Мощь государства многие современники связывали уже не только с размерами территории и населения, государственной казны или армии, но и с темпами экономического роста и со способностью быстро адаптироваться к меняющимся условиям. Иными словами, динамика, перемены в качестве символов эпохи пришли на смену стабильности и постоянству. Даже авторитарные режимы, подобные Второй империи Наполеона III во Франции, опирались на быстрый экономический рост и именно в нем искали оправдания своему существованию. Во власть во многих европейских странах приходят технократы: инженеры, статистики, экономисты, банкиры. Они становятся новой аристократией (иногда буквально, как во Франции, получая из рук монарха титулы баронов, графов и герцогов).
Коронационный портрет Александра II. Рисунок из Русского художественного листка В. Ф. Тимма. 1856 г.
Россия оказалась вне всех этих процессов. Николаевская элита не то чтобы упустила момент, хуже: она последовательно отказывалась видеть, что происходит в Европе. Так, знаменитый министр финансов Николая I граф Е. Ф. Канкрин (а министерство финансов тогда, как и сейчас, было главным ведомством, отвечавшим за экономическое развитие страны) крайне негативно относился ко всем признакам новой реальности: к железным дорогам, акционерным компаниям, банкам. И ему, и самому императору все это казалось проявлениями суетного духа наживы, обуявшего западный мир. То ли дело спокойная, величественная Россия, где одному правительству ведомы нужды страны и способы их удовлетворения…
Между тем на экономике страны тяжкими веригами висело крепостное право, из-за которого в России фактически отсутствовали рынки труда, земли и капиталов. Крепостничество тянуло ко дну даже, казалось бы, не имевшие к нему отношения сферы экономики. Возьмем, к примеру, кредитно-банковскую систему. Принцип ее работы заключался при Николае I в том, что различные государственные кредитные учреждения (казенные банки, приказы общественного призрения, сохранные казны) неограниченно принимали на хранение денежные суммы под весьма высокий процент. Фактически для населения это был единственный способ надежного хранения и инвестирования сбережений. Но собранные таким путем колоссальные средства тратились в основном непроизводительно! Они или заимствовались на нужды казны, или выдавались помещикам под залог их имений. Это был финансовый аналог крепостного права – настоящее «закрепощение капитала». В результате в зародыше убивалась перспектива развития новых отраслей промышленности и банковского дела, а львиная доля национальных доходов лежала мертвым грузом или медленно проедалась. До поры до времени это почти никого не беспокоило. Но ведь продолжаться вечно так не могло.
Война обнажила, помимо прочего, и технологическую отсталость России. Один лишь штрих: вести из Крыма, с театра военных действий, в Петербурге получали из Вены или даже Парижа – столицы враждебного государства. Русские фельдъегеря, загонявшие лошадей, не могли конкурировать со скоростными пароходами и телеграфом противника. Более того, в конце войны союзники вообще смогли протянуть по дну Черного моря телеграфную линию от Севастополя до Варны. А ведь всего за полтора десятилетия до того Александр II, познакомившись в Германии c телеграфным аппаратом, писал отцу, что это «непонятное» устройство «больше похоже на дьявольщину». Теперь телеграф был для русских еще одним символом технологического превосходства Европы. Оглядываясь же вокруг, они видели непроходимые большую часть года дороги и грязные улицы, неграмотных крепостных и продажных чиновников, от произвола которых часто зависела их судьба, словом, картину, которую гениально написал еще Гоголь. Конечно, эта картина была не нова. Но она наконец стала невыносимой.
Но как и что менять? На какие образцы ориентироваться? С чего начинать? Ответы зависели от точности поставленного диагноза. Заметим, что и для императора, и для поколения реформаторов, в котором он нашел себе опору (назовем их вслед за большинством историков либеральными бюрократами), бесспорным приоритетом продолжал оставаться статус России как сильной и независимой державы. Кардинально изменились лишь представления о том, как сохранить его, точнее – утвердить на новой основе.
Казалось бы, все ясно: необходимо догонять ушедшие вперед европейские страны, а для этого, в свою очередь, – строить железные дороги, развивать промышленность, перевооружать армию. Все это было немыслимо без иностранных технологий и капиталов, значит, надо создавать привлекательные условия для прихода их в страну. И, разумеется, требовалось оживить собственно российскую экономику, пробудить инициативу отечественных предпринимателей, создать условия для внутреннего роста. Очевидные, даже банальные истины. Но фактически они означали необходимость демонтажа всей николаевской системы, в которой казенная опека над экономикой и контроль власти за обществом были как бы двумя сторонами одной медали.
Какое вроде бы отношение к усилению мощи державы имеют гласность (слово из лексикона тех лет), отказ от умолчаний и широкое общественное обсуждение стоящих перед страной проблем? Разве дискуссии и признание ошибок не ослабят власть? Нет, полагали реформаторы, ложь не просто лишает власть общественной опоры, она разъедает ее изнутри. Открытость становится в 1850-х годах главным лозунгом дня, символом новой реальности. Настороженно смотревшие на первые шаги нового императора наблюдатели именно по его готовности к гласности тестировали серьезность и искренность намерений правительства. Судя по всему, и Александр II, и его близкие хорошо понимали это. Он не раз и не два публично подчеркивал свое желание руководствоваться «правдой, хотя и горькой, но полезной». И это не было просто фразами. Постепенно меняется тональность министерских докладов и записок: они становятся гораздо более содержательными и откровенными, содержат все меньше совсем еще недавно обязательной риторики.
Великая княгиня Елена Павловна. 1830-е гг.
В свою очередь, и Александр II прощупывал состояние общественного мнения. В 1857 году они с супругой решают пригласить на должность преподавателя к наследнику престола Николаю Александровичу известного либерала – профессора К. Д. Кавелина. Этот шаг был символическим и, несомненно, адресованным той части общества, которая совсем недавно находилась в оппозиции Николаю I. Но еще интереснее обратить внимание на беседы, которые вела с Кавелиным императрица. Начать с того, что профессор застал ее читающей «Колокол» – запрещенную в России лондонскую антиправительственную газету А. И. Герцена. Происходит совершенно немыслимый еще недавно диалог.
Императрица: – Какой он (Герцен. – И. Х.) должен быть дурной человек! Вы его знали?
Кавелин: – Знал.
– Читали вы его “Колокол”?
– Второго номера не читал еще.
– Это ужасно, что он пишет…
Великий князь Константин Николаевич. 1850-е гг.
Императрица явно испытывала Кавелина. Тут он, по его собственным словам, «не вытерпел и заметил, что Герцена погубило правительство незаслуженными преследованиями». Затем профессор, не смущаясь, объяснил, как и почему он заслужил репутацию «самого отчаянного либерала». Казалось, после этого осталось лишь откланяться. Но – чудо! – императрица внимала благосклонно. «Странное дело, – записал Кавелин в дневнике. – Говоря так прямо, я чувствовал, что совсем не играю ва-банк, а веду верную, беспроигрышную игру». Но ведь беспроигрышную игру вел не только он, но и его собеседница!
«Лучший день в моей жизни»
Конечно, гласность в конце концов лишь инструмент, средство, цель же – более глубокие перемены, создание нового не только на словах. И самое серьезное и даже опасное дело, без которого никакие реформы не могли сдвинуться с места, – отмена крепостного права. Почему опасное? Потому что оно затрагивало кровные интересы большинства населения страны. А поскольку интересы помещиков и крестьян были противоположны, то неосторожно проведенная реформа грозила или крестьянским бунтом (пугачевщину все помнили очень хорошо!), или недовольством опоры трона – дворян (эпоху дворцовых переворотов тоже никто не забыл!). Даже самовластный и не привыкший никому и ни в чем уступать Николай I в итоге так и не решился трогать крепостное право, хотя и относился к нему без всякой симпатии. Все его меры по этому поводу были на удивление робкими и бесплодными. Как же смог решиться его сын – гораздо менее авторитарный, склонный к компромиссам и к тому же поначалу чувствовавший не очень уверенно себя?
Судя по тому, что мы знаем, решение о неизбежности отмены крепостного права созревало в сознании молодого царя постепенно на протяжении нескольких лет. Уже сразу после подписания Парижского мирного договора в марте 1856 года Александр II произнес свою знаменитую московскую речь, обращенную к дворянам: «Слухи носятся, что я хочу дать свободу крестьянам. Это несправедливо, и вы можете сказать это всем направо и налево. Но чувство враждебное между крестьянами и их помещиками, к несчастию, существует, и от этого было уже несколько случаев неповиновения к помещикам. Я убежден, что рано или поздно мы должны к этому прийти. Я думаю, что вы одного мнения со мною, следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу».
Эта речь явна была прощупыванием почвы. Слова императора моментально разнеслись по всему государству. Помещики занервничали, многие задавались вопросом, как следует читать этот намек, что в нем важнее – первая или вторая часть? Возможно, Александр Николаевич пока и сам этого не знал.
Очень большую роль в том, чтобы настроить императора на более решительный лад, убедить его в том, что отмена крепостного права необходима не в отдаленном будущем, а в самое ближайшее время, сыграла великая княгиня Елена Павловна, жена его покойного дяди Михаила Павловича, в девичестве – принцесса Фредерика Шарлотта Вюртембергская. Она занимала совершенно особое место в большой семье Романовых. По общему признанию, Елена Павловна была красива, необыкновенно умна и прекрасно образованна – не так часто встречающееся сочетание! С глубоким уважением к великой княгине относился даже император Николай, называвший ее «мудрецом нашей семьи». В ее резиденции – Михайловском дворце – по четвергам собирался знаменитый салон, подобного которому в Петербурге не было. Здесь члены императорской семьи, сановники, министры встречались и беседовали с людьми, не имевшими доступа ко двору: писателями, учеными, художниками, либеральными чиновниками. «С изумительным искусством умела она группировать гостей так, чтобы вызвать государя и царицу на внимание и на разговор с личностями, для них нередко чуждыми и против которых они могли быть предубеждены; при этом