— Я видел, — сказал он.
— Их двое было, — сказал мальчик.
Ему было стыдно за то, что старик видел, как покорно он отдал деньги.
— Не унывай, — сказал старик. — Вот тебе рубль.
Мальчик так же безропотно, как давеча расстался с деньгами, принял дар. В булочной у входа в вокзал купил два чёрных и батон. Принимая сдачу, вспомнил, что не поблагодарил старика. Но тот, оказывается, ждал его у выхода. Это было неприятно. Ерошка успел привыкнуть к тому, что сдача от рубля принадлежат ему. Успел уже распределить, распланировать, выделить на мороженое. Но старик отстранил протянутую руку со сдачей.
— Оставь. Ты почему на морозе без шапки? — проговорил старик, наклонил голову, горько усмехнулся. — Нельзя так. Воспаление мозга будет. Вот, возьми.
С этими словами, такими простыми и такими необыкновенными, старик снял со своей головы великолепную пыжиковую шапку, надел на голову мальчика. Ветер тотчас разворошил длинные седые волосы старика. Руки старика в жёлтых перчатках сложены были на набалдашнике трости. Мальчик догадался, что старик этот, вероятно, какой-нибудь начальник или профессор.
Старик улыбнулся и сказал:
— Мне тут два шага. Вон тот дом с аркой.
Повернулся и пошёл прочь, постукивая тростью в обледенелый асфальт.
— Не унывай, — крикнул старик, обернувшись на прощание. — Никогда не унывай, мальчик!
День тогда был всё-таки ярким, солнечным и морозным. И навек таким остался.
Ерошка, запыхавшись, прибежал к электричке. Отчим постучал по крышке карманных часов.
— Молодец! Дай сюда. — отчим, озираючись, снял с головы Ерошки пыжиковую шапку, сунул добычу за пазуху. — Сохраним до совершеннолетия.
Потом курил в тамбуре, делая вид, что верит торопливому, сбивчивому рассказу Ерофея. Про чудного старичка профессора.
— Седой старичок, говоришь? — сказал отчим через некоторое время, глядя из окна на пролетающие пространства. — Теперь уж не догонит!
Глава 5
Лихо одноглазое
Где-то совсем рядом толклась, гомонила неусыпающая жизнь города. Сюда докатывались только невнятные лязги, скрежеты, сигналы, вскрики. Все эти звуки доносились как будто из другого мира, сама же узенькая улица, застроенная старинными купеческими домами, была тиха и пустынна.
Из-за угла трёхэтажного кирпичного дома осторожно выглянул человек, оглядел безлюдное пространство, спрятался. Затем ещё раз выглянул и только после этого выступил из укрытия. Побрёл, мягко постукивая палкой. Опущенное лицо его было в тени. Редкими хлопьями падал пушистый новогодний снег. Цеплялся, вис на ресницах, таял на носу и, скатываясь по щекам, щекотал ноздри. Человек чихнул, снял с головы лыжную шапочку, протёр ею мокрое лицо и поднял голову. Тут, в свете фонаря, обнаружилось, что на лице прохожего темнеет вовсе не синяк. Глаз закрывал пиратский чёрный кружок на резинке, что наискосок пересекала лицо.
Бродягу звали Жорж Жебрак. Выглядел он неуклюжим толстяком, однако под плащом, надетым поверх бушлата, скрывался костистый, сутулый человек, сухой и жилистый.
Жебрак, прихрамывая, побродил по задворкам «Кабачка на Таганке». Отогнал палкой двух сытых крыс, не торопясь обследовал мусорные баки. Ни в одном из трёх баков не оказалось ничего достойного внимания. Жебрак огляделся. Можно было пойти вон на то место под колоннами у метро «Таганская». Этот пятачок напротив театра был ещё не вполне освоен им. Бродяга только издалека присматривался к нему. Так бездомный кот, попав в незнакомый чужой двор, сперва долго изучает окрестности, примостившись в укромном уголке, у вентиляционной трубы над крышею чёрного хода, и только в сумерках осторожно, с оглядкою отправляется на поиски поживы.
Место у метро было доходным, добычливым, но и опасным. Жебрак не спешил, медленно брёл по тротуару, внимательно приглядываясь к намеченному пятачку. Две красивые проститутки стояли, прислонясь к колонне. Рядом с ними прохаживался полицейский. Жебрак помешкал возле приоткрытой железной двери. Изнутри, из кухни ресторана веяло тёплыми, сытными запахами. Послышался глухой грохот, дверь распахнулась настежь, как будто от удара. Выбежал на улицу человек в пиджаке нараспашку, с шарфом на шее. Поскользнулся на снегу, едва удержался на ногах, дико глянул по сторонам.
Жебрак благоразумно отступил в тень за мусорным баком. Забулдыга был в том счастливом состоянии, когда хмель ещё не отяжеляет ноги, не угнетает мозг, а только придаёт задора сердцу да твёрдости кулакам. От человека исходила опасность. Был он взъерошен, что-то горячо бормотал, размахивал кулаками. Не взглянув на отпрянувшего Жебрака, бросился вниз по переулку, оставляя чёрные следы на свежем снегу. Вскоре фигура исчезла за снежной пеленой. Жебрак побрёл к колоннаде у метро.
Проститутки не обратили на него никакого внимания, точно он был просто фонарный столб или же тумба, обклеенная старыми театральными афишами. Одна из проституток, статная и красивая, со сросшимися у переносицы бровями, не вызвала у Жебрака никакого интереса. Зато другая, белобрысая, ела шоколад, откусывая прямо от плитки. Жебрак сглотнул слюну и укрылся за квадратной колонной. Однако укрылся не сразу, а чуть помедлил, чтобы полицейский глаз запечатлел его образ. Наука приживания на новых местах довольно сложна, требует постепенности. Для того чтобы прижиться здесь, Жебраку следовало сперва примелькаться.
Постояв минут пять за колонной, решил, что на первый раз довольно, и отступил к переходу. Дождался зелёного света, поковылял через дорогу. Нарядная толпа валила мимо театра, обтекая его, устремляясь вниз по Земляному валу. Там места были бесплодные, скудные на добычу. Жебрак это знал, а потому повернул налево, снова оказался в том самом переулочке, откуда вышел несколько минут назад. Жебрак постоял, опершись на палку. Позади послышалось пыхтение. Горбатая, нагруженная тень выступила из снежной пелены. Жебрак привычно склонился, голос его зазвучал сам собою, почти без его участия:
— Если не трудно, одолжи сколь-нибудь денег. До Омска доехать.
— Прочь! Лихо одноглазое! — хрипло, с усилием выдохнула горбатая тень и, пошатываясь, проковыляла мимо. Следом проплыло в холодном воздухе приятное, свежее облачко алкоголя. Когда-то Жебрак любил перед семейным праздничным обедом выпить рюмку-другую.
Тень внезапно приостановилась в двух шагах от него, сбросила горб с плеч. Жебрак переместил вес тела на опорную ногу и на посох. Приготовился вмиг оттолкнуться, сорваться с места. Только теперь разглядел он в прохожем того самого весёлого, озорного гуляку, который намедни выскочил из-за железной двери.
— Глаз где потерял? — с весёлой злостью произнёс забулдыга. — За долги выкололи? Гвоздём?
— Можно и так сказать. — Жебрак чуть перебрал ногами, отодвигаясь на безопасное расстояние.
«Тип нервный, беспокойный, противоречивый. Драчливый холерик. Вспыльчивый, обидчивый, агрессивный, импульсивный, возбудимый, резкий».
— Да ты не трусь, брат, — заметил его движение вихрастый молодец. — Не трусь. Деньги, они как бабы. Боязливых не любят.
Он склонился над своей огромной сумой, передёрнул молнию, запустил внутрь руку.
— Я бедных не бью, — заверил молодец и выпрямился. — Я бью только подлецов. Запомни это, брат. Русские лежачих не бьют. Тем более одноглазых.
Жебрак на собственном горьком опыте не раз убеждался, что поговорка эта врёт, что бьют и лежачих, и одноглазых. Но сейчас верно чуял, что бить не будут. Вихрастый ногтем подковыривал упаковку, пытаясь сорвать банковскую ленту. Палец его соскользнул, пачка упала в снег.
— Пр-роклятый чёрт! И здесь подвох учинил, мерзавец!
Жебрак с вяло трепыхающимся сердцем наблюдал за действиями незнакомца. Тот поднял деньги, сунул в ладонь Жебрака. Вложил деньги в помертвелую руку. Всю эту плотную пачку с налипшим на неё свежим снежком. Жебраку стало так страшно, что ладонь не пожелала сжиматься. Незнакомец помог, стиснул обеими руками растопыренные пальцы Жебрака, заставил их сомкнуться вокруг денег. Подмигнул.
— Держи, горемыка. Как раз до Омска хватит. — незнакомец весело рассмеялся неведомо чему. — А вот до Казани, я думаю, не хватит!
«Если теперь бежать, то догонят и загрызут, — застучали в голове у Жебрака мёрзлые комья мыслей. — От собак бежать нельзя, иначе набросятся сзади и опрокинут...»
Жебрак стоял как соляной столб, не чуя под собою мёртвых своих ног, сжимал мёртвою же пятернёю страшную, немыслимую сумму. Его поташнивало от страха. Он с большим-большим трудом воспринимал всё то, что стало происходить дальше. А происходило нечто диковинное, невероятное, невообразимое. Всунув в ладонь Жебрака деньги и близко-близко заглянув ему в лицо, незнакомец вдруг снова расхохотался. Рассмеялся весело, от всей души. Вероятно, смятенный вид бомжа доставил ему немалое удовольствие. Он склонился над сумой, застегнул молнию. Переступил, повёл плечом, приноровляясь, готовясь поднять тяжёлую ношу. Однако вдруг передумал, пнул сумку ногою.
— Вот, — сказал он, и голос его теперь зазвучал трезво, серьёзно. — Бери всё. Два пуда! Но оставайся человеком. Это главное моё условие. Я об заклад бился, руку дал на отсечение. Вот эту самую руку.
Жебрак покосился на выставленную перед его лицом растопыренную пятерню.
— Всё бери, бедняк, — сверкая глазами, бормотал вихрастый. — А проклятому скомороху я сейчас скулы перемножу. Прямо вот сейчас.
Безумец повернулся, продолжая бормотать и высоко поднимая сжатую в кулак руку, которую он «отдал на отсечение», в три шага оказался у кирпичной стены, повернул за угол, исчез из виду, точно его и не было на этом свете.
Снег повалил теперь такой сплошной густой массою, что и сам угол дома, за которым скрылся неведомый благодетель, едва просматривался сквозь пелену.
Топот и отрывистые восклицания послышались за спиной у Жебрака. Жебрак рухнул, присел на сумку, распахнув полы плаща, что надет был у него поверх бушлата. Так наседка приседает, раскрывает крылья, прячет под собою выводок, почуяв приближение голодного соседского кота, или вороны, или иного хищника.