Ерошка принял окончательное решение. Впрочем, окончательное решение было принято им ещё в самый первый миг. Но до поры скрывалось под спудом, пряталось на бессознательном уровне. Ясно понимая, что опасный груз следует как можно скорее унести, понадёжнее упрятать, Ерофей Бубенцов подхватил суму, набросил лямки на плечо и поспешил к выходу. У выхода оглянулся на свой столик. Демон бесчувственно, мёртво дрыхнул на сиденье.
Как только Бубенцов выбрался из ресторанного гомона и огляделся в фойе, он разумно рассудил, что выходить через парадный вход ему сейчас не след. Ни к чему. Там стоял суровый швейцар Семён Михайлович Шпак. Как раз в эту минуту швейцар, подперев башмаком приоткрытую дверь, препирался через узкую щель с двумя обритыми наголо забулдыгами.
Клонясь на левый бок, чувствуя, как больно врезается в правое плечо лямка, Ерошка поковылял к заветному запасному выходу, толкнул железную дверь. Оказался в узком переулочке, на тыльной стороне Таганки. Переулочек удобно скользил вниз, утыкался прямо в заднюю стену театра, в широкие служебные врата. К радости Бубенцова, врата были распахнуты настежь, рабочие сновали у крытого КамАЗа, выгружая из кузова громоздкий театральный реквизит.
Ерошка устремился вниз по пустому переулку, покатился с горы. Не задерживаясь в дверях, влетел в полумрак закулисья, под гулкие своды, едва освещённые тусклым фонарём. Он знал, где можно упрятать опаснейший груз. Схоронить быстро, надёжно. Только там. Никто не найдёт, не догадается. Вот в этот укромный угол, в мрачную подсобку. Во время ночных обходов дежурные старались сюда не заглядывать. Там сваливался и хранился страшный, пугающий реквизит, предназначенный для спектакля-сказки о семи страстях. Три года назад, устроившись в театр пожарным, Бубенцов забрёл сюда, совершая свой первый обход. Была полночь, он робел в тишине огромного пустого здания, гулко обступающего со всех сторон. В ночном театре царила та особенная грусть запустения, которая всегда бывает в покинутых зданиях, многолюдных и шумных днём. Казалось ему, что стерегут за каждым углом недобрые призраки, духи отыгранных спектаклей. Он ждал каждую минуту какой-нибудь мистической пакости, насильно улыбался, бодрил себя. Слышался вдруг за тёмной сценою дальний осторожный стук. Затем треск паркета на втором этаже, осторожные чьи-то шаги, приглушённый стон... Ерошка не знал тогда, что актёр Марат Чарыков иногда остаётся, ночует в своей гримёрке.
Спустившись в подвал, Бубенцов разглядел в глухом углу кощеев ларь, перетянутый коваными полосами медно-зелёного цвета. Откинул крышку, свалил с плеч ношу, захлопнул. Обтряхнул руки, выпрямился. Теперь, когда деньги были упрятаны в надёжное место, он чуть успокоился. Можно было потихоньку, небольшими дозами, запускать в сердце ликующую радость.
Обратный путь к «Кабачку на Таганке» занял всего ничего, поскольку возвращался он налегке, порожняком, подгоняемый лёгкими, приятными мыслями.
Глава 4
Шапка на вырост
1
Бубенцов распахнул стеклянную дверь. И обнаружилось, что ни в ресторанном зале, ни вообще во всём окружающем пространстве, а вполне возможно, что и во всём мире за эти прошедшие минуты его отсутствия ничего не изменилось. Всё тот же ровный гомон стоял в дымном воздухе. Никто о нём не вспомнил, не хватился. Точно он, вкупе со всем своим огромным достоянием, ничего не значил.
Ерошка некоторое время помедлил в проёме. Две пальмы росли справа и слева от прохода, соединяясь ветвями, образуя арку над его головой. Поток тропического тепла выкатывался навстречу из шумного зала, едва не сносил с ног. От этого тепла покалывало замёрзшие щёки и лоб. Пещерным, первобытным духом веяло из глубины, где шевелилось, галдело многорукое растревоженное племя. Ерошка топтался в дверях, вглядываясь в укромные углы, не решаясь вступить в опасные заросли. Из-за мохнатых стволов там и тут показывались свирепые, красные лица. Иногда над столами, чертя воздух чёрными крыльями, проносились официанты во фраках. Они пикировали сверху, уклонялись в последний миг от смертельного столкновения с землёй, расхаживали вокруг на пружинистых ногах, раскладывали по столам принесённые куски добычи.
Бубенцов вышел наконец из-за пальмы, направился к своему столику. Встрепенулись музыканты на маленькой эстраде. Ударили смычки, тихо заголосили скрипки. Одна из скрипок, когда Бубенцов проходил мимо, не удержалась, зарыдала мужским трагическим баритоном.
Бубенцов ещё не вполне понимал истинный масштаб события, участником которого он оказался, но знал твёрдо: надо остерегаться. Инстинкт подсказывал, что ситуация хотя и благоприятна, но крайне опасна. Тут, быть может, сама его жизнь поставлена на карту. И неизвестно ещё, какого достоинства та карта, на которую поставлена его бесценная, единственная жизнь. Вполне возможно, что вовсе не козырный туз и не король бубен, а самая мелкая шестёрка треф.
Психологически Ерофей уже вполне освоился с произошедшим, сознание его приняло свершившийся факт, примирилось с ним. Чего ищет человек, внезапно обретший сокровище? Он ищет уединения. Бубенцову не терпелось поскорее отделаться от друзей, распрощаться, уйти домой, запереться в отдельной комнате и всё не торопясь обдумать.
2
Друзья его, Бермудес и Поросюк, разливали водку в большие хрустальные рюмки. Официант, доброжелательно поглядывая на них, хлопотал за соседним столиком, позвякивал, прибирал посуду. Шлягер пропал.
— В туалете, — объяснил Бермудес. — Я думаю, милочка, простатит у него. Так и шмыгает туда-сюда.
— Странный тип, — сказал Бубенцов, присаживаясь. — Приятель твой. Где ты его выкопал?
— Да, со странностью, — согласился Бермудес. — Только он не мой приятель. Я его второй раз вижу.
— Откуда взялся?
— Пристал случайно. — Бермудес на секунду задумался. — Да. На съёмочной площадке в Красногорске. По-моему, простой директор.
— Нажрался, пока тебя не было, — сказал Поросюк. — Хвастал, что человечиной питался. Целую неделю. На Севере в буран попали. Друг ногу сломал. Выставит на мороз, а потом отпилят. Оба, говорит, ногой этой питались, пока спасатели их искали...
— Любит дешёвые эффекты, — сказал Бермудес.
— Роднее братьев, говорит, стали. Примёрзли друг к другу. Ломом отковыривали.
За спиной послышался звон упавших ножей, женский взвизг. Приятели обернулись. Нынешнее появление Шлягера составляло решительный контраст с его первоначальным образом, когда он был подчёркнуто робок, стеснителен. Шлягер небрежно отстранил вскочившего Поросюка. Плюхнулся на стул, закинул ногу за ногу.
— Наливай! — приказал кратко, ни к кому не обращаясь. — Штрафную!
Все молчали, никто не пошевелился. Глядели на Шлягера.
— «Ведь мы ж не пр-росто так! Мы штр-раф-ники!..» — речитативом пропел Шлягер, нарочно подпустив хрипа в козлиный свой голос. — Гитары, жаль, нет.
Порыскал глазами вокруг, как будто ища гитару. Подхватил графинчик, наполнил фужер по самые края. Влажные его руки дрожали. Всё происходило в полнейшей тишине.
— Ну, вздрогнем!..
— Вздрагивали уже, — сказал Бубенцов, следя за тем, как ходит кадык у запрокинувшегося Шлягера.
Шлягер в три больших глотка опустошил фужер. Выдохнул жарко, с шумом. Потрепетал ладошкой вокруг огнедышащего рта. Бубенцов во все глаза глядел на непонятного человека, который так неожиданно ворвался в его жизнь, всё в ней расшвырял, перевернул, перепутал. Шлягер же сидел жевал салат, не обращая никакого внимания на Бубенцова. Бубенцов покашлял. Шлягер поглядел на него с таким выражением, как будто видел впервые. Гримаса отвращения исказила его черты.
— Сумочку-то верните, — сказал Шлягер. — Вам она ни к чему, а с меня спрос.
— Какую... сумочку?
— Казённую. Я директор фильма, — почужев лицом, хмуро и трезво сказал Шлягер. — Вы сумку упёрли. Там реквизит. Для кино.
Бубенцов приподнялся. Шлягер поспешно отодвинулся вместе со стулом. Взвизгнули ножки, проехав по полу.
— Э-э-э, Ерошка, Ерошка! — Бермудес встал между ним и Шлягером.
— Психология понятная. — Шлягер криво усмехался, выглядывая из-за плеча Бермудеса. — В театр, скорее всего, унёс. Припрятал в укромном месте. Рефлексы просчитываются на раз-два. Всё ж написано на лице. Уровень примата.
— Не надо хамить, — сказал Поросюк. — Верни сумку, Ерошка.
Ерофей опустил глаза, чтобы скрыть выступившие слёзы. Глубоко вдохнул, выдохнул. Не помогло.
— Уровень примата? — глухо переспросил Бубенцов, исподлобья глядя на Шлягера. Хотел добавить ещё кое-что, но голос его пресёкся.
3
Выйдя из железной двери, некоторое время постоял на крылечке, глотая морозный воздух. Большими лохматыми хлопьями падал снег. Бездомный человек, склонившись над мусорным контейнером, копался в отбросах. Вот то-то же. Не унывай, брат! Ты не самый несчастный человек на этой земле.
— Не унывать! — вслух повторил Ерошка и, оскальзываясь на снегу, пошагал вниз, к театру.
Когда-то всё это уже случалось с ним. И стояла в горле такая же злая, бессильная обида, что и теперь. Это было в детстве, когда у него отняли деньги. Он вспомнил сейчас звонкий зимний день, солнечный и морозный. А может быть, день был обычный, тусклый. И так ярко сияет он только в его памяти. Десятилетний светловолосый мальчик, шмыгая носом, стоял возле сапожного киоска у входа в Казанский вокзал. Минуту назад его перехватили двое подростков в спортивных штанах и одинаковых куртках. Один коротконогий, сутулый, в кепке. Другой плотный, рослый.
— Гони деньги, шпак, — сказал плюгавый.
Ерошка безропотно отдал плюгавому деньги. Отчим в тот момент был далеко, на платформе, возле электрички. Ждал, что Ерошка принесёт хлеб: две буханки по четырнадцать и батон за двадцать две.
Слёзы готовы были пролиться из глаз, но мальчик застыдился старика, что глядел на него из сапожного киоска. Сапожник, мелкий, ловкий, как чёрт, клонился над ботинками старика, полировал их, работал локтями с бешеной скоростью, как боксёр в ближнем бою. Оторвался от работы, ловким движением слепил обе щётки щетиной. Поднял тёмное лицо, поглядел на Ерофея. Пронзительные, насмешливые глаза ассирийца заглянули прямо в душу, в самый мозжечок. Мальчик понял, что чистильщик обуви тоже видел его позор. Ерошка глубоко вдохнул, выдохнул. Никогда ещё в жизни он не попадал в такое безвыходное положение. Осознав это, заплакал. Старик поднялся с низенькой скамеечки, кинул деньги в фартук чистильщику. Постукивая тростью, направился к мальчику. Положил руку на плечо.