Эту мысль следовало бы усилить, так как традиции Павла I явственно прослеживаются в развитии русской государственности, в то время как специальное их изучение все еще нередко подменяется анекдотическими характеристиками императора и его деяний.
Попытаемся взглянуть на те сферы государственного и социального бытия России, которые подверглись наиболее радикальному и целенаправленному вмешательству в павловское правление и сохранили или еще более усилили сообщенный им решительной рукой облик.
Екатерине II не требовалась идеология как необходимая опора властвования, точнее, не воспользовалась она идеологией охранительной. Екатерина еще могла допустить циничное обращение с традицией, соперниками, лживое «философствование» и фальсификацию Просвещения, замену «лиц» в системе администрации фаворитами. Вся эта практика государственного цинизма удавалась в силу отсутствия реального общественного договора между властью и подданными, отсутствия общественной силы, способной предъявить власти счет «злоупотреблениям» и потребовать гарантий того «общественного блага», о котором так много рассуждала императрица, особенно в начале правления. Словом, не было общества в главном его понимании — «второй силы», конкурирующей с безраздельной силой государства.
Общество рождается там и тогда, где и когда покорный подданный осознает себя личностью в кругу подобных себе. Павел I резко ускорил этот процесс общественной консолидации; по существу в час всеобщего торжества в столице по случаю его смерти рождалось общественное мнение.[13] Но не этот результат был «запрограммирован» императором, взявшимся сознательно идеологизировать взаимоотношения подданных и государства.
Павел I сделал стержнем отношений между государством и личностью службу, возведя «служение» не только в обязанность (несмотря на никем не отмененную Жалованную грамоту дворянству), но и в культ. Его собственное «рыцарственное» отношение к соблюдению мелочей должности распространялось, разумеется, и на «должность» государя. Каждым жестом император утверждал священную для него идею службы. Это отношение к собственной роли и «должности» заметно у Александра I и у Николая I. Грубая натурализация царствования-служения в образе Петра I, царя-мастерового, теперь значительно осложняется этикетом и идеологией. И действительно, идеология самодержавия как общественно-полезного «служения» на продолжительное время обеспечила прочность власти как таковой, независимо от трагической судьбы самого Павла. Служба государю как высшая ценность подчеркивалась все более жесткой системой чинов и условиями чинопроизводства.
Екатерина II искала, скорее, рациональные обоснования незыблемости самодержавия (вспомним строку «Наказа» Уложенной комиссии: «…всякое иное правление, кроме самодержавного, для России по обширности пространств ее было бы не только вредно, но вконец разорительно»).[14] Павел же пошел по пути поиска моральных обоснований абсолютной власти. Он расстался с возможностью выдавать ее за спасительное для всех и при том «мягкое» правление, позволил себе открыто заявить о необходимости полицейских форм управления, изощренного и неприкрытого охранительства в идеологии. Его преемник Александр I, полностью сохранив полицейскую сущность самодержавия, как известно, безуспешно пытался совместить с нею идеологию и практику правительственного либерализма.[15] Однако, бабушкиной легкости обращения с либеральными институтами в теории пора было противопоставить их практическую либерализацию, вплоть до самоограничения самодержавия конституционным органом. Невыполнимостью поставленной перед собой задачи совместить несовместимое (самодержавие и конституцию) Александр I обязан прочно усвоенной традиции отца: если нужно удержать власть (а делиться реально Александр ею не хотел), то не нужно бояться быть деспотом. «Аракчеевская» линия в политике Александра по существу — павловская линия: так похожи на павловские крутые распоряжения многие объективно реакционные и тоже торопливые акции Александра в последние годы правления. Но и в конце его царствования военно-бюрократический идеал Павла I: послушная, точная и отрегулированная государственная машина — не был воплощен. Каждое следующее царствование, не затрагивая идеала, вносило кое-какие усовершенствования в конструкцию, а государственная мощь самодержавия становилась все призрачнее.
Павлу I, безусловно, удалось надолго привить самодержавию определенные моральные нормы «державного» поведения. Двор решительно порывает с состоянием «повреждения нравов», несовместимого с ритуализацией самодержавия как обряда «служения». Среди павловичей и их потомков отныне культивируется «семейственность», а бракоразводные ситуации воспринимаются чуть ли не как государственные проступки. Аморальные стороны жизни двора скрываются внешним приличием. Так, «затворник» Александр I заводит любовниц как частный человек. На это, как и на «похождения» Николая I, можно было смотреть сквозь пальцы — это теперь стояло вне политики и не наносило урона соблюденной «семейственности». Любовницы и любовники царственных особ не играли ровно никакой роли на театре «большой политики». Первым из Романовых, отделившим личную жизнь от политики и государства, был именно Павел. Не оттого ли историки бьются над загадкой «платонизма» отношений его с Нелидовой, Лопухиной, другими дамами, что современники не видели во всем этом «государственного» оскорбления царского величия и обряда царствования, перестали придавать амурным делам самодержцев былое значение.
Идеология абсолютизма все больше опирается на рациональную светскую традицию, впитывает приемлемые для монархии правовые теории просветителей — теории общественного договора, общественного блага как цели государства, теорию «истинной монархии». Своим воспитанием и образованием Павел был вполне подготовлен к роли «просвещенного монарха». Однако девальвация этого образа за долгое правление его матушки и осознанная Павлом угроза подрыва монархии со стороны надвигающейся революции превратили его в политического реалиста и строгого охранителя. Слишком дорогой ценой пришлось бы расплачиваться после событий 1789–1794 гг. во Франции, продолжая имитировать «просвещенное правление». Преемники Павла Александр I и Николай I так и не избавились от страха перед революцией. Было принято решение: просвещение допускать, но не доводить массу просвещенных и либеральных умов в стране до критической. Это было бы равносильно в представлении власти революционной провокации «сверху» в собственном отечестве. Масса «либералистов» в александровское царствование все же оказалась критической.[16] Бессилие власти перед этим фактом открыло дорогу декабристам на Сенатскую площадь. Косвенная причина антиправительственных настроений — опять-таки в ослаблении религиозных мотивов «верноподданности» монарху, традиции обожествления царской власти.
Впервые религиозные формы сакрализации власти пошатнулись еще при Петре I (известно, что даже «Духовный регламент» Феофана Прокоповича был насквозь рациональным произведением, опирался на философские труды теоретиков «регулярного» государства — Гоббса, Локка и др.). В богоподобности московских государей никто из подданных, в силу традиционности их отношения к власти, не сомневался. Рациональная же попытка обосновать незыблемость императорской власти неизбежно и скоро привела к появлению большого числа людей, рациональными путями пришедших к обратному мнению.
Екатерина II еще не почувствовала необходимости обновления рационалистических аргументов в пользу настоящего порядка какими-либо идеологическими новациями. Официальная идеология как таковая при ней еще не родилась. И Екатерина в журнале «Всякая всячина», и ее пишущие и молчащие критики использовали друг против друга один и тот же идейный арсенал Просвещения, рассуждая о том, что государству и подданным полезно, а что вредно.
Павел I остро ощутил духовную незащищенность самодержавной формы правления в России и первым попытался реконструировать религиозные опоры монархии. Его духовный поиск простирался достаточно широко, так как история человечества выработала немало образцов иррационального оправдания власти и общественного неравенства, основанных на вере. Павел же как настоящий «русский европеец» и космополит обратился прямо к вселенской церкви. В его теократических представлениях вероисповедные различия не имели существенного значения перед задачей обоснования божественного права на власть в ее настоящей форме. Павел I (как впоследствии и Александр I) прибегает к использованию не патриаршеской, а папистской формы объединения светской власти с духовной. Отступая от основ православия, Павел уже видел себя во главе не только русской церкви, но всех церквей.[17] Идея Священного союза его сына — из того же ряда теократических утопий, смягченная тем, что ее творец желал не вселенского ополчения против неверных (читай: революции), а сохранения и поддержания уже установленного на обломках этой революции мира.[18] Павел I вступил в переписку с папой Пием VII о возможности объединения церквей, в котором он сам был бы принципиально равен римскому папе на огромных пространствах своей империи. Александр I составил Акт Священного союза, согласно которому именно русскому императору отводилась роль главного блюстителя духовного мира между народами и их церквами.
Распространение мистицизма при Александре I, в общем, также было подготовлено при Павле. По крайней мере, все александровские мистики-сектанты старшего поколения выносили свое отношение к официальной церкви под впечатлением павловских попыток ее внутреннего обновления. Государственный мистицизм, в который к концу жизни погрузился Александр I и его приближенные, мыслился как духовная опора против «разрушения духа», которое не могла остановить временная победа над политическим наследием Великой французской революции.