улыбнулся, – у нас это частое имя, запомни имя моего отца – Хрисерм. Ты можешь всегда обратиться за помощью к Птолемею, сыну Хрисерма. Он не откажет. Он, то есть я, уважает великого царя великой Спарты и ценит его мужество и благородство!

– Спасибо тебе. Птолемей, сын Хрисерма, – сказал Клеомен, пытливо вглядываясь в лицо нового знакомого. – Сейчас как раз те времена, когда изгнанники нуждаются в помощи!

– Ну-ну! – Птолемей ободряюще улыбнулся. – Не такие уж и плохие сейчас времена. Я уверен, все образумится! Нужно лишь терпеть и ждать.

– Хорошо. Я последую твоему совету.

Кивнув на прощание новому другу, Клеомен двинулся к терпеливо ожидавшему его охраннику. Неторопливо ставя ногу, он внимательно изучал свое новое прибежище – массивное приземистое здание. Сложенное из грубого камня, не украшенное ни фресками, ни даже дешевой лепниной, сооружение смотрелось мрачно.

«Настоящая тюрьма!» – подумалось Клеомену. Впрочем, это и была тюрьма, отличавшаяся от обычной чуть большим комфортом и известной предупредительностью стражи. В такие обыкновенно заключают друзей, переставших быть друзьями, но еще не ставших врагами. Нечто посередине.

Клеомен вошел в залу, где на скамьях уже расположились его сотоварищи – числом около двадцати. То были спартиаты, покинувшие вместе с царем родину и нашедшие приют в Египте. Они рассчитывали встретить дружеский прием Птолемея Эвергета, друга царя Клеомена и горячего пособника во всех клеоменовых замыслах. Пособника, естественно, небескорыстного – владыка Египта стремился уязвить Македонию и потому поддерживал соперничавшую с ней Спарту. Направляясь в Египет, беглецы рассчитывали найти здесь не только прибежище, но и деньги, и воинов для реванша.

– Еще не все кончено! – восклицал Клеомен, грозясь кулаком с палубы корабля невидимым за далью врагам. – Еще не все кончено!

Он рассчитывал на помощь благородного Птолемея Эвергета, обещавшего свою поддержку.

Но тут пришла новая беда: Эвергет умер, а место его занял вздорный юнец, коего интересовали лишь женщины и вино. Теперь всем заправлял Сосибий, человек изворотливый и лживый, вошедший в силу еще при Эвергете. Сосибий как бы между прочим посулил Клеомену, что они могут договориться.

– Что тебе нужно? – спросил спартиат.

– Твоя поддержка в одном щекотливом деле, – ответил Сосибий.

Полунамеками он дал понять царю, что тот может получить и деньги, и воинов в обмен на помощь в борьбе против партии царицы-матери и принца Магаса. Клеомен не хотел ввязываться в чужие дела, но в этом случае он не мог разрешить своих. И он помог молодому царю. Имя Клеомена пользовалось популярностью у наемников с Пелопоннеса и Крита, составлявших костяк египетской армии. Твердо поддержав Птолемея, Клеомен тем самым обеспечил царю безоговорочную поддержку воинов.

Убедившись, что власть его крепка, царственный юнец отдал приказ убить брата и мать. Царицу отравили, а царевич Магас был обвинен в смерти царицы и в покушении на жизнь брата. Магаса удавили в темнице. Сосибий выразил царское удовлетворение покладистостью Клеомена и обещал дать войско.

Обещал, но именно в этот момент скончался Антигон Досон. Его преемник был юн и неопытен. Таким требуется время, чтоб укрепить свою власть. Покуда этого не случилось, Македония была не опасна Египту. Куда опасней был Клеомен, муж искушенный во многих сражениях, популярный у соплеменников. Сосибий решил не спешить с исполнением своего обещания. Более того, беглецы-спартиаты, отчаянные и дерзкие, вызывали опасения у фаворита. От таких можно ждать любых неприятностей!

– Если они помогли вам, ваше величество, избавиться от брата, то они с той же легкостью могут помочь кому-то еще избавиться от вас, ваше величество! – нашептывал Сосибий царственному юнцу. – Их нужно изолировать!

– Заключить в тюрьму? – испуганно вопрошал Птолемей. – Но ведь они союзники, друзья отца! Я не могу поступить так с союзниками, не имея на то законного повода!

– Нет, не в тюрьму, а что касается повода, мы выдумаем его.

Сосибий был хитер, аки змей. Он нашел некоего Никагора, давнего ненавистника Клеомена. Когда-то давно Никагор был близким другом царя Архидама, бежавшего от Клеомена в Мессению, но потом вернувшегося. По возвращении Архидам был убит, и боги – свидетели тому, что на Клеомене не было его крови! Это постарались смутьяны, решившие, что смерть Архидама пойдет во благо государству. Сам Клеомен не знал о случившемся, пока не принесли безжизненное тело царя. Единственное, что Клеомен мог тогда сделать, так это оплакать несчастного Архидама и спасти его друзей. Одним из этих друзей и был Никагор. И вот теперь случилось так, что Никагор объявился в Египте, где тут же попал в объятья Сосибия.

Интригану-временщику не понадобилось долго уговаривать заморского гостя. Никагор таил к царю Клеомену лютую ненависть. Он согласился выступить обвинителем. Никагор встретился с Клеоменом и был радушно принят, и пил с царем вино. А наутро он во всеуслышанье заявил, что Клеомен намеревается посадить на престол другого царя, а заодно отобрать у Египта Кирену.

Оправдаться Клеомену не дали, его просто не слушали. Сосибий с ехидной улыбочкой пообещал, что лично расследует дело.

– А пока тебе придется побыть под присмотром, царь Клеомен! – сказал временщик. – Если ты не виновен, повелитель освободит тебя, если же твоя вина будет доказана, ты и твои люди понесете кару!

И окованные бронзой ворота сомкнулись за спиной Клеомена. Беглец превратился в пленника. Правда, заточение было мягким. Заключенных кормили пищей с дворцовой кухни, женам и любовницам было разрешено посещать их и приносить подарки. Друг Птолемей, приходивший почти каждый день, приносил обнадеживающие новости о скорой свободе.

– Скоро все образумится, царь Клеомен! – говорил офицер, потягивая из кубка терпковатое вино. – Скоро ты выйдешь отсюда. Скоро!

Так и в последний раз.

– Скоро!

Похлопав царя по плечу, Птолемей удалился. Стражник прикрыл за ним дверь, и в этот миг неведомая сила заставила пленника приникнуть ухом к этой самой двери. И он нечаянно услышал слова, расставившие все по своим местам.

– Господин, как дальше мне обращаться с этим пленником? – Это спросил солдат, заметивший расположение гостя к царю Клеомену и потому полагавший, что узники вправе рассчитывать на поблажки.

– Как с опасным и коварным зверем! – вот что ответил Птолемей, сын Хрисерма, называвшийся другом.

Эти слова решили все. Клеомен передал их друзьям – отважному Пантею, верному Гиппиту и еще семнадцати, что были с ним. Окинув внимательным взором помрачневшие лица товарищей, Клеомен спросил их:

– Что будем делать?

– Лучше погибнуть, чем закончить свои дни здесь! – ответил Пантей, некогда первым ворвавшийся во вражеский Мегалополь.

– Ни к чему погибать, если мы можем победить! – возразил не менее отважный, но более рассудительный Гиппит.

– Что ты предлагаешь? – спросил царь.

– Захватим город и дадим александрийцам нового, более достойного повелителя.

– Ты думаешь, это удастся?

– А разве у нас есть выбор? – вопросом на вопрос ответил Гиппит. – Если не удастся, мы просто умрем. Это несложно.

– Что думают остальные? Остальные были согласны.

– Лучше победа, чем смерть! Лучше смерть, чем бесчестие! – сказали они.

– Решено! – подытожил царь. – Еще не все кончено!

Так как надзор за узниками был не очень строгий, они связались с родными, и те передали им мечи. Одновременно по приказу Клеомена по городу был пущен слух, будто царь намерен вернуть свою милость спартиатам. Сосибий лишь похохатывал, когда ему донесли об этом.

– Пусть и не надеются!

Но остальные поверили. Поверила и стража, какой то и дело перепадали вкусные куски с блюд, будто бы присланных в темницу с царского стола. Тюремщики жадно пожирали куски мяса и сладости, хваля Клеомена:

– Хороший он человек, этот спартанец! И в опале, и в милости, не забывает о нас, простых солдатах!

Все шло, как надо. Узники лишь ждали удобного момента, когда царь и верный слуга его Сосибий отбудут из столицы.

И такой случай представился. Птолемей отправился на ежегодные жертвоприношения в город богов Каноп. Сосибий сопровождал повелителя.

– Иного шанса у нас не будет! – решил Клеомен.

Пленники заказали роскошный ужин и много амфор с изысканным сладким вином. Принесшие угощение слуги объявили, что яства присланы по приказу царя Птолемея.

– Царь благоволит к спартанцам. Скоро их ждет великий почет! – кричали они.

Клеомен весело улыбался, когда пыхтящие от натуги стражники расставляли полные всяческой всячиной блюда.

– Пожалуй, нам будет слишком много. Мы готовы разделить с вами нашу последнюю здесь трапезу! – объявил он тюремщикам.

– Хвала тебе, о Клеомен! – обрадовано закричали они. – Вот уж вправду, достойный человек! Да будут долги твои дни!

– Да будут! – согласился спартиат.

Славя Клеомена, стражники удалились к себе и принялись пировать. Непривычно изысканные яства и крепкое вино опьянили воинов. Одни уснули, свалившись со скамей на пол, другие, горланя песни, бродили по вымощенному камнем двору.

– Пора! – решил Клеомен.

Вытянув из вороха одежд меч, царь устремился к заботливо распахнутой тайным помощником двери. Друзья последовали за ним. Пред тем, как выскочить на двор, каждый из спартиатов распустил на правом плече шов хитона, чтоб было удобнее орудовать острым клинком.

– Мы победим! – воскликнул Клеомен. – А если и умрем, то сделаем это красиво! Еще не все кончено!

Разметав полупьяных часовых, бунтовщики рассыпались по улице.

– Свобода! – кричали одни.

– Долой Птолемея! – орали другие.

– Да здравствует царь Клеомен! – восторженно кричал отважный Пантей.

Слыша эти крики, прохожие разбегались в стороны. Лишь несколько случайно шедших по улице воинов попытались загородить путь спартиатам. Один из них ранил в бедро Гиппита и тут же пал под ударами мечей. Прочие, побросав оружие, бросились бежать.

– Победа! – ликовали бунтовщики.

Взгромоздив раненого на подвернувшуюся по случаю лошадь, они продолжили свое победное шествие. Тут-то и повстречался им Птолемей, сын Хрисерма. Он шествовал по своим делам и, увидев разъяренных спартиатов, попытался скрыться. Но быстрые на ногу Пантей и Филоксен поймали беглеца.

– Так что, друг Птолемей, – зловеще заговорил подоспевший Клеомен, – ты приказал обращаться со мною, как с диким зверем?!

Сын Хрисерма не успел ответить. Удар, и царский меч мягко вошел в живот офицера. Пятная мостовую жирно блестящей кровью, тот рухнул. Навстречу, по улице бежали воины, числом два десятка во главе с начальником городской стражи. Вооруженные копьями и щитами, они рассчитывали без труда одолеть бунтовщиков. Но они не учли, сколь неодолима ярость людей, уже свыкшихся с мыслью о близкой смерти. Короткий бой завершился победой спартиатов. С десяток стражников во главе с командиром распластались на земле, прочие с криком бежали.

Ликующие спартиаты окружили своего вождя.

– Куда теперь?! – закричал Пантей, сразивший троих врагов.

– К тюрьме, – после краткого раздумья решил Клеомен. – Освободим узников, они примкнут к нам. Еще не все кончено!

Бунтовщики продолжили победоносное шествие по улицам Александрии. Они кричали прохожим, призывая тех взять оружие и примкнуть к восстанию, но прохожие, которым не было никакого дела ни до своего, ни до чужого царя, разбегались. В этой жизни им вполне хватало своих неприятностей, чтоб перекладывать на хребет еще и чужие.

Ворота тюрьмы оказались заперты. С предвратных башен летели стрелы. В соседнем проулке показались воины – много воинов. Опомнившийся фрурарх спешил восстановить порядок.

– Вот и все! – сказал Клеомен. – Мы получили свободу, но, похоже, потеряли жизнь.

– Так продадим же ее подороже! – закричал Пантей, воинственно размахивая окрашенным кровью мечом.

– Зачем отнимать жизни у тех, кто не сделали нам ничего дурного? Мы восстали не против них, – рассудительно сказал царь. И все поняли его.

Первым заколол себя Гиппит. Он ударил умело – с размаху в левую грудь – и совсем не мучился. Вторым ушел Филоксен. Он оказался не столь ловок, и Пантею пришлось добить товарища ударом в шею.

Один за другим спартиаты падали наземь, окрашивая серую равнодушную брусчатку алыми разводами. Клеомен подставил грудь под удар друга Пантея.

– Твоя рука тверда! – сказал он. – А я боюсь промахнуться!

Стиснув до скрежета зубы, Пантей ударил царя в грудь и, поймав бьющееся в агонии тело, бережно положил его рядом с другим телами – мертвыми иль умирающими. Отовсюду бежали воины, окружавшие место побоища. Но Пантей не спешил. Он проверил ли, мертвы ль все его собратья, для верности поражая каждого точным ударом, и лишь после этого, с вызовом посмотрев на толпящихся вокруг стражников, вонзил напитавшийся кровью клинок в свою грудь и пал на мертвого Клеомена.

Признаться, мне жаль царя Клеомена, как не жаль, наверно, ни одного героя той истории, что стала сюжетом настоящей книги. В век Ганнибала и Сципиона, отмеченный людьми яркими, словно вспыхивающие звезды, не так уж часто встречались люди порядочные. В век, отмеченный знаменем авантюры, не так уж много было людей, готовых на отчаянный поступок не ради собственной славы иль выгоды, но ради блага Отечества.

Но нет, царь Клеомен не был авантюристом. Он был рассудительным и порядочным человеком, далеким от авантюр или интриг. Будучи идеалистом, он решил переустроить раз уж не мир, то собственную отчизну. Это намерение и оказалось авантюрой. И в этот век было немного людей, столь чистых и благородных. В этот век уже не было людей, готовых в ущелье загородить путь толпе алчущих крови и насилья варваров. Клеомен пожелал стать последним из этих людей. Он был готов пожертвовать всем: состоянием, именем, самой жизнью во благо Отечеству. Всем! А таких, поверьте, было немного.

Клеомен, сын Леонида происходил из рода Агидов, того славного рода, что дал Спарте великого Леонида, остановившего персов в Фермопилах, Павсания и Клеомброта. Судьбе было угодно, чтоб Клеомен стал наследником несчастного Агиса, дерзнувшего восстановить могущество Спарты в ущерб отдельным согражданам. Судьбе, а еще отцу, царю Леониду, женившему сына на Агиатиде, вдове казненного царя.

Леонид ненавидел Агиса и был виновником его погибели. Это он настоял, чтобы Агиса казнили. Это он был обладателем крупнейшего в Лакедемоне состояния и потому не желал перемен, что грозили крахом его имуществу, пусть даже перемены эти могли возродить былое величие Спарты. Леонид приказал умертвить Агиса, а вдову казненного он взял в свой дом лишь затем, чтобы слить царскую кровь в одном роде, изжив даже память о венценосном бунтаре.

Но случилось обратное. Простой люд помнил Агиса и, мало того, Агиатида передала любовь к казненному мужу своему новому супругу Клеомену, без памяти влюбившемуся в хрупкую, но столь сильную женщину. Благодаря ей Клеомен задумался о печальной судьбе отчизны, губимой властолюбием политиканов, которые за продажные деньги или из слепого честолюбия ввергли Спарту в тенета политической свары. Что-то нужно было менять, и делать это следовало как можно скорее. Отец не понимал этого, не желал понять. Он был развратен и алчен, и Клеомен возненавидел отца. Нет, он не жаждал родительской смерти, но мечтал исправить то зло, что причинил отчизне отец. Но для этого нужна была власть. Власть… Клеомен получил ее после смерти отца. Получил, но не ринулся, сломя голову, биться за идеалы, каким поклонялся. Так можно было свернуть себе шею, повторив печальную участь Агиса. Сначала нужно было овладеть властью реальной, а не на словах, властью, подкрепленной силой. А для этого требовалось создать преданное войско и скрепить его вражеской кровью. Лишь после громких побед, объявивших Элладе о воскрешении лакедемонского духа, Клеомен приступил к осуществлению давно им задуманного. Оставив войско у захваченной врагами Мантинеи, он с отрядом наемников направился к Спарте. Друзья царя, самые искренние, самые доверенные, явились в город прежде войска. Войдя в сисситий, они без лишних слов выхватили мечи и перебили эфоров, принижавших царскую власть.

Кровь эта должна была пролиться, но так, чтобы не быть на Клеомене. Дурно начинать великие перемены пролитием крови. Потому бесчестье взяли на себя друзья, а Клеомен остался в стороне от злодеяния, хотя каждому было ясно, по чьему велению оно совершено.

И более кровь не лилась. Клеомен ограничился тем, что изгнал противников величия Спарты и установил в Отечестве крепкую власть. Он отдал состояние государству, примером своим заставив сограждан сделать то же. Земля была переделена, число граждан увеличилось втрое. Народу возвратили старинные традиции. Юношей теперь воспитывали, как истинных спартиатов: в воздержании от наслаждений и с заботой о крепости тела. Реформы Клеомена были дерзким вызовом не только погрязшей в роскоши и празднестве лаконской знати, но и всей Элладе, всему эллинистическому миру, столь высокомерному в своем превосходстве над прочими частями света. Этот мир объявил мерилом своих ценностей материальное благополучие, софистику, власть толпы, направляемой сильными, что стыдливо именовалось демократией. Клеомен же противопоставил тлетворному разложению, что влекли эти мнимые ценности, патриархальную простоту, умеренность, силу тела и духа, готовность каждого поступиться всем, даже жизнью, во благо Отечества.

Наивный мечтатель, он думал очистить от скверны Спарту, затем Элладу, а затем и весь мир, но мир к тому времени прогнил настолько, что был неспособен к самоочищению. Он уже не внимал ни слову, ни даже примеру, он внимал лишь силе. Его можно было вычистить грубой силой, но Клеомен, увы, не имел этой силы. Он мог только мечтать о ней, взирая на ряды крепких юношей, готовых умереть за отчизну. Это из них Клеомен создал крепкое войско, создал фалангу, не уступавшую выучкой и мощью македонской. Это с их помощью Спарта могла противостоять экспансии ахейцев во главе с мрачным Аратом.

Ох уж этот Арат, погрязший в интригах! Он желал блага Элладе, но не желал ей истинного величия. Свой идеал он видел не в содружестве равных, а во власти толпы, управляемой немногими первыми. Он пытался создать химеру – федерацию государств, равноправных лишь на бумаге. Он твердил о равенстве – всех: граждан и государств, не желая понять, что из этого мнимого равенства проистекают все раздоры и беды Эллады. Он так и не понял, что истинно равным может быть только сильный и, чтобы достичь равенства, нужно применить силу, объединить всех сталью и кровью, дать отпор внешним недругам, а уж потом решать, кто и как будет жить в возрожденном Отечестве.

Но теперь Арат не страшил Клеомена. Теперь Спарта стала могущественной и могла с полным правом возглавить объединение Эллады, дабы сплотить эллинов перед лицом чужеземной экспансии. Ахейцы терпели из года в год все новые поражения, сдались Пеллена, Пантелий, Аргос, Трезана, Эпидавр, Коринф. Они уже готовы были признать Клеомена вождем объединенной Эллады, Эллада как никогда была близка к спасительному единению, но тут вмешался завистливый сикионец.[35]

А дальше была война, закончившаяся погибельной битвой при Селласии. Войско погибло, все рухнуло, Клеомен бежал. Он бежал, рассчитывая вернуться, но судьбе было угодно, чтобы последний из великих царей Спарты пал заговорщиком в чужедальнем Египте. Он мечтал обрести смерть на поле великой брани, в окружении ненавистных врагов и победоносных друзей, но пал отверженным беглецом на улочке варварски пышного, чуждого города. И это – подобная смерть – обиднее самого ужасающего факта смерти. Клеомен был достоин иной, величественной кончины, но судьба порешила, чтоб он пал на брусчатке александрийской мостовой. Трусливые люди всегда мстительны. Птолемей и его верный клеврет Сосибий жестоко отомстили уже мертвому Клеомену. Были схвачены и безжалостно умерщвлены мать царя, достойная Кратесиклея, и его малые дети. Нашла смерть от меча прекрасная вдова Пантея, вопреки воле родителей бежавшая вместе с мужем в Египет. Она умерла последней, пред тем убрав тела зарезанных детей и женщин. Низкая месть настигла и самого Клеомена – уже мертвого. Его тело было распято в звериной шкуре и выставлено на потеху зевакам. Когда-то красивое и сильное, а сейчас жалкое и истерзанное тело.

Но прошло всего несколько дней, и кто-то положил у мертвых ног цветы, а потом разнесся слух, что вокруг головы Клеомена обвита змея, приносящая исцеление. И толпы людей повалили к распятью и славили Клеомена. Напуганный Сосибий повелел снять тело и захоронить его в неведомом никому месте.

– Теперь уж точно кончено! Все!

И действительно, это было все. Последний из великих царей Спарты, Клеомен умер, а с ним канула в небытие слава Лакедемона…

3.2

То был особенный день в жизни юного Публия Сципиона, день, когда отрок становится взрослым мужем.

Рассвет еще не начинал брезжить, а Публий уже был на ногах. Раб-сириец, разбуженный юным господином, зажег светильник, чей робкий огонек тенями разбросал мрак по стенам комнатушки. Затем раб принес глиняный лутерий с водой, и юноша умылся. Зевая и неловко тычась холодными влажными руками в живот и бока Публия, слуга помог господину облачиться. Неуклюжесть раба заслуживала наказания, но юноше не хотелось омрачать столь прекрасный день. Потому он ограничился легкой затрещиной, воспринятой скорее как милость. Раб с улыбкой поцеловал господину руку и ушел. Скрывая волнение, Публий уселся на неприбранную кровать и принялся ждать…

Дом просыпался. Послышались негромкие голоса. Это мать, встававшая раньше всех – но не сегодня! – что-то выговаривала служанке. Прислуга у Сципионов немногочисленна, ей всегда приходится быть начеку, дабы упредить желанья хозяев. Голоса стихли, потом послышался мужской, властный. Это поднялся отец. Юноша осторожно приотворил дверь и выглянул в атриум, уже наполненный тусклым, льющимся сверху светом. Отсюда тянуло промозглостью и прохладой. Публий поежился.

В этот миг его приметил отец.

– Встал? – Публий кивнул, отец скупо, но в то же время ласково улыбнулся ему. – Теперь уже скоро!

Скоро… Скоро должны появиться гости, что будут свидетелями торжественного события. А потом…

Из соседней комнатушки высунулась всклокоченная голова Луции, младшей сестренки. Оглядев Публия хитроватыми, бегающими глазками, Луция показала брату язык; она завидовала. Публий проигнорировал это с показным равнодушием, как и подобает взрослому мужчине. Он был счастлив и горд, потуги сестренки поддразнить мало трогали юношу.

Едва позавтракали хлебом с оливками и медом, как начали подходить гости. Первым появился в сопровождении раба консул Луций Эмилий Павл, относившийся к Публию с нежностью, словно к родному сыну. Он с порога вручил подарок – изящный, тарентийской работы кинжал. Затем пришел дядя Гней, также не без подарка. Еще одного гостя Публий видел впервые, отец представил его как Луция Марция, отрекомендовав отважным и деятельным человеком. Затем пришли еще несколько человек, все – приятели и частые гости в доме отца. Они также были с подарками, а последний все извинялся за опоздание, виня в том бестолкового раба, избравшего не ту дорогу.

Все: и гости, и домочадцы, не исключая и любопытствующих слуг, собрались в атриуме. Публий медленным шагом, чувствуя легкую дрожь в членах, приблизился к отцу. Тот нежно обнял сына. Юноша снял с себя буллу, которую носил на шее всю свою жизнь и, тая неожиданно пробудившееся сожаление, протянул ее отцу. Тот бережно принял амулет и вручил Публию взамен его белоснежную тогу,[36] одеяние, непременное для каждого гражданина. Собравшиеся приветствовали этот обмен рукоплесканиями. Сципион-старший поднял руку, призывая к тишине. Голос его слегка похрипывал от волнения, на глазах, как почудилось Публию, поблескивали слезы.

– Вот я и дождался того дня, когда мой сын сбрасывает юношеские одежды и облачается в одеяние мужа! Кажется, еще недавно я услышал первый крик моего сына, и благодетельный Деспитер даровал ему свет. И вот минуло шестнадцать лет, и вот пришла пора Марсу принять бразды от Минервы! Это великий день, когда на смену старшему поколению квиритов идут молодые, неопытные и дерзкие. Я знаю, и многие из вас говорили об этом, что слишком рано отнимаю у сына утехи его юности, но таков наш век, суровый век! Дети должны скоро становиться юнцами, а юнцы быстрее обращаться в доблестных мужей! Только тогда Город может быть уверен в неприступности своих стен и сохранении добродетелей. Я желаю тебе. Публий, и желаю всем нам, чтобы ты был добродетельным мужем, достойным славы предков и приязни богов!

Отец говорил еще что-то, поминая virtus, dignitas и gloria,[37] но Публий почти не слушал: он был слишком взволнован происходящим. Такое событие, и как все торжественно обставлено! Какие хорошие слова говорит отец, и как расположены к нему, к Публию, гости! Юноша чувствовал себя совершенно счастливым, он ощутил горячую любовь ко всем этим людям, его не раздражала даже Луция, прятавшаяся за колонной и смертельно завидовавшая брату. Публий любил их всех – людей собравшихся в его доме. В этот миг он любил всех людей, и душа его была переполнена счастьем, горячим и трепетным, словно майское солнце.

Наконец отец закончил свою речь и, уже не пряча слез, смахнул их и обнял сына. Гости и домочадцы принялись поздравлять юношу, кто целуя его, кто крепко пожимая по-юношески узкую, не набравшую еще силы ладонь.

Теперь путь лежал в храм. Сципионы, род влиятельный, приносили благодарственную жертву в храме Юпитера Величайшего. Отправились так же, все вместе, оставив женщин дома, готовиться к празднеству. Пошли дружной толпой, все как один переступая порог с правой ноги[38] – домочадцы и гости, в сопровождении рабов, двое из которых вели откормленного, угодного небу вола, а еще один нес ларец с прочими подношениями. Все были облачены в выходные одежды: в сияющие белизной туники, украшенные пурпурными полосами, широкой у Публия и Гнея Сципионов и у Ливия, или двумя узкими у Марция; тунику покрывала тога из очень тонкой материи, так что сквозь нее просвечивали багряные знаки – свидетельство высокого положения. На ногах были мягкие кальцеи из тонко выработанной кожи, дядя Гней, стеснявшийся ранней плешивости, покрыл голову шляпой, в которой смотрелся забавно.

Город, как всегда в этот день, был особенно оживлен. Нелепо представить себе Рим скучающим в либералии, праздник хмельного Вакха. Многие из попадавшихся навстречу людей были уже под хмельком. Некоторые, узнавая Сципионов, почтительно приветствовали их, некоторым из приветствующих братья отвечали кивком головы иль добрым словом. Какой-то раб с приятным лукавым лицом до самой земли поклонился юному Публию, тот посмотрел на отца, и Сципион-старший, улыбнувшись, бросил хитрецу сестерций. Гуляй, раб!

По Священной улице, мимо кричащих торговцев, поднялись на Форум, поражающий красотой храмов и общественных зданий. Вот курия, где заседает сенат, где не столь уж в далеком будущем займет свое место и Публий. Вот храм Весты, оттуда как раз вышла дева, совсем еще юная, ровесница Публия. Все почтительно расступились, давая дорогу. Дева молча прошла мимо, легким движение глаз скользнув по лицу Публия. Ей явно был интересен этот паренек, столь гордый и счастливый в день своего возмужания, но девушка не выдала своего интереса. Она скользнула мимо безмолвной статуей, породив в сердце юноши легкую грусть: девушка была красива и могла бы принадлежать ему, Публию, но ее посвятили в хранительницы священного очага.

Публий широко улыбнулся. Грустить? В такой день? Ну нет! В ногу с отцом Публий взошел на форум – в мешанину людей и статуй. Праздные зеваки, пришедшие сюда выпить вина, поболтать, послушать сплетни, а то и просто потолкаться среди таких же, как ты – они расступались перед процессией, кто из уважения к Сципионам, кто ради юного Публия. Юнец, становящийся квиритом, что может быть прекраснее!

Публий засмотрелся на громадную, украшенную носами вражеских кораблей колонну, установленную в честь победы Дуилия, и запнулся о ногу отца. Тот тоже оступился и бросил выразительный взгляд на неловкого сына. Юноша потупился, ощущая вину.

Но, право, здесь глаза разбегались. Столько самых разных людей, столько прекрасных зданий и статуй. Рим представал перед юношей во всем блеске своего настоящего и прошлого, отдавая должное и великим мужам иных государств. Пифагор, Алкивиад, Фемистокл…

Вот стоит могучий муж, с лицом, изуродованным рваным шрамом, следом от галльского копья или меча. А вот, прямо за его спиной, изваяние легендарного Коклеса, что в одиночку остановил на мосту полчища Порсены. Изваяние громадно, почти столь же могуч стоящий пред ним воин, на время расставшийся со своим мечом. Ну как тут не засмотреться!

Или вот еще – статуя Марсия, уродца с занятным предобрым лицом. А рядом старичок, лицом и повадками ну точный Марсий! Разве это не достойно удивления!

Да и не один он. Публий, дивится. Вон целая толпа зевак тешит себя болтовней, а заодно глазеет на картину, изображающую сражение римлян против сиракузян.

Впереди показалась золоченая колесница, венчавшая храм Юпитера: кони замерли в робком движении, ноги их напряжены, словно готовые взорваться бегом. Публию всегда казалось, что стремительная колесница ждет назначенного ей мгновения, чтоб соскользнуть вниз и стремительной птицей помчаться по Форуму, сметая статуи и колонны.

Заранее предупрежденные о приходе Сципионов, в храме их уже ждали. Сам фламин пришел поприветствовать столь почетных гостей. Быка тут же увели к жертвеннику, а Сципион-старший торжественно вручил фламину, источавшему густой запах вина и чеснока, прочие дары: серебряную чашу и серебряный венок, украшенный редкостным камнем. Пусть все знают, что Сципионы не скупятся, когда речь идет о наследнике рода!

Фламин принял дары и проводил гостей в храм, где было немало людей, в том числе и таких же юнцов, как Публий, впервые примеривших toga pura. Сципионы принесли малые жертвы Юпитеру, Юноне и Минерве. Юпитер – с виду нелепого вида старик из раскрашенной глины, угрожающий молнией – получил испеченного из пресного теста вола, Юнона, соседка Юпитера из святилища по правую руку – двух хлебных овечек, другой соседке, Минерве досталась такая же корова.

Выслушав напутственные слова фламина, предвещавшего юному Публию великую будущность, процессия покинула храм и вернулась на форум. Здесь Сципион-старший взошел на трибуну и представил сына собравшимся. Те дружными криками приветствовали юношу.

– Salve, Публий! Оэ, Вакх!

Раскрасневшиеся по причине празднества лица квиритов выражали радость и доброжелательность.

На этом торжественная часть была завершена, и все отправились обратно, домой, где уже был накрыт праздничный стол.

Описывать пир нет смысла. Он был весьма скромен и мало чем отличался от того, что некогда давал Публий Корнелий Сципион своим друзьям и специально зазванному в гости Фабию Максиму.

Любопытен был лишь разговор, что завели собравшиеся мужи, разговор тревожный, не соответствовавший тому радостному и торжественному настроению, что было у присутствующих поутру.

Разговор этот завел дядя Гней. Все уже насытились и потягивали сладковатое кипрское вино, припасенное специально ради такого случая. В роду Сципионов Гней всегда славился тем, что первым из всех узнавал новости. Бывало, еще никто не подозревал о войне, происшедшей за тридевять земель, иль о позоре, приключившейся с развратной дочкой откупщика, а Гней с усмешечкой уже рассказывал об этом. Вот и сейчас на простоватом и в то же время хитром лице его появилась знакомая гримаса, подчеркивающая всю значимость слов, что намеревался произнести ее владелец.

– Да будет вам известно – Ганнибал осадил Сагунт!

– Что? – Сципион-старший столь резко поставил недопитый кубок, что вино плеснулось на стол. – Откуда ты знаешь?

Гней усмехнулся, словно желая сказать: что за нелепый вопрос, братец? разве тебе не известно, что я знаю все, что происходит на этом свете? а, может быть, даже и то, что происходит на том. Младший брат наслаждался своей ролью всезнайки. С самого утра он сражался с собой, не позволяя выболтать важную новость, подхваченную от купца, торговавшего шерстью, а заодно баловавшего постоянных клиентов славящимися необычным вкусом кантабрскими окороками. Теперь же настал миг торжества.

Гней выдержал еще паузу, для чего изобразил зевок, после чего промолвил:

– Известие совершенно точное. Ганнибал осадил Сагунт и вот-вот захватит его.

– Но почему об этом не знает сенат?

– Завтра узнает. Сегодня об этом не знает никто! – ответил Гней, еще более преисполняясь чувством собственной значимости.

– И ты не сказал мне об этом прежде?! – Лицо Публия Сципиона было пунцово от гнева, с трудом сдерживаемого. – Мы должны были известить сенаторов!

Гней слегка сконфузился: об этом он как-то не подумал. Впрочем, плешивую голову немедленно посетила спасительная мысль.

– Неужели ты полагаешься, что сегодня кто-то бы пришел говорить об этом?

Публий подумал и кивнул.

– Ты прав, сегодня не тот день. И что же ты еще знаешь?

– Ганнибал-карфагенянин пришел под стены Сагунта, – слегка озадаченно повторил Гней.

– И все? Да.

– С чего же ты решил, что он захватил город?

Гней криво усмехнулся.

– А ты считаешь, он не сможет этого сделать?

Возникла пауза, нарушенная Публием.

– Сможет. Значит, будет война. Рим не вправе простить Ганнибалу нападения на дружественный нам город. Теперь никакой Фабий не остановит нас. Я ничего не имею против мира, но наши предки верно подметили: хочешь мира, готовься к войне. Выходит, я был прав, посвятив в мужи сына именно в этот день?!

Никто не ответил, и лишь Марций, державшийся незаметно в компании знатных господ, осторожно спросил:

– И что нам теперь делать?

– Жить, – ответил Публий Сципион. – Жить, как жили. Эта война не будет трудной для нас. Пусть Фабий кричит об опасности, какую таит тщеславие наследников Барки, Рим уже доказал, что сильнее пунов. Дуилий и Катул силой оружия утвердили наше превосходство! Мы будем бить Ганнибала в Иберии, а если ему покажется мало, ступим на африканскую землю. Славная весть, брат Гней. Думаю, мне следует добиваться консульства на следующий год. Эмилии и Корнелии должны утвердить свое право верховенствовать Римом! Да вечно здравствует Рим! – Сципион-старший поднял чашу. – И выпьем за этот день, за день, когда я посвятил в мужи своего старшего сына, за день, когда происки врагов дают нам право обнажить карающий меч! За наш сегодняшний день!

А потом гости разошлись, и Публий-отец сказал сыну:

– Вот что, скоро война, и теперь ты должен быть готов к ней. Я дам тебе письмо к Отацилию, моему другу. Он сейчас инспектирует лагеря новобранцев. Он найдет для тебя опытного центуриона, который научит всему, что должен уметь солдат. Нечего начинать службу расфранченным всадником, которые только и умеют, что красоваться перед девками серебряной сбруей. Послужи-ка как простой легионер, а потом, когда начнется война, я возьму тебя с собой. И мы вместе прогоним под ярмом[39] этого Ганнибала!

Вне себя от счастья, юноша прижался щекой к щеке отца…

Смеркалось. Юный Публий улегся в постель и приготовился ко сну. И сердце его трепетало от радостного ожидания. Завтра ему предстояло отправиться в первый в его жизни поход…

3.3

– Будь, что будет! – любил говаривать Ахей.

Полибий считал Ахея, сына Ахея, самым выдающимся правителем Азии. Самым могущественным и страшным. Последнее было преувеличением, простительным для того, в ком талант писателя превосходил порой дар историка. Ахей не был чудовищем, но вне сомнения являлся одним из самых выдающихся правителей своего времени, обладавшим и могуществом, и любовью войска, и той харизмой, без которой не бывает величия.

Скульптурных портретов Ахея не сохранилось, но, к счастью, Уцелели несколько монет с его изображением, избежавших гибели при переплавке, учиненной мстительным Антиохом, и пощаженных временем. На монетах этих, превосходных по качеству – лицо, какое трудно забыть – умное, властное, жесткое; лицо, выражающее характер, каким были наделены немногие из властителей древности. Лицо человека, рожденного повелевать и завоевывать.

Наш Ахей приходился родственником Селевку Каллинику, не очень близким – племянником по жене. Особой любовью царя он не пользовался и, верно, так и остался б никем, не вписав имени своего в скрижали истории, если бы не раздоры, охватившие в правление Селевка Азию.

Этот потомок могущественного Никатора был правителем настолько беспринципным, насколько беспринципным был сам этот век. Вступив на престол, он первым делом избавился от своей мачехи Береники и ее сына, своего сводного брата. На беду, Береника была дочерью египетского царя Птолемея Филадельфа, и тот, кипя праведным гневом, начал войну, продолженную наследником Птолемеем Эвергетом, в ходе которой Селевк был бит и потерял почти все владения. Потеряв заодно от страха голову, Селевк призвал на подмогу своего брата Антиоха, прозванного Гиераксом. Тот и впрямь походил и обличьем, и характером на коршуна, готового отнять добычу. Гиеракс, набрав войско из диких галатов, явился на зов, но воевать против египтян не пожелал, а напал на брата.

Азию захлестнула новая война, куда более кровавая, чем прежняя. Антиох вновь был бит и бежал. Он лишился многих друзей, и лишился б и всего своего царства, но на его счастье, Гиеракс, снедаемый болезненным честолюбием, начал войну с Атталом Пергамским, Митридатом Понтийским и прочими мелкими династами, претендовавшими на свой законный кусок земли. Это позволило Антиоху собраться с силами. Он привлек под свои знамена всех, кому хоть сколько-то доверял. Среди них был и отец Ахея, также Ахей, приходившийся дядей царю. Ахей стал одним из стратегов. Братья продолжали войну на радость соседям, которые, пользуясь раздором среди Селевкидов, отрывали лакомые кусочки их владений, округляя свои царства.

Наконец буйный Гиеракс сложил голову в очередном сражении, бог знает каком по счету. Селевк торжествовал, не подозревая, что Лахесис уже готова обрезать нить его жизни. Он погиб нелепо, так же, как и жил – упав с лошади. Престол перешел к его сыну Селевку, словно в насмешку прозванному Керавном. В этом самом Селевке не было ровным счетом ничего от молнии. Был он болезнен, ленив и бездарен. Приближенные крутили им, как хотели, и, в конце концов, отравили.

К тому времени Ахей-старший очутился в плену в Египте, а его сын занял отцовское место. Был он, этот сын, силен и отважен, состоял в родстве с царем, пусть дальнем. Немудрено потому, что Селевк доверил Ахею власть над войском, которое вел, чтобы вернуть владения по ту сторону Тавра. Когда царь пал жертвой коварства, Ахей отомстил его убийцам, казнив их. Войско провозгласило Ахея царем, но тот благоразумно отказался, признав первенство юного Антиоха и удовольствовавшись званием наместника.

Отказаться-то отказался, но бороду брить перестал,[40] шепнув по пьяной откровенности Гарсиерису, доверенному человеку, что сбреет ее, когда сделается полновластным правителем земель, порученных под его опеку.

– Лишь тогда…

Но сначала эти земли нужно было завоевать. Пользуясь полным доверием юного царя, Ахей начал войну. Врагов было множество: Аттал Пергамский, Прусий Вифинский, египтяне, еще удерживавшие в Малой Азии толику прежних владений, мелкие династы, варвары-галаты, нападавшие на всех без разбору. Но никто не мог устоять перед войском Ахея. Прусий умерил свои притязания, Аттал, захвативший почти все владения Селевкидов по ту сторону Тавра, потерпел полное поражение, бросил на произвол судьбы Сарды и был заперт в Пергаме. Все шло просто превосходно: воины боготворили Ахея, жители покоренных им стран славили его милосердие. А тут пришло известие, что Антиох отправляется на Восток. Юный царь решил, что настала пора собирать осколки империи.

Про то первым прослышал Гарсиерис, в прошлом – муж, приближенный к сирийскому двору, но лишенный влияния из-за интриг Гермия. Гарсиерис переметнулся к Ахею, и тот принял его, сделав доверенным лицом. Это могло вызвать недовольство Царя, но Гарсиерис стоил этого недовольства. Никто не знал об окружении Антиоха так много, как Гарсиерис. Никто не испытывал к этому окружению подобной ненависти. Ненависть – сильное чувство. Человек, находящийся во власти этого чувства, может быть немало полезен.

Когда Гарсиерис вошел в палаты Ахея, лицо его ликовало.

– Мальчишка Антиох отправился на Молона! Радуйся, царь!

– Я не царь! – осторожно поправил Ахей, при том понимая, что кривить душой с Гарсиерисом нет смысла. Ненавидя одного, изгнанник был, словно обласканная собака, предан другому.

– Теперь царь! Антиох не вернется оттуда, и знаешь, кто имеет больше всех прав на престол?! – Ахей молча покачал большой и красивой головой. – Ты, царь, ведущий происхождение из рода Селевка! Ты, заслуживший любовь подданных и преданность воинов! Ты, победивший многих врагов!

– Оно, конечно, так, но что, если Антиох вернется?

Гарсиерис бесцеремонно уселся в приставленное к столу кресло.

– Никогда! Гермий ведет его к гибели! Гермий сам жаждет власти, полагая, что после смерти царя воины выкрикнут его имя! Решайся!

– На что я должен решиться? – спросил Ахей, прекрасно зная, каков будет ответ.

– Возложи на себя корону и назовись правителем обретенных тобою земель. Воины поддержат тебя, династы задрожат при одном упоминании твоего имени! Ты будешь величайшим из всех, кого знала эта часть света. Тебе будет принадлежать огромная власть!

– Власть! – сладко прошептал Ахей. – Что и говорить, он любил власть, как только может любить тот, кто вкусил ее. Одно дело – обладать властью по праву рождения, тогда она обыденна, а обыденное лишено сладости. Другое, когда ты взял что-нибудь с боем. Похищенная красавица – самая желанная из женщин. Снятый с убитого врага доспех достоин посвящения в храм. Захваченная страна люба более прочих. Недаром завоеватели основывают столицы великих держав именно на захваченных землях. Недаром лучшие сыновья рождаются от завоеванных женщин. Недаром лучшие рабы получаются из побежденных врагов. Злобные, коварные, сильные, заставляющие постоянно быть начеку, не позволяющие ни на миг расслабиться, дающие своей тайной ненавистью тебе силу.

– Будь, что будет! Я готов рискнуть. Но ты тоже рискуешь, ты знаешь, чем ты рискуешь.

– Я согласен разделить с тобой твою судьбу, царь! – низко склонил в ответ голову Гарсиерис.

Через несколько дней войско покинуло Сарды. Ахей вел его еще как наместник, но уже в славящейся вином Лаодикее, что во Фригии, он возложил на голову диадему. Солдаты приветствовали этот жест восторженным ревом. Они ликовали, но…

Но лишь до тех пор, пока не стала ясна цель похода. Ахей вел полки в Сирию, оставшуюся без царя и без войска. Он хотел захватить сердце Селевкидской державы и здесь дождаться, кто выйдет победителем из междоусобной войны: Антиох или Молон. А, может, коварный Гермий?

И войско зароптало. Солдаты любили своего полководца, но им вовсе не хотелось посягать на того, кто рождением и богом был поставлен владычествовать над Сирией. Большинство из них были родом из этих мест и с молоком матери впитали почтение к самому царскому имени. Ахей был любим ими, он был достоин называться царем, но он еще не был Александром, достойным свергать царей, поставленных божественной волей.

Сначала солдаты шептались, потом начали собирать сходки. Урезонить их не удавалось, а многие офицеры открыто сочувствовали недовольным. Ахей испугался: не задрожал, не затрясся в ужасе – обеспокоился. За его спиной не было ни преданной знати, ни наследственных владений, даже казна, и та была невелика. Бунт иль поражение ставили крест на его бурной жизни. А Ахей, хоть и был по складу своему авантюристом, ум имел государственного мужа. Он желал не только завоевывать, но и властвовать. Властвовать. Властвовать…

– Напрасно я последовал твоему совету! – упрекнул он Гарсиериса. – Мы проиграли, надо бежать.

Тот усмехнулся, ибо ему уж точно бежать было некуда.

– Ничего не случилось. Верней, ты должен сделать вид, что ничего не случилось!

– И как это сделать? Если я пойду дальше, мои гипасписты взбунтуются, они не хотят враждовать со своими же братьями. Если я поверну, они разуверятся во мне.

– А ты сверни! – посоветовал хитрый изгнанник. – Тут рядом Писидия. Говорят, очень богатая страна.

Писидия, бывшее владение Селевкидов, вот уже много лет не выплачивала царям положенной мзды. Это заслуживало кары. Ахей разорил Писидию, дав войску огромную добычу. Солдаты ликовали и славили своего повелителя. Расправившийся с Мо-лоном Антиох слал гонцов с грозными посланиями.

Что было делать? Идти вперед, в Сирию, куда уже спешили победоносные полки Антиоха? Возвращаться и ждать кары?

Ахей решил возвращаться. До него доходили известия, что Антиох намерен занять себя войной против Птолемея. Лидии ж грозил Аттал, призвавший на помощь галатов.

– Будь, что будет! – решил Ахей, которого отчего-то считали могущественнейшим и жесточайшим из владык того времени. – Будь, что будет…

3.4

Нельзя утверждать, что беда пришла к сагунтийцам внезапно. Тучи сгущались над городом уже не первый год. Основанный выходцами с Закинфа, Сагунт был богатейшим городом Иберии, привлекавшим алчные взоры соседей-турдулов. Но не турдулы, племя воинственное, страшили граждан Сагунта. Куда большие опасения вызывал безмерный аппетит пунов, шаг за шагом прибиравших к своим рукам леса и долы иберских племен. В поисках союзников в борьбе с пунами, сагунтийцы обратились к Риму, который помог Сагунту отстоять свое право на свободу.

Но сейчас у Рима доставало хлопот. На севере Апеннин буянили галлы, в Иллирии вновь подняли голову пираты во главе с неутомимым авантюристом Деметрием из Фар. Рим увлекся борьбой с этими врагами и на какое-то время перестал обращать внимание на события, происходящие на дальнем западе. Ганнибал-пун мгновенно воспользовался моментом.

Надо заметить, род Баркидов давно воспринимал Иберию своей вотчиной. Конечно, Карфаген был богаче, но торговлей, Иберия же изобиловала природно. Местные племена плавили на соломе золото, захватывая иберские селения, карфагеняне с восторгом находили там кормушки для скота, выплавленные… из серебра. Прибрежные воды изобиловали рыбой: скумбрией и тунцом, леса – медом, воском и смолой. Карфаген был прибежищем многих знатных родов, спорящих за влияние в городе, Иберия ж – свободна от свар властолюбивых аристократов и ненасытных купчин.

Гамилькар задумал превратить Иберию в личное королевство, лишь номинально зависимое от Карфагена. Он покорял племена и основывал города своим, именем. Он повелел поклоняться Мелькарту, чья могила находилась в Гадесе, в то время как прочие пуны отдавали первенство Тиннит. Карфаген освящал серебро профилем волнокудрой богини, Гамилькар приказал чеканить лик Мелькарта – покровителя сильных мужей: путешественников и воинов.

Также воспринимал иберские земли и Гасдрубал, повелевший возвести в Карфагене столь грандиозный дворец, что даже непосвященному становилось ясно: это резиденция правителя, а не разжиревшего торгаша. И любая претензия оспорить их власть в Иберии воспринималась Баркидами как личное оскорбление. Потому-то Ганнибал не мог допустить процветания дерзкого греческого города, претендовавшего быть независимым и союзным враждебному Риму.

– Сагунт должен исчезнуть! – решил Ганнибал.

Сначала он разжег смуту в самом городе, подбив нескольких видных граждан выступить за союз с пунами.

– Ганнибал велик! Он могущественнее, он благороднее римлян! Хотим иметь другом Ганнибала! – кричали они.

Отцы города воспротивились этим намерениям, ибо не желали верить пунам, чье коварство известно всему миру. Споры переросли в кровавые столкновения, конец которым положила казнь ганнибаловых клевретов.

Едва сагунтийцы избавились от одной напасти, как пришла другая. В земли Сагунта вторглись турдулы – дикари, подкупленные Ганнибалом. Нападение было отражено, и тогда Пун представил все так, будто бы это сагунтийцы напали на беззащитных соседей. Запахло большой войной. Отцы города в панике отправили гонцов в Рим. Римляне, наконец, соизволили обратить внимание на то, что происходит в Иберии, и тоже отправили – послов к Ганнибалу. Ганнибал вежливо принял гостей, пообещав, что войны с греками не будет. Едва же послы отбыли восвояси, пунийская армия ринулась на Сагунт.

Окрыленный успехами в сражениях с иберскими племенами, Ганнибал рассчитывал захватить город с налета, однако греки оказались настороже. Ворота были накрепко заперты, на стенах стояли воины.

– Раз не желают впустить меня по доброй воле, войдем со злом! – решил Ганнибал. – Я не хочу кровопролития, но этот город – словно бельмо на глазу! Пора взять острый нож и срезать бельмо!

На могучем черном скакуне Пун лично объехал позиции, выбрал место для приступа и приказал установить здесь тараны.

Но сагунтийцы и сейчас не спасовали. Место штурма заняли отборные воины, среди них – меткие стрелки. Вскоре трупы пунов испятнали землю под стенами. Когда же осажденные подтащили тараны, сагунтийцы высыпали за стену и устроили здесь побоище. Ганнибаловы наемники, не ожидавшие подобной прыти от горожан, попятились, бросив на произвол судьбы стенобитные орудия. Ганнибал с Махарбалом бросились на выручку, и оба получили по ране: Махарбал схлопотал стрелу в руку, а Ганнибалу какой-то ибер рассек дротиком бедро.

Рана оказалась болезненна, и Пун на время оставил дела. Его воины неторопливо копошились вдали от стен, сооружая осадные башни, а сагунтийцы крепили стены да слали посланцев в Рим, взывая о помощи. Но сенат медлил с ответом, размышляя. Когда же он принял решение вмешаться, Ганнибал выздоровел.

– Мы погорячились! – заявил он приунывшим соратникам. – Теперь будем действовать осмотрительней.

Он отдал приказ штурмовать город сразу в нескольких местах. Загрохотали тараны – стены поддались. Ганнибал послал в Сагунт парламентеров.

– Лучше сдаться! – предложили те. – Ганнибал, сын Барки, милосерден.

Сагунтиицы, все еще рассчитывавшие на помощь римлян, отказались. Тогда карфагеняне предприняли штурм одной из брешей. Тысячи сверкающих доспехами воинов покрыли пространство перед городом. Горожане вышли за стену и в жарком бою одолели врагов. Первыми побежали ненадежные наемники-иберы, за ними – африканцы. Ликующие сагунтийцы сожгли тараны и с победными криками вернулись в город.

Именно в этот, столь неудачный для пунов день, к лагерю Ганнибала прибыли римские послы. Ганнибал отказался принять их.

– Высокородному сыну Гамилькара сейчас не до этого, – сообщил послам вездесущий Карталон. – Он обедает.

Послы – Публий Валерий Флакк и Квинт Бэбий Тамфил – переглянулись.

– А после обеда?

– После обеда высокородный будет спать! – ответил, Карталон, почесав прыщ, некстати выскочивший на кончике носа.

– А когда проснется? – настаивали послы.

– Наступит время завтрака.

Тамфил побагровел, более выдержанный Флакк, сжав в кулак всю свою волю, продолжал оскорбительный разговор.

– А после завтрака?

– После завтрака высокородный будет командовать войсками, штурмующими стены. Как видите, он занят! Круглый день занят! Кроме того, хочу сообщить вам, как друг, что высокородному трудно гарантировать вашу безопасность. В здешних лесах бродят шайки иберов.

– А если…

– Как я понимаю, твой господин не желает разговаривать с нами?! – бесцеремонно перебил товарища разъяренный Тамфил.

– Очень верно понимаешь, друг мой! – с ехидной улыбкой подтвердил Карталон. Отведенная ему роль была по душе карфагенянину.

Послы несолоно хлебавши отправились в Рим, а Ганнибал стал готовиться к новому штурму. После двух неудач он отбросил прежнее легкомыслие. Сагунт оказался неожиданно крепким орешком, не поддавшись ни наскоку, ни штурму. Тут нужно было придумать нечто такое, от чего задрожали б поджилки даже у самоуверенных греков. Ганнибал думал недолго.

– Более прочих я уважаю Александра и Пирра, но сейчас мне нужна помощь Полиоркета, который лучше других умел штурмовать города.

Силен, эллин, служивший Ганнибалу пером и словом, раскрыл ларь с книгами. Даже в Риме было известно, что Ганнибал сведущ не только в воинском ремесле, но и в изящной словесности. Он знал все языки той части света, где распространяли свое влияние карфагеняне – языков десять, не меньше. В том числе и язык эллинов, причем добротный литературный, а не грубое койне, был ведом наследнику Гамилькара. Он сносно цитировал Гомера и Геродота. В походной библиотечке Ганнибала имелось немало греческих книг, в том числе и та, что описывала подвиги Деметрия, царя Сирии и Македонии, прославившегося искусством штурмовать города. Книга – длинный, истрепанный по краям свиток папируса – расписывала невероятные подвиги Деметрия, были там и рисунки изобретенных тем механизмов. По ним Ганнибал приказал соорудить громадную башню в пять этажей. На пятый, самый верхний ярус взобрались воины, а ниже поставили баллисты и стрелометы. В назначенный день тысяча воинов и двести самых крепких лошадей впряглись в похрустывающие канаты. Башня медленно, шаг за шагом, приблизилась к стенам, и установленные на ней орудия начали погибельную работу. Они смели со стены всех защитников, а затем вперед двинулись воины-африканцы, которые разобрали наскоро залатанную брешь и ворвались в город.

Предвидя такой итог, осажденные успели возвести за проломом резервную стену, что мало смутило Ганнибала.

– Теперь их песенка спета!

На захваченную стену втащили батареи метательных орудий, принявшиеся засыпать врагов стрелами и камнями. Его воины постепенно, словно прорывающая плотину вода, просачивались в город, захватывая дома и спешно возводимые сагунтийцами стены.

Сагунт не спасло даже начавшееся восстание варваров-оретанов. Разбитые и покоренные Гамилькаром, разбитые и покоренные Гасдрубалом, разбитые и покоренные Ганнибалом, варвары восстали вновь. Ганнибал разозлился не на шутку.

– Больше я не буду милосердным!

Назначив Махарбала командовать штурмом, он тайно покинул лагерь с несколькими полками воинов. Оретаны, уверенные, что Ганнибал по-прежнему торчит под Сагунтом, были пренеприятно изумлены, когда ни них, не готовых к битве, обрушились нумидийские конники. Казнив главарей мятежа и взявши заложников, Ганнибал поспешно возвратился. Все было сделано так быстро, что сагунтийцы даже не заметили отсутствие предводителя карфагенян.

Город агонизировал. У защитников подходили к концу последние припасы, на исходе были и физические силы. Горожане жрали крыс и все больше падали духом. Влиятельный сагунтиец Алкон на свой страх и риск решил попробовать договориться с Ганнибалом. Под покровом ночи он выбрался из города и был приведен в неприятельский лагерь. Ганнибал принял беглеца.

– Готовы говорить о мире? – спросил он, не предлагая Алкону присесть. – Это хорошо. Но почему вы не говорили об этом раньше? Где ты был со своим словом о мире, когда мое войско подходило к городу? Где ты был, когда сагунтийское копье пронзило мне ногу?!

Ганнибал грозно уставился на заробевшего горожанина. Крупное лицо пуна искажала сердитая гримаса, выпуклые глаза метали молнии. Алкон украдкой сглотнул слюну.

– К чему вспоминать былые обиды, мой господин. Мы все погорячились и не сумели понять друг друга. Но сейчас страдания, причиненные войной, сделали моих сограждан благоразумными. Мы готовы выслушать тебя!

– Это хорошо! – Ганнибал кликнул раба и велел тому принести вина. Затем он указал гостю на скамью, а сам уселся напротив. Собственноручно наполнив кубки, Ганнибал протянул один из них Алкону. – Мои требования будут таковы. Вы возвращаете земли, прежде принадлежавшие турдулам.

– Хорошо, – согласился Алкон.

– Вы отдаете все золото и серебро.

Гость сдавленно кашлянул, но все же согласился.

– Да будет так. Думаю, я смогу убедить моих сограждан.

– Вы покинете город, взяв запас еды и по одной одежде на человека, и поселитесь там, где укажу я.

– Хо… – Алкон осекся на полуслове. – Но это невозможно!

– Почему же? – невозмутимо спросил Ганнибал.

– Мои сограждане никогда не согласятся на это!

– Тогда они умрут или станут рабами. А ты пей! Пей!

Алкон послушно, давясь, глотал вино. Передать слова Ганнибала он не решился. Это сделал другой. Горожане отказались принять ультиматум.

Тогда Ганнибал отдал приказ к решительному штурму.

У горожан уже не было сил сопротивляться. В отчаянии они бросали в разведенные на площадях костры свои украшения, сжигали дорогие ткани и утварь. Многие бросались в огонь сами. Впрочем, таких было немного.

Другие вышли на бой с ворвавшимися сквозь проломы пунами. Их также было немного. Большинство предпочло сдаться, но воины Ганнибала, разъяренные упорным сопротивлением, не щадили ни мужей, ни жен, ни малых детей. Обитатели Сагунта были вырезаны почти поголовно. Лишь каждый десятый – счастливчик! – попал в рабство.

На следующий день Ганнибал осмотрел опустошенный, отмеченный язвами пожаров Сагунт. Губы его кривились в улыбке непонятно довольной ли, раздраженной.

– Первый шаг сделан! – прошептал он. – Очередь за Римом…

3.5

– Придется идти на войну! – С этой недоброй вестью в один из весенних дней вернулся домой горшечник Патрокл.

Услышав это, жена Гиерея тоненько завыла, а, глядя на нее, заголосили и две дочки Патрокла – соплявки семи и пяти годов от роду.

– Цыц! – прикрикнул Патрокл. Ему и самому не больно-то хотелось брать в руки меч, но не мог же он возразить решению всех, хотя большинство из этих всех, как подозревал Патрокл, отнюдь не испытывали прилива воинственности. Просто на агоре, где граждане Селевкии обсуждали всяческие дела и делишки, один баран, мнящий себя патриотом большим, чем все остальные, сказал: надо, а остальные дружно поддакнули. Благо на собрании присутствовал гарнизонный офицер, и никто не решился подать голос против.

– А нельзя тебе как-то… – пробормотала жена. – Сказаться больным!

– И чем же, по-твоему, я болен? – криво усмехнулся Патрокл.

– Да мало ли на свете болезней, а, глядя на тебя, кретина, – Гиерея отерла запачканную сажей физиономию, голос ее окреп, – можно подумать, что ты болен всеми ими сразу!

– Ну-ну, поосторожней со словами! – не очень уверенно заявил Патрокл.

Но Гиерея уже оседлала излюбленного конька и отступать не собиралась.

– Олух несчастный! Выкидыш, вскормленный змеею! Значит, ты отправишься на эту войну, сложишь там свою глупую голову, а я буду одна тянуть семью, имея двух детей и вот-вот готовая разрешиться третьим?!

Патрокл отнесся к известию о скором появлении нового чада с весьма кислой миной. Доходы его в последнее время были невелики, и лишний рот мог стать серьезной обузой.

– Ну… Выйдешь замуж.

– Да кто меня возьмет, болван?! С тремя-то детьми! Разве что пьяница, такой же, как ты!

Лицо Гиереи раскраснелось от крика. Патрокл осторожно попятился, памятуя, сколь опасна в гневе супруга.

– А что, по-твоему, я должен был сделать? – визгливо выкрикнул он. – Сказать, что не пойду?

– Болен, болван. Сказать, что болен!

– А чтобы стоять на стене, необязательно быть соматофилаком!

– На стене? – Гиерея немного поостыла и выпустила из рук скалку, какую уже намеревалась пустить в ход. – Ты будешь стоять на стене, и все?

– А ты думала, нас построят в фалангу? – Патрокл развеселился. – Дура! Да какой от нас прок! Нам дадут копье и щит, и поставят там, где стена повыше и покрепче, просто чтобы было побольше народу. Когда из-за стены видны два шлема – это так себе, а вот когда десяток…

– Все равно, осел! – отрезала супруга. – Делать тебе больше нечего. Занялся бы лучше своей мастерской!

– А я что делаю?! – уже более уверенным голосом заявил Патрокл. – Кроме того, нам обещают заплатить.

– Сколько? – брезгливо протянула Гиерея.

– Две драхмы в день.

Гиерея задумалась. В последнее время супруг приносил домой меньшие деньги. Две драхмы было не так уж плохо, и Гиерея решила сменить гнев на милость.

– Ладно уж! Иди к столу. Продал сегодня что-нибудь?

– Два лутерия и канфар! – осторожно похвалился Патрокл. – Больше не успел.

– Давай деньги!

Патрокл послушно извлек несколько мелких серебряных монет, и супруга ловким, отработанным жестом сунула их в кармашек, пришитый у груди к изнанке замаранной туники. Патрокл заискивающе улыбнулся. Был он горшечником, притом неплохим, хотя и не лучшим, и зарабатывал в спокойные времена вполне прилично. Но кто, скажите на милость, будет покупать горшки сейчас, когда прохода не стало от желающих эти самые горшки переколотить! Дела пошли столь плохо, что Патроклу даже пришлось продать одного раба и время от времени, отбрасывая ложный стыд неподобающего свободному человеку труда, самому садиться за круг, чтоб помогать двум оставшимся.

Гиерея подвинула мужу миску с дымящейся похлебкой.

– Рыба? – разочарованно протянул, покрутив длинным, искривленным в пьяной потасовке носом Патрокл.

– А у нас есть деньги на баранину?! – взвилась супруга.

– Ладно, ладно, молчу…

Он принялся хлебать варево, прикусывая время от времени от куска серого хлеба, какой швырнула на стол Гиерея. Та уселась, наблюдая за мужем. Горшечник проголодался и потому ел с немалым аппетитом, не забывая время от времени вставлять слова.

– Вот послужу городу, и заработаю на этом. А Буйвол и Бык, – таковы были прозвища рабов, – налепят тем временем всякой посуды. Когда отобьем Антиоха, люди успокоятся и станут покупать килики и ойхонои, пиксиды и киафы.[41] Вот тогда, хвала Прометею,[42] поправим дела.

– Жри! – приказала смягчившаяся, но еще не до конца супруга. – И чего это сирийскому царю вздумалось пойти на нас войной?

– Как это чего? – Горшечник перестал жевать и искоса, словно ожидая подвоха, посмотрел на супругу. – Ведь это его город.

– Разве?

– А ты не знала? Его заложил Селевк, отец первого Антиоха. Это лишь потом наша Селевкия перешла под власть богоподобных Птолемеев. А так это их город, и потому Антиох имеет полное право предъявить свои притязания! – Патрокл выпалил это единым духом и победоносно посмотрел на супругу – вот, мол, какой я умный! Та ответила ленивым зевком. Над столом надсадно жужжала муха…

Горшечник был прав. Селевкию в Келесирии заложил Селевк, прозванный Никатором – тот, что основал империю, лишь немногим уступавшую державе Александра. Селевк заложил множество Селевкий, так же, как его преемник Антиох, – множество Антиохий. Чтобы владеть дикими восточными землями, необходимы опорные пункты; Селевкии с Антиохиями и стали такими опорными пунктами на бескрайних пространствах империи – от Индии до Сирии. Селевкий было с добрый десяток, но наибольшей известностью пользовались та, что была в Вавилонии, и другая, заложенная в Келессирии.

Эта Селевкия была настоящей жемчужиной Передней Азии. Основанная на обрывистом холме к югу от горы Корифей, Селевкия в считанные годы превратилась в цветущий город. За крепкими стенами поселились ремесленники и торговцы, привлекаемые низкими налогами, на царские деньги были воздвигнуты роскошные храмы. Город прикрывал пути в Сирию и Ханаан, был стратегически важен, отчего ему полагался гарнизон. Но он не помог Селевкий, когда ее обложили полчища Птолемея Эвергета, царя воинственного и удачливого. Воспользовавшись слабостью Селевкидов, он прибрал к рукам почти всю Сирию со многими городами, в их числе и Селевкией. Горожане не слишком противились смене власти: не все ли равно, кому платить подати – Птолемею ли, Селевкиду ль. Главное, чтобы царская власть не слишком обремененяла, главное, чтобы не было войн. Главное… Вот со вторым главным селевкийцам не повезло.

Уладив дела на востоке, Антиох обратил взор на запад. На очереди были два неотложные дельца. Антиох должен был разобраться с дядюшкой Ахеем, вообразившим себя повелителем Азии. Кроме того, настала пора вернуть долг Птолемеям – момент как нельзя подходящий, ибо нынешний владыка Египта был слаб и не мог похвалиться ни умом, ни волей.

Какое-то время Антиох размышлял, прикидывая, каким врагом заняться поперву, остановив, в конце концов, выбор на Птолемее, так как дядюшка вел себя смирно и мог подождать. А вот власть египтян в Сирии и, особенно, над Селевкией казалась юному царю оскорбительной. К лету 91 года эры Селевка[43] Антиох двинул войско на юг. Спокойной жизни обывателей Селевкии пришел конец.

Армия Антиоха была велика, город не мог выставить и десятой части воинов, что привел сирийский царь. Птолемей на призывы о помощи отвечал молчанием. Селевкия могла рассчитывать только на чудо. Но чудо – не совсем то, что приносит победу, и потому отцы города воззвали к согражданам. В подмогу немногочисленным воинам были мобилизованы ремесленники и торговцы, занявшие место на стенах.

И настал день, когда армия Антиоха подошла к Селевкии.

Они производили грозное впечатление – ровные шеренги солдат, на чьих доспехах, щитах и шлемах грозно играло солнце. Не у одного Патрокла засосало под ложечкой, когда он окинул взором бесконечную колонну неторопливо приближающегося к городу войска – колонну, чья голова была вся на виду, а хвост терялся далеко за линией горизонта. Грузно ступали тяжеловооруженные сариссофоры, слева и справа шли более легкие и подвижные пельтасты, пылила конница – разноликая и многочисленная.

Продефилировав перед городом, армия разбила стан подле Дафны.[44] Антиох послал парламентеров, предлагая сдаться подобру-поздорову, однако стратег Леонтий, поставленный над гарнизоном, ультиматум отверг, уповая на скорую помощь владыки Египта. Но Птолемей пьянствовал и развлекался со шлюхами, а Сосибию было плевать на Селевкию, доставлявшую Египту равно хлопот, как и выгод. Селевкийцам дали понять, что они предоставлены собственной участи – трусости или отваге.

В последующие дни горожане стали свидетелями приготовления к штурму. Обустроив лагерь, для чего были вырублены многие деревья Священной рощи и осквернен источник святилища славных детей Латоны,[45] воины Антиоха принялись возводить укрепления против ворот, откуда можно было подвергнуться неожиданному удару. Другие готовили осадные лестницы и насыпали валы.

– Плохи наши дела! – сообщил Патрокл супруге, забежав на минутку перекусить. – Скоро начнется приступ, и тогда нам точно несдобровать.

– Беги, пока еще есть время! – посоветовала жена.

Но в Патрокле заговорила гордость.

– Ну уж нет! Патрокл из рода Апеев не оставит товарищей по оружию в минуту опасности! – заявил он с высокомерием, присушим сиятельному князю, а не простому горшечнику.

– В таком случае сирийцы просто-напросто снесут дураку из рода Апеев башку! – Гиерея тоненько заскулила, ей дружно вторили обе соплявки. Патрокл поспешил убраться из дома.

Когда он вернулся на стену, сирийцы начали приступ. Ни Патрокл, ни один другой из его собратьев по ратному ремеслу не знал, что Антиох вступил в тайные переговоры с офицерами, понимавшими всю бессмысленность сопротивления. Царь не желал причинять разрушения городу, которому предстояло стать драгоценным камнем в его короне. Штурмовые партии двинулись к стенам предместья и порта. Шли отряды наемников-греков, фракийцев и траллов, вооруженных луками критян и дротометателей-агриан. Взвились в воздух стрелы, и защитники поспешили попрятаться.

Антиоховы воины не усердствовали. Никто не желал сложить голову в битве, ничего не решавшей. Они осыпали врагов тучами стрел и лишь потом лезли на приступ. Первыми пали укрепления порта, сданные изменниками. Защитники предместья еще отбивались. Одни швыряли вниз камни и дротики, некоторые без должной сноровки стреляли из луков. Патрокл тоже швырнул пару камней, но потом у самого уха его просвистела стрела, и он поспешил укрыться и более не высовывался.

Так поступало большинство. И нелепо обвинять горожан в трусости или измене. Они сделали все, что могли, но разве могут мирные обыватели состязаться в умении с воинами?! Вскоре на одной из стен взвился сирийский стяг. Тогда купцы и ремесленники оставили отведенные им места и начали разбегаться. Напрасно воины Леонтия с руганью пытались остановить беглецов. Те не слушались грозных окриков и даже не обращали внимания на весьма болезненные шлепки плашмя мечом, какие щедро раздавали наемники. На стены поднимались все новые отряды сирийцев, и наемники тоже стали бросать оружие. Предместье перешло к Антиоху.

Оставалась еще крепость, лучше всего укрепленная и обороняемая отборными отрядами. Но наемники не пожелали умирать за государя, какой и пальцем не пошевелил, чтобы подать городу помощь.

– Какая нам разница, кому служить: Антиоху или Птолемею! Антиох – мужчина и воин, Птолемей – трусливая баба! Да здравствует царь-воин!

Младшие офицеры, многие из которых приняли золото от сирийских лазутчиков, скопом ввалились в дом, где расположился Леонтий.

– Сдавай город! – потребовали они. – Не желаем сражаться за того, кто предал нас! Сопротивление бессмысленно!

Леонтий поколебался – недолго – и послал гонцов к Антиоху. Он просил лишь о неприкосновенности – своей и своих воинов. Антиох щедро пообещал:

– Мои солдаты не тронут ни тебя, ни твоих людей, ни горожан. Все, кто пожелают уйти, уйдут, кто пожелают остаться, останутся, и им возвратят их имущество. Каждый, кто пожелает записаться на мою службу, получит трехмесячное жалованье!

– Слава Антиоху! – горланили наемники, настежь распахивая ворота. – Слава царю-воину!

И все были счастливы. Был счастлив царь Антиох, ценой малых усилий вернувший лучший из городов, основанных его предками. Счастливы были антиоховы наемники, не только сохранившие свои шкуры, но и получившие жалованье аж за три месяца вперед. Счастливы были купцы, каким вернули – пусть и не полностью – их добро, уж было растащенное хваткими фракийскими пельтастами. Был счастлив и горшечник Патрокл. Он уцелел в этой войне, и это было главное. Все были счастливы. Все…

3.6

– Следовало предположить, что римляне не останутся в долгу после всего того, что натворили твои негодяи!

Старец Прасим имел полное право бросить эти слова в лицо сыну, пусть тот и величал себя гордо Деметрием Великолепным, правителем Фар и Иллирии. Для Прасима Деметрий оставался тем же оболтусом, что и четверть века назад, дерзким, взбалмошным и безрассудным. Он всегда прежде действовал, а уж потом думал. Сначала лез на скалу разорить птичье гнездо и только потом задавался вопросом: а как же спуститься вниз. Сколько раз он приходил домой с разбитым в драке носом, связавшись с мальчишками старше и посильнее, сколько раз заявлялся с ссадинами и синяками, полученными при падении, а то и разбивал голову. Мать ругала Деметрия, а отец посмеивался.

– Ничего, здоровее будет!

Ему было по душе, что сын не пасует перед сильным – человеком, скалой ли, бушующим морем, выковывая характер. А насчет осторожности и расчета – придет с годами.

– Вырастет, поумнеет!

Прошли года, и Деметрий вырос, но не поумнел, то есть не стал осторожным. Характер, правда, удался на славу – такой упрямый, что и не переупрямить. Деметрий был стоек к неудачам, упорен в достижении пели, умерен в торжестве. Настоящий герой! Он рано вышел в море с ватагой таких же отчаянных парней, и был, пожалуй, самым отчаянным. И скоро он – не по годам – был признан предводителем.

Он оказался удачлив. Он захватывал корабли, почти не теряя людей и щедро делясь добычей с друзьями. Вскоре под его началом стало ходить не одно, а три судна, потом – пять, потом – целая эскадра.

И настал день, когда Деметрия заприметил и приблизил к себе царь Агрон, доверивший дерзкому пирату власть над Керкирой. Агрон рассчитывал на преданность, но ошибся, и не потому, что Деметрий был подл или коварен, просто обстоятельства сложились таким образом, что глупо было сохранять верность.

Когда над берегами Иллирии нависла тень римских парусов, Деметрий колебался недолго. В те годы уже никто не решался всерьез спорить с Римом, громившим своих врагов и на севере, и на юге. Капитулировали упорные пуны, год из года терпели поражение галлы, бесчисленные и воинственные. Куда там тягаться иллирийцам, привычным не к бою, а к лихому разбойному рейду. Нелепо даже рассчитывать, что иллирийский пельтаст устоит перед римским легионером.

Деметрий проявил благоразумие, граничившее с предательством. Верней, это и было предательство, но очень благоразумное. Трезвый расчет Деметрия порадовал его отца Прасима, вызвал негодование царицы Тевты, вдовы Агрона, и неоднозначную оценку друзей. Одни не одобряли его действий, другие находили их оправданными. И этих других было больше, что укрепило Деметрия в верности своего выбора. Короче говоря, Деметрий изменил покровителям и переметнулся на сторону римлян, без сопротивления сдав Керкиру. Этот жест, столь неожиданный для сумасбродного пирата, сенат оценил по достоинству. Римляне отдали под руку Деметрия большую часть Иллирии, и пират в одночасье сделался властелином, гордо именовавшим себя Деметрием из Фар: так звали город на островке Фарос – столицу новой державы.

– Деметрий из Фар! – представлялся новоявленный властелин гостям, посещавшим остров. Он делал ударение на этом самом «из Фар», ибо мир знал многих Деметриев, и нужно иметь звучное прозвище, чтобы не затеряться в безликой толпе. Если уж не Порлиоркет, то хотя бы – из Фар!

Деметрий из Фар, несомненно, был одним из ярчайших людей своего времени, человеком большого масштаба, волею судьбы и происхождения запертым в границах крошечной дикой Иллирии.

Рожденный повелевать империей, он сделался марионеточным правителем крохотного королевства. Способный повести в бой бесчисленные рати, он довольствовался властью над полусотней пиратских суденышек да парой полков наемников – воинством, неспособным к великим свершениям. Что и сказать – не повезло! Просто не повезло…

Но это станет известно лишь спустя многие годы, когда время позволит оценить масштаб этой фигуры, а покуда Деметрий считал себя человеком удачливым и великим. Бывшему пирату казалось, что он стал весомой фигурой. С ним вроде бы считался Рим, с ним считалась – тоже вроде бы – Македония; на утративших былую силу и погрязших в братоубийственной войне греков властитель Иллирии поглядывал свысока; северных варваров презирал, хотя и не брезговал вербовать их в свое войско. Все было прекрасно, если бы не одно но. Такое большое НО! Римляне запретили иллирийцам разбойничать, а это было равносильно тому, чтоб запретить дышать. Деметрий держал своих бравых парней крепкой рукой без малого восемь лет, а потом не выдержал и сорвался. Уж больно не хватало Деметрию славы, приносимой лихими пиратскими рейдами, а фарийскому двору – блеска богатств, что неизменно сопутствует славе.

С тайного согласия Деметрия пираты вернулись в южные воды, нарушив обещание, данное Риму. Более того, давний знакомец владыки Фар, одноглазый Магрок взял на абордаж и пустил ко дну римскую пентеру. Деметрий пожурил Магрока, но на этом и ограничился: римляне были костью, застрявшей в глотке. Будучи человеком взбалмошным, Деметрий однако всегда трезво оценивал ситуацию. Никакие извинения с его стороны не могли искупить оскорбление, причиненное Риму. Никакие… С другой стороны, а следовало ли вообще извиняться?! Рим стоял на пороге большой войны с пунами: Деметрий за версту чуял запах жареного. А, значит, высокомерным латинянам скоро будет не до иллирийцев, людей темных и в большой политике ни черта не смыслящих. Придя к такому выводу, Деметрий обратил искру конфликта в настоящий пожар, пройдя огнем и мечом по иллирийским землям, подвластным Риму. Бравые парни славно повеселились, потроша кошели торгашей и насилуя стыдливых девиц.

В тавернах Фара рекой лилось вино. Пираты пожирали тонкие яства, обрызгивали шлюх драгоценными маслами.

– Лей больше! Не жалей! Достанем еще! С нами боги и Деметрий из Фар! Все прочее – у наших ног!

Пили до глубокой ночи, полосуя друг друга мечами в хмельных потасовках и тешась ласками провонявших благовониями портовых девок. Весело гуляли! Всю зиму гуляли.

А по весне вдруг выяснилось, что римляне готовят флот для ответного удара. Деметрий забеспокоился, но не очень.

– Я слышал, Ганнибал занял Сагунт? Я люблю Ганнибала. А еще я люблю царя Филиппа, который должен помнить о той услуге, что оказали его отцу мои бравые парни при Селласии!

Но это помнил Антигон, почивший в бозе, а юный Филипп, как вскоре выяснилось, был забывчив – избирательно забывчив. То, что ему выгодно помнить, он помнил, что же нет – забывал напрочь.

При Селласии Деметрий сражался во славу Антигона, и потому правитель Фар не мог целиком полагаться на поддержку нового царя Македонии. Конечно же Филипп не любил Рим, но покуда он еще не был готов потягаться с ним силой. Тем более, если речь шла о судьбе какого-то Деметрия из Фар – разбойника, человека вздорного, ненадежного и самой сомнительной репутации.

И вдруг выяснилось, что Деметрий остался один на один с Римом. Такой маленький, хоть и гордый Деметрий, и такой огромный Рим!

– Недоумок, римляне раздавят тебя, словно клопа! И не заметят этого! Ты не стоишь даже триумфа! – кричал Прасим.

Деметрий криво усмехнулся. Раздавить-то конечно раздавят, но и заметить – заметят. Не такая уж ничтожная фигура – Деметрий из Фар. Совсем не ничтожная.

Правитель Иллирии развил кипучую деятельность. Он собрал воинов, набил амбары зерном, а арсеналы – оружием. Доверенные люди истребили всех тех, кто не скрывали приязни к Риму. К Фаросу пристали пиратские лембы, чьи экипажи готовы были в случае надобности стать на городских стенах. Пиратам Деметрий доверял полностью – именно им вместе с гвардейцами предстояло защищать Фары. Прочим городам оставалось рассчитывать лишь на свои силы, какие, впрочем, были отнюдь не ничтожны.

– Римский волк завязнет клыками в стенах моих крепостей, а когда это случится, в хвост ему вцепятся пуны! Тогда посмотрим, что запоют римляне!

Но Рим, похоже, мало волновала перспектива войны на два фронта. Деметрий подозревал, что высокомерные латиняне не воспринимают его Иллирию как серьезного противника. А Ганнибал был далеко – за морем. А Иллирия – под боком, достаточно лишь перешагнуть ручей, прозванный по недоразумению Адриатическим морем. Эскадра Луция Эмилия Павла преодолела этот ручей одним прыжком.

Поначалу Деметрий бодрился, рассчитывая, что война не покажется Риму легкой прогулкой. Но Димала, сильнейший из городов, пала в семь дней. Прочие тут же открыли ворота. Под властью Деметрия остался лишь Фарос. Но Фарос – крепкий орешек. Стены возвышающейся на скале крепости неприступны, в укромных гаванях прячутся лембы, готовые щуками рвать неприятеля.

– Посмотрим, кто кого! – бодрился Деметрий. – Я не один! Есть еще Ганнибал, есть Филипп…

В сопровождении ближайших друзей он обходил крепостные стены, проверяя, как несут службу воины.

Те несли ее, как подобает. Широкоплечие, закованные в доспехи и увенчанные сверкающими шлемами, дорифоры стояли на стенах попарно, бравыми возгласами приветствуя проходящего мимо них повелителя. Охрана была надежна – мышь не проскочит!

Возвратившись в свой дом под вечер, Деметрий пил вино в ближнем кругу, играя до одури в кости. Среди друзей был и Магрок, во многом виновник всей этой свары.

Проигрывая удачливому наварху, Деметрий хмурил брови.

– Опять я из-за тебя внакладе, Магрок! Опять ты несешь мне убытки!

В ответ Магрок лишь подмигивал единственным глазом и ловко подгребал к себе выигранные монеты.

Римляне не появлялись, и появлялась надежда на то, что война затянется, а там, быть может, у Вечного города найдутся другие дела.

– День прошел – уже хорошо! – поговаривал старик Прасим. – День прошел…

Развязка наступила внезапно.

Рано поутру прямо у гавани объявились римские корабли. Один, два, три…

– Двадцать! – доложили засевшие на мысу дозорные.

Деметрий удивленно уставился на приближенных.

– Разведка? – Стоявший поблизости Онекрид, лучший из генералов, пожал плечами. – Надо их встретить! – решил Деметрий.

Римляне споро высаживались в гавани, отгоняя выстрелами из онагров пытавшиеся воспрепятствовать им караулы. Онекрид вывел из крепости три тысячи воинов. Следом вышел Деметрий еще с тремя, сопровождаемый также пиратами.

Расположившись на склоне прибрежного, у гавани, холма, – лучше было б, конечно стать на вершине, но Деметрий посчитал, что надлежит быть поближе к месту событий, – правитель Фар и его приближенные наблюдали за тем, как разгорается бой. Воины Онекрида отразили натиск римлян и теперь теснили их к кораблям. На море было чисто. Если противник и ждал помощи, то она явно запаздывала.

– Еще немного, и ударим все! А ты, Магрок, – Деметрий кивнул приятелю, – отправляйся на корабли и готовь их к атаке. Когда римляне побегут, отрежешь им путь к отходу. Думаю, будет в самый раз!

Магрок кивнул и хотел уже исполнять приказание, как за спиною послышался рев труб. На вершине холма, столь неосмотрительно не занятой Деметрием, одна за другой появлялись фигурки легионеров. Ночью несколько манипул скрытно высадились на остров и спрятались в лесу, а теперь они занимали холм, отделявший город от гавани.

Ярко вспыхнул сигнальный костер, вдали завиднелись паруса спешащих к острову кораблей.

– Проклятье! Они обманули нас! – рявкнул Деметрий.

Но владыка Фароса не испугался. Наскоро перестроив воинов, он бросил их в атаку на холм. Римлян было немного, иллирийцы могли смять их одним ударом. Могли…

Дерзкий маневр врага смутил воинов Деметрия. Солдаты сражались вяло, пали духом и пельтасты Онекрида, решившие, что предательский удар в спину нанесли главные силы римской армии.

И напрасно Деметрий из Фар взывал к доблести своих воинов. Напрасно он лично вел их в атаку на горстку столпившихся на вершине холма врагов. Иллирийцы пали духом и думали лишь о спасении, позабывши бравые обещания.

Сначала по одиночке, а затем целыми группами иллирийцы стали покидать поле брани. Пираты устремлялись на свои корабли, прочие воины просто бросали оружие и разбегались в надежде на то, что римляне будут не слишком суровы к побежденным. Корпус Онекрида растаял, а сам он пал, пораженный в лицо пилумом.

– Пора спасаться! – размеренным, почти спокойным голосом сказал Деметрию Магрок.

Римские солдаты уже спешили от гавани к холму, где оборонялись их товарищи.

– Но мой отец… – Правитель Фар потерял в бою шит, а шлем был помят ударом меча.

– Ему уже не помочь!

– Даже Парис вытащил из пылающей Трои своего отца, а я…

– Ты не Парис! – резко оборвал стенания Деметрия одноглазый пират. – А это не Троя. Положись на милосердие римлян.

– Да, – согласился Деметрий.

Он не был трусом, но не желал очутиться в позорном плену и потому устремился вслед за Магроком к потайной бухте, где стояли быстрокрылые лембы. Оставшись без предводителя, солдаты бросали оружие. В гавани сходили на берег все новые отряды римлян.

К вечеру того же дня пиратские лембы ткнулись в берег в заранее условленном месте. Здесь уже ждали кони и провожатые. Сердечно простившись с пиратами, Деметрий отправился на восток – к Филиппу, царю македонян, а лембы вновь вышли в море. Их война еще не была завершена…

3.7

В год воды и коня владыка Тянься отправился к морю Ланье.

Это было величественное шествие, доселе невиданное черноголовыми. Впереди скакали быстрые всадники, лучший из полков дацзяна Мэн Тяня. Затем шли воины с большими роговыми луками. Следом в окружении ланчжунов, вооруженных арбалетами, мечами и секирами-мао, двигался сам император, сопровождаемый свитой. Ши-хуан восседал на великолепной золоченой колеснице, запряженной четверкой лошадей, потеюших кровью[46] – лучших вороных коней, которых только можно сыскать в Поднебесной. Он был облачен в священные одежды цветов сюнь и сюань, а голову венчала корона, украшенная солнечным камнем и яшмой. За императором следовали его верные слуги – какие в повозках, какие и конно: все эти лехоу, луньхоу, советники, удафу. Здесь же были и прекрасные наложницы – числом не менее тридцати. Для каждого дня полагалась своя женщина, если конечно Ши-хуан желал ее. Еще здесь шли слуги, повара, конюшие, постельничие и прочий сброд, услужающий Тянь-цзы. Закрывал шествие еще один отряд лучников – нелишняя предосторожность против лихих людей, какие изредка попадались в завоеванных, но не усмиренных до конца землях.

На ночь процессия останавливалась на просторном холме, посреди которого ставили златотканный шатер для Ши-хуана, а вокруг – шатры поскромнее для приближенных и слуг. Холм окружали две шеренги воинов – под такой охраной Величайший мог почивать, не опасаясь за жизнь.

Но сон повелителя Поднебесной был некрепок. Ши-хуана мучили кошмары: приходящие в грезах люди с черными лицами, чудовища и сама Смерть, посещавшая властелина в облике стройной девы с голубыми глазами и золотистым сиянием вокруг головы. Она была прекрасна, эта дева, но Ши-хуан не сомневался, что она – Смерть. Он вскрикивал и просыпался, а после долго не мог уснуть. Когда же на рассвете сон снисходил до мук отчаявшегося человека, уже перекликались слуги и пора было собираться в путь. В шатер, сгибаясь к самой земле, входили евнухи с водой, притираниями и одеждой, и император со стоном поднимался со скомканного покрывала. Ему омывали лицо, какое потом густо натирали лечебными мазями и подкрашивали. Затем самые близкие из слуг во главе с Чжао Гао, чье безбородое и безусое лицо вечно лучилось льстивой улыбкой, облачали повелителя в штаны и мягкие башмаки. Тщедушное тело закутывали в мягкий, словно пух шелковый халат, поверх которого одевали украшенную магическими символами кофту, а снизу подпоясывали плахтой, украшенной черными журавлями.[47] К плахте прицепляли ножны с легким, но острым, подобно солнечному лучу, мечом, на голову водружали золоченую шапку-корону с ниспадавшими на лицо жемчужными дождинками. Все это отнимало немало времени, но, наконец, император являлся пред слугами, с нетерпением его ожидавшими. Под приветственные крики он взбирался на колесницу, и процессия двигалась в путь. Порой император сажал подле ног одного из ближайших советников: Ван Ли, Чжао Гао или многоумного Ли Сы. Тогда он занимал себя неспешной беседой.

К. полудню кортеж останавливался для обеда в заранее назначенном месте, где уже были раскинуты скатерти, полные сытных яств, приготовленных выехавшими затемно поварами из припасов, доставленных тунами местности, где останавливался Ши-хуан. Император долго и обильно обедал, вкушая говядину и телятину в ароматном вине, рубленую свинину и зайчатину, утку и небольших певчих птичек. Случалось, на стол подавали местную рыбу, Тянь-цзы непременно отведывал ее, ибо любил все новое, неизведанное. Если пища приходилась по вкусу, он милостиво принимал туна, а то и представал перед собравшимися поглазеть на диковинное для них зрелище крестьянами и батраками. Потом он предавался послеобеденному отдыху, подремывая или слушая песни придворных певцов, среди которых особенно выделял Гао Цзянь-ли. друга и собутыльника небезызвестного убийцы Цзин Кэ. После смерти приятеля Гао Цзянь-ли скрылся, но когда царство Янь пало к ногам Ши-хуана, певца опознали на рынке и в путах приволокли к повелителю. Император щедро отблагодарил верных слуг, а Гао Цзянь-ли приказал ослепить. Тот помнил лицо Цзин Кэ, которое велено было забыть. Слишком большая роскошь – помнить лицо того, кто осмелился поднять руку на повелителя Поднебесной! Палачи выжгли Гао Цзянь-ли глаза, несчастный стал личным певцом Ши-хуана. Он неплохо играл на цитре, имел недурной голос и мог слагать песни, но главное – Гао Цзянь-ли напоминал императору об одержанной им, императором когда-то победе. Тогда Ши-хуан в который раз провел смерть, и это была большая победа!

Так вот, после обеда Ши-хуан слушал песни Гао Цзянь-ли иль наслаждался танцами юных наложниц, пережидая жару, какая едва выносима летом под сводом Поднебесной, затем, когда эта жара немного спадала, император продолжал путь, двигаясь до тех пор, пока не достигал очередного холма, где уже виднелись разбитые заблаговременно шатры. И так изо дня вдень.

Шаг за шагом, день за днем Ши-хуан осматривал бесконечные пределы своей державы, поражаясь ее протяженности и изобильности. Он видел бескрайние поля риса, пшеницы и проса, благоухающие сады, осматривал многолюдные и богатые города.

Порой он останавливался, чтоб принести жертвы богам, порой даже сворачивал в сторону, чтоб посетить места, этим богам особенно угодные.

Он поднялся на священную гору Ишань, где принес жертвы предкам. Затем Ши-хуан пожелал взойти на еще более священную гору Тайшань, место, где скрывался вход в Хуанцюань, обитель мертвых. Здесь, прознав о приезде императора, собрались мудрецы-жучжэ из бывших царств Ци и Лу. Желая продемонстрировать ученость и заслужить награду, они наперебой советовали властелину Цинь быть осторожным в общении со священной горой. Они призывали императора подняться на гору пешком, а если уж на колеснице, то непременно обмотав колеса травой. Ши-хуан терпеливо выслушал этот бред и приказал прогнать жучжэ прочь. Они слишком много о себе мнили, эти умники. Слишком много!

Потом он въехал на гору по специально расчищенной для колесниц дороге и принес жертвы Земле и Небу. Когда ж император начал спускаться с горы, поднялся ураган. Дорогие одежды владыки и свиты порвало ветром и забрызгало дождем. Жучжэ тихонько злорадствовали, а император улыбался сквозь зубы, зубами стискивая ненависть. Он не желал сейчас ссориться с жучжэ, ибо и в их словах порой звучала истина, а истина нужна была Ши-хуану, чтобы достигнуть бессмертия.

– Я хочу жить вечно! Ведь я первый, первый среди всех! И я хочу быть первым, кого минует смерть! – бормотал властитель Цинь, унимая злобную дрожь в руках.

Он отпустил жучжэ и даже наградил многих из них, а сам продолжил путь. Царский караван шел не день и не два, миновав множество новых земель. Поля становились все зеленей и обильней. А на смену садам и небольшим рощам пришли густые заросли диких деревьев, в каких по ночам грозно рычали тигры и выли шакалы.

Наконец проводники вывели на предельный край земли. Это был узкий мыс, вдающийся в самое сердце моря Ланье. Именно этот мыс первым во всей Тянься встречал восход Тай-ян. Именно отсюда по слухам можно узреть в ясную погоду крытые чистым золотом вершины священных гор.

Здесь императора встретили слуги из бывшего царства Ци. Восемь сановников в дорогих парадных одеждах распростерлись на кошме, постеленной под ноги Ши-хуана. Тот, скрывая свое нетерпение, выждал паузу, положенную по этикету, потом щелкнул пальцами. Один из вельмож, пожалованный титулом чжухоу, подполз к ногам стоящих перед троном ланчжунов. Лицо его выражало покорность, умиление и восторг от созерцания светлого лика владыки. Повелитель Поднебесной привык видеть перед собой подобные лица.

– Говори! – велел Ши-хуан. – Исполнил ли ты… – тут император замялся, так как забыл имя слуги. – Исполнил ли ты, наш верный слуга, повеление, которое Чжэн[48] тебе передали.

– Исполнил, Бися! Исполнил! – засуетился вельможа. – Только…

– Что только?! – грозно нахмурил брови Ши-хуан.

– Здесь человек, которому я поручил исполнить твое поручение. Он – лучший фанши в наших краях. Если повелитель пожелает, этот ничтожный червь подползет к его ногам!

Император кивнул.

– Чжэн, Мы желаем!

По-прежнему не поднимаясь с колен, чжухоу обернулся и махнул рукой одному из сопровождавших его, знак на шапке которого свидетельствовал о невысоком ранге. Гуандай кивнул и на четвереньках, смешно подрыгивая задом, пополз к трону. Когда он осмелился оторвать от кошмы голову, лицо его выражало покорность, умиление и восторг от созерцания светлого лика владыки. Повелитель Поднебесной привык лицезреть подобные лица. Император кивнул:

– Ну?

Чиновник принялся говорить, глотая от волнения звуки. Ши-хуан прервал его властным движением правой руки.

– Не торопись! Как твое имя?

– Сюй Фу! Сюй Фу!

– Говори, Сюй Фу.

Чиновник, по-прежнему от волнения запинаясь, начал свою речь.

– Следуя повелению моего повелителя, властителя Тянься, владыки Ян, благодетеля всех черноголовых Первого Высочайшего императора, я, будучи искушен знанием дао и всех живых и неживых стихий, взял на себя труд изготовить чудесный напиток бусычжияо, дарующий силу и вечную молодость. Я взял двенадцать чудесных трав, двенадцать редких минералов и металлов, в их числе золото и лазурь, и двенадцать частей животных. Все это я перемолол в порошок и ровно в полдень сложил в котел на высоком треножнике. Вознеся горячую мольбу Янчжу, я возжег огонь и принялся читать магические заклинания. Я читал их до тех пор, пока на небо не взошла Луна. Тогда я вознес мольбу Юэчжу и снял котел. Я поместил его в чистейший ручей и выдерживал там до тех пор, пока стенки котла не покрылися изморосью. Все это время я наблюдал за созвездиями, с радостью отмечая, как расцветают благоприятные из них и вянут несущие вред. Я видел угасание одних, недобрых звезд и воссияние других, расположенных к людям. Это благоприятный признак.

Чиновник умолк, с подобострастием взирая на Ши-хуана. Тот, едва сдерживавший нетерпение, воспользовался паузой и спросил:

– И что же у тебя получилось?

– Я сварил эликсир, – скромно ответил Сюй Фу. – Это именно бусычжияо. Он дарит здоровье. Единственное, в чем я до конца не уверен, сумеет ли он подарить вечную молодость.

– Как это понимать? – настороженно спросил император. Худая рука его нервно лапнула по поясу, словно намереваясь схватиться за меч.

Чиновник побледнел.

– Древние предания гласят, что для придания полной силы бусычжияо должен быть получен из рук небожителей. Только тогда он полностью исторгнет из себя силы Инь и впитает в себя силы Ян.

Вымолвив эти слова, чиновник уткнулся лицом в пыльную кошму Император задумался. Он колебался, проявить гнев или милость, но, поразмыслив, решил быть милостивым.

На худом, нервном лице повелителя Поднебесной появилась улыбка.

– Когда я должен выпить твой эликсир?

– В полночь, о повелитель! – пробормотал, не поднимая головы, Сюй Фу.

– Хорошо, – вымолвил император. – Ты сделал большое дело. Я прикажу достойно наградить тебя. Отныне ты будешь носить имя Сюй-ши – Ученый Сюй и получаешь чин удафу. Кроме того, я позволяю тебе присутствовать сегодня на моем пиру!

Не обращая внимания на жалкий лепет чиновника, благодарящего повелителя за неслыханную милость, Ши-хуан мановением руки отпустил прочь его сотоварищей. Те поспешно, толкая друг друга, поползли прочь с кошмы, зеленя и марая в грязи дорогие халаты.

Император хлопнул в ладоши, давая понять, что устал и хочет есть. Стоявший позади трона Чжао Гао бросил короткое приказание рабам-хуннам. Те послушно вцепились в отполированные рукояти и подняли трон. Чрез несколько мгновений император очутился в шатре, где уже были расставлены чаши и кубки.

Устало смежив веки, Ши-хуан следил за тем, как рассаживаются вокруг постеленного на полу белоснежного полотна, служащего столом, его приближенные, в том числе и новоиспеченный удафу, чье имя – Сюй-ши – император, к своему удивлению, запомнил.

Слуги зажгли серебряные светильники и внесли первую перемену блюд, затем вторую и третью. Сегодня на стол подавали много рыбы, что было не удивительно, ведь владыка Тянься достиг, наконец, края земли, а значит и пределов моря. Император ел жадно, принимая яства из рук верного Чжао Гао, пробовавшего каждое блюдо перед тем, как передать его повелителю. В Ши-хуане словно пробудилась жажда жизни, в последнее время все сильней угасавшая. Он требовал новых яств и вина.

Принесли вино, сваренное из проращенного риса. Ши-хуан выпил один за другим два бокала и почувствовал, что захмелел. Тогда он, не выпуская из рук чашки, выразительно покосился на сидящего у правой его ноги евнуха. Тот без слов понял желание повелителя и, поднявшись, засеменил к выходу из шатра. Вскоре он вернулся, ведя за руку неуверенно ступающего человека, чьи глаза перетягивала перевязь. Это и был несчастный слепец Гао Цзянь-ли. Евнух хотел усадить певца неподалеку от входа, но сердце императора желало громких звуков цитры, и он жестом повелел посадить Гао Цзянь-ли подле царственных ног.

– Играй! – приказал Ши-хуан, когда слепец уселся на ковер.

Услышав голос повелителя Поднебесной рядом с собой, Гао Цзянь-ли вздрогнул. Из-под прикрытого повязкой мертвого левого глаза его покатилась слеза.

– Играй! – повторил Ши-хуан, чья душа требовала бередящих сердце звуков.

Певец, не прекословя, тронул чуткими пальцами струны сладкоголосой цитры. И поплыли нежные, чуть надрывные звуки А потом Гао Цзянь-ли запел. Он пел о любви и печали. Он пел о счастье и неспешном течении жизни.

Прекрасен тихий день в начале лета,

Зазеленели травы и деревья.

Лишь я один тоскую и печалюсь

И ухожу все дальше, дальше к югу.

Все беспредельно пусто предо мною,

Все тишиной глубокою укрыто.

Тоскливые меня терзают мысли,

И скорбь изгнанья угнетает душу.[49]

Слепец пел, а император с тихой грустью внимал этому пению. И все князья затихли, не осмеливаясь потревожить грусть повелителя. А Гао Цзянь-ли пел и пел. Потом он устал, и голос его стал хрипл.

– Вина! – приказа! Ши-хуан.

Слуга проворно поднес певцу чашу с крепким вином. Гао Цзянь-ли неторопливо осушил эту чашу.

– Пой еще! – повелел император.

И слепец запел. Он пел о любви и печали. Он пел о счастье и неспешном течении жизни.

Все время я страдаю и печалюсь

И поневоле тяжело вздыхаю.

Как грязен мир! Никто меня не знает.

И некому свою открыть мне душу.

Я знаю, что умру, но перед смертью

Не отступлю назад, себя жалея.

Пусть мудрецы из глубины столетий

Мне образцом величественным служат.

Гао Цзянь-ли в последний раз тронул струны цитры, и последние звуки растаяли в тишине. Император ощущал умиротворение, какого не испытывал уже много лет. Чудесная песня словно унесла все его тревоги и страхи. Отступил ужас смерти, императора больше не грызли мысли о предательстве, заговорах и отравленных кинжалах убийц. Он улыбался деве с завораживающе голубыми глазами, столь прекрасной, что захватываю дух. Он улыбался…

– Ты хорошо пел, слепец! – прошептал император. – Проси награду. Любую, какую захочешь.

Гао Цзянь-ли усмехнулся. Движение губ его было грустным, словно полуденное облачко.

– Я попросил бы глаза, но ведь ты не дашь мне их.

– Не дам, – согласился Ши-хуан. – Глаза не дам.

Он вдруг не к месту вспомнил, как пытливо заглядывал в глаза истекавшему кровью Цзин Кэ, надеясь прочесть в них ужас пред надвигающейся смертью. Вспомнил…

– Тогда поднеси мне чашу вина. – Император бросил взгляд на слугу, но певец поспешно прибавил:

– Собственноручно!

Ши-хуан задумался. Приближенные, отводя взоры, искоса поглядывали на своего повелителя. Просьба была слишком дерзкой, чтобы остаться безнаказанной. Но сегодня император был милостив. Сегодня душа его цвела, словно майский цветок; сегодня его ждала чаша с чудесным питьем, возвращающим силы и молодость.

– Будь по-твоему! – решил Ши-хуан. – Тянь-цзы способен унизиться даже перед самым ничтожным своим слугой, если этот слуга искренне любит своего повелителя!

Повинуясь взгляду императора, раб подал ему чашу. Ши-хуан поднялся и протянул чашу Гао Цзянь-ли. Тот, неуверенно шаря в воздухе, принял ее и…

Должно быть, судьба была в этот день милостива к императору. Цитра, какую намеревался опустить на его голову слепец Гао Цзянь-ли, просвистела на волосок от виска, лишь сбив корону. С размаху ударившись о пол, инструмент раскололся, брызнув во все стороны шариками свинца. Гао Цзянь-ли заблаговременно подготовил свою месть, превратив инструмент в грозное оружие, но увы, несчастный слепец промахнулся!

Закричал от ярости, Ши-хуан выхватил меч и рубанул им по голове несостоявшегося убийцы. Клинок раздвоил череп Гао Цзянь-ли надвое, кровь и вино из выпавшего из рук певца кубка брызнули на одежды и лица оцепеневших от ужаса придворных.

Потом все дружно загомонили и бросились на выручку к властелину, но тот не принял помощи. Слепец рассчитывал на цитру. У любого из приближенных мог оказаться в рукаве нож. Вращая мечом, император удерживал слуг на расстоянии от себя. Он страшно кричал. Кричал до тех пор, пока не вбежали ланчжуны, оттеснившие насмерть перепуганных князей. Повинуясь приказу императора, телохранители выдворили придворных из шатра, не позволив остаться в нем даже верному Чжао Гао. Лишь дрожащий от ужаса удафу Сюй-ши с его эликсиром был оставлен при императоре. Его посадили в дальнем углу покоев, а Ши-хуан расположился напротив, держа на коленях залитый кровью меч.

Пришла ночь, а с нею на землю сошли тьма и покой, едва нарушаемые мерцанием свечей. Император неподвижно сидел на шелковой подушке посреди разоренного сумятицей шатра. Сюй-ши, боясь пошевелиться, сидел напротив. От долгого сидения и неудобной позы руки и ноги чиновника страшно затекли, но он стоически терпел муку, сознавая, что лучше иметь онемевшие, нежели отрубленные члены.

Наконец из-за полога донесся голос стражника, сообщившего, что луна вошла в свой зенит. Император посмотрел на чиновника, тот с трудом поднялся и на подкашивающихся от волнения и усталости ногах приблизился к повелителю. В руках Сюй-ши был сосуд, полный чудесного зелья. Под пристальным взором императора фанши перелил эликсир в золотую чашу.

– Отпей сам! – прошептал Ши-хуан, поглаживая пятицветный крапчатый камень с горы Отдохновения – вернейший оберег от яда.

Чиновник повиновался, сделав глоток из чаши. Зелье оказалось густым и противным на вкус.

Какое-то время император выжидал, пристально рассматривая Сюй-ши, но не приметив признаков отравления, начал пить сам. По лицу Солнцеликого разлилась гримаса отвращения, но Ши-хуан пересилил себя и допил зелье до самой последней капли.

– Если со мной что-то случится или я не ощущу прилива сил, завтра ты будешь казнен, – медленно выговорил он, отирая бороду и усы.

Сюй-ши кивнул. Он уже совладал с собой и знал, что угроза пуста. Покуда повелитель Тянься не обретет вожделенного бессмертия, ничто не грозит ему, удафу Сюй-ши, единственному, кто способен открыть путь к этому самому бессмертию. Низко кланяясь, Сюй-ши покинул шатер, оставив Ши-хуана наедине с собой.

Вновь установилась тишина, нарушаемая лишь мерным потрескиванием оплывших свечей да далеким шелестом дремлющих волн. Император наслаждался покоем, с любопытством внимая ощущениям, исходящим из его тела.

Снадобье начало действовать. В желудке зародилось тепло, блаженной волной расползавшееся по жилам. Члены обрели мягкость и странную легкость, сознание стало невиданно ясным и восприимчивым к шорохам и образам. Глаза могли различить мельчайшую тень, уши ловили самый слабый шорох. Император мог различить голоса окруживших холм ланчжунов и сладострастные голоса наложниц, взор его, обретший невиданную силу, пронизывал своды шатра, и повелитель Тянься мог любоваться мерцанием звезд, переводя взор с Да-цзюэ на Тянь-цяна, с созвездия Чжан на Чжун-син, с Бэй-доу на туманистую россыпь Тянь-ханя.[50] Он задумался и не заметил, как к нему приблизился человек, неслышно обошедший расставленную вокруг стражу.

Ши-хуан невольно вздрогнул, внезапно обнаружив пред собой незнакомца. Тот был худ и совершенно сед, а узкая борода его касалась пояса, хотя человек был обычного роста.

Незнакомец не шевелился, пристально разглядывая императора. Ши-хуан медленно потянулся к лежащему справа мечу. Заметив сей жест, старик улыбнулся, а император ощутил легкий стыд. Еще не хватало, чтобы последний из цяньшоу считал его трусом! Горделиво расправив узкие плечи, Ши-хуан произнес, не очень громко, но и не тихо, так, чтобы его слова расслышала стража, но и так, чтоб незнакомцу не пришло в голову, будто властитель Поднебесной желает призвать к себе эту самую стражу:

– Кто ты?

Незнакомец ничего не ответил и вновь улыбнулся. Ши-хуан ощутил раздражение. Если незваный гость желал ему зла, то пора было выказать враждебные намерения. Если же… Что он мог желать еще? Что?! Император не любил неопределенности, особенно если та касалась его.

– Я спрашиваю тебя: кто ты?! – повторил император. На этот раз незнакомец соизволил ответить.

– Мое имя – Ань Ци-шэн. Я торгую лекарствами.

Лекарь? Ши-хуан испытал облегчение. Не цыкэ и даже не мстительный слепец, а всего лишь лекарь, наверняка жаждущий всучить своему властелину какой-нибудь чудодейственный порошок.

– Я не цыкэ, – вдруг подтвердил лекарь.

Император насторожился, чувствуя, как кровь прилила к щекам.

– Откуда ты знаешь, что я подумал о цыкэ?

Гость не стал занимать время пустым лукавством.

– Я могу читать мысли.

Ши-хуан скривил губы, подумав, что пора бы позвать стражу.

– Разве такое возможно?

– Почему бы и нет? – дерзко, вопросом ответствовал лекарь.

Император обратил улыбку в холодный смех.

– Докажи. О чем я сейчас думаю?

– О ночи, о равнодушном лике Тай-инь, о тишине. – Властитель Цинь хотел покачать головой, но гость опередил это намерение. – О смерти! – вдруг со значением прибавил он.

– О смерти? – Император вздрогнул. – Но как ты узнал?

– Я же сказал тебе: я способен читать мысли, – ответил старик.

– Ты маг? Фанши?

Гость задумался и, после небольшого колебания, согласно склонил голову.

– Можно сказать и так. А можно и не сказать.

– Что это значит?! – воскликнул Ши-хуан, чувствуя, как в груди разрастается новый комок гнева.

– Я – маг, но я не вызываю духов, не бормочу заклинания, не приношу жертвы и даже не берусь сварить священный напиток бусычжияо. Я прошел через все это. Я лишь торгую лекарствами и рассуждаю. И еще я живу.

Император усмехнулся.

– Невелика премудрость – жить.

– Если только ты не живешь вечно.

– А ты живешь вечно? – все с той же язвительной усмешкой полюбопытствовал владыка Цинь.

– Нет, всего лишь тысячу лет. Но это не первая тысяча.

У Ши-хуана от волнения сперло в горле.

– Кто ты? – прохрипел он, пытаясь протолкнуть внутрь липкий комок. – Кто?! Смерть?!!

– Я лекарь, я торгую лекарствами. И еще я учу жить, – терпеливо ответил старик.

– Так научи! Научи меня! – закричал Ши-хуан. – Научи меня жить!

– Жить? – переспросил гость, испытующе глядя на взволнованного повелителя Поднебесной.

– Жить вечно! – выдохнул тот, после чего поднялся и указал старцу на кресло, хранящее тепло божественного тела императора.

Гость, ничуть не смущаясь подобной милостью, сел, предоставив Ши-хуану стоять перед собой, словно последнему из слуг.

– Жить вечно! – сладко прошептал старик. – Смотря что ты подразумеваешь под вечной жизнью. Одни считают ею вечное блаженство среди богоподобных существ, другие – добрую память, третьи – изменение форм из материи в дух и грядущую власть над материей. Что влечет тебя?

– Тело! – ответил Ши-хуан. склоняясь в низком поклоне пред мудрецом. – Я хочу остаться в собственном теле! Навечно!

– Ясно. Тебе нравится твоя жизнь, и ты ничего не хотел бы менять.

– Да! – подтвердил император.

– Но страхи? Но болезни? Но печали и невзгоды?

– Они не пугают меня! Меня пугает лишь смерть!

– А чем кажется тебе смерть? Боль, приходящая с последним дыханием?

Император подумал и отрицательно покачал головой.

– Нет, я привык к боли, сопутствующей мне с самого рождения.

Маг улыбнулся, блеклая улыбка его едва походила на улыбку.

– Правильно. Так и есть, ибо умирание наше начинается с мига рождения. Собственно говоря, мы и рождаемся лишь для того, чтоб умереть. Так что же тогда есть смерть? Не знаешь? – Ши-хуан вновь покачал головой, а маг вновь улыбнулся. – Несправедливость, ужасающая несправедливость. Как смеет это – высшее, природа, бог, нечто – поступать с человеком столь жестоким образом? Как смеет оно поступать так со мной?! Потом приходит осознание небытия, преследующего по пятам. Потом ты ощущаешь страх – страх неизвестности и безвозвратности. И, наконец, обрыв, финал, ничто.

– Но я не хочу, не желаю!

Ань Ци-шэн тоненько, противно засмеялся и сказал совсем те слова, что говорил некогда Люй Бу-вэй.

– Не ты первый, не ты последний.

Ши-хуан ощутил привычную ярость, столь великую в его тщедушном теле.

– Но я же Первый. Я Первый и Величайший!

– Ты сам присвоил себе это имя, а нужно, чтобы Первым и Величайшим тебя признал мир. И нужно иметь чистое сердце. Только чистый сердцем сумеет достичь вершины священной горы. Ты уверен, что у тебя чистое сердце? – Ши-хуан ничего не ответил на это, он не был уверен. – Только чистый сердцем может достичь неба.

– Я пробьюсь, я пробьюсь сквозь бездну волн! Я стану небожителем! Я войду в дом Солнца, в дверь где оно пробуждается! Если мне не удастся войти в ту дверь, я войду в дверь, где оно засыпает.

Старик покачал головой.

– Второй двери нет. Там смерть. Но я верю, что у тебя будет возможность проникнуть в первую дверь. Ищи острова небожителей. И там ты обретешь настоящий бусычжияо.

– А этот? Этот – обман? – вскричал император.

– Нет, он дарует здоровье и поворачивает к молодости. Но в нем нет истинной силы. Полную силу дает лишь сиянье священной горы. Лишь сияние…

Они говорили три дня и три ночи. И все это время ни приближенные, ни стража не осмеливались появляться пред очи Ши-хуана, ибо тот встречал каждого столь гневным взором, что дерзкий в ужасе падал ниц пред повелителем мира.

А на исходе третьего дня Ань Ци-шэн поднялся и улыбнулся.

– Ищи бессмертие на Востоке. И не отчаивайся, если не найдешь его разу. Небо дарует тебе еще не один год жизни. А сейчас – прощай!

– Но мы встретимся? Встретимся вновь? – закричал император.

– Непременно. Я приду к тебе спустя годы и открою великую тайну – тайну жизни и смерти!

Старик вновь улыбнулся, и Ши-хуану вдруг показалось, что он видит перед собой прекрасную девушку – ту самую, с голубыми глазами.

Император пришел в отчаяние, но оно длилось лишь миг. А затем он кликнул слуг и приказал строить корабли для путешествия в море Ланье. На этих кораблях должны были отправиться в неизвестность дети – сотни и тысячи чистых сердцем существ, которым единственным открыт путь в дом, где обитает Солнце. А еще император заказал Сюй-ши новую порцию эликсира и наградил его цзюйванем новеньких лянов.

Император ликовал. Сюй-ши улыбался. Эскадра кораблей готовилась выйти в море Ланье. Китай пребывал в эпохе невиданного процветания…

3.8

Предчувствия Отца Хеуча сбылись. Хунны вернулись. Они пришли в полнолуние на рассвете, когда племя Храбрые ди лишь пробуждалось. Сотни всадников на низкорослых, но крепких конях. Многие сотни. Они подошли незамеченными с подветренной стороны. Псы не учуяли их, беспечные сторожа проспали. Командовавший отрядом чжуки махнул рукой, и всадники хищными потоками устремились на холм. Так огонь взбирается на крону обреченного древа. Так талая вода захлестывает пень с оцепеневшим от ужаса зайцем. Хунны скользкими потоками огня бросились на становище ди.

Только тогда раздался сигнал тревоги – очнувшийся от дремы дозорный на сторожевой башне принялся трубить в рог.

Тревожный рев полоснул по сердцам. Воины племени Храбрые ди поспешно хватали оружие, выскакивали из жилищ и бросались к валу, насыпанному вокруг становища по настоянию чужеземца по имени Аландр. Они были растеряны, ошеломлены, ни один в спешке не позаботился о доспехе; бежали нестройной толпой, и ясно было, что подобная рать не продержится долго.

Аландр понял это сразу, ему хватило быстрого взгляда, брошенного из-под циновки, прикрывавшей вход в его скромное жилище. Понял и выругался. Раз не продержатся они, держаться должен был он.

– Помоги! – велел Аланд помогавшему ему подростку.

Тот суетливо бросился застегивать на хозяине панцирь. Когда на входе появился вождь Гумм, Аландр был почти облачен. Тело его защищал панцирь, голову – покатый, с личиной шлем, руки – сплетенные из металлических колец рукава и пластины налокотников.

– Что ты медлишь?! – закричат Гумм, выражая лицом тревогу и гнев.

– Воин не должен спешить, готовясь к битве! – ответил Аландр.

Раб помог застегнуть поножи и теперь скреплял на правом боку длинную юбку, плетенную из гибких ивовых прутьев, какая, по мнению чужеземца, должна была стать дополнительной зашитой от стрел. Перекинув через плечо горит, Аландр схватил меч и шит и бросился наружу.

На валу уже шел бой. Из-за внезапности нападения вал не стал преградой для нападавших, хотя и немного сдержал их напор. Разбросав немногочисленных воинов-ди, что подоспели к валу первыми, хунны преодолевав его и рассыпались по узеньким улочкам селения. Влажный утренний воздух был наполнен диким волчьим воем – так нападавшие пытались усилить смятение, уже посетившее сердца защитников становища.

Пора! Воткнув перед собой щит, Аландр извлек лук. Сухой свист тетивы, и первая стрела нашла жертву. Плотно сбитый кочевник в стеганой, с металлическими бляхами куртке, скатился к подножию вала. Следующая стрела настигла всадника, скакавшего бок о бок с первым. Тот слетел с попоны, словно выброшенный невидимой силой. Воин, чей шлем был украшен серебряной бляхой, успел выстрелить в Аландра, а чрез миг катался по земле, тщетно пытаясь вырвать из глаза грызущее мозг острие.

Аландр привлекал к себе внимание и подле него становились сбегавшиеся со всех сторон воины-ди. Выстроившись полукругом, они истребляли стрелами пытавшихся преодолеть вал хуннов. Скоро не один десяток врагов испятнал трупами землю у вала. Но это едва ль что давало, так как нападавшие уже ворвались в становище и избивали его обитателей.

– Держитесь здесь! – велел Аландр Гумму. Отбросив прочь лук и опустевший колчан, он вырвал из земли щит и побежал к центру селения.

Здесь уже бесновались визжащие всадники. Один из них тянул за косу отчаянно кричавшую девушку, другой безжалостно кромсал кривым мечом израненного воина-ди, тщетно закрывавшегося руками, третий орудовал факелом, поджигая жилища. Этого третьего Аландр сбросил на землю ударом кулака. Лошадка хунна присела под тяжестью могучего тела. Рывок поводьями, и она прыгнула вперед – прямо на того, кто рубил уже осевшего на землю мужчину. Чрез миг безголовое тело хунна рухнуло к ногам его жертвы. Третий бросил девушку и устремился на Аландра. С легкостью отбив громадным мечом кривой клинок врага, Аландр ударил хунна рукоятью в переносицу, превратив лицо в кровавое месиво.

В плечо ударила стрела. Наплечник смягчил удар, но острие все же проникло в мышцу, причинив боль. Воин рывком повернул коня направо, к стрелку. Тот бросился прочь. Разъяренный, Аландр погнался за ним и выскочил на площадку перед домом вождя, где сгрудилось несколько десятков врагов.

Лишь позднее он осознает, что это была засада, что враги специально охотились за ним – только за ним; что достаточно ему было выйти за вал, и хунны не тронули б селение Храбрых ди. Но в тот миг подобные тонкости мало волновали взбешенное болью и гневом сердце. Аландр не стал пересчитывать врагов, решив, что сделает это в бою. Крича, он направил коня на вождя номадов, выделявшегося среди прочих дорогим сверкающим шлемом и пластинчатым панцирем.

Залп стрел сбросил Аландра с хребтины коня. Хунны метили в несчастное животное, буквально истыкав его стрелами. Слегка оглушенный, воин вскочил на ноги. В тот же миг на него налетели трое, рассчитывавшие сбить Аландра с ног. Гиганту понадобилось три удара, чтобы устлать вражескими телами землю вокруг себя. Та же участь постигла еще троих, потом еще. Одних Аландр поражал мечом, другие валились наземь, опрокинутые ударом кулака или рывком за косу. Аландр наносил страшные удары, парируя вражеские и даже ухитряясь отражать щитом добрую половину летящих в него стрел. Он получил несколько ран и, хотя ни одна из них не была опасна, голову начинало кружить от кровопотери.

Это было безумное зрелище: один-единственный воин отражал натиск многих десятков всадников, пускавших в ход и стрелы, и копья, и мечи. И эти самые всадники, будучи отменными, прошедшими через многие схватки бойцами, ничего не могли поделать с воином, так как мастерство его было выше их понимания. В голове хуннов не укладывалось, как человек может одновременно отражать стрелу, увертываясь от другой, разрубать ударом меча копье, принимая в тот же миг наплечником выпад меча и при этом наносить ответные удары, каждый из которых был смертелен. И в диких сердцах номадов появлялся страх перед человеком, чей дух был еще более необуздан и дик, тело стремительно, а сознание хранило мудрость неведомых сынам степей ратных навыков.

Все решил брошенный сзади аркан. Направленная умелой рукой, петля затянулась вокруг шеи воина. Затем всадник резко дернул коня, сбив Аландра с ног. В тот же миг на него навалились с десяток врагов. Какое-то время Аландр разбрасывала их, словно котят, но петля все жестче вгрызалась в горло, отнимая остатки воздуха. Наконец сознание помутилось, и Аландр провалился в черную яму…

Когда он очнулся, вокруг была тьма. Тело ныло, словно его измолотили цепами, в ушах звенело. Аландр попробовал пошевелиться, но мышцы отказались повиноваться. Хунны постарались на совесть, опутав не только руки, но даже ноги и торс тонкой, но необычайно прочной веревкой. Столь прочными бывают только шелк и капрон, машинально подумал Аландр, вдруг осознав, что знает, что такое шелк и капрон. Из шелка делали прочные ткани и нити – с шелком ему приходилось иметь дело, его получали из нити особых червей. А вот капрон? Тайники сознания послушно подбросили зрелище бешено крутящихся шпулек, наматывающих тонкую, едва различимую нить; многие сотни шпулек, нанизанных на вал; и множество подобных валов, приводимых в движение громко гудящей машиной.

Странное ощущение – будто внимаешь воспоминанию из чьей-то чужой жизни. Аландр кашлянул и попробовал дотянуться до стягивавших грудь пут. Тотчас же во тьме послышался сдавленный голос.

– Могучий Воин, ты очнулся?

– Похоже на то. Кто здесь?

– Я, Куруш, а со мной еще трое.

– Где мы?

Вопрос был столь же нелеп, как и ответ.

– У хуннов.

– А почему так темно?

– Ночь, Могучий Воин. Ночь, наша последняя ночь. Эти негодяи засунули нас в яму, набросив сверху кошму. А сами сидят у костров и жрут мясо наших быков и пьют наше пиво. Чуешь, какой запах?

Аландр покрутил носом, но ничего не учуял.

– Нет. А что с остальными?

– Мертвы. И Гумм, и Хеуч, и остальные. Кстати, если ты думаешь перегрызть веревку зубами, оставь эту мысль. Ни один из нас не может ни дотянуться самостоятельно до своих узлов, ни помочь другому. Хунны прикрепили веревки к вбитым в землю кольям. Каждый из нас на привязи, к тому же на короткой.

– Ну, колья – это не проблема. Так говоришь, они убили всех?

Сверху донесся ликующий визг, хунны праздновали победу.

– Они пощадили лишь немногих женщин, что помоложе. Им всегда нравились наши женщины. Всех прочих они перебили. А завтра эта участь ожидает и нас.

– К чему столь мрачные мысли? – Аландр напружинил руки, проверяя прочность пут. Те были свиты на совесть. – Почему бы не предположить, что у них на наш счет иные планы?!

Куруш рассмеялся. Аландр почти физически ощутил этот смех – скрипучий, с сомкнутыми зубами.

– Другие? С их планами все ясно. Ты – их план!

– Что значит, я?

– У хуннов есть обычай приносить в жертву воинов-пленников. Они верят, что это дарует им благосклонность богов и силу над врагами. И чем отважнее и сильнее пленник, тем большую ценность он представляет как жертва, так как боги особенно охотно принимают сильных людей. Уничтожив в одиночку целый отряд хуннов, ты поразил их воображение. Они решили, что имеют дело с самым сильным воином, какой только может быть, разве можно найти жертву, более угодную небесам?

– Выходит, я – причина гибели Храбрых ди? – спросил Аландр. чувствуя, как чувство вины гнетет его сердце.

– Выходит, так. Если б они истребили тогда наш дозорный отряд или он спасся бегством, все этим и закончилось бы. Хунны редко нападают на становища ди. Что с нас взять? Другое дело черноголовые. – Куруш скрипнул зубами, и Аландр понял, что тот также ранен. – Но ты ни в чем не виноват. Ты поступил, как подобает воину. И не твоя вина, что все так повернулось. Нападение было слишком внезапным. Если бы мы ждали их, мы сумели б отбиться.

– Да, – пробормотал Аландр, прикидывая как выбраться из пиковой ситуации, в которой он очутился. – Как они собираются нас убить?

– Перережут глотки, а потом скормят псам. А черепа наши пустят на пиршественные чаши.

– Что будет потом, неважно. Меня волнует, как бы не дать им перерезать нам глотки.

Откуда-то сверху донесся взрыв восторженного визга и хохота. Хунны продолжали бурно отмечать свой успех. Они честно заслужили это веселье.

– Ладно, пусть все решает утро! – сказал Аландр. – Мы еще поглядим, кто кому перережет глотку!

Немного поколебавшись, он опустошил мочевой пузырь прямо в штаны. Конечно, это было не очень приятно, но еще менее было приятно спать, терзаясь от почечных колик. Улыбнувшись этой мысли, – нелепой ли, – Аландр вновь забылся. Ему грезились крысы…

Пленников вытащили из ямы, когда солнце висело на полпути от горизонта к зениту – хуннам потребовалось время, чтобы проспаться и похмелиться. К тому времени Аландр проснулся, с удовлетворением обнаружив, что чувствует себя вполне сносно. Раны почти не болели, куда сильней ныли руки и ноги, стянутые шелковой бечевой.

Щурясь от яркого солнца, Аландр, извлеченный из земляной тюрьмы ранее прочих, осмотрелся. Вокруг бесновалась толпа дикарей, – уродливые лица лоснились от торжества. Аландр улыбнулся, дикари загалдели. Один из них дернул веревку, проверяя прочность пут. Затем он же ткнул Аландра в спину и указал, вытянув руку, на небольшой холм, на вершине которого виднелась груда небрежно сваленных камней, подле которых уже прохаживался некий уродливый тип, поигрывавший здоровенным ножиком. Аландр криво усмехнулся. Ждут быка? Вот он я, бык!

Его толкнули в спину. Толчок был сильным, но воин даже не пошатнулся. С презрением покосившись на следовавших за ним, он шагнул вперед.

Пленников возвели на возвышение – видно чтоб зрители могли на них поглазеть. Аландр, в свою очередь, получил возможность осмотреться. Со всех сторон окружали невысокие, коренастые люди с узкими глазами и косицами за спиной. Число их было неисчислимо: людское море, вернее кольцо, окружавшее место, где должно было свершиться жертвоприношение, тянулось не менее чем на полполета стрелы. И вся эта толпа волновалась, подобно морю, испуская грозный ликующий гул. Толпа ликовала от мысли, что сейчас, на ее глазах, будет принесен в жертву богам этот громадный русоволосый человек, сразивший в бою многих отважных воинов-хуннов, но все же плененный еще более отважными. И потому толпа ликовала…

От нее отделились несколько человек, отличавшихся от прочих более добротной одеждой. Особенно выделялись двое – грузный коренастый богатырь – великан среди хуннов, облаченный в посеребренный доспех и высокий, явно чужеземного происхождения шлем, и юноша – узкий в талии и плечах, но насколько мог оценить Аландр, гибкий и жилистый. Такие отменно владеют луком и неутомимы в бою.

Доспехами юноша едва ли выделялся среди остальных, но на шее его блестела золотая бляха, более массивная, чем та, что отличала великана. Эти двое в сопровождении воинов поднялись к пленникам и стали рассматривать их. Потом толстяк заговорил. Он закричал высоким хриплым голосом, обращаясь к соплеменникам, затем воздел руки к небу, очевидно, взывая к богам. Зрители внимали ему в почтительном молчании. Но Аландр не был зрителем, и потому он позволил себе полюбопытствовать, бросив Курушу вполголоса:

– Что он говорит?

– О великой жертве, какую он намерен принести Небу.

Аландр хотел спросить еще, но один из стражников с силой ткнул его древком копья в бок, приказывая замолчать. Могучий воин повиновался, одарив хунна взглядом, не предвещающим доброго. В этот миг великан закончил свою речь. Церемония жертвоприношения не отличалась сложностью ритуала, и потому чжуки просто кивнул жрецу, какой должен был перерезать пленникам глотки. Тот отвесил поклон, после чего шагнул к Аландру.

– Скажи толстяку, что я хочу сказать ему пару слов! – быстро бросил Аландр Курушу.

Тот удивился, но послушно перевел слова Аландра. Чжуки что-то прорычал в ответ.

– Он спрашивает, что именно ты хочешь сказать?

– Скажи, это касается лишь нас – меня и его! – с улыбкой ответил Аландр.

Куруш вновь перевел. Во взоре великана зародилось сомнение. Он покосился на стоявшего рядом юношу, тот утвердительно кивнул. Тогда великан шагнул к воину. Тогда…

Что случилось тогда – не сумел бы предвидеть никто. Аландр вдруг напряг руки с такой силой, что врезавшиеся в мышцы путы не выдержат и лопнули, разбрызгав капельки выступившей из пор крови. Рука Могучего воина устремилась к глотке хунна. Тот попытался увернуться, но Аландр был быстрее. Одно движение, и великан оказался во власти своего пленника. Тут опомнились стражники, бросившиеся на выручку предводителю. Одного из них Воин убил ударом ноги в челюсть. Второй рухнул, хватаясь за брюхо, вспоротое собственным мечом. Свистнула стрела, но Аландр увернулся. Под вторую он подставил чжуки. взвывшего от боли, когда каленое острие вонзилось ему между ребер.

Теперь в руках Аландра был меч, каким он ловко отбивал выпады пытавшихся поразить его стражников. Но все это было бессмысленно. Враги окружали со всех сторон, и вот-вот должны были вскинуться многослойные луки. Вот-вот… Аландр с хрустом переломил массивную шею чжуки и отшвырнул прочь обмякшее тело. Он встал, широко раскинув руки, показывая, что готов принять и честный бой, и смерть. Он стоял на холме, а вокруг были крысы. И смерть…

Она не пришла. Юноша с золотым диском на груди вдруг издал крик. И луки, уже готовые расстаться со стрелами, опустились, послушные этому крику. А юноша улыбнулся – хитро и со смыслом. И Воин понял, что будет жить.

А где-то далеко шевельнулись губы прекрасно незнакомки – еще незнакомки, шепнувшие:

– Император извлекает меч…

«Вода в реке И холодна»Жизнь и смерть Цзин Кэ, убийцы и поэта[51](Восток)

Ветер суров,

вода в Ишуй холодна,

Храбрец уходит

и не вернется назад…

Утро выдалось ветреным. Ветер надрывался заунывным стоном, когда маленькая процессия следовала к реке Ишуй. Принц Дань жалко улыбался, Гао Цзянь-ли нервно подергивал струны цитры, Ся Фу хмурился и отводил взор.

Лицо Цзин Кэ было твердо. Глядя на это лицо, крепился и юный убийца У Ян. Пели птицы, и голоса их звучали нестройно, с печалью. Солнце светило блекло, словно лежалый яичный желток. Влажная от травы роса серела хладом. Наступили зима, и никто не ждал добра от этой зимы.

Колесницы неспешно приблизились к мосту через реку Ишуй. Слуги извлекли пузатый кувшин и наполнили до краев чаши. Цзин Кэ принял свою твердой рукой, не расплескав ни капли.

– За принца! – сказал он. – За вечное царство Янь! За нашу удачу!

Он залпом выпил вино и ударил чашу о землю. У Ян с нервностью засмеялся, Гао Цзянь-ли ударил по струнам цитры, а Цзин Кэ запел. Голос его был грозен и мужественен, и колкие мурашки бежали по телу при звуках его. Печально звенела цитра, и звон этот наполнял слезами очи внимавших песне.

А потом Цзин Кэ улыбнулся и взошел на колесницу, У Ян последовал за ним. Когда лошади тронулись с места, Ся Фу крикнул героям:

– Да будет это напутствием вашему мужеству!

Рванув из-за пояса нож, Ся Фу полоснул им по горлу и пал, окропляя кровью дорожную пыль.

Цзин Кэ кивнул. Он тронул поводья, побуждая коней ступить на мост. И кони сделали шаг, этим шагом своим отрезав путь назад. Колесница с двумя храбрецами становилась все меньше, обратившись в далекую точку, а из мутной рассветной хмари неслась пронзительная песнь Цзин Кэ, который внимали наследник Дань, насмешник Гао Цзянь-ли и выходящий на путь к предкам герой Ся Фу.

Ветер воет,

вода в реке И холодна.

Молодец уходит,

но не вернется обратно.

И страшно выл ветер…

В год воды и обезьяны тридцать седьмого цикла Дань, наследник царства Янь, бежал из Цинь…

Дань, Янь, Цинь…

Нетрудно и запутаться в этой причудливой игре звуков и слов, непривычных нашему слуху, настоящей головоломке для того, кто ведет начала мира от Эллады, Рима, великих культур семитского востока и Ирана. Причудливая игра звуков и слов – это Китай, мир необычный, загадочный, даже странный. Странный…

Признаться, я с некоторым предубеждением относился к китайской истории. И, полагаю, был не одинок в этом своем предубеждении. В сравнении с остальным миром Китай представляется слишком манерным, медлительным, почти закостенелым… Реки его плавны, долы ровны, говор и нрав обитателей дол неспешен и размерен. Здесь смерть не смерть, а жизнь не жизнь. Здесь живут столь незаметно, будто не живут вовсе. Здесь умерщвляют естественно и бестрепетно, будто жнут жатву. Здесь философствуют чиновники, а философы служат за плату владыкам, добиваясь придворной карьеры. Здесь рождаются и бесследно исчезают могущественные княжества и грандиозные империи. Это иной мир, столь необычный, что сознанию европейца трудно, почти невозможно постичь его. Это совсем другой мир, какой я лишь пытаюсь постичь. Это мир, какой я, возможно, никогда не постигну.

Итак, был год воды и обезьяны, девятый по счету тридцать седьмого цикла. В этот год наследник Дань бежал домой. Несладко жилось ему во дворце сиятельного князя Чжэн, глумившегося над несчастным наследником Данем. Заложникам редко бывает сладко, владыка ж Цинь был безжалостен к ним, кормя отбросами и ставя князей ниже самого ничтожного туна.

Не раз и не два наследник Дань униженно молил владыку Цинь вернуть ему свободу. Князь Чжэн лишь насмехался, а однажды пообещал:

– Я отпущу тебя, если у ворона побелеет голова и вырастут рога у лошади!

Но кто видел ворона с белой головой или лошадь с рогами! И потому наследник Дань выкрасил мелом голову ворона и привязал вервью оленьи рога скакуну жестокого князя. А потом бежал, посчитав, что честно исполнил веление властителя Цинь. Теперь князь мог воочию видеть белоглавого ворона и рогатую лошадь, и не вина в том Даня, что первый же дождь смоет седину с птичьего черепа, а первый же ветер сорвет рога с лошадиной морды. Дань исполнил задание и был свободен от клятвы.

Он вернулся домой, где был с радостью принят своим отцом Си, князем царства Янь. Но Дань знал, что Чжэн не простит ему этого бегства. Чжэн вообще ничего не прощал, почему и был сильнейшим среди чжухоу – владетельных князей. Не просто сильнейшим, но желающий стать единственным. Тигр подкрадывался к месту, где собрались звери.

– Тигр подкрался к нам! – сказал Дань отцу.

Тот пожал плечами. Он ничего не мог поделать.

– Тигр подкрался к нам! – обратился Дань мудрецу Цюй У, знавшему почему загораются звезды и кто порождает ветер. – Мы должны что-то сделать, дабы остановить Тигра. Но что, мудрейший? Если и взять в расчет весь народ, населяющий Янь, то и тогда Янь не одолеет Цинь. Долгие годы уйдут на войну, и все равно впустую, ибо ясно – сил не хватит. Уповаю на одно – созвать наиотважнейших мужей Поднебесной, собрать великих воинов, какие не есть среди Четырех морей. Разорю страну, опустошу казну – лишь бы достойно принять храбрецов. Дорогие богатства и сладкие речи продам я Цинь, и Цинь, позарившись на подачки мои, мне поверит. А там уж дело за одним мечом. Меч разом избавит от позора, что лежал бы на роде Даня десять тысяч поколений. Ну, а если не выйдет, как задумано, пусть живой Дань спрячет свой лик от Неба. Пусть в неутоленной досаде уйдет он, мертвый, к Девяти истокам. И уж тогда любой князек засмеется, указуя пальцем на Даня. Кто останется жив, кто будет мертв во владениях моих, что к северу от реки Ишуй, не знаю. Но и тогда ты, достойный муж, не избегнешь позора. С почтением отправляю тебе письмо и надеюсь, что ты со всей зрелостью мысли обдумаешь написанное.[52]

И наставник, обдумав, ответил:

– Принц ценит мужество храбреца и уповает на силу меча, но дело, от коего принц ожидает успеха, я считаю не до конца продуманным. Ваш подданный предлагает войти в союз с Чу, объединиться с силами Чжао, вовлечь в сговор также царства Хань и Вэй и только после этого пойти на Цинь. Только так можно победить Цинь.

Но принц остался недоволен такими словами. Как может волк договориться с лисой, а ленивый медведь с пронырливым зайцем? Что общего между оленем и холоднокровной жабой? Лишь то, что они явились на свет по прихоти Пань Гу.[53]

Нет, Дань не был доволен подобным ответом. Призвав наставника, он выказал ему свое недовольство. И напрасно мудрый Цюй У твердил притчу о прутьях и венике. Дань не желал взывать о помощи к соседям, которым не верил. Он был молод и нетерпелив, и обида его жаждала быстрого мщения.

– Сердце не может ждать! – сказал он.

– Тогда обратись к Тянь Гуану, – посоветовал мудрый Цюй У. – Он руководствуется сердцем, когда я полагаюсь на разум.

И наследник Дань призвал к себе Тянь Гуана. Тянь Гуан был сюэши, чьего совета добивались многие владыки. Но лишь немногие из этих многих знали, что в далеком прошлом Тянь Гуан был цыкэ – человеком, убивающим за деньги. Состарившись, он стал мудрецом, ибо смерть учит мудрости, но не отошел от дел. Наследник Дань встретил гостя низким поклоном.

– Здравствуй, учитель, – сказал принц. – Счастлив видеть вас. Гляжу на ваш нефритовый лик, и мнится мне, что явился спаситель, готовый защитить царство Янь.

Тянь Гуан кивнул.

– Что тебе нужно?

– Отомстить и спасти мое царство!

– Так отомстить или спасти? – тая лукавинку, полюбопытствовал мудрец.

Принц поколебался, но решил быть до конца честным.

– Отомстить!

– Хорошо! – сказал Тянь Гуан. – Месть – сладкое чувство. Я помогу тебе. Но для этого я должен подумать.

– Сколько тебе будет угодно, учитель! – склонился в низком поклоне Дань.

Тянь Гуан думал три месяца, вкушая лучшие яства и наслаждаясь любовью юных красавиц, каких приводил ему Дань. Наконец он призвал к себе принца.

– Тебе не нужно великое войско. Тебе не нужны многие богатыри. Тебе нужен лишь один человек, умелый, отважный и решительный.

– У меня много таких! – откликнулся принц.

– Кто, например?

– Герои Ся Фу, Сун И, У Ян.

Тянь Гуан задумался, после чего покачал головой.

– Нет, это не то. Ся Фу яростен, словно Ин-хо, но в гневе лик его красен, подобно лику Ин-хо. Это выдаст его. Сун И злобен, словно Чэнь-син, но в злобе лицо его темнеет, словно Чэнь-син. Он будет разоблачен. У Ян опасен, словно Суй-син, но в мгновенья опасности его лик бледнеет, словно диск Суй-син. Это не укроется от глаз слуг хоу Чжэна. Они не подходят для столь великого дела. Тебе нужен такой цыкэ, чье лицо не покраснеет в мгновенье ярости, не почернеет в минуту злобы и не обратится в мел в миг опасности.

– Ты знаешь такого, учитель?

– Да. Цзин Кэ – вот кто тебе нужен! Мозг его быстр, память верна, тело не знает усталости, а длань – пощады. Он не соблюдает приличий в малом, но стремится прославиться в великом. Он спас многих, а еще большим помог ступить на дорогу предков.

– Ты знаешь его? – спросил Дань.

Тянь Гуан кивнул.

– Лучше, чем кого бы то ни было.

– Ты можешь пригласить его ко мне?

– Да.

Принц заколебался. Приблизив губы к уху Тань Гуана, он шепнул.

– Но это должно быть великой тайной!

– Принц обижает меня! – ответил мудрец.

И Тянь Гуан отправился в путь. Тай-ян освещал ему путь днем, Тай-Чжэн светила ночью. Наконец мудрец достиг деревни, в какой жили Цзин Кэ и его приятель Гао Цзянь-ли. Цзин Кэ лишь недавно перебрался туда. До этого он жил в царстве Вэй и служил хоу Юаню.[54] Но Юань не слушал Цзин Кэ, и тогда тот переселился в Янь. А вместе с ним царство Вэй покинул собачник Гао Цзянь-ли, лучший из всех, кто познал душу цитры. Они поселились в одном доме. Цзин Кэ пил вино-цзю и слагал прекрасные песни. Гао Цзянь-ли тоже пил вино и услаждал слух звуками цитры. Очарованные этими звуками, богачи давали Гао Цзянь-ли деньги – полновесные цини. Еще больше циней давали Цзин Кэ: одни – за учебу владения мечом, копьем и кинжалом, другие – называя жертву, а третьи – чтобы не стать этой жертвой. Денег хватало, и друзья наслаждались неспешным течением жизни.

Когда Тянь Гуан вошел в их дом, Цзин Кэ пел, а Гао Цзянь-ли подстраивал под его слова нежные звуки цитры.

Прекрасен тихий день в начале лета,

Зазеленели травы и деревья.

Лишь я один тоскую и печалюсь

И ухожу все дальше, дальше к югу.

Все беспредельно пусто предо мною.

Все тишиной глубокою укрыто.

Тоскливые меня терзают мысли,

И скорбь изгнанья угнетает душ.[55]

И звуки песни были столь прекрасны, что радостные слезы полились из глаз Тянь Гуана. Увидев мудреца, Цзин Кэ оборвал песнь и поднялся навстречу ему.

– Здравствуй, учитель, – сказал он, нежно отирая ладонью слезы со щек Тянь Гуана.

Когда-то давно Тянь Гуан учил Цзин Кэ владеть мечом и не бояться вида крови.

– Здравствуй, Цзин Кэ. Рад видеть тебя.

– Что привело тебя ко мне, учитель?

– Есть дело. Как раз для тебя. Не требуется соблюдать приличий и ждет великая слава. Наследник Дань готов дать тебе все это!

Убрать? – глазами спросил Цзин Кэ. Убрать, – глазами ответил Тянь Гуан.

– Кого? – спросил Цзин Кэ.

– Тебе понравится, – ответил Тянь Гуан.

– Согласен, – сказал Цзин Кэ. – Меня устраивает. Что я должен делать?

– Ступай к наследнику Даню. Он ждет тебя.

– Хорошо. А сейчас выпей вина. А потом мы будем петь песни, наслаждаясь звуками цитры.

– Не сейчас. Наследник Дань просил меня сохранить все в тайне, он не доверяет мне. Тянь Гуану стыдно жить под подозрением!

Сказав это, Тянь Гуан отвернулся к стене, заглотил язык[56] и упал бездыханным.

– Жаль, – вымолвил Цзин Кэ, накрывая покрывалом холодеющее тело учителя. – Когда-то он был хорошим цыкэ!

Гао Цзянь-ли налил вина, и они помянули чистую душу Тянь Гуана.

Дань принял Цзин Кэ и Гао Цзянь-ли с великим почетом. Правда, Дань был опечален смертью мудреца Тянь Гуана. И, говорят, наследник долго потом пребывал в беспамятстве, был сумрачен и мрачен.

Наследник Дань приблизил Цзин Кэ, поставив его выше прочих друзей. И это задевало их. И однажды гневный Ся Фу, желая задеть Цзин Кэ, спросил:

– Чем может такой, как ты, услужить наследнику Даню?

– Мечом и словом! – ответил Цзин Кэ, не желавший ссориться с отважным Ся Фу. Тот усмехнулся.

– Меч и слово имеет каждый из нас!

– Но меч разнится от меча, а слово от слова. Настал миг, когда требуются острое слово и безжалостный меч.

– Ты полагаешь, что мое слово не столь остро, а меч милосерднее? – Лицо Ся Фу покраснело от гнева.

– Нет, но гнев твой выдает твои намерения прежде, чем слово или меч. А настоящий цыкэ должен оставаться бесстрастным, словно сталь, соприкасающаяся с нежным шелком!

Сказав это, Цзин Кэ подкинул вверх тончайший шелковый платок и стремительными ударами меча рассек лоскут ткани на равные четвертинки.

– Отличный удар! – похвалил Ся Фу, обладавший мужеством признать превосходство соперника.

Цзин Кэ поклонился в ответ, благодаря за доброе слово. И они стали друзьями.

Наследник Дань оказывал гостю почести, о каких только смеет мечтать смертный. Он кормил его яствами, приготовленными на пяти треножниках, поил лучшим вином и светлой брагой, ублажал красивейшими из красавиц.

Когда Цзин Кэ, гуляя по саду, бросил камень в квакавшую у берега лягушку, принц повелел принести блюдо, полное золотых монет, чтобы Цзин Кэ мог продолжать забаву, не марая рук о недостойные камни.

Когда Цзин Кэ, путешествуя на колеснице, сказал, указав на запряженного в нее скакуна: «Я слышал у него необыкновенно вкусная печень», – принц приказал тут же заколоть коня, хотя это и был его любимый конь, и приготовить лакомство драгоценному гостю.

Когда Цзин Кэ похвалил искусство красавицы, игравшей на цитре, принц тут же предложил гостю взять деву в подарок. Цзин Кэ с улыбкой ответил: «Я похвалил не ее, а лишь ее руки», – и принц повелел отсечь девушке руки и лично поднес их на золотом блюде.

Цзин Кэ принял дар и был грустен. Всю ночь он пил вино и пел песни с другом Гао Цзянь-ли. И печальные слезы лились из их глаз.

Я чувства сдерживаю и скрываю,

Но разве должен я скрывать обиду?

Ты можешь обтесать бревно, как хочешь,

Но свойства дерева в нем сохранятся.

Кто благороден, тот от злой обиды

Своим не изменяет убежденьям.

Нам надо помнить о заветах предков

И следовать их мудрости старинной.

А наутро Цзин Кэ обратился к наследнику Даню:

– Ты принимаешь меня, как лучшего из друзей, – это значит, что принц многого хочет от ничтожнейшего от своих слуг. Что я должен сделать?

Наследник Дань не стал таить своих помыслов.

– Мне нужна голова жестокого князя Чжэн. Только ты сумеешь ее добыть.

Цзин Кэ задумался. Поручение было ох как непросто!

– Это непросто, – сказал Цзин Кэ. – Владыка Цинь осторожен. Нужна лакомая приманка, чтоб подобраться к нему. Большая жертва! Не знаю, пойдешь ли ты, принц, на эту жертву.

– Я готов пожертвовать чем угодно, лаже всем царством Янь! – откликнулся наследник Дань.

Цзин Кэ улыбнулся.

– Этого не потребуется. Но мне нужна карта твоих южных земель. Владыка Цинь давно зарится на них и будет думать, что ты готов расстаться с частью своих владений. Еще…

– Что еще?

– Еще мне нужна голова достойного Фань Юй-ци. Прослышав о таком даре, владыка Цинь с радостью примет меня.

Наследник Дань нахмурился. Не по душе ему была мысль о смерти достойного Фань Юй-ци, полководца, бежавшего из Цинь под руку принца Даня.

– Я не могу исполнить твоей просьбы, – сказал принц.

– Тогда я сам исполню ее! – ответил Цзин Кэ.

Ночью он посетил Фань Юй-ци и сказал ему:

– Достойный генерал, я слышал, владыка Цинь отправил на костер твою жену и твоих детей и отнял все твои богатства. За твою голову обещана щедрая награда. Хочешь ли ты отомстить?

– Готов сделать все, чтобы месть совершилась! – ответил Фань Юй-ци, чья голова была отмечена сединой и шрамами.

– Мне лишь нужна твоя голова, отмеченная сединой и шрамами. Она порадует владыку Цинь, и он пожелает увидеть принесшего ее. Тогда я воткну клинок в его зловонное чрево!

– Да будет так! – сказал седой генерал, решительно поднимаясь. Он полоснул себя по шее мечом и умер так быстро, что глаза его не успели закрыться.

Наследник Дань горько рыдал над телом достойного Фань Юй-ци, а друзья Цзин Кэ и Гао Цзянь-ли вновь всю ночь пили вино и пели печальные песни.

И те, кто белое считают черным

И смешивают низкое с высоким,

Кто думает, что феникс заперт в клетке,

А куры – высоко летают в небе;

Кто с яшмой путает простые камни.

Не отличает преданность от лести, —

Те, знаю я, завистливы и грубы,

И помыслы мои им непонятны.

В ту ночь по небу бежала небесная собака,[57] предвещавшая великие беды.

Наутро наследник Дань принес большую очистительную жертву Инь. Затем он облачился в траурные белые одежды и вместе с друзьями вышел проводить храбрецов, взявшихся нанести смертельный удар Тигру. Он вышел проводить Цзин Кэ и напросившегося с ним У Яна, молодца, в тринадцать лет отведавшего вкус вражеской крови. У Ян имел при себе шкатулку с картой владения Янь, Цзин Кэ бережно нес ящик с седой головой Фань Юй-ци. За пазухой у каждого храбреца таился отравленный нож.

Утро выдалось ветреным. Ветер надрывался заунывным стоном, когда маленькая процессия следовала к реке Ишуй. Принц Дань жалко улыбался, Гао Цзянь-ли нервно подергивал струны цитры, Ся Фу хмурился и отводил взор.

Лицо Цзин Кэ было твердо. Глядя на это лицо, крепился и юный убийца У Ян. Пели птицы, и голоса их звучали нестройно, с печалью. Солнце светило блекло, словно лежалый яичный желток. Влажная от травы роса серела хладом. Наступили зима, и никто не ждал добра от этой зимы.

Колесницы неспешно приблизились к мосту через реку Ишуй. Слуги извлекли пузатый кувшин и наполнили до краев чаши. Цзин Кэ принял свою твердой рукой, не расплескав ни капли.

– За принца! – сказал он. – За вечное царство Янь! За нашу удачу!

Он залпом выпил вино и ударил чашу о землю. У Ян с нервностью засмеялся, Гао Цзянь-ли ударил по струнам цитры, а Цзин Кэ запел. Голос его был грозен и мужественен, и колкие мурашки бежали по телу при звуках его. Печально звенела цитра, и звон этот наполнял слезами очи внимавших песне.

А потом Цзин Кэ улыбнулся и взошел на колесницу, У Ян последовал за ним. Когда лошади тронулись с места, Ся Фу крикнул героям:

– Да будет это напутствием вашему мужеству!

Рванув из-за пояса нож, Ся Фу полоснул им по горлу и пал, окропляя кровью дорожную пыль…

Признаться, когда я столкнулся с китайской историей, меня поразило странное отношение китайцев к смерти. Шумеры придали смерти оттенок свирепого ужаса, для египтян она – безысходность, для греков, а позднее и римлян – трагедия. Трагедия в том смысле, что акт смерти торжественен, почти театрален. Сына Эллады или Италии заботил не столь ужас приближающегося небытия, а стремление придать смерти оттенок театрального действа. Эмпедокл бросается в огненную бездну лишь для того, чтоб приравнять себя сим жестом к небожителям. Сократ театрально, совсем как дурной позер, испивает чашу с цикутой. Алкивиад бросается грудью на вражеские копья. Регул возвращается в Карфаген, чтобы быть там казненным. Цезаря пред смертью более всего заботит мысль отойти к Манам в достойном виде. И наиболее ярко эта мысль выражена в смерти Нерона, пред концом своим горько сетующего: Какой актер погибает! Смерть – прежде всего представление, яркое, эффектное, вычурно-театральное.

Для китайца смерть – статистика, факт. Когда читаешь древнекитайские хроники, поражаешься, с какой бесстрастностью их авторы сообщают цифры потерь в междоусобных войнах, либо число казненных. Семьдесят, восемьдесят, сто тысяч. Когда Митридат перебил в Азии восемьдесят тысяч италиков, современники восприняли это как величайшую трагедию, передав это отношение и потомкам. Столь же гигантские цифры для китайского историка – всего цифры. Одни лишь цифры, и ни слова о страданиях и муках, ужасе и жестокости смерти. Умирает сто тысяч – факт, умирает один – также факт. Этот один отворачивается к стене и глотает собственный язык, другой со спокойствием взрезает себе горло. Наложнице отрубают руки, и это кажется почти само собой разумеющимся, вызывающим вовсе не ужас, а легкую грусть. А что в этом такого?! Принц Шу Сей, какой, справедливости ради нужно отметить, был китайцем лишь наполовину, а наполовину – хунном, потчевал друзей мясом красавиц, которые сначала веселили гостей, а потом подавались к столу в качестве главного блюда. И никто особенно не возмущался. А чему тут возмущаться? Ведь для китайца смерть – всего лишь факт, но не ужасный вопль, не уныние и уж тем более не трагедия.

И потому Цзин Кэ просто кивнул, воспринимая смерть Ся Фу как должное, как факт. Он тронул поводья, побуждая коней ступить на мост. И кони сделали шаг, этим шагом своим отрезав путь назад. Колесница с двумя храбрецами становилась все меньше, обратившись в далекую точку, а из мутной рассветной хмари неслась пронзительная песнь Цзин Кэ, который внимали наследник Дань, насмешник Гао Цзянь-ли и выходящий на путь к предкам герой Ся Фу.

Ветер воет,

стужа сковала Ишуй.

Молодец отправляется в путь,

ему не вернуться обратно.

И страшно выл ветер…

Посланцы прибыли ко дворцу могущественного властелина Цинь на рассвете. Сойдя с колесницы, Цзин Кэ обратился к подбежавшим к нему телохранителям князя Чжэн.

– Передайте своему господину, что я принес ему голову предателя Фан Юй-ци, а мой товарищ покорнейшее послание князя Янь с просьбой принять его под руку могущественного повелителя Чжэн!

Слуги бросились к князю – тот, торжествуя, повелел привести посланцев к себе во дворец.

Владыка Цинь сидел в большом золотом троне, по обе стороны от которого толпились бесчисленные хоу, гуандай, линчжу и ши, облаченные в роскошные одеяния. На самом князе был халат цвета взошедшего солнца, голову его венчала корона. Князь грозно уставился на гостей, после чего приказал им подойти ближе.

Цзин Кэ с улыбкой шагнул к владыке Цинь, У Ян остался стоять на месте. Ноги его дрожали, лицо мелело от страха.

– Что с твоим спутником, достойный гость? – спросил владыка Цинь, и голос его был напоен недоверием.

– Мы низкие люди, о повелитель. Мой товарищ взволнован, созерцая тебя! – как ни в чем не бывало, ответил Цзин Кэ.

Ин Чжэн кивнул, на лице его появилась улыбка. Он поманил к себе Цзин Кэ.

– Давай сюда свой дар.

Цзин Кэ с поклоном протянул владыке Цинь ящик с седой головой Фань Юй-ци. Князь достал эту голову и засмеялся от счастья.

– Заплатить ему тысячу цзиней! – велел он слуге. – А что это?

Цзин Кэ с поклоном подал шкатулку с картой. И в этот миг храбрец У Ян вдруг бросился к выходу из зала. Медлить было нельзя. Бросив шкатулку, Цзин Кэ выхватил нож, прокаленный в яде, и ударил им князя. Тот в самый последний миг отпрянул назад, и отравленное острие не достало до тела, лишь распоров одежды. Цзин Кэ замахнулся вновь, но князь побежал от него, расталкивая перепуганных слуг, неспособных защитить господина, ибо тиран не доверял даже ближним своим, запрещая иметь при себе мечи. Цзин Кэ устремился за ним. Он настиг жестокого Чжэна и вновь замахнулся, но в этот миг придворный лекарь бросил в глаза цыкэ порошок, каким потчевал князя от тяжелого живота. Пока Цзин Кэ протирал глаза, император выхватил меч, и нога Цзин Кэ покатилась по полу. Тогда Цзин Кэ бросил нож, но тот, сверкнув над головою князя, ударился о колонну из тунга, окованную серебром. А князь ударил вновь, отрубив Цзин Кэ руку. И Цзин Кэ расхохотался и сел спиною к колонне, вытянув уцелевшую ногу,[58] всем видом своим выражая презрение к подступающей смерти, и вооружившиеся слуги императора прикончили его многими ударами. Они же растерзали погубившего дело У Яна. Храбрецам не дано было вернуться обратно…

Владыка Цинь в великом гневе начал войну против царства Янь. Напрасно князь Си пытался умилостивить врага, послав ему голову наследника Даня. Войска Цинь продолжали наступление до тех пор, пока не завоевали царство Янь. А потом они двинулись против других царств и захватили их. Тигр совершил прыжок.

Минуло много лет. Владыка Цинь, нарекший себя императором Ши-хуаном, повелел забыть имя Цзин Кэ, но люди помнили его и пели сочиненные неизвестно кем песни. А по городам великой империи ходил бродячий певец, бередивший душу нежными звуками цитры.

Жизнь каждого судьбе своей подвластна,

Никто не может избежать ошибок.

И, неуклонно укрепляя душу,

Я не пугаюсь приближенья смерти.

Все время я страдаю и печалюсь

И поневоле тяжело вздыхаю.

Как грязен мир! Никто меня не знает,

И некому свою открыть мне душу.

Бродячий певец напрасно надеялся, что его никто не знает. Люди опознали его, и кто-то донес императору, что это – Гао Цзянь-ли. Кто еще мог столь чудесно играть на цитре! Император приказал схватить друга Цзин Кэ, но не стал убивать его. Историк Сыма Цянь пишет: «Но Цинь Ши-хуан, которому понравилась игра Гао Цзянь-ли, сжалился над ним и оставил его в живых, приказав только выколоть ему глаза. Он всегда восхищался игрой Гао Цзянь-ли и постепенно приблизил музыканта к себе».

Императору нравились грустные песни Гао Цзянь-ли, и долгими зимними вечерами он наслаждался этими песнями. Он почти полюбил Гао Цзянь-ли, даруя его своей милостью. Но Гао Цзянь-ли оказался неблагодарен. Однажды он попытался размозжить императору голову цитрой, в какую был залит свиней, но промахнулся. Император приказал казнить Гао Цзянь-ли, чтоб навсегда искоренить память о безумцах, дерзнувших поднять руку на Владыку Поднебесной.

Прошли века. Многие имена и события стерлись в летописи времени, многие герои канули в Лету, многие негодяи исчезли, словно их никогда и не было. Многие… Но не Цзин Кэ – наверно, герой, наверно, негодяй – отважный бретер, поэт и гуляка – храбрец, вечно отправляющийся в свой последний путь.

Ветер суров,

вода в Ишуй холодна.

Храбрец уходит

и не вернется назад…

Отражение-3(год 79.11.531 от смерти условной бабочки)

Код Хранителя – Zet-194

Год с нарастающим напряжением

Основные события происходят в Иберии, где Ганнибал штурмует Сагунт. После долгой осады, воспрепятствовать которой не смогло даже посольство, прибывшее в Иберию, из Рима, карфагеняне берут город и разрушают его. Римские послы отправляются с протестом в Карфаген. Ганнибал начинает собирать войска для похода в Италию.

Перспектива: Следует ожидать войны между Римом и Карфагеном, где военный гений Ганнибала столкнется с отлаженной военной машиной Рима.

Важное событие в Египте, где спартанский царь Клеомен, находившийся в почетном заточении у царя Птолемея IV, поднял бунт. Восставшие воспользовались отсутствием Птолемея и рассчитывали на поддержку александрийцев, но просчитались. Бунтовщики были окружены и покончили с собой. Обезображенные тела их были выставлены на позор. Смерть Клеомена достойна сожаления, ибо мало кто из владык был так справедлив и благожелателен к своему народу, как этот царь.

Царя Птолемея подстерегала вскоре новая неприятность: он утратил владения в Келесирии, переданные царю Антиоху III наместником Теодотом, а также Селевкию, капитулировавшую перед сирийскими войсками.

Перспектива: Следует ожидать дальнейшей эскалации напряженности между Египтом и Сирией. Явный перевес на стороне сирийского царя Антиоха, имеющего мощную армию.

В Элладе продолжаются раздоры. В Спарте приходит к власти антимакедонски настроенный царь Ликург, который тут же начинает войну против ахейцев. Македоняне и этолийцы предпринимают взаимные вторжения.

Перспектива: Следует ожидать дальнейшей эскалации войны.

Рим воюет против Деметрия Фарийского. Консул Эмилий Павел разбивает Деметрия в битве под городом Фары, после чего овладевает Иллирией. Деметрий ищет убежища у Филиппа, царя Македонии.

Перспектива: Резонно предположить, что Деметрий не простит этой неудачи римлянам; не такой он человек, чтобы прощать. Учитывая недовольство Филиппа Македонского римской агрессией в Иллирии, следует ожидать ухудшения отношений между Римом и Македонией и возможного конфликта между этими государствами. Риму грозит война на два фронта: против Ганнибала и против Филиппа.

Ши-хуан продолжает инспекционные поездки по стране. Он поднимается на священные горы Ишань и Тайшань, где приносит жертвы богам. Также император посылает несколько тысяч мальчиков и девочек на поиски чудесных гор Пэнлай, Фанчжан и Инчжоу, населенных небожителями.

Перспектива: Следует ожидать дальнейшего упрочения империи Цинь.

Также отмечены многочисленные конфликты: между Родосом и Византием, Митридатом Понтийским и Синопой, городами Литт и Кносс на Крите, динлинами и хунну в Восточной Азии.

Перспектива: Как ни грустно это сознавать, мир не стал совершенней.

Резюме Хранителя (код – Zet-194):

Течение событий в целом отвечает начертаниям данного Отражения. Отклонение: непредусмотренный конфликт между динлинами и хунну. Опасений пространственно-временного перекоса не вызывает.

Часть вторая