Император вынимает меч — страница 3 из 13

Периоха-6

Это был год 3555-й от сотворения мира Иеговой, или год 2906-й по исчислению приверженцев дикой богини Кали, или год дерева и курицы 37-го цикла по исчислению не поддающихся счету китайцев…

531 год назад началась эра великого Набонассара, 327 лет — еще более великого Будды, всего 94 года — величайшего из великих, Селевка Никатора, основателя династии Селевкидов…

Минуло ровным счетом 560 лет с тех пор, как греки отметили первую Олимпиаду, имена победителей в коей не дошли до далеких потомков…

Чуть раньше, 609 лет назад, финикияне основали в Африке Новый город, который впоследствии станет известен всему миру под гордым именем — Карфаген…

Чуть позже, 538 лет назад, легендарные братья заложили на берегу Тибра стены другого града, коему суждено будет своим звучным именем — Рим — изменить ход истории величайшего из континентов…

Пройдет 216 лет, и в городишке Вифлееме, ничтожном и никому не ведомом, родится человек, какой положит начало новой эпохе и новому исчислению. Но, скорей всего, он родится тремя годами раньше…

Это шестой год нашего повествования…

Этот год был годом Канн.

В Италии римляне при консулах Луции Эмилии Павле и Гае Теренции Варроне после достаточно успешных действий диктатора Фабия потерпели сокрушительное поражение в битве при Каннах, случившейся 2-го августа. В результате Рим фактически остался без армии, от него отшатнулись многие его союзники, посчитавшие, что настал удобный миг сбросить владычество латинян. Наибольшим ударом стало предательство Капуи, властью в которой овладел патриций Пакувий Калавий, предложивший союз Ганнибалу. Ганнибал заключил договор с Капуей и сделал этот город базой для дальнейшей войны. Также в союз с Ганнибалом вступили самниты, гирпины, многие апулийские города. Враждебность проявил лишь Неаполь, чьи жители вступили в битву с карфагенянами, но были разбиты. К зиме Ганнибал фактически установил контроль над центральной Италией, но потерпел также несколько неудач, не сумев овладеть Неаполем и Нолой…

В Азии началась очередная война, в какой Антиох III Сирийский и Аттал I Пергамский выступили против Ахея, завладевшего к тому времени большей частью Малой Азии. Война эта была очередным звеном в цепи усилий Антиоха восстановить целостность державы Селевкидов…

В Египте царь Птолемей IV недолго почивал на победных лаврах. Египтяне, столь неожиданно даровавшие ему победу над Антиохом, выказали недовольство своим владыкой и восстали против него…

В Китае император Ши-хуан подвергся нападению разбойников…

6.1

Полуденное летнее солнце паляще на холмах, между которыми затерялась небольшая речушка. В это время суток степь почти безжизненна. Лишь изредка проскользнет в выжженной траве юркая ящерка иль высунется из норы, чтобы тут же исчезнуть, настороженный суслик. Жарко…

Конский топот диссонансом вгрызся в сонное безмолвие. Дробный, почти ирреальный звук, вдруг выкатившийся из-за холма. Суслик, как раз намеревавшийся исследовать ближайшую ложбинку, где росли съедобные зерна, испуганно юркнул в свое неприметное стороннему взгляду убежище.

Топот становился все отчетливей, и вот появились всадники. Их было человек, пожалуй, пятнадцать. Все, как один, на крепких поджарых скакунах, часть — в пестрых халатах, трое иль четверо — в чешуйчатых панцирях, но без шлемов, какие приторочены к седлам. День был слишком жарок для того, чтобы париться в шлеме, и потому всадники предпочитали укрыться от палящих лучей под шляпами из грубой ткани, какие обычно носят земледельцы.

Отряд свернул в ложбину и наметом поднялся на вершину холма, под которым торопливо бежала река — не река даже, а ручеек, иссушенный солнцем, ветром и жадно сосущей влагу степью. Всадник, скакавший первым, вздыбил коня, заставляя того замереть, и всмотрелся, приложив ладонь ко лбу, в даль. Всадник был росл, крепок, богато украшенная серебром рукоять меча выдавала командира.

— Герируда, — вымолвил всадник. — Дальше — Парфия.

Офицер направил коня вниз, к воде. Прочие последовали его примеру. Здесь всадники спешились, позволяя лошадям напиться, и отведали воды сами. Она была тепла и отдавала тиной, но, несмотря на это, показалась всадникам самой вкусной на свете. Сладковатый вкус этой воды означал, что разведка царского войска вышла к владениям парфян, а, значит, Арейя, страна древних ариев, от пределов до пределов своих, очутилась под властью Эвтидема, владыки Бактрии.

— Радостная весть для царя! — прошептал офицер, делясь этой новостью только с собой. Подозвав движением руки ближайшего воина, командир велел тому скакать с донесением к войску. Прочие получили приказ располагаться на отдых.

Воины расседлали коней, двое развели небольшой костерок, еще двое принялись разделывать тушу подстреленной по пути антилопы. Офицер тем временем, бросив пару слов помощнику, пошел вдоль по течению. Он снял меч, оставив при себе небольшую палку, нечто вроде посоха, на которую изредка опирался при ходьбе. Отойдя на несколько сот шагов, он уселся в тени, отбрасываемой разлапистым деревом. Бактриец извлек из-под доспеха небольшую коробку, в которой оказались бумажные трубочки. Офицер сунул одну из них в рот, высек кресалом огонь и с наслаждением выпустил изо рта белесоватый дымок. Воздействие зелья сказалось почти мгновенно. Глаза офицера остекленели, взгляд стал бессмысленным.

— Дурная привычка, Гумий. Не находишь?

Офицер медленно повернул голову. Подле него сидела очаровательная девушка. Стройное тело ее прикрывали длинные одежды вроде пеплоса, на голове был платок, повязанный таким образом, что ткань образовывала подобие козырька, прикрывавшего лицо от палящих лучей.

Офицер глубоко вдохнул и зажмурился. Когда ж он открыл глаза вновь, наваждение не исчезло. Девушка по-прежнему сидела рядом, наблюдая за тем, как в медленной воде резвятся серебристые рыбки.

— Л-леда? — хрипло выдохнул офицер, чье изумление не имело границ.

— Похоже на то! — с усмешкой ответила девушка. Она повернула голову, и лучики солнца блеснули в ее громадных бездонно-синих глазах. — Не узнал? Ты тоже изменился, подправил личико. От кого-то прячешься, Гумий! Или как тебя там…

— Д-да… Нет! Давно не виделись, — выдавил офицер.

— Насколько я понимаю, ты готов не видеть меня столько же!

Офицер отвел глаза, лицо его дернулось, словно в размышлении, какую гримасу принять. Дар речи отчасти возвратился к нему.

— Отчего же, я рад видеть тебя.

— Взаимно. — Девушка негромко засмеялась, должно быть, какой-то своей мысли. — Позволь узнать, что поделываешь в этих краях? Сколько помню, ты всегда старался быть поближе к морю.

Офицер отбросил сигарету, та, шипя, клюнула в воду и была унесена неторопливым потоком.

— Какая встреча! — воскликнул офицер. Он окончательно справился со смущением, в голосе зазвучали напор и сарказм. — Встреча старых друзей. Посвященный и Посвященная! Он и она! Она, едва не прикончившая его!

— Не преувеличивай. Если бы я хотела избавиться от тебя, поверь, я б это сделала. Я всегда добиваюсь того, чего хочу. Не мни о себе слишком много. Ты не такая уж важная персона, чтоб я желала твоей смерти!

— Спасибо за откровенность! — Офицер хотел подняться, но девушка взглядом не позволила ему сделать это. — Пусти! — потребовал тот.

— Пущу, когда сочту нужным. — Девушка пощекотала ладонь о полынную былку. — Не понимаю, почему тебя это так раздражает? Лично я рада видеть тебя. Часто ли нам, Посвященным удается увидеть друг друга! С тех пор как нас осталось столь мало, подобные встречи доставляют мне радость.

— И потому ты постаралась, чтобы нас осталось так мало!

Леда внимательно посмотрела на офицера. Взгляд ее обрел строгость, губы вытянулись в прямую жесткую линию.

— К чему поминать былые обиды? Прошло столько времени. Все мы стали другими: и ты, и я. Разве ты не изменился, Гумий?

Посвященный задумчиво пожевал губами.

— Пожалуй, да. А вот что касается тебя, не знаю.

— Изменилась, поверь. И я хочу предложить тебе свою дружбу.

— Дружбу? — Гумий покосился на гостью, чье лицо было безмятежно. — Когда ты что-то предлагаешь, ты непременно желаешь получить что-то взамен. Или я не прав?

— Конечно, прав, — не стала лицемерить та.

— Что же?

— Твою дружбу.

Гумий расхохотался. Он не только овладел собой, но, похоже, был близок к тому, чтоб ощутить превосходство, какое обычно испытает мужчина в общении с женщиной.

— Как трогательно! Я сейчас зарыдаю от умиления! Давай оставим возвышенные слова и поговорим прямо. Что тебе нужно?

— Сотрудничество. Помощь.

— А где все те, чью помощь ты использовала до того? Где Черный Человек? Где Командор? Где Кеельсее?

Леда ответила моментально, всем видом своим давая понять, что не намерена лукавить.

— Черный Человек ушел. Его больше не интересуют земные дела. Он нашел себе иное развлечение. Командор мертв.

— Как? — Известие шокировало Гумия. Не совладав с эмоциями, он взял паузу. — Как он умер?

— Я убила его.

Кадык на небритой шее атланта дернулся и медленно пополз вверх. Обретенная было уверенность начала растворяться, ибо он имел дело с женщиной, в общении с которой трудно ощущать превосходство даже очень сильному мужчине.

— И после этого…

— Это была равная борьба. Каждый из нас мог убить и быть убитым. Просто я одержала верх. Что же касается Кеельсее, ты знаешь о нем не хуже меня. Разве не от него ты сбежал в эти степи?

— Что ты…

— Брось! — резко сказала девушка. В ее голосе впервые прозвучало раздражение. — Не стоит лгать! Я могу рассказать тебе о каждом твоем шаге за последние пять лет. Ты был в Сирии, Элладе, Греции и убегал каждый раз, как только тебе мнилось приближение Кеельсее. Вы по-прежнему терпеть не можете друг друга!

Гумий помедлил, а потом кивнул.

— Да, это так. Он спас мне жизнь, ты ведь знаешь… Когда демон похитил мою душу там, в Заоблачных горах, Кеельсее сохранил тело и берег его до тех пор, пока я не освободился от чар. Потом он хотел сделать из меня своего подручного, но я сумел от него скрыться. С тех пор он преследует меня. Преследует!

— Ты слишком много о себе воображаешь. Кеельсее занят своими делами. Ему нет до тебя никакого дела. Как, впрочем, любому из нас. У каждого свои дела, у каждого своя игра. Кеельсее не из тех, кто охотится за зайцами. Ему подавай тигра, на худший случай — снежного барса. Сейчас, если тебя это интересует, он охотится за мной. Он полагает, что я в Италии и будет там еще долго. Так что можешь жить спокойно, по крайней мере, какое-то время.

— Что ты хочешь этим сказать? — настороженно спросил Посвященный.

— Идет Игра, большая Игра. Я хочу предложить тебе принять в ней участие. Согласишься, получишь такую власть и такое влияние, что Кеельсее не отважится даже дыхнуть на тебя. — Сделав паузу, Леда искушающе поинтересовалась: — Согласен?

Гумий извлек из портсигара новую сигарету, но, столкнувшись с насмешливым взглядом Леды, решительно скомкал ее.

— Что еще за Игра и какова моя роль в ней?

— Я не стану раскрывать тебе всей ее сути. Скажу лишь, что спустя несколько лет через эти степи пойдут неисчислимые орды варваров. Они совершат то, что не сумели некогда совершить парсийские полчища. Они покорят мир, потому что на этот раз не найдется Воина, потому что на этот раз варвары пойдут не за золотом и не по грозному повелению своих вождей. Их поведет мечта, великая мечта, пред которой не устоять человеку. Ты должен сделать так, чтобы царь Эвтидем присоединился к моей рати. Я не хочу тратить воинов и силы здесь, в Бактрии. Я должна как можно быстрее достичь моря, в противном случае мои воины могут разувериться в своей великой мечте, а не имея мечты, человек слаб и неспособен на великие деяния.

Гумий задумчиво поскреб заросшую сизоватой щетиной челюсть.

— Догадываюсь, чего ты от меня хочешь. Я должен сделать так, чтобы бактрийские полки стали под твои знамена?

— И не только бактрийские, а еще и согдийские, дрангианские, арийские и парфянские. — Леда улыбнулась, словно говоря: вот я какая!

— Но Парфия, Арейя и Дрангиана еще не покорены Эвтидемом!

— Значит, их следует покорить. У него есть на это примерно пять лет. Ты парень шустрый. Не сомневаюсь, что тебе, при твоих-то талантах, не составит труда стать приближенным царя и убедить его следовать плану, какой мы с тобой сейчас обсудили.

— Разве я дал согласие? — процедил Гумий, раздраженный самоуверенностью своей собеседницы.

— Ты его дашь. Куда тебе деться! — Леда посмотрела на Посвященного и улыбнулась. Лицо ее, и без того наделенное притягательной красотой, стало столь ослепительным, что Гумию захотелось зажмуриться. — Это может быть обидно тебе, но ты сам знаешь, что не рожден играть первую скрипку. Ты рожден быть вторым, быть при кем-то: при Русии, при Кеельсее, при царьке Эвтидеме. Ты никогда даже не пытался выйти на первые роли. Почему бы тебе не стать вторым при мне. Я заботлива к тем, кто играет в одной команде со мной. Подумай!

— Уже подумал!

Гумий, решившись, схватился на посох, внезапно разделившийся надвое. Однако вместо острого жала стилета, впитавшего в себя кровь многих врагов, вспыхнула яркая, словно кровь, роза. Леда звонко, с удовольствием рассмеялась.

— Подумай! У тебя есть пять лет, чтобы дать ответ! Подумай!

Леда вдруг прыгнула в воду и растворилась в ней. Гумий ошалело помотал головой. Он готов был поверить, что все это — и Леда, и весь разговор — было всего лишь видением, причудливой грезой, но роза! Она сверкала посреди выжженной травы ярким, пламенеющим язычком пламени. Она словно шептала: подумай!

И Гумий подумал. Он вернулся к царю Эвтидему и был щедро вознагражден, и не только золотом. Эвтидем сделал сметливого офицера своим советником, а вскоре тот стал ближайшим помощником и стратегом. Именно по плану нового стратега Эвтидем бросил все силы на завоевание Согда. Следующей должна была стать Парфия…

6.2

— Ну и чего мы добились на сегодняшний день?

Махарбал, вечный брюзга и пессимист, сегодня был особенно мрачен. Он кутался в плащ — шерстяной, но изрядно потрепанный, тот едва грел — и тянул иззябшие руки к костру, пылавшему подле шатра Ганнибала. Костры были везде. Сотни и сотни их горели между палатками в очерченном ровными линиями валов карфагенском лагере. Сотни и сотни — не для приготовления пищи, а для обогрева, ибо была зима, а зима в Италии — не в пример зиме в Карфагене, которой, если вести речь о холоде, в городе, славящем Ваал-Хаммона, вообще не бывает.

Карфагеняне стояли лагерем неподалеку от Гереония, города, который они взяли и сгоряча спалили. Теперь обгорелые стены годились разве что для того, чтоб играть роль укрытия для припасов, каких, к счастью, было в избытке; войско же было вынуждено стать неподалеку, разбив лагерь прямо посреди равнины.

Стояла холодная, ветреная, промозглая погода. Слякоть, зимние уныние, а в еще большей мере расположившиеся неподалеку четыре римских легиона навевали на карфагенян тоску. Воины мрачнели с каждым днем, особенно теплолюбивые пуны и нумидийцы. Иберы, привыкшие как к жаре, так и к холоду держались, галлам все было нипочем. Набросив прямо на тело волчьи шкуры, они подсмеивались над кутающимися в тряпье обитателями Африки.

— Какие неженки!

С завистью поглядывая на громадных белотелых парней, Махарбал брюзжал.

— Им хорошо, но, увы, я не галл! И потому я спрашиваю тебя, Ганнибал: чего мы добились?

Ганнибал, сидевший тут же, у костра, поднял на генерала свой единственный глаз. Второй был прикрыт черной повязкой — свидетельством несчастия, приключившегося с Ганнибалом минувшей весной, когда он, во время перехода через болота Арно[35] заболел и, не имея возможности лечиться, ослеп на один глаз.

— Мы в Италии. Разве этого мало?

Махарбал поежился, словно само упоминание Италии вгоняло его в дрожь, и поплотнее запахнулся.

— Это, конечно, достойно удивления, да что толку. При желании мы могли бы попасть в Италию как торговые гости или… в качестве рабов.

На лице Ганнибала появилось недоуменное выражение, а сидевший чуть дальше его Карталон расхохотался. Сей муж пребывал неизменно в добром расположении духа, какое подогревал италийским вином.

— Наш Махарбал сегодня явно не в настроении! — вымолвил Карталон. — Ему следует выпить доброго кампанского винца.

— А что толку? — пробормотал Махарбал. — По такому холоду оно даже не забирает.

— Ну, это зависит от того, сколько выпьешь! Если чашу нет, а если три, пожалуй, и согреешься.

— Может, ты прав? Плесни-ка!

Махарбал поднял стоявший неподалеку килик, отер его край от золы и потянулся к Карталону. Тот доверху наполнил посудину вином из небольшой амфоры, какую держал подле себя. Махарбал выпил, помотал головой и протянул чашу вновь. После второй порции настроение его немного улучшилось.

— Да, мы в Италии! — сказал он. — И пьем недурное вино! Но что толку?! Что толку во всех этих победах, какими гордился б любой полководец, даже сам Гамилькар, твой отец?! Что толку?! Мы истребили многие тысячи римлян, не менее четырех легионов, и что же? Перед нами стоят все те же четыре легиона! А нас уже меньше, и мы не знаем, что делать. Что делать, Ганнибал?

— Истребить и эти четыре легиона.

— Так они наберут еще.

— Мы истребим и их!

— И до каких пор мы будем это делать? — с вызовом сказал Махарбал. Он опьянел, лицо его сделалось красно, с угреватого носа свисала прозрачная капля.

— Пока не сокрушим стены Рима.

— А, вот что ты задумал! — протянул генерал.

— А ты думал, я явился сюда на прогулку?

В голосе Ганнибала звучал вызов, и Махарбал смутился.

— Нет, но я полагал, все закончится поскорее. Мы разобьем римлян, и те подпишут мир.

— Знаешь, что бывает быстрее… — протянул Карталон. — Когда наешься неспелых фиников, они выходят очень быстро!

Карталон, а следом и Ганнибал захохотали. Махарбал хотел было обидеться, но передумал.

— Ладно, посмотрим, что ты запоешь, умник! — процедил он. — Вот досидимся здесь до седых волос. Будем каждый год вырезать по четыре легиона, а римские волчицы будут рожать еще по четыре. Скоро нашим солдатам все это надоест, и они взбунтуются. Кое-кто уже сейчас недоволен. Послушай, о чем говорят иберы! А о чем шепчутся галлы? Они взбунтуются и предадут нас, а в это время другие римские армии утвердятся в Иберии и Африке, и тогда нам уже точно не дождаться ни денег, ни войска! Что скажешь на это, великий Ганнибал?!

Ганнибал промолчал. Да, положение, в каком очутилась его армия, было не из завидных. После блестящих побед при Тицине, Треббии и, особенно, Тразимене, когда казалось, что теперь враги уж точно должны пасть на колени, Рим устоял. Он выставил новое войско, не пропустившее Ганнибала на юг Италии, где тот рассчитывал создать базу, дабы оттуда поддерживать связь с Карфагеном. Это войско удержало в повиновении города Кампании, на дружественное расположение которой полагался Пуниец. Но ни Кумы, ни Капуя, устрашенные римским оружием, не решились отшатнуться от Рима, и Ганнибал, понапрасну потратив время, был вынужден повернуть обратно, к Адриатическому морю, потеряв в бесплодных маневрах целый год — год, какой мог стать решающим.

Римляне не только остановили Ганнибала, блокировав его в опустошенной войной Апулии, еще одно войско они послали в Иберию, и теперь Гасдрубал не мог привести на подмогу Ганнибала подкрепления, как это предполагалось. Третье войско высадилось в Африке и, хотя было разбито, так напугало Совет, что на просьбу о помощи людьми и деньгами сенаторы прислали Ганнибалу язвительное послание, в каком напоминали, что никто из прежних полководцев не требовал от города ни денег, ни войск, а напротив, каждый пополнял городскую казну. Торгаши думали лишь о наживе и, похоже, старик Ганнон вновь обретал силу. После роскошного отдыха на берегах Адриатики, где воины купали коней в выдержанном вине, столь много его было захвачено, карфагеняне были вынуждены довольствоваться скромным пайком.

И ничего нельзя было изменить. Время, чтобы уйти на север, к галлам было упущено. Пробиться на юг также не представлялось возможным, к тому же италийские города, на поддержку которых Ганнибал надеялся, не только сохранили лояльность Риму, но и послали римлянам подкрепления, которые те не запрашивали. Поражение римлян при Тразимене было сочтено италиками за случайность. Оставалось сидеть и ждать. Ждать, ждать…

— Так что ты скажешь, Ганнибал? — настаивал захмелевший Махарбал. Он быстро пьянел и по обыкновению своему частенько бывал пьян, но Ганнибал прощал удалому ветерану сию невеликую слабость, ибо в бою Махарбал неизменно был первым. — Что скажешь, сын Барки?

— Я сам Барка! — отрезал Ганнибал. — А сказать я могут лишь одно: нужно ждать.

— Ждать? Чего?

— А хотя бы вестей из Рима.

Махарбал ухмыльнулся и потянулся за новой порцией выпивки к Карталону. Однако тот сделал вид, что не замечает протянутой к нему чаши. Махарбал обиженно засопел.

— Ты думаешь, гонцы принесут весть о море, вдруг вспыхнувшем в городе волчицы, или о бунте рабов? Не дождешься! Римлян не проймешь мором, а рабы скорей станут с оружием на их стороне, нежели поднимут его против господ. Здешние рабы — не чета нашим, они чтят хозяев.

— Подождем! — ответил Ганнибал.

Махарбал покосился на Карталона, тот подмигнул кавалеристу и щелкнул пальнем по амфоре. На этот раз выпили все трое. И, не успели пуны поставить чаши, как неподалеку возникло оживление. Кто-то шел к шатру Ганнибала.

— Магон! — сказал Карталон, первым признавший младшего сына Барки.

Это и впрямь был Магон, возмужавший, но едва ль посерьезневший. Лицо его было обветрено, в небольшой франтовской бородке сверкали льдинки. Ганнибал поднялся, усалил брата к костру и лично поднес ему чашу.

— Что за весть ты принес? — спросил он.

— Римляне избрали консулов! — ответил Магон. С отрядом всадников он ходил в разведку под Рим.

— Кого? — нетерпеливо спросил Ганнибал.

— Варрона и какого-то патриция!

Ганнибал облегченно вздохнул и поднял единственный глаз к небу, серому, словно накипь.

— Слава богам! — прошептал он, не обращая внимания на насмешливую физиономию брата. — Слава тебе, Мелькарт! Слава тебе, Ваал-Хаммон! Слава и тебе, прекрасноликая Иштар! Вы откликнулись на мои мольбы! — Ганнибал перевел взор на Махарбала. Взор этот излучал торжество. — Вот судьба и римляне дали ответ на твой вопрос, Махарбал! Теперь мы ничего не будем делать. Мы дождемся, пока римляне сами сделают. Сделают глупость!..

6.3

Весна нового 538-го года не принесла счастливых перемен в жизнь римлян. Ганнибал по-прежнему угрожал из Апулии, знамения по-прежнему были недобры, но римлянам, право было не до знамений и не до Ганнибала. Их занимали выборы.

Кошмар Тразимена остался далеко позади, о нем помнили лишь вдовы, да оставшиеся сиротами дети, и теперь квиритов более всего на свете заботило, как распределится власть между сенатом и народом. Будет ли, как весь предыдущий год, властвовать сенат, или народу, принесшему самые большие жертвы на алтарь войны, удастся вернуть былое влияние. Народ выдвинул в консулы своего нового вождя — Гая Теренция Варрона, мужа, вышедшего из самых низов, но ораторским даром своим и заботой о низких людях заслужившего любовь плебса. Его сравнивали с Фламинием, а многие даже считали, что он лучше Фламиния.

Сенаторов Варрон не устраивал никоим образом. Этот плебей давно мутил воду, в частности именно по требованию Варрона собрание предоставило Минуцию равные права с диктатором Фабием, что едва не стало причиной нового несчастья. Соперниками Варрона были выдвинуты пять известнейших мужей, в их числе два плебея, но первая-же центурия дружно отдала голоса Варрону. Также голосовали и прочие, за редким исключением. Варрон набрал абсолютное большинство голосов, второму консулу так и не хватило должного количества. Тогда сенаторы обратились к Луцию Эмилию Павлу, мужу популярному не только у знати, но и среди черни Он был избран товарищем Варрону, а точнее — соперником, ибо консулы с самого начала только и делали, что друг другу противоречили. Единственное, в чем оба были согласны, так это во мнении, что Ганнибала не разгромить наличными силами.

— Нужно набрать новые легионы! — говорил Павел.

— И пополнить уже набранные! — вторил ему Варрон.

В результате сенат принял решение вооружить еще четыре легиона римлян и соответствующее число союзников. Кроме того, каждый легион получал дополнительно тысячу пехотинцев и сотню всадников из римлян и тысячу пехотинцев и двести всадников — из союзников. Теперь в сдвоенном легионе было десять тысяч пеших воинов и семьсот конников. Теперь римляне могли рассчитывать на то, что их турмы будут на равных биться с нумидийскими и иберскими гиппархиями Ганнибала, а пехота не то что выучкой, просто массой своей сомнет неприятельские полки. Без малого сто тысяч человек готовился вывести Рим против все тающей армии Ганнибала! Сто тысяч отборных воинов против разноплеменного сброда, выказывавшего все меньше желания продолжать эту войну.

Лазутчики из числа галлов осведомляли сенат обо всем, что происходило в пунийском лагере, и для римлян не было секретом, что наемники недовольны своим полководцем. Если зимой у карфагенян доставало продовольствия, по весне оно стало иссякать. Воины стали получать урезанный паек, им прекратили выдачу жалованья, так как казна была пуста. Иберы грозились разойтись поломам, и единственное, что их удерживало, был страх перед местью римлян. Недовольство выказывали и галлы, которым надоело бездействовать. Надежды на подкрепления из Иберии или Африки окончательно растаяли. В Иберии Публий и Гней Сципионы плотно насели на Газдрубала, которому теперь приходилось думать о том, чтобы удержать собственные позиции, а не о помощи брату. Карфагенский совет продолжал отговариваться издевательскими посланиями, с опаской поглядывая в сторону Сицилии, где уже готовился для диверсии флот пропретора Отацилия. Навербовать пополнение из галлов не удалось, так как римляне заблаговременно отправили в Галлию с войском претора Альбина, какой должен был заставить галлов думать о защите родных земель.

Одним словом, Рим перехватил инициативу и вел правильную военную кампанию, завершить которую надлежало генеральной битвой против полчищ Ганнибала, что к тому времени должны были совершенно разложиться.

— Главное не спешить! — увещевал Фабий, вызывая неприязнь плебса. Квиритам надоело терпеть на своей земле дерзких пунов, и они требовали вышвырнуть Ганнибала вон, а потом высадиться в Африке и предать разорению Карфаген. Око за око! Зуб за зуб! Только так и никак иначе!

Огромная толпа напутствовала Варрона, величая его спасителем отечества, Павла провожали отцы-сенаторы. Первого призывали быть решительным, второго — осторожным. Самой судьбой противопоставленные друг другу, консулы все же сумели договориться между собой. Они порешили не делить войска, как некогда сделали Минуций и Фабий. Варрон дал обещание не рисковать понапрасну, и Павел, дабы сохранить единство и мощь стотысячной рати, согласился на то, чтобы каждый из консулов командовал ей поочередно: день — он, Луций Эмилий Павел, день — Гай Теренций Варрон.

Окрыленные доверием Города, консулы направились к войску, где их ждало неприятное известие — Ганнибал оставил опустошенный Гереоний и быстрым налетом захватил Канны, небольшой городишко на реке Аулида, куда по приказу сената апулийские землевладельцы свозили зерно для нужд армии.

Теперь все эти припасы оказались в руках Ганнибала. Пуниец мог больше не беспокоиться о продовольствии. Наемники, досыта наевшись мяса с печеным хлебом, поумолкли, к тому же Ганнибал раздобыл немного денег и выдал им часть платы. Война, уже почти затухавшая, вспыхнула с новой силой. Теплые солнечные лучи вселили в карфагенян бодрость и надежду.

— Наконец-то нормальное лето, почти как у нас! — твердили ливийцы, подставляя солнечным лучам тощие, словно у гончих псов, животы. — Теперь бы еще бабу да хорошего вина!

В поисках женщин, вина, а заодно и фуража для лошадей карфагеняне уходили далеко от Канн. Римляне воспользовались этим. Римский отряд, рыскавший по апулийским холмам примерно с той же целью, наткнулся на карфагенян. На помощь пунам подоспел еще один отряд, но и римляне получили подмогу Беспорядочная свалка переросла в сражение, в каком успех сопутствовал потомкам Ромула. Наемники растерялись и бились бестолково, зато римские легионеры вели бой по всем правилам военного искусства. В конце концов, карфагеняне разбежались, оставив на поле битвы тела своих сотоваришей. Римляне хотели было преследовать, но подоспевший Павел остановил погоню, опасаясь засады, на которые Ганнибал был столь искусен. Солдатам осталось лишь обирать да пересчитывать трупы, число которых перевалило за полторы тысячи. Римляне потеряли едва ли сотню человек.

Когда это стало известно, воины вознегодовали. Они имели такой великолепный шанс разгромить Ганнибала и упустили его из-за трусости консула.

— Дождались! На смену Фабию явился Павел! Посадили себе на шею новую овечку! — покрикивали бузотеры.

Квинт Невий считал своим долгом одергивать таковых. Пусть Павел ему, плебею, не по душе. Но он избран волей народа вождем государства, и, значит, квириты должны воздавать ему должное. Ведь абы кого консулом не изберут. Да к тому же все эти хулители, что кричали бранные слова в адрес нового консула, были людьми ничтожными. Взять хотя бы Ганурия. Сколько достойных мужей полегло в битве у озера, а этот пройдоха не только спасся, но еще притащил с собой дорогое кольцо со странными знаками. Уверял, что стащил едва ль не у самого Ганнибала! Бахвалился перед каждым встречным, за что получил заслуженную кару — был высечен по приказу легата. И поделом — нечего хвалиться своей удачливостью, когда Город постигло такое горе! Но, думаете, Ганурий успокоился? Ничуть. Все также отлынивает от службы, да треплет языком, понося всех и каждого, начиная от консула и кончая своим непосредственным начальником.

Центурион со вкусом щелкнул Ганурия по залысине на макушке. Тот обиделся, но не стал задаваться вопросом: за что, а просто исчез. Через какое-то время он вернулся с флягой вина, невесть откуда добытой и взглядом предложил Невию и еще одному солдату из старых — Огульнию — присоединиться к нему.

Невий не стал кочевряжиться. С одной стороны Ганурий был не самым хорошим солдатом — лентяй, да еще дерзкий на язык, но с другой он был хорошим товарищем, когда нужно — отважным воином, да к тому же обладал качеством, о каком мы уже упоминали — раздобыть там и то, где и что раздобыть невозможно. Для любого, исключая разве что Ганурия. Потому центурион не стал изображать из себя большого начальника, а, усевшись у костерка, с готовностью подставил чашу под струю густого терпкого вина, отведав какое, Невий даже зажмурился от удовольствия — настолько вкусным оно оказалось.

— Откуда? — буркнул он, подставляя чашу по второму разу.

— А все оттуда! Карфагеняне украли у нас, а я отнял у них. — Резкий, словно пила, голосок Ганурия звучал по обыкновению задиристо. — Если бы этот умник Павел не остановил нас, я принес бы не только вино.

— Да, пойми, — вполне благодушно, подобрев после второй чарки, протянул центурион, — там могла поджидать засада. Или ты забыл про Тразимен?

— Причем здесь Тразимен? Там был туман. Попробуй, разгляди что-нибудь в тумане! А тут все видно, как на ладошке. Тебе даже не пришлось бы плавать. — Ганурий фыркнул, ибо знал, что Невий уцелел в битве у озера благодаря лишь тому, что был отменным пловцом. Верно, он единственный сумел преодолеть ледяную бездну и выбрался на обратный берег, да так удачно, что был подобран караулом из Кортона. — Все же он трус!

— Нет! — возразил Невий, помрачневший при упоминании о своем спасении, не слишком-то достойном солдата. — Павел не трус! Он просто разумный воин.

— А Варрон, по твоему, неразумен?

— Я этого не говорил, — возразил центурион, симпатизировавший все же Варрону.

Ганурий махнул рукой: чего, мол, тебя слушать! Он отворил щербатый рот, желая что-то сказать, но тут к палатке подбежал солдат из первой манипулы.

— Слышали новость?! — закричал он. — Ганнибал уходит.

Легионеры дружно вскочили.

— Как уходит? Куда? — закричал Ганурий.

— Кто знает! Лазутчики донесли, что Ганнибал оставляет лагерь, бросая имущество! Завтра будет, чем поживиться!

Солдат направился дальше, продолжая делиться своею новостью; напрасно Ганурий кричал ему вслед, пытаясь выведать что-нибудь еще. С досадой сплюнув, легионер повернулся к Невию.

— Ты слышал?! Они уходят в спешке, бросая свое барахло. О, у пунов немало вещей, которые мне по вкусу! Они понимают толк в хороших вещах, не то, что некоторые!

Некоторые, а именно центурион обрел дар речи.

— Добрая весть! Завтра консулы пошлют разведку, а потом, возможно, прикажут занять лагерь. Не исключено, что этот приказ будем исполнять именно мы.

— Завтра, завтра! А почему не сегодня? Обещание — все равно, что пустой кубок! Завтра там будет полно желающих. А сегодня одни мы. Что скажете?

Невий едва не поперхнулся от возмущения.

— Ты с ума сошел! Оставить лагерь! Без приказа! Пробраться тайком к врагу…

— Тоже без приказа! — передразнил Ганурий. — Ну и что! Если повезет, я набью карманы серебром, если нет, сумею смыться. А если вдруг меня, то есть нас хватятся здесь, скажем… — При всей своей изворотливой сообразительности Ганурий не нашелся, чем именно мотивировать собственное отсутствие, если его вдруг хватятся, тогда он предельно упростил головоломку, махнув на все условности рукой. — И, там что-нибудь придумаем!

Но Невия, несмотря на всю его недалекость, нелегко было пронять таким аргументом. Подбоченившись и придав лицу выражение подобающей внушительности, центурион объявил:

— Нет, это нарушение присяги! Я не пойду на такое!

Ганурий подумывал предложить новый довод, но внушительная фигура центуриона, вот-вот готового разразиться обличительной речью, не благоприятствовала красноречию. Заводила перенес свое внимание на Огульния, простодушного парня, словно и рожденного для того, чтоб поддаваться чуждому влиянию.

— Ладно, а ты?

Огульний заколебался, но, покосившись на грозно сдвинувшего брови центуриона, отрицательно покачал головой.

— Нет.

— Как знаешь! — воскликнул Ганурий. — Ну, тогда я один!

— Стой! — центурион схватил Ганурия за плечо. — Я запрещаю! Это нарушение присяги! За это — суд!

— А вино жрать — это не суд?! — зловеще понижая голос, осведомился Ганурий. — Вино жрать вы все горазды! А про запрет пить вино ты забыл?!

Квинт Невий поперхнулся. Давненько старого центуриона не уличали в нарушении дисциплины. Узловатые пальцы разжались сами собой.

— Я ничего об этом не слышал, — пробормотал он.

— И напрасно! — Ганурий хмыкнул. В глазах его мелькнула искорка лукавости, ибо никакого запрета на винопитие не существовало, но замешательство центуриона было для пройдохи как нельзя кстати. — Договоримся так… — Ганурий понизил голос, давая тем самым понять, что рассматривает друзей сообщниками и ответственность в случае провала мероприятия будет нести не один он. — Ты меня не видел, я тебе ничего не говорил, ты ничего не знаешь. Если не вернусь к утру, можешь доложить, что я исчез. Но я вернусь, не сомневайся!

— Д-да! — нерешительно вымолвил Невий.

— Тогда разбежались!

Ганурий заскочил в палатку, прицепил на пояс меч и взял объемистый мешок для будущей добычи. Через миг он исчез, оставив приятелей с полупустой флягой вина да с сомнениями: а не стоило ли…

К утренней проверке Ганурий не вернулся. Поколебавшись и в какой раз попеняв себе на излишнюю мягкость, Невий вынужден был доложить об исчезновении подчиненного. К тому времени в лагере уже вовсю наблюдалось движение. Варрон, вопреки протестам коллеги, настоял-таки на том, чтобы занять стан Ганнибала. Его не смущали предупреждения разведчиков, предполагавших засаду, а Павел слал гонцов, твердя о неблагоприятных предзнаменованиях во время ауспиций.

— Мы войдем в их лагерь не раньше, чем убедимся, что врагов нет на десять миль вокруг! А на кур я плевать хотел! — бодро заявил консул.

Передовые когорты уже оставляли лагерь, когда появился Ганурий. Был он измотан, без мешка, а накрепко стиснутый в кулаке меч покрывали рыжие пятна.

— Засада! — выдохнул он, пробиваясь через ликторов прямо к Варрону.

— Где? Откуда известно? — бросил консул.

И Ганурий принялся рассказывать. Он не утаил, зачем оставил к ночи лагерь и как выбрался из него. Он рассказал про то, как благополучно достиг карфагенского стана и, убедившись, что тот и впрямь без стражи, проник в него. Вражеский лагерь был пуст. Все свидетельствовало о том, что ганнибалово воинство снялось в страшной спешке, забрав лишь наиболее ценный скарб. В брошенных на произвол судьбы шатрах валялись вещи, среди них немало ценных, ради которых Ганурий и отправился в рискованный рейд. Отважный пройдоха уже успел сунуть в мешок серебряный кубок и несколько не менее привлекательных вещиц, как вдруг услышал за одной из палаток приглушенный разговор. Говорили двое и говорили по-галльски. Ганурию приходилось бывать в Галлии, и он немного знал язык северных варваров. Галлы были оставлены в качестве соглядатаев и должны были уйти, как только в лагерь войдут римляне.

И тут Ганурий в очередной раз проявил дерзкую самостоятельность. Тихонько обойдя палатку, он напал на врагов. Одного из них легионер прикончил первым же тычком, второго ранил и повалил на землю. В надежде спасти жизнь галл рассказал Ганурию все, что знал. Войско Ганнибала не отступило. Оно просто укрылось за ближайшим холмом, и теперь Ганнибал ждал, когда римляне примутся грабить его лагерь. Тогда стремительные сотни нумидийцев должны отсечь мародеров от основных сил, а полки иберов и ливийцев — их уничтожить. Узнав все это, Ганурий прикончил галла и со всех ног бросился к своим. Он успел как раз вовремя…

Консул Варрон внимательно выслушал лазутчика и приказал застывшим в ожидании воинам.

— Возвращаемся обратно. А ты, — консул обратил грозный взор на Ганурия, — за то, что предупредил нас, получишь серебряную фалеру, а за то, что оставил без разрешения лагерь, будешь высечен. И скажи спасибо, что я не велю побить тебя камнями.

— Спасибо! — пробормотал побледневший легионер, которого тут же крепко взяли под руки ликторы.

Но получить свою порцию розог пройдохе Ганурию так и не довелось. В ближайшие дни было не до него. Убедившись, что его затея провалилась, Ганнибал и впрямь оставил свой лагерь, перебравшись к самим Каннам. Римская армия последовала за ним, разбив поблизости от Пунийца сразу два лагеря — для основных сил на правом берегу реки Ауфиды и вспомогательный — через реку. Теперь Ганнибал был лишен маневра, ибо римляне грозили, куда бы он не пошел, ударить в спину.

Но Пуниец не собирался бежать. Наутро он вывел свои войска в поле, предлагая римлянам битву. В тот день войсками командовал Павел, и он вызова не принял. Тогда Ганнибал увел свои полки обратно, оставив в поле нумидийцев. Те кружили у самого римского лагеря, забрасывая часовых дротиками и выкрикивая ругательства. Кое-кто, знавшие язык римлян, кричали:

— Завтра мы придем сюда все и отрежем вам уши! Завтра ваши матери будут лить слезы по своим глупым сыновьям, а жены оплакивать трусость мужей!

К вечеру римляне были доведены до состояния бешенства. Воины в яростном бессилии потрясали оружием, кляня нерешительность Павла. Профос, решил отыграться на Ганурии и, поигрывая бичом, пообещал тому:

— Завтра я тебя высеку. Ой, как высеку!

Но обещанию этому не суждено было сбыться, ибо завтра на смену календам шли ноны. Завтра, хоть никто не подозревал об этом, все должно было решиться. Завтра…

6.4

— Сегодня хороший день для битвы.

Аландр вопросительно посмотрел на Таллу. Они восседали на конях на ковыльной вершине холма, по обе стороны которого выстраивалось войско.

— С чего ты взяла? По-моему, слишком жарко.

Но, по мнению Таллы, жара была скорей достоинством, чем недостатком.

— Жара возбуждает ярость, что так необходима каждому воину. К тому же сегодня день битв.

— Ты хочешь сказать, что где-то еще будет битва?

— Да, сразу за нашей.

— Откуда ты знаешь?

Талла ничего не ответила, а лишь улыбнулась. Лицо Аландра помрачнело.

— Ты вновь знаешь то, что не известно мне. Разве это справедливо? Разве мы не решили быть честными и искренними между собой? Разве мы не друзья?

— Друзья. — В бездонно-васильковых глазах девушки играли быстрые искры. — Мы больше, чем друзья. Друзья способны предать, мы этого сделать не можем, не имеем права. Ведь ты не предашь меня?

Вопрос показался Аландру неуместным, но он решил ответить на него, ибо речь шла о слишком серьезной вещи, чтобы отделаться молчанием или шуткой.

— Нет, не предам. Я люблю тебя. А с чего ты вдруг завела речь о предательстве?

— Мне вспомнилась одна история — об отважном генерале, преданном своими солдатами.

— Он погиб?

— Да, он был предан, пленен и казнен. И имя его — Эвмен — предано забвению.

— Я никогда не слышал этого имени.

— Ты много чего не слышал.

Аландр мрачно усмехнулся. Порой он чувствовал, что знает слишком мало. Несправедливо мало, и чувство это терзало его.

— Ты расскажешь о нем?

— Вечером, когда победим.

— Победим… — глухо повторил Аландр.

— Ты сомневаешься в нашей победе?

Аландр улыбнулся, жестко, одними губами.

— Это было бы равно тому, чтоб сомневаться в самом себе. Я никогда не сомневался в себе.

— Знаю.

Талла приставила ладонь ко лбу, перетянутому изумительной красоты диадемой. Эта изящная вещица появилась недавно, по словам Таллы ее привез из-за далекого моря заезжий купец.

Украшение представляло собой небольшую корону, увенчанную пятью сверкающими камнями. Крайним справа мрачно сиял ослепительно черный камень. Следом блестел золотистый кошачий глаз. Посередине был вставлен громадный, безупречных форм бриллиант, все краски в котором были поглощены сверканием граней. Четвертым задумчиво сверкал аквамарин непередаваемо чудесного цвета морской волны, напоенной солнцем, застывшей в чистоте и покое, скорее голубоватый, но с едва различимой примесью играющих на грани воды и воздуха зеленых лучей. Мягкий блеск этого камня словно сливал границу между водою и небом. И замыкал строй рубин с лиловатым оттенком. Такой цвет еще называет голубиной кровью.

Талла назвала диковинное украшение диадемой пяти стихий и носила его постоянно, снимая разве что ночью или в опаснейшие моменты сражения, когда над головой начинали свистеть вражьи стрелы, намекая, что разумнее укрыться за бронею легкого шлема. На солнце названные пять стихий, сливая воедино свои цвета, сверкали радужным нимбом, слепя порою сильнее лучей дневного светила. Вот и сейчас нестерпимый блеск мешал рассмотреть, что творится вдали. Потому Талла приставила ладонь ко лбу, оглядывая простиравшуюся впереди равнину, от края до края заполненную конными ордами.

— Кажется, они готовы.

— Мы — тоже. — Аландр проверил, легко ли выходит из ножен меч. — Будет славная битва!

— Да, — согласилась Талла.

На холм вскакали несколько всадников, среди которых нетрудно было признать принца Модэ, поднявшего против отца племена северных хуннов, отважного Куруша и Рамху, нового князя Больших ди. Прочие были генералами ди или хуннов.

— Все готово, можно начинать! — доложил Куруш, лапищей отирая с лица пот.

— Хорошо, но я бы предпочел, чтобы начали они, — сказал Аландр. Во взоре Куруша читался немой вопрос: почему они. Аландр и сам не знал в точности: почему. Он неким неназваным чувством, возможно отблеском памяти многих битв, вдруг ощутил, что победоносное сражение может развиваться лишь по двум сценариям: либо ты наносишь сокрушающий удар, от которого нет спасения, либо нужно принять первый натиск врага, истощить того и ответить, возвращая отраженною вражью силу — камнем, отброшенным вспять при ударе о больший камень. Все прочие варианты — суть случайность, не гарантирующая победу.

Но как это объяснить? Слишком многих слов потребует объяснение. Аландр ничего не сказал, тем более что в этот самый миг встрял Модэ.

— Они не начнут! — воскликнул принц. — Они обожглись в прошлый раз и опасаются западни. Нам следует напасть первыми. Нечего бояться. Нас больше, мои воины уверены в победе!

Модэ был возбужден. Модэ был счастлив. Странно, подумал Аландр, как может радовать предательство, причем предательство собственного рода. Впрочем, принц расценивал происходящее как частную ссору с отцом, в которой правда на стороне сына, ибо отец предал первым. А правда всегда одна. А отец изначально предполагал предательство сына. Ведь правда всегда одна. И оба ощущали себя правыми. И, что поразительно, оба были правы.

Аландр взглянул на Таллу, та утвердительно кивнула. Раз неприятель не решался напасть, следовало атаковать самим.

— Да будет так. — Аландр взглядом подозвал стоявшего неподалеку знаменосца и велел тому распустить флаг. — Начинаем атаку правым крылом.

Ставшие за знаменосцем трубачи подняли длинные трубы. Рев меди огласил равнину. Хриплый рык смерти. Отряды всадников, похожие издалека на расплывчатую серую кляксу, едва различимую на серой же, с едва зеленоватым оттенком равнине, двинулись вперед. Навстречу им устремилась такая же гигантская клякса — дружины хуннов. Кляксы медленно сползлись и слились воедино. Где-то там, вдали дрались и умирали люди — многие тысячи людей. Аландр спокойно, почти равнодушно подумал об этом: человек и рожден единственно для того, чтоб умереть. Возможно, лишь с той оговоркой, чтоб умереть достойно.

— Рамху, веди центр! — приказал он, после чего повернулся к Модэ. — А ты со своими людьми начинай охват их правого фланга.

Вновь заревели трубы, и новые массы всадников пришли в движение. Вскоре прямо перед холмом закипела горячая битва. Стрелы изгвоздили небо. Сталь встретила сталь. Кровь мешалась с кровью. Мириады коней обращали еще недавно зеленевшую плоть в тлен.

Хунны сопротивлялись, но без присущего им упорства. Сегодня перевес был не на их стороне. Они превосходили противника разве числом, пасуя и в выучке, и силой духа. Многие князья и рядовые воины тайно сочувствовали Модэ, и если бы тот не привел с собой ли, добрая половина тех, что сражались сейчас под знаменами шаньюя, вообще не покинула бы кочевий. Очень скоро хуннские воины начали оставлять строй. Сначала с поля побежали поодиночке, затем начали пятиться и исчезать в степи целые дружины.

— Пора и нам! — решил Аландр. Он тронул коня. Куруш и две сотни воинов из Племени не имеющего имени последовали за своим предводителем. Талла осталась на холме под охраной третьей сотни отборных воинов.

Отряд Аландра пронзил вражеский строй подобно стреле, пронзающей висящий на дереве плод. Громадный, возвышающийся над всеми прочими, Аландр, привставая в стременах, рубил налево и направо, устилая землю изуродованными телами, следовавшие за ним клином гвардейцы довершали дело. Не устоять!

Хунны дрогнули и начали рассыпаться. Могучий Воин и его всадники преследовали врагов. Следом устремлялись вперед другие дружины ди. Так упавший с вершины камень собирает лавину. Лавина эта, сверкающая металлом, грохочущая топотом тысяч копыт, несущая ужас и смерть, неотвратимо настигала рассыпавшихся по полю беглецов, пожирая их огнем, заливающим пустошь. Она катилась прямо к холму, на котором застыл Величайший Тумань. Величайшему некуда было бежать, ибо сзади холм уже охватили сотни мстительного Модэ. У Туманя оставалась еще гвардия — тысяча самых отборных воинов, искушенных в сражениях и набегах, в пластинчатых панцирях и кованых шлемах. Шаньюй махнул рукой, бросая гвардию в бой.

Но воины, лучшие из лучших, умирать не захотели. Лишь малая часть их бросилась с воем вперед — навстречу беспощадной лавине, все прочие обратились в бегство, рассчитывая на милосердие Модэ.

Они получили, чего хотели: ищущие смерти — смерть, жаждущие пощады — пощаду. Но горстка отважных задержала Аландра. Стрела сразила коня под Могучим Воином, прошло несколько мгновений, прежде чем он пересел на другого. Модэ опередил Аландра именно на эти мгновения.

Он первым взлетел на холм, на котором застыла одинокая фигура отца. Еще поутру повелевавший сотнями и тысячами воинов, сейчас шаньюй остался один. Бежали воины, бежали слуги, бежали даже довереннейшие из приближенных. Хунны спасали жизнь, бросив своего повелителя.

Модэ натянул поводья, вздыбливая разгоряченного скакуна. Тумань не пошевелился. Лицо его было серо, глаза — бессмысленны, пальцы бессильно повисших рук переплетены между собою. Он словно не понимал, что происходит. Вдруг взор шаньюя наткнулся на сына и в тот же миг ожил, в зрачках загорелись огоньки бешенства.

— Ты! — прошипел шаньюй. — Ты, неблагодарный сын! Ты, порождение гадюки… Ты предал меня!

— Как прежде ты предал меня, своего сына! — не сдерживая ненависти, ответил Модэ.

Но Тумань словно и не слышал этих слов.

— Ты… — повторил он, кладя правую руку на позолоченную рукоять меча.

На холм уже взбирались всадники во главе с Аландром, и шаньюй вдруг узрел громадную фигуру Могучего Воина, неловко восседавшего на коне, для него маловатом. Сизые губы старика изломала ухмылка.

— Ты предашь… Ты ведь предашь и его! Как предал меня! — взвизгнул Тумань.

Модэ покосился через плечо. Аландр был совсем близко. Тогда царевич решительно взмахнул намертво зажатым в кулаке мечом.

Очнувшийся от оцепенения шаньюй попытался извлечь из ножен свой меч, но не успел. Отменный циньский клинок с жадным всхлипом разрубил старику голову…

Аландр вскакал на вершину холма как раз в тот миг, когда Модэ, спешившись, пал на колени, сдирая с отца знак царского достоинства. Кровавя руки, Модэ сорвал с шеи отца золотую пластину — трех переплетенных меж собою рогами оленей. Он почувствовал взгляд Аландра и поднял глаза, в которых играла жестокая радость.

— Мы победили! — хрипя от волнения, воскликнул юный хунн. — Мы победили! Отныне степь принадлежит нам: мне и тебе!

Аландр молча кивнул в ответ и тронул поводья, поворачивая нечаянного скакуна прочь — к подножию холма, где затухала битва.

Модэ смотрел вслед Могучему Воину до тех пор, пока тот не скрылся из виду. И тогда узкие губы нового властителя хуннов вымолвили одно-единственное слово:

— Мне…

6.5

— Что ж, сегодня должна решиться сама наша судьба. Сегодня должно решиться все! — сказал Ганнибал соратникам.

Едва светало. Пунийские стратеги сошлись у палатки своего предводителя, дабы выслушать последние приказания. План битвы был намечен заранее. Каждый знал свое место и то, что ему предстоит делать. Каждый был посвящен в мельчайшую подробность замысла и знал, что будет, если замысел этот провалится. Стоя толпой перед Ганнибалом, генералы внимали его речи. Она была кратка, зажигающа, яростна.

— Друзья! — сказал Ганнибал, ибо собравшиеся были не просто соратниками, но и друзьями, собратьями по ратному ремеслу. — Сегодня должно решиться все. Варрон выведет войско на битву. Если же он не сделает это, мы нападем на малый лагерь врагов и вынудим их дать нам сражение. Более подходящей возможности нам не представится. Врагов больше, все мы знаем это. И они это знают. Они сильны, умелы и ожесточенны. На их стороне ярость, что присуща волчице, защищающей свое логово. На их стороне сила единства сограждан. Мы лишены всего этого. Мы бьемся на чужой земле, ища мести и славы. Если что-то и вселяет мужество в сердца наших воинов, так это не любовь к отчизне, а жажда наживы да забота о собственной шкуре, ибо каждому ясно, что в случае поражения мало кому удастся уйти живым с этой равнины. Смерть — вот лучший удел для проигравших. Кому же не повезет, обречены на вечное рабство. Но речь не о них…

Ганнибал сделал паузу и поднял руку, словно речь его была адресована на полутора десяткам генералов, и без слов понимавших все то, о чем говорил Ганнибал, а всему войску, каждому из пятидесяти тысяч солдат, что в этот миг заканчивали последние приготовления к битве. Одни из них торопливо дожевывали приготовленный на скорую руку завтрак, другие на всякий случай правили и без того остро отточенные клинки и наконечники копий. Ганнибал и впрямь обращал свои слова ко всем им: ливийцам и нумидийцам, иберам и галлам, чьих лиц он не помнил, чьих имен не знал, но кто знали и помнили его, своего вождя, лишь от которого зависело, что ждет впереди — победа иль смерть. Победа… Победа!

— Лучшее, что ждет проигравших — смерть! — хрипло выдохнул Ганнибал. — И потому я не стану говорить о поражении. Я требую от вас победы! Победы и ничего другого! Мы не имеем права проиграть, ибо за нашими спинами нет стен, за которыми мы могли б укрыться, позади нет арсеналов, полных оружия, и толп крепких юношей, готовых занять место павших. Мы можем рассчитывать лишь на свои силы. Мы или они! Иного выбора у нас нет!

Пуниец умолк, замерши с поднятой вверх рукой. Он словно думал, о чем еще сказать в эту минуту, когда все уже было ясно без слов. Он много думал в последние дни, и думы эти были нелегки. Ганнибал понимал, что настал тот самый миг, миг истины, когда должно решиться все, когда станет ясно, кто же одержит верх: его гений и жажда мести или добродетели и мощь Рима. Все… И Ганнибал не без страха ждал этого мига. Сегодня ночью он не спал вовсе, терзаясь сомнениями. Он пребывал в их власти еще и сейчас. И потому он умолк, пугая всех своим молчанием.

Смущенные внезапной паузой, стратеги переглянулись. На сердце каждого из них также было неспокойно. Неспокойно… Разве что Махарбал, уже хлебнувший неразбавленного вина… Махарбал, старый вояка, предпочитавший долгим речам кровавую рубку, браво сказал, внося успокоение в сердца сотоварищей:

— Конечно мы, а не прямоносые! О чем тут говорить?

— Мы! Мы! — поддержали сразу в несколько голосов брат Магон, Гасдрубал и Ганнон, ганнибалов племянник.

Ганнибал посветлел. Глубокие морщины — порождение тревоги и тяжких дум, мучивших его, разгладились.

— Я верю в вас! — сказал он. — Поверьте же и вы в себя. И донесите эту веру воинам! Мы победим! Мы не вправе проиграть!

Тут, если верить историку, Ганнибал заметил, что Гисгон, его адъютант, не слушает его, а, залезши на чурбан, пытается рассмотреть, что творится за частоколом, где в седой дымке сходятся на битву римляне. Губы Ганнибала тронула усмешка.

— А знаешь, Гисгон, — хитро начал он, — есть вещь еще более поразительная, и ты ее проглядел.

Гисгон смутился и прыгнул на землю, сразу сделавшись на полголовы ниже Ганнибала.

— Какая же? — откликнулся он, скрывая неловкость.

— А та, что среди этого множества людей нет ни одного, которого звали Гисгоном!

Дружный смех генералов покатился по земле, эхом отзываясь в сердцах воинов, ободряя робких и воодушевляя отважных. Генералы гоготали — в полную глотку, а, значит, вовсе не грозна бесчисленность врагов; значит, Пуниец знает, где сокрыта победа.

Лица выражали задор, извлеченные из ножен мечи рассекали взволнованный воздух, хохот сменялся криком — яростным, торжествующим, пугающим римлян эхом — далеким, раскатистым.

Как же к месту ты, смех перед битвой, продлевающий жизнь не на мгновенья, а на годы, порой на целую жизнь!

И генералы хохотали, широко разевая окаймленные диким волосом рты. И язвительный, набравшийся перца от среднего брата Магон, ломая басок, кричал:

— Ха-ха-ха, Гисгон! Не прогляди глаза. А не то позабудешь, где меч, и мы опоздаем к обеду!

Захохотали еще пуще. Так, со смехом и садились на коней, отправляясь к полкам. Махарбал и Газдрубал повели к реке гиппархии нумидийцев и иберов, Ганнон — ливийцев, Магон — галлов и иберских наемников.

Солнце еще робко цеплялось первыми лучиками за врезающийся в гладь Адриатики берег, когда полки Ганнибала ступили в молочно-теплые воды Ауфида. Развеселившиеся солдаты со смехом преодолевали речушку, редко когда доходившую им до пояса и занимали место на противоположном берегу. От обоих римских лагерей доносился рев труб. Римляне также начинали приготовления к битве…

Они пробудились чуть позже врагов. Верный оруженосец поднял Варрона. Слуги помогли консулу облачиться в панцирь, выкованный из цельного куска прочнейшего железа. Искусные кортонские оружейники отделали панцирь тонкой чеканкой, изобразив на груди ужасный лик Горгоны, а на спине — ликующую Минерву. Бедра прикрыла юбка из стальных полос, голову — посеребренный шлем. В таком виде — полностью готовым к битве — нашел Варрона его товарищ по консульству Эмилий Павел. Патриций был бледен, под глазами чернели круги, словно Павел провел бессонную ночь.

— Ты все же намерен дать битву?

— Да, — ответил Варрон, чуть заметно усмехнувшись. Павел был облачен в полное боевое снаряжение, значит, у него было мало по поводу намерений коллеги. — Глупо упускать такой шанс. Сегодня Ганнибал сам избрал местом сражения ровное поле, а, значит, у него не будет возможности устроить ловушку. В равной битве мы не проиграем.

— А конница? Думаешь, он случайно выбрал для битвы место, где есть простор для конницы?! — загорячился Павел.

— Что ж, у нас тоже есть конница. Она уступает вражеской числом, но не уступает отвагой. Она продержится ровно столько, сколько потребуется легионам, чтоб раздавить жалких наемников. Когда же неприятельские всадники развернутся, чтоб ударить нам в спину, все будет кончено. Им лишь останется покинуть поле битвы и признать свое поражение.

Лицо Павла выразило раздумье.

— Но тогда нам нужно растянуть крылья войска, чтобы коннице было труднее их охватить.

— Напротив, мы сожмем легионы в бронированный кулак. Восемь пальцев, стиснутые воедино! Такой кулак прошибет любую стену! И хватит тратить время на разговоры! Ганнибал уже нас заждался!

Лязгая доспехами, Варрон выбежал из палатки. Его приветствовали легаты и трибуны. Консул на ходу отдавал приказания. Затрубили трубы — большие причудливо выгнутые буцины. Знаменосцы подняли орлов и сигнумы. Поскакали всадники, ударили в землю подкованные гвоздями калиги. Тысячи и тысячи римлян стройными рядами шагали навстречу смерти. Шли те, кто были отмечены почетным званием консулов в прежние годы, шли сенаторы, числом почти сотня, скакали на добрых конях богачи из сословия всадников, мерно ступали рядовые квириты: земледельцы, ремесленники и торговцы — числом не счесть. Бок о бок с римлянами шли италики: из Капуи и Фрегелл, из Нолы и Аускулума, из Кум и Перузии.

— Вперед! Только вперед! — покрикивали центурионы.

Римские отряды переправлялись через реку, направляясь к малому лагерю, из которого уже выходили в поле когорты третьего легиона. Легаты немедленно развертывали отряды по плану, намеченному Варроном. Восемь легионов, числом своим за счет союзных войск равных шестнадцати легионам обычным, стали подле друг друга, образовав гигантский четырехугольник в тысячу воинов по фронту и в семьдесят рядов в глубину. Поле испещрилось квадратиками манипул, расставленными столь часто, что в глазах неприятеля они сливались в сплошную сверкающую оружием, пестрящую щеточками черных и белых перьев линию. На флангах разместились всадники — по десять турм на каждом. На левом стала конница союзников, которую возглавил Варрон, на правом — римская во главе с Павлом. Отряды легкой пехоты густой цепью выстроились перед основными силами, готовые встретить врагов стрелами, дротиками и каменными пулями из пращей.

Мертвое с ночи, поле ожило, задышало, зашумело, загрохотало. Воины били мечами о щиты, чтобы подбодрить себя, оглушительно ржали встревоженные кони, земля гудела от поступи многих тысяч ног и от топота копыт. Великий день для земли, алчущей свежей крови!

С другой стороны поля, между морем и берегом Ауфиды выстраивались карфагеняне. По приказу Ганнибала генералы не спешили разворачивать полки и стали делать это, лишь окончательно определив, как построились римляне. Если Варрон рассчитывал продавить середину неприятельского строя, то Ганнибал намеревался ковать свою победу на флангах, где против римской и италийской конницы стали соответственно испанцы и галлы слева и нумидийцы на правом крыле. Побежали вперед быстрые на ногу балеары, растягиваясь в цепь по всей линии фронта. Следом стали выстраиваться отряды тяжелой пехоты. В центре стали полуголые могучие галлы вперемежку с иберами, щеголявшими в белых с красной каймой туниках. По бокам от фаланги заняли место ливийцы. Они не стали разворачиваться в строй, но остались стоять в колоннах. Ганнибал поступил так неспроста: теперь в зависимости от развития ситуации он мог или укрепить ливийцами строй фаланги, для чего воинам требовалось лишь сделать полуоборот к центру строя, или удлинить фронт. Ливийцы были вооружены римским оружием, захваченным при Тразимене: карфагеняне уже имели возможность убедиться, что в бою против римлянина более прочих удобен скутум и схожий с иберским меч, более короткий, чем тот, каким обыкновенно сражались ливийцы.

Убедившись, что разгадал план сражения римлян, Ганнибал опасался за середину своего строя, какой предстояло выдержать натиск неприятельских легионов. Потому Ганнибал стал здесь сам в окружении тысячи отборных всадников, что должны были цементировать строй яростных, но не слишком упорных иберов и галлов. Видя подле себя самого Ганнибала, наемники ободрились и громкими криками приветствовали готовность вождя умереть рядом с ними.

Обе армии были громадны своим числом, и развертывание их продолжалось до самого полудня. Лишь когда солнце всползло к зениту, противники начали движение навстречу друг другу. Как раз в этот миг поднялся волтурн, южный ветер, нередкий в этих краях. Он дул в спину карфагенянам и в лицо римлянам. Когда пуны устремились в атаку, тучи пыли, взметнувшейся из-под бессчетного множества ног и копыт, обрушились на римлян, мешая им видеть, что творится вокруг. Но поначалу это не показалось Варрону большой помехой, тем более что легкая пехота римлян опрокинула балеаров.

Балеарский пращник хорош в дальнем бою, ибо никто с такой меткостью не умеет бросать камни, что немудрено, ведь отрок с Балеар не получал еды, покуда не собьет меткими бросками с ветвей немалое число мишеней. В сражение балеар берет с собой три пращи: для дальнего, среднего и ближнего боя — страшное оружие, о чем знают те, кто с ним сталкивался. Град камней осыпает противника, но чем ближе у того достает мужества подойти, чем тот напористей, тем неуверенней чувствует балеар, ибо не приучен сражаться мечом и не имеет доспехов, рассчитывая лишь на ловкость и быстрые ноги. Потому дротик для балеара страшен, ведь камень может и ранить; дротик, не встречая брони, почти наверняка сразит. Потому-то балеары и дали лишь два залпа — из дальней и средней пращи, после чего, не вытаскивая пращу для ближнего боя, обратились в бегство, преследуемые воодушевленными успехом велитами.

Следом сшиблись всадники. Конные галлы и иберы Гасдрубала атаковали римскую кавалерию. Римляне уступали числом и, верно, долго не устояли б, но конное сражение происходило на небольшом клочке земли между рекой и сближающимися пехотными полками. Карфагенские наемники не могли использовать здесь свой перевес, ибо воины стояли столь близко друг к другу, что конный бой вскоре перерос в свалку, а кое-где всадники даже сошли с лошадей и рубились пешими.

На другом крыле Махарбал с нумидийцами набросился на конницу союзников. Африканские варвары использовали свою любимую тактику — наскакивали и забрасывали врагов дротиками, не вступая в рукопашную схватку. Немало италиков пало с коней, но прочие упрямо держались, не позволяя нумидийцам выйти в тыл римского войска.

Покуда всадники мерялись доблестью и числом, сошлись между собой и фаланги. Метнув пилумы, римляне тут же сошлись в мечи. Так приказал Варрон, сознававший преимущество неприятельских флангов и потому торопившийся решить исход сражения в центре. Яростный бой завязался по всей линии фронта. Галлы и иберы сражались отчаянно. Первые, пугающие мощным телосложением и презрением в смерти, со всего маху обрушивали на щиты и шлемы врагов тяжелые мечи, вторые полагались не на силу, а на умение, выискивая короткими острыми клинками бреши в защите легионеров. Но трудно найти такую брешь, когда перед тобой настоящая стена из щитов, из-за которых то и дело выскакивают смертельно разящие клинки. Трудно пробить эту стену и ударом сверху, с какой бы силой не нанесен этот удар. Стальная полоса — окантовка скутума — выдержит, а если же меч пойдет напрямик, в слепой надежде сокрушить обитую кожей преграду, его встретит умбон, которым можно еще и ударить. Великолепен римский шит для воина, сражающегося в строю. Особенно если противник и вовсе лишен этого щита, изуродованного пилумом и потому отброшенного. Тогда он обречен, его не спасут ни галльская сила, ни иберийская сноровка. Римлянин отразит пять, десять, а если нужно, и двадцать ударов, а потом улучит момент и выбросит вперед правую руку, до половины вгоняя клинок в могучую грудь галла или багря кровью белоснежный хитон ибера.

Шаг за шагом ганнибаловы наемники начали подаваться назад, оставляя на земле окровавленные тела. Шаг за шагом.

Победоносно взревели римские трубы, командиры подбадривали воинов, побуждая в них рвение.

— Еще удар! — и мы сомнем их! — кричал Гемин Сервилий, начальствующий над фалангой.

— Полнатужитесь-ка ребята! — хрипели легаты.

— Вперед, ленивые псы! — рычали центурионы.

Карфагенская фаланга начала прогибаться в центре, где натиск был особенно силен. Еще усилие — и она будет разорвана надвое. И тогда — конец! Наемники бросятся в бегство, и ливийцы с конницей уже ничем не смогут помочь. Ганнибал обнажил меч и вступил в бой, собственным примером ободряя солдат. Он тупил клинок о неприятельскую сталь, с надеждой посматривая туда, где в туче пыли мелькали шлемы и конские гривы. Все должно было решиться именно там…

— Нам их не опрокинуть! — крикнул Махарбалу вырвавшийся из пыльного облака офицер.

— Вижу! — прорычал в ответ старый вояка. — Тогда применим старый трюк! Действуйте, ребята!

Стоявший подле нумидийский князек понял своего командира с полуслова. Он свистнул, и пять сотен всадников бросились к римлянам. Не доскакав двух десятков шагов, нумидийцы спешились и сложили у ног дротики и мечи, давая понять, что сдаются. Весьма удивленные таким поворотом событий, римляне окружили пленников и повлекли их в тыл. Кое-кто пытался вязать перебежчиков, но Павел запретил это делать.

— Пусть остальные видят, что мы милостивы к тем, кто осознали бессмысленность вражды с Римом. Еще немного, и весь этот сброд побросает оружие!

Но «сброд» отчего-то не спешил этого делать. Он, напротив, усиливал натиск. Оглушительно крича, нумидийцы все яростней наскакивали на римлян, пуская в ход не только дротики, но порой и мечи — длинные, тонкие, легкие, со свистом рассекающие воздух. Италики один за другим падали наземь, но оставшиеся держались, держались, держались…

А вот Варрон и его турмы не устояли против могучих галлов. Навалившись со всей своей варварской неистовостью, галлы оттеснили римлян назад — на просторное место. Здесь наемники стали охватывать римлян, и те повернули коней, ища спасения в бегстве. Галлы с иберами бросились следом, но опытный Гасдрубал звуками труб остановил своих всадников.

— Наше место тут, где сражаются волки! — прорычал он. — Зайцами пусть занимаются нумидийцы!

Конная лава обогнула римский строй с тыла и начала накатываться на левый фланг римлян, где всадники Павла продолжали оказывать упорное сопротивление нумидийцам. Сам Павел к тому времени был уже ранен, — метко брошенный балеаром камень рассек консулу лоб, — но продолжал руководить боем. Кровь обильно заливала лицо и ручейками текла по груди консула, но тот не обращал на это внимания, выкрикивая команды. Сквозь пыльное облако Павел видел, что фаланга карфагенян пятится, что еще одно усилие, и она развалится.

— Держаться! — кричал консул. — Держаться!

Но удержаться было не суждено. Римляне получили сразу еще удара — и оба в спину. Всадники Гасдрубала обрушились на италийскую конницу, и в этот же миг нумидийцы, мнимые перебежчики, выхватили из-под пестрых одежд кинжалы и бросились на свою стражу. Она была немногочисленна и погибла сразу же. Подхватив свое сложенное в кучи оружие, нумидийцы попрыгали на коней и ударили в спину пехоте. Их было немного, всего пять сотен. Против них было пятнадцать тысяч триариев, но римляне не приучены отбивать натиск врага сразу с двух сторон — этому им предстояло учиться. И потому триарии смешались и начали пятиться, ломая строй гастатов и принцепсов.

Ганнибал заметил смятение, охватившее римлян, и понял, что план удался.

— Пора! — крикнул он трубачу.

Тот поднял к небу трубу — высокую, витую, кованую из звонкой мели. Разрезая грохот сражения, над полем пронесся рев. Повинуясь ему, ливийцы, до того притаившиеся в ожидании за краями фаланги, пришли в движение. Они устремились вперед и начали обходить громадный, уже неправильный четырехугольник римской пехоты. В этот же миг обратилась в бегство конница Павла, и Гаслрубал направил свои эскадроны на подмогу ливийцам, замыкая окружение.

И римляне вдруг обнаружили, что очутились в кольце из щитов и острой стали. Их конница была разбита и бежала, преследуемая нумидийцами. Кое-где всадники и успевшие вырваться из окружения легионеры пытались сопротивляться. Африканцы безжалостно истребляли их. Так погиб раненый консул Павел, отказавшийся принять помощь трибуна Гнея Лентула. Консул сидел на павшем коне, лицо его было сплошь окровавлено, правая рука висела мертвою плетью.

— Все кончено, — сказал он, отвергая предложение трибуна сесть на его лошадь. — Я останусь умирать со своими солдатами. Не хочу быть обвиненным народом или стать обвинителем Варрона, если тому удастся спастись.

Уже скакали нумидийцы, и Лентул, дернул поводья, спасая свою жизнь. Обессилевший Павел остался сидеть на трупе своего скакуна. Нумидийцы, не зная, что перед ними консул, забросали его дротами.

А Варрон спасся. С несколькими сотнями всадников он бежал прочь и был далеко от поля битвы, когда та еще не была завершена.

Десятки тысяч римлян, сбившись в беспорядочную толпу, тщетно пытались противостоять ликующему неприятелю. Еще можно было собраться в кулак и прорвать кольцо, но легионеры утратили строй и лишились способности к организованному сопротивлению. Командиры погибли, либо постыдно растерялись. Оказавшись предоставлены сами себе, воины только и могли, что отбиваться от врагов, которые были повсюду. С одной стороны подступали галлы и иберы, едва стоявшие на ногах, но из боя не выхолившие. С двух других атаковали свежие, полные сил ливийцы, натиск которых был особенно страшен. Сзади подпирали всадники, орудовавшие копьями, мечами и дротиками.

Избиение было столь долгим и беспощадным, что победители устали рубить своих врагов. А так как римляне не сдавались, то наемники без жалости убивали их, не щадя ни всадников, ни сенаторов, выделявшихся дорогими доспехами. Пал Гней Сервилий Гемин, командовавший центром римского войска, был дважды поражен в бок мечом и истек кровью отважный и безрассудный Марк Минуций. Погибли десятки сенаторов, сотни всадников, тысячи простых квиритов. Пятьдесят тысяч павших — такова была кровавая жатва карфагенян на поле у Канн. Лишь несколько сот воинов сложили оружие и были пленены.

Но это было еще не все. Нумидийцы добили римскую конницу и атаковали те неприятельские полки, что направились на захват карфагенского стана. Затем неутомимые варвары заняли оба римских лагеря, захватив в полон еще несколько тысяч вражеских воинов.

Лев Толстой, создавший два великолепнейших полотна двух великих битв — при Аустерлице и Бородино, твердит о случайности хода любого сражения. Что бы не планировал там полководец, сколь бы решительно не настроены воины, все решает случай, каприз судьбы: нелепое ранение Карла прел сражением пол Полтавой, или злосчастный ливень, хлябью своей не позволивший французам воспользоваться великолепной артиллерией при Ватерлоо, или безвестный солдатик, угодивший ядром в ноги генералу Моро.[36] Случайность, гримаса фортуны, но не план, не воля, не гений, не решимость. Как в английской песенке:

Враг вступает в город, пленных не щадя.

Потому что в кузнице не было гвоздя.

Быть может, в этом утверждении и есть доля истины. Быть может. Доля. Ничтожная доля, но никак не правило. Случайность, определяющая все — разве Ганнибал не опроверг Толстого битвой при Каннах? разве Сципион не опровергнет спустя пятнадцать лет битвой при Заме?

Конечно, можно предположить, что конница карфагенян не сумела бы столь резво одолеть противостоящие ей турмы римлян и союзников. Конечно, можно предположить, что римские манипулы атаковали бы более рьяно и прорвали б фалангу Ганнибала прежде, чем был бы решен исход сражения на флангах.

Конечно, ибо будущее подвержено воле случая.

Но гений на то и является гением, чтоб исключить это самое «конечно», чтобы предвидеть любую случайность и контролировать будущее так, как угодно ему; если это, конечно, позволяет отсутствие равного гения у неприятеля. И потому Ганнибал сотворил Канны — величайший в истории пример идеально воплощенного в жизнь плана сражения. План был почти идеален, а осуществлен был идеально безо всяких «почти», столь идеально, что невольно задаешься вопросом: а не приняли ль римляне по неведомой нам причине роль добровольных статистов в игре, разыгранной Ганнибалом, не взяли ль на себя роль мальчиков для битья, чтобы потом отыграться при Заме? Нелепая мысль? Пусть, ибо жизнь порой нелепее самого безрассудного предположения.

Битва при Каннах — шедевр, сотворенный без оглядки на случайность. Ганнибал не мог позволить себе роскоши рассчитывать на дождь или слепую стрелу, что уязвила б Варрона и Павла. Дождь был бы на руку римлянам, ну а полководцев у них было много, и смерть одного из них не могла помочь карфагенянам. Единственное, чем воспользовался Пуниец, был ветер, встречный римлянам, но этот ветер не был случайностью, Ганнибал предвидел его и выстроил войско так, чтобы клубы пыли били в лицо римлянам, а не карфагенянам.

Была ли случайностью стремительная победа карфагенской конницы? Вряд ли. Ганнибал рассчитывал на эту победу, был уверен в ней. Ведь именно на этом строился весь его план. Была ли случайностью стойкость карфагенян в центре. Вряд ли, Ганнибал рассчитывал на эту стойкость и потому сам занял место в рядах фаланги.

Была ли…

Нет, в битве при Каннах случайностей не было — по крайней мере таких, что могли б повлиять на ход сражения. Был лишь план, великолепно продуманный и четко реализованный. И не нашлось гвоздя, способного изменить течение судеб. Далеко не всегда кузнецам удается выковать подобный гвоздь. Далеко не всегда.

Уже смеркалось, когда затих звон стали. Жалкие остатки римского войска бежали в Канузий, где объединились под началом юного трибуна Публия Сципиона. Карфагеняне дотемна подбирали раненых сотоварищей и добивали истекающих кровью врагов. Затем они отправились в лагерь, славя своего полководца и свою же доблесть. Их потери были невелики, но почти каждый второй воин имел рану.

Ганнибал, сидя подле шатра, выслушивал здравицы от генералов. Одним из последних объявился шатающийся от усталости Махарбал. В руке генерала был вместительный кубок, наполненный, понятно, отнюдь не водой.

— Славься, Ганнибал! Ты лучший из всех! — провозгласил старый рубака. — Завтра на Рим?

Пуниец покачал головой.

— Нет.

Тогда Махарбал презрительно сплюнул — прямо на дорогой ковер.

— Мне жаль тебя, Ганнибал! Ты мог бы послать меня к Риму и через пять дней пировать на Капитолии. Боги даровали тебе великий дар — побеждать, но забыли научить тебя пользоваться плодами своих побед.

— Это мы посмотрим! — со значением сказал Ганнибал.

Махарбал ничего не ответил и лишь покачал головой. По своему обыкновению он был уже пьян…

6.6

Невиданный достаток посетил Гуаньдун с тех пор, как повелитель Цинь распространил свою благодатную власть на всю Поднебесную. Рынки Сяньяна заполнились товарами со всех сторон света. Здесь торговали скакунами и собаками, выращенными варварами с севера. Купцы из Чу доставляли слоновую кость, носорожью кожу, цветные перья и краски, добытые у племен, заселяющих южную оконечность земли. С востока, из покоренных Ци и Янь везли соль и морскую рыбу, дикие народы, проживавшие на западе, поставляли овечьи шкуры и великолепные бунчуки. Обитатели Тянься наслаждались достатком и славили своего повелителя. Его имя произносилось в молитвах наравне с именами богов и создателей мира, фанши приносили жертвы, моля Небо о долгих годах жизни для солнцеликого Цинь Ши-хуана. Сам же он не желал слышать ни о каких долгих голах, сам он желал здравствовать вечно.

— Я боюсь Смерти! — шептал себе император, оставаясь один. — Я боюсь… Боюсь…

Он желал жить вечно, подобно Тянь-ян или его холодной тени. Это было законным желанием, ведь разве император не такое же светило, как Луна или Солнце, и разве он не превосходит своим светом мерцающий жемчуг звезд?

После памятного разговора с чародеем Ань Ци-шэном Ши-хуан оказался во власти мечты достичь островов, населенных небожителями и испить там чудесный эликсир бусычжияо. Император стал рабом это своей мечты.

Он послал на поиски островов корабли с чистыми сердцем детьми. Когда ж те вернулись ни с чем, а капитаны, пав ниц, доложили, что ветра и акулы не дают пройти к заветным островам, Ши-хуан послал корабли вновь. Устраняясь от государственных дел, император из года в год спешил к морю Ланье в слепой надежде, что в этот раз судьба смилуется над ним и он обретет вожделенное бессмертие. Он пил варево, изготавливаемое искусным чародеем Сюй-ши, внимал его бормотаниям и ждал возвращения кораблей. Но корабли возвращались ни с чем: злые течения и ветры не пропускали их, хотя капитаны клялись Небом, что видели блистающую золотом вершину Пэнлао. И силы от эликсира Сюй-ши почему-то тоже не прибывали, хотя маг уверял, что варил его в точном соответствии с заповеданными рецептами.

За последние годы Ши-хуан здорово сдал. И прежде не отличавшийся крепким здоровьем, он постепенно превращался в развалину, страдающую от многих болезней. У него все чаше ныла рука, болело колено, а грудь сдавливал огненный ком. Императора словно покинула сила, что питала его изнуренное страхом тело все то время, пока он лелеял мечту погрузить руки в теплые волны моря Ланье. Он исполнил заветную мечту и увидел солнце, поднимающее свой лик прямо из морской бездны. Он ждал, что это солнце подарит ему силу и вечную жизнь, но этого не произошло, что стало ударом для Ши-хуана. Когда-то деятельный, он стал апатичен ко всему, что его окружало. Он перестал интересоваться делами державы, полностью переложив их на плечи приближенных, он едва появлялся на людях, отказывая в свидании лаже ближайшим своим слугам, даже членам семьи. Он стал маниакально подозрителен, не желая видеть подле себя даже тех слуг, что должны были присутствовать подле Тянь-цзе согласно правилам, им же установленным. Единственные люди, кому император хоть сколько-то доверял, были евнухи, какие впервые появились в его окружении после бунта, предпринятого Лао Аем.

Тогда Ин Чжэн не особо вник в причины этого возмущения, в его перепуганном сознании отложилось лишь одно — Лао Ай хотел свергнуть его, Ин Чжэна, чтоб возвести на престол своих ублюдков, прижитых от незаконной связи с матерью-царицей. С тех пор Ин Чжэн сделал для себя важный вывод — стать ближайшим сановником мог лишь человек, не имевший семьи, человек, для которого семью заменяла священная особа Тянь-цзе, человек не имеющий будущего в потомстве, ради которого можно дерзнуть покуситься на трон. Таковыми людьми были евнухи, обладавшие немалой властью через царских жен и наложниц, каким кастраты выказывали особенное почтение. По желанию Ин Чжэна евнухи стали ближайшими слугами повелителя, оттеснив от трона властолюбцев-цэши и бряцающих доспехами генералов.

Сейчас самым доверенным из евнухов императора, а значит, и из приближенных вообще был Чжао Гао, человек низкого происхождения и низких помыслов. Чжао Гао утратил мужскую доблесть по собственной воле, ибо мечтал сделать карьеру, что ему и удалось, ведь человеком он был хитрым, расчетливым и беспринципным. Начал он с того, что подавал императору воду. Теперь же он ведал всей канцелярией, и лишь от его воли зависело, допустить или нет посетителя пред светлые очи Тянь-цзе.

И лишь одному Чжао Гао, чье благополучие всецело зависело от расположения повелителя, Ши-хуан доверял — доверял в той мере, что мог повернуться спиной и даже позволить подрезать волосы, когда длина их становилась больше положенной.

— Этот не предаст! — бормотал Ши-хуан, заглядывая в честные, по-собачьи преданные глаза кастрата.

Император доверял лишь одному Чжао Гаю и более никому.

Ли Сы, чьи советы столь способствовали возвышению Цинь, был предан, но примеры Лао Ая и Люй Бу-вэя научили Ши-хуана осторожно относиться к умникам, способным предать не ради выгоды, а по прихоти своих химерических мечтаний. Книжники твердили о совершенстве, не желая сознаться себе в том, что ни человек, ни мировое устройство никогда не смогут достичь абсолютного совершенства. Ши требовали совершенства от того, кому до полного совершенства не хватало единственного — бессмертия. И потом Ши-хуан не доверял ученым-чиновникам, и не любил их.

Такое же чувство — недоверия и потому неприязни — император испытывал к своим генералам — людям, поставившим на колени пред Цинь все соседние племена и народы. Ши-хуан жаловал и отличал их, щедро наделяя землями и тысячами семейств, но доверия к полководцам не испытывал. Генералы были популярны среди шицзу, единственной силы, с какой императору приходилось хоть сколько-то считаться. И первым среди всех был Мэн Тянь, какому Ши-хуан не доверял более прочих.

Семья, она тоже вызывала неприязнь у Ши-хуана. Он не испытывал теплого чувства к людям, единственное достоинство которых заключалось лишь в том, что в их жилах текла кровь такая же, как у Ши-хуана, холодная и гнилая. Император имел несколько жен и бессчетное множество наложниц, которые подарили ему два десятка сыновей — точного их числа император не знал. Но ни жены, ни наложницы, ни сыновья не грели холодное, вздрагивающее от ужаса сердце Ши-хуана. Все они желали лишь одного — достатка и власти. Никто из них не любил императора: Ши-хуан был уверен в этом. Никто! От них веяло раболепием и равнодушием. От всех, даже от сыновей, которых император видел преемниками своей власти, если конечно…

Ши-хуану не хотелось думать о том, что будет, если ему не удастся испить вожделенного бусычжияо. Не хотелось!

Окруженный сотнями и тысячами людей, низко склоняющих голову, император был одинок. Одиночество окружало Ши-хуана шелестом невидимых ночных крыл. Одиночество и страх.

Император как мог, гнал прочь этот страх, окружая покои телохранителями и глотая чудесные снадобья, возвращающие по заверениям фанши молодость и силу, но не мог избавиться от него.

Император как мог, гнал одиночество, но оно подступало вновь и вновь тысячью равнодушно-улыбчивых лиц, бесконечными покоями и коридорами нового дворца, какой Ши-хуан повелел построить вместо прежнего, что казался императору недостаточно подобающим его величию.

Нареченный Эфангуном, дворец представлял комплекс грандиозных строений из дерева и камня. Покои были отделаны с невиданной роскошью, одного золота для золочения было израсходовано десять тысяч цзиней, а серебра — втрое больше. Дерево для дворца свозилось со всех бескрайних просторов Поднебесной, камень — из лучших рудников, драгоценные безделушки — со всех сторон света. Части дворца соединялись между собой крытыми галереями — так пожелал император, не желавший, чтобы подданные могли его лицезреть. Галереи были протянуты по воздуху, чтобы ни один безумец не мог дотянуться дерзновенной рукой до Сына Неба.

Мастера возвели основные строения всего за пару лет, и какое-то время их работа развлекала Ши-хуана, а новое жилище льстило императору грандиозностью замысла. Но вскоре новая игрушка владыке прискучила. Словно капризный ребенок, он перестал уделять ей внимание, а потом и вовсе приказал возвести вокруг Сяньяна новые дворцы. Когда Чжао Гао с привычной льстивой улыбкой спросил: сколько, Ши-хуан назвал число, от которого у евнуха закружилась голова, хоть он и привык к сумасбродным желаниям своего господина. Зодчие заложили двадцать раз по двенадцать дворцов с тем, чтобы впоследствии уравнять их число с числом дней в году. Возбужденному воображению повелителя Поднебесной было угодно иметь новый дворец на каждый новый день.

Теперь он нечасто ночевал в Эфангуне, где, несмотря на стоявших на каждом шагу телохранителей, могла подползти Смерть. Ши-хуан предпочитал обманывать Смерть, отказывая ей вправе знать, где он остановится на ночь. Словно загнанный зверь, император кружил вокруг Сяньяна, избирая для отдыха то одну, то другую из бесчисленных резиденций. Никто, лаже самые ближайшие слуги не вправе были говорить о том, где ночует Ши-хуан на этот раз. Провинившихся беспощадно казнили, перерубая напополам.

День Ши-хуан, подобно прячущейся в раковину улитке, проводил в завешенных от посторонних взоров и нескромных солнечных лучей шелковыми портьерами носилках, покидая их лишь Для того, чтобы облегчиться. С наступлением сумерек император выбирался наружу, чтобы вновь спрятаться в одном из дворцов. Раз в луну, а иногда и реже он посещал Эфангун, выслушивал доклады Чжао Гая и ближайших советников, а потом вновь исчезал. Словно обезумевший от ужаса и злобы волк, Ши-хуан метался по Гуаньдуну, не находя выхода из тенет, красными флажками расставленных Смертью.

Был самый обычный день, ровно ничем не отличающийся от всех прочих. Ночь император провел в крохотном, укрытом меж двух скал дворце к северу от Сяньяна, а поутру, плотно позавтракав, отправился в путь. Ночь он пожелал провести в Домике у ручья. Отряд ланчжунов и два десятка слуг поспешно, не дожидаясь восхода солнца, направились туда. Сам же Ши-хуан должен был прибыть на место лишь в сумерках.

День едва перевалил свою половину, туны-носильщики не успели еще примориться, когда из-за шелковой занавеси вдруг показалось лицо Ши-хуана. Щурясь от яркого света, император поманил к себе адъютанта. Когда тот, унимая волнение, приблизился к повелителю Поднебесной, император громко, словно страх вдруг оставил его, а силы столь же внезапно вернулись, произнес:

— Ши-чжун,[37] прикажи рабам поворачивать в Сяньян.

Адъютант растерялся.

— Но как же, Бися? Нас ждут в Домике у ручья.

— Ты плохо слышишь? — осведомился император, и зловещие нотки прозвучали в его голосе.

Ши-чжуну было известно, как исправляют при дворе слух, отрубая уши, а чаше заодно с головою.

— Я все понял, Бися. Но мы будем там лишь ночью.

— А я и хочу быть там ночью. — Сказав это, император задернул занавесь, пробормотав еще какую-то фразу, которую адъютант не расслышал.

Побагровев от волнения, ши-чжун бросился к командиру телохранителей, чтобы сообщить ему о приказе. Тот немало удивился, но переспросить у Тянь-цзы не отважился. Процессия изменила маршрут и повернула к городу. К Домику у ручья послали гонца с известием, что Ши-хуан не намерен там ночевать.

Как ни спешили носильщики, они не успели войти в Сяньян засветло. Дорога проходила чрез горы, и рабам приходилось быть особенно осторожными, ведь любая оплошность стоила б им жизни. Благополучно преодолев перевал, они сошли на равнину и быстрым шагом, время от времени подменяя друг друга, двинулись к виднеющимся вдалеке стенам Сяньяна. Они шли быстро, как могли, порой даже переходя на легкий бег, но все равно не успели. Ворота оказались заперты. Покуда адъютант и командир ланчжунов размышляли над тем, как лучше поступить, шелковая занавесь откинулась вновь. Лицо Ши-хуана выражало крайнее неудовольствие.

— Почему мы стоим?

— Ворота закрыты, — низко склонил голову ланчжунлин, не отличавшийся сообразительностью.

— Так крикни начальник настенной стражи! — все более раздражаясь, заорал Ши-хуан. — И позови его сюда!

Командиру телохранителей очень хотелось спросить: а если он, то есть начальник стражи, не пойдет — но он не осмелился. К счастью для ланчжунлина и для себя самого начальник настенной стражи отчего-то не усомнился, что его требует сам Тянь-цзы. Ему никогда не приходилось видеть Ши-хуана, но вызолоченные носилки, шелка и черные одежды императора произвели должное впечатление. Кроме того, начальник стражи приметил на поясе императора искусно вырезанную печать, а владеть печатью в Поднебесной имел право лишь человек, обладающий властью. Потому-то стражник без промедления распахнул ворота и согнулся в низком поклоне.

Очутившись в городе, кортеж направился по пустынной улице к рыночной площади. Сяньян спал. Улицы и улочки были темны и безмолвны, в укрывшихся за невысокими заборчиками домах не было ни огонька. Вскоре рабы, не различавшие в кромешной тьме пути, начли спотыкаться. Тогда император властным криком повелел им остановиться.

— Опустите меня! — приказал он. — Я хочу пройтись пешком!

— Пешком? В такое время? — робко запротестовал ланчжунлин.

— А причем здесь время?! — рассерженно воскликнул Ши-хуан. — Какая разница, что за время выберет повелитель Поднебесной для прогулки по своему городу?!

Понятно, что после подобного ответа командир телохранителей счел за лучшее язык прикусить.

Осторожно поддерживаемый за локоть ши-чжуном, император спустился на землю. Драгоценные, расшитые золотом сапоги его утонули в грязи, которая вдобавок ко всему противно чавкнула, распространив вокруг омерзительный запах. Ши-хуан вдохнул эту вонь и неожиданно рассмеялся.

— Смердит! — прошептал он самому себе. — А все же это лучше, чем запах благовоний, которыми пропитаны мои дворцы. Они пахнут Смертью!

Подобрав полы халата, император решительно двинулся вперед. Он и сам не мог понять, что на него нашло. Он словно бросал вызов темноте, таящейся в ней неизвестности — неизвестности, что питала страх, называемый Смерть. Он словно желал найти эту самую Смерть, стремительно шагая вперед по темной, едва различимой в равнодушном мерцании звезд улочке. Перепуганные телохранители и ши-чжун едва поспевали за повелителем. Они порывались остановить его, крикнуть, что ночной Сяньян небезопасен, — уж они-то знали об этом, — но им не хватало решимости.

Улочка закончилась, плавно перетекши в небольшую площадь, образованную рядами домов с трех сторон и шеренгой деревьев с четвертой. Ши-хуан, не сбавляя шага, почему-то направился именно к этим деревьям.

Он по-прежнему не говорил ни слова и шагал столь уверенно, словно поставил перед собой неведомую прочим цель.

Люди объявились внезапно, словно из-под земли. Скорей всего, они вышли из-за деревьев, но в точности этого утверждать было нельзя. Просто вдруг четыре темные тени преградили путь Ши-хуану. Тот слегка удивился — именно удивился, и даже не замедлил шагов. Лишь через мгновение, когда тени обрели отчетливые очертания людей, вооруженных то ли палками, то ли короткими копьями, император сбил шаг. И в этот миг он испугался.

Заверещав, словно подстреленный заяц, Ши-хуан бросился прочь — к отставшим ланчжунам. Тени молча устремились за ним.

Это было приключение, занесенное юй ши в летописные своды. Император, подхватив полы халата, позорно удирал от лихих людей, тех самых молодых негодяев,[38] каких пачками ловили по всей Поднебесной и отправляли на строительство дворцов, дорог и оборонительных стен, а тех, кто покрепче — в армию. Император мчался изо всех сил, буквально воя от ужаса: он наконец осознал, чем может обойтись для него глупая прихоть; а следом топали молодые негодяи, не признавшие властителя Поднебесной. Да, если быть откровенными, даже признай они Ши-хуана, это лишь раззадорило б удаль лихих парней.

К счастью, встревоженные безрассудством императора телохранители отстали не так уж намного. Бежавший первым адъютант, не разобравшись во тьме с кем он имеет дело, сшиб прямо в грязь своего господина, прочие, обнажив чуские, отменной выделки клинки, набросились на молодых негодяев. Те, оценив соотношение сил, поспешили ретироваться. Император, подхваченный телохранителем с одной стороны и ши-чжуном с другой, с трудом поднялся на ноги…

Он возвратился во дворец лишь поутру, весь перепачканный грязью. На телохранителей Ши-хуан старался не глядеть, провинившегося адъютанта по повелению императора обезглавили.

Странно, но встряска положительно подействовала на повелителя Поднебесной.

Приказав казнить ши-чжуна, он весь день истерично хохотал и издевался над обведенной вокруг пальца Смертью, а потом объявил о намерении совершить новое путешествие на восток. Море Ланье магнитом притягивало Ши-хуана к своим таинственным берегам…

Молодые негодяи хохотали, вспоминая недавнее приключение. Голова несчастного ши-чжуна мертво щерилась с одного из зубцов крепостной стены. Цинь Ши-хуан собирался предпринять новую попытку победить море Ланье. Китай пребывал в эпохе невиданного расцвета…

6.7

Капуя издревле считалась соперницей Рима. Соперницей во всем: в величии, славе, богатстве. Великолепнейшее из этрусских селений, она была истинной жемчужиной Италии — городом, поражавшим заезжего гостья блеском, достатком, изяществом. Когда-то Капуя считалась славнейшим городом Италии, но со временем уступила пальму первенства Риму. Но капуанцы оказались разумны и, признав верховенство надменных латинян, сохранили не только богатства, но и власть. Римляне, по сути, не вмешивались в дела капуанцев, довольствуясь формальным признанием своего превосходства. Капуанцы же, отказавшись от притязаний на политическое господство, всецело посвятили себя земледелию и торговле, и достаток их внушал зависть потомкам Ромула.

Но достаток достатком, а в сердцах капуанских патрициев еще жила память о тех славных днях, когда эллин иль македонянин, заводя речь об Италии, произносил сначала имя — Капуя, а уж потом вспоминал о городишке, разбросавшем свои кривые улочки по холмам Тибра. Вибий Виррий из числа подобных патрициев. Отпрыск знатного рода, он считал униженьем для Капуи быть служанкою Рима. А унижение родного города воспринимал, словно личное. С юных лет он мечтал о том, что наступит день, когда Капуя возвысится над Римом, восстановит попранную временем справедливость, ведь этруски древнее и славнее латинян, а Капуя первый и могущественнейший из этрусских городов. И когда Ганнибал вторгся в Италию, Виррий понял, что пришла пора действовать.

Он с младых лет дружил с Пакувием Калавием, богатейшим из граждан Капуи, чей род брал корни из самой седой старины. Пакувий столь же страстно ненавидел Рим и был человеком решительным, пронырливым и хитрым. Он всегда первым являлся к столу, но даже и запоздав, хватал с него все, не брезгуя и объедками, за что был вознагражден мало почтительным прозвищем — Крыса. Впрочем, Пакувия это прозвище совсем не обижало, ибо всем известно, что трудно сыскать тварь, более сильную, плодовитую и живучую, чем крыса. За крысами было будущее, главное быть решительным.

И Пакувий был решителен. И Вибий тоже был решителен, но с решимостью иного склада. Крыса-Пакувий был стремителен и горяч, воспламеняясь, подобно пламени. Вибий загорался не столь быстро и горел не столь ярко, но зато долго и ровно. Когда Пакувий уже тлел, остывая, его друг был еще полон энергии и решимости.

Эти двое здорово дополняли друг друга. Пакувий воспламенял пожар, Вибий поддерживал горение. И когда Вибий намекнул другу, что, быть может, настали времена вернуть родному городу былую власть и славу, Пакувий тут же загорелся этой идеей. Обладая приятной наружностью, звучной речью, будучи человеком щедрым, особенно когда речь заходила о подачках тем, кому не посчастливилось достичь успеха в жизни, Пакувий пользовался немалой популярностью у простого люда. Чернь готова была поддержать щедрого аристократа и словом, и делом. Почему бы и нет?

— Почему бы и нет? — спросил Пакувий друга Вибия, узнав о катастрофе, постигшей римскую армию. — Сейчас или никогда!

Капуя должна освободиться от власти Рима. Капуя должна, наконец, получить достойного ее правителя — не кучку безмозглых болванов, именующих себя отцами города, а сильного, властного, мудрого правителя, подобного тем царям, что правили этрусскими городами в легендарные времена. А почему бы и не царя? Чем царь хуже сената?!

Вибий был умен и решителен, Пакувий был не только умен и решителен, но и, как и подобает крысе, изобретателен, когда речь заходила об интригах. Дабы завладеть властью, он должен был привлечь на свою сторону и сенаторов, и простой люд. А как, простите, прослыть другом тех, кто взаимно ненавидят друг друга? Кого-то подобная дилемма поставила бы в тупик, но только не первого богача Капуи. Он провел бессонную ночь и придумал великолепный план. Наутро слуги Пакувия обошли дома влиятельнейших людей города, передав просьбу как можно быстрее собраться в курии. Отцы-сенаторы не заставили себя ждать. Времена были тревожные, и каждому хотелось знать, какую же весть сообщит Пакувий.

Когда все собрались, наш интриган взял слово. Он сообщил о поражении римлян, о чем присутствовавшие уже знали, а потом поведал о том, о чем никто даже не подозревал.

— Рим слаб! — сказал Пакувий. — А, значит, стали слабы и мы, те, кто дружат с Римом. Мне точно известно, что чернь порешила перебить всех нас. — Сенаторы взволновались, и тогда Пакувий поднял вверх руку, призывая их успокоиться. — Я попытаюсь утихомирить смутьянов, но покуда я буду делать это, все вы должны ждать здесь, в противном случае я не смогу гарантировать вам безопасность!

Сидеть, так сидеть! Отчего же не посидеть. Отцы-сенаторы дружно согласились ждать добрых вестей от Пакувия, лишь некий Деций Магий, соперник Пакувия в почестях, пытался кричать, что все это выглядит подозрительным, но ему быстро заткнули рот. Сенаторы торжественно проводили своего спасителя до самых дверей, у которых уже стояла стража, величая интригана благодетелем и спасителем. Право, Пакувию приятно было слушать эти слова. Пастух, отбирающий на ужин овечку, с удовольствием внимает мычанью баранов, славящих своего благодетеля. Одни бараны попались на крючок, теперь надлежало покрепче привязать к себе второе стадо.

Покуда Пакувий дурачил отцов-сенаторов, на форуме уже собралась чернь, извещенная, что ее любимец, достойный Пакувий Калавий хочет говорить перед народом. Пакувий сообщил черни о поражении римлян и о том, что отныне Капуя свободна, а все те, кто ратовал за дружбу с Римом, подлежат суду плебса. Чернь встретила эти слова с ликованием — кто же не любит судить? — и тут же постановила перебить всех сенаторов, за исключением, естественно, Пакувия и его друга Вибия. Но интриган не хотел наживать себе мстительных врагов, к тому же любому известно, что опьяненная кровью толпа склонна время от времени менять своих героев. А Пакувию меньше всего на свете хотелось сделаться мучеником. Потому он горячо поддержал предложение перебить сенаторов, но тут же заметил, что в таком случае прежде нужно избрать новых. Этого, как и следовало ожидать, сделать не удалось, ибо каждый считал себя и только себя достойным, а всех остальных — ну совершенно мерзавцами. Народ спорил до хрипоты, но новых сенаторов так и не выбрал. Тогда Пакувий, изобразив сожаление, предложил сохранить жизнь прежним, нос тем, чтобы отныне те находились под непрестанным надзором народа.

— Любо! — завопила капуанская чернь. Надзирать — оно тоже занятие весьма приятное. Сенаторов выпустили из-под стражи, но теперь они боялись не то что голос подать, а даже косо взглянуть на Пакувия.

Так интриган в одночасье стал повелителем города. Но это могло прийтись не по душе римлянам, не одобрявшим перемен, произошедших без их дозволения, и недолюбливавшим честолюбцев, желающих сделаться царями. Но какое дело Капуе до Рима? Какое дело теперь, когда Вечный город поставлен на колени Пунийцем? Какое?!

Однако Пакувий не стал горячиться, ибо был человеком не только решительным, но и осторожным. Он не погнушался отправить послов в Венузию, где укрылся с жалкими остатками войска Варрон. Нумидийские дротики и иберские мечи сбили с консула прежнюю спесь. Теперь он был готов здороваться за руку не только с простолюдином, но даже с рабом. Он сразу принял послов и стал призывать капуанцев стать на защиту Рима.

— Вы можете выставить двадцать тысяч воинов. Да что там двадцать — все двадцать пять! Теперь, когда нашу страну разоряют дикари, питающиеся человеческой плотью, все мы, обитатели благословенной Италии, должны позабыть о былых обидах и распрях и сплотиться в борьбе против диких пунов!

— Так и будет, консул! — торжественно воскликнул Вибий Виррий, поставленный во главе делегатов, после чего капуанцы поспешили откланяться.

Вышли послы, посмеиваясь, а Пакувию сообщили:

— С Римом все кончено!

Пакувий более не колебался.

— Время Рима прошло! — кричал он, воинственно выставляя вперед толстый животик. — Настало время Капуи! Когда Ганнибал уйдет, мы будем властвовать над Италией. А чтобы наши мечты стали реальностью, мы должны быть с Ганнибалом до тех пор, пока он не добьет Рим!

Народ с ликованием встретил эти слова, сенаторы поддержали сие ликование: кто-то из осторожности, кто-то — от сердца, ибо многим мечталось вернуть Капуе былое величие. Тотчас же были снаряжены послы к Ганнибалу, какой находился неподалеку, разоряя окрестности Неаполя. Ганнибал тут же ответил согласием на предложение о союзе. Это предложение как нельзя отвечало его планам. Измена Риму крупнейшего из италийских городов должна была повлечь измену других, и тогда надменному городу уже точно не оправиться от катастрофы.

Оставив Неаполь в покое, Ганнибал повел войско к Капуе. К его приходу Пакувий кровью повязал сограждан, чтобы никто отныне даже не помышлял о возврате под руку Рима. Все находившиеся в Капуе римляне были посажены в баню и удушены там жаром.

Наутро прибыл Ганнибал, встреченный с ликованием. Ганнибал подтвердил обещание, данное посланцам Пакувия.

— После окончательной победы над Римом первенство в Италии будет принадлежать Капуе! Да славится великая Капуя!

— Да здравствует великий Ганнибал! — дружно закричали в ответ сенаторы.

Никто из них не лишился ни жизни, ни имущества, и уже за одно это был готов славить Пунийца, тем более что грозный вид карфагенских солдат усмиряюще действовал на капуанскую чернь. Пострадал лишь Деций Магий, которого схватили и отвезли на корабль, отправлявшийся в Карфаген.

Вечером Ганнибал дал пир радушным хозяевам, и первым на тот пир был приглашен конечно же Пакувий, а вторым — Вибий Виррий — мужи, склонившие на сторону Ганнибала величайший из италийских городов. Пакувий взял с собой сына, блестящего, полного сил юношу, который, как и отец, мечтал о величии Капуи, но связывал это величие с величием Рима. Он был другом Деция, и не скрывал этого от Ганнибала, снисходительно внимавшего горячим безумным речам юнца.

У Ганнибала было прекрасное настроение, и он был снисходителен ко всем, даже к тем заблудшим, что кричали слова во славу его врагов. Ганнибал даже позволил себе выпить больше обычного. Он был оживлен и весел, а в единственном выпуклом зрачке его пылал черный огонь.

Ганнибал думал о скором завершении войны. Скоро к нему прибудут послы из Рима, и он продиктует им условия мира, не менее позорные, чем те, что римляне продиктовали его отцу Гамилькару, а затем уйдет отсюда — уйдет, не крадучись, а полновластным хозяином. А потом пусть Капуя и Рим делят между собой власть, переманивая и натравляя друг на друга союзников. С него, Ганнибала, достаточно войн, ему предостаточно славы.

Под ликующие крики друзей Пуниец хлебнул еще вина. Горячая кровь током ударила в виски, сдавило грудь. С улыбкой кивнув Пакувию, о чем-то бурно рассказывающему, Ганнибал поднялся и вышел во двор.

Была уже ночь, покрытая глубоким и звездным небом. Прилетевший с полей ветерок приятно холодил кожу. Ганнибал оперся на ближайшую к дверям колонну и задумался. Он не видел подкрадывавшегося к нему человека, не услышал короткого шума борьба. Он очнулся, лишь обнаружив перед собой Пакувия. Ганнибал вопросительно посмотрел на капуанца, тот льстиво улыбнулся.

— Холодает.

— Да, — согласился Пуниец. Его сердце и впрямь вдруг обожгло холодом — неясной тревогой, почти страхом, причина которого была необъяснима.

Поплотней запахнув плащ, Ганнибал поспешил в триклиний, откуда неслись громкие, возбужденные голоса пирующих карфагенян. Там было тепло, там не было ночи, не было страха.

Ганнибал ушел, а Пакувий бегом бросился к портику, в тени которого можно было различить две смутные фигуры. Вибий Виррий с трудом удерживал бьющегося в его руках юного Калавия. Юнец сжимал меч, но в ход его не пускал. Калавий-старший вырвал этот меч и с размаху хлестнул сына пятерней по лицу.

— Идиот! — прошипел он. — Ты что задумал?!

— Убить того, кто намерен разрушить нашу жизнь!

— Идиот! — с еще большей злобой прошипел сенатор. — С этого дня сама наша жизнь зависит от того, кого ты надеешься поразить этим мечом. Пойми, не станет Ганнибала, не станет и нас!

Сказав это, Пакувий с размаху швырнул меч за ограду. Он выгнал сына прочь, а сам нашел силы вернуться на пир. И с ним был верный Вибий Виррий. И с ними была вся Капуя.

Почти одновременно с Капуей на сторону Ганнибала перешли самниты, гирпины, апулийцы, брутии и луканы, а также греки из Тарента, Метапонта и Кротона. Рим терял союзников, война с иноземным агрессором грозила обратиться в войну гражданскую, какую римляне почему-то именовали домашней…

6.8

Славу государственного мужа Марк Клавдий Марцелл снискал уже в зрелом возрасте, хотя слава воина пришла к нему рано. Он происходил из знатного рода Клавдиев, давшего Риму многих великих мужей. Отец Марцелла звался просто и скромно, но значимо и благородно — Марк Клавдий, сын присовокупил к своему имени прозвище Марцелл — отмеченный Марсом. И это не было бахвальством. С юных лет Марцелл сделал своим основным занятием воинское ремесло, участвуя во всех бранях, затевавшихся Римом.

Он воевал с галлами, карфагенянами, прославившись, как воин, а потом и как генерал. Будучи мужем немалой физической силы, Марцелл снискал известность опытного поединщика. Он сразил многих врагов, но известнейшую победу одержал, уже будучи консулом, когда вышел один на один против варвара Бритомарта.

Это воинственный царек привел орды инсубров на берега Пада. Был Бритомарт мужчина ничего из себя — гигантского роста и с такими ручищами, каким мог бы позавидовать сам Геракл. Воинов у него было бессчетное множество, Марцелл же, спеша на выручку римским колонистам, имел тысячу бойцов — сотни четыре всадников и около шести — пехотинцев. Надо ли говорить, что кельтский царек с ухмылкой встретил появление римского консула.

— Это хорошо, что он пришел! — сказал варвар. — Мы разомнемся на этих, а потом займемся остальными.

Промолвив это, Бритомарт самолично повел в атаку свое воинство. Это было впечатляющее зрелище — лава визжащих в восторге всадников во главе с бронированным гигантом.

Врагов было намного больше, но Марцелл, ни мгновения не колеблясь, развернул свой ничтожный отряд к битве. Он бросил коня навстречу предводителю варваров. Бритомарт был могуч, он был восхитителен в своих роскошных доспехах, но не имел за плечами и доли того опыта, что был у Марцелла. Все кончилось в считанный миг. Марцелл увернулся от копья варвара и могучим уларом под щит вогнал пику в живот Бритомарта, насквозь пробив изукрашенный панцирь.

Варвары смешались в смущении, и четырем сотням римских всадников не стоило особого труда опрокинуть и обратить в бегство многотысячную толпу. Успех был поразителен. Рим еще не знал случая, чтобы несколько сот всадников побеждали целое войско. Рим славил Марцелла, но тот не считал свою победу чем-то из ряда вон выходящим.

— Всего-то и дел, что сразить одного-единственного растяпу. Правда, доспехи у него были отменны. — Указанные доспехи Марцелл посвятил Юпитеру.

Когда же на Апеннины пришла новая бела — Ганнибал, сенат направил Марцелла в Сицилию сражаться против разорявших сикелийские берега эскадр пунов. Это была не та война, о какой мечтал Марцелл, но он не корил судьбу, а воевал — воевал яростно и умело. Но пришел день Канн, и Рим вдруг обнаружил, что у него больше нет войска, как нет и полководцев. Разве что Фабий, но тот был умел лишь в изматывающих маневрах, что неспособны поднять дух воинов и вызывают насмешки врага. Разве что…

— Марцелл! — дружно вскричали квириты. — Марцелл! Как мы могли забыть о Марцелле?!

Рим вовремя вспомнил о Марцелле, ибо положение города к тому времени было катастрофическим. Ганнибал напрасно не пошел на Рим, как советовал ему старый рубака Махарбал. Город не устоял бы даже перед горсточкой нумидийцев. Но Пуниец остался на месте, а вместо него в Рим пришла весть об ужасающем поражении.

Эта весть подкралась черной молвой, и поначалу в нее не поверили. Верней, никто не хотел верить, но страх и боль змеей проникали в сердца.

Рим всполошился. Напрасно сенаторы кричали на форуме перед народом, убеждая, что все это — не более, как вражеский вымысел — дабы посеять панику. Стенания и вой женщин, матерей и жен тех, кто ушли на битву с Пунийцем, заглушали голоса досточтимых сенаторов.

Отцы Города растерялись. Средь них было не так уж много решительных мужей. Самые решительные вступили в войско и теперь… Никто не знал, что с ними теперь.

Но, хвала богам, в Риме остался Фабий. Старик взял слово и предложил — точней, приказал:

— Нечего распускать сопли! Побеждены мы иль победили, скоро станет известно. Пока же надлежит принять меры на тот случай, если и впрямь побеждены. Пусть у ворот станет крепкая стража, а на дороги будут посланы всадники, которые или встретят гонцов от Варрона и Павла, или же предупредят нас, если объявится неприятель!

Гора свалилась с сенаторских плеч.

— Да будет так! — постановили отцы Города.

Несколько десятков юношей на самых быстрых конях были отправлены на Аппиеву и Латинскую дороги. Вскоре некоторые из них вернулись, подтвердив слух о поражении новыми слухами, а потом прискакал гонец из Венусии, от Варрона, привезший послание консула. Варрон сообщал о катастрофе, постигшей войско, о бесчисленных жертвах, Городом понесенных. Рим окрасился в траурные цвета. Но дабы скорбь не стала причиной гибели города, сенат постановил ограничить срок траура тридцатью днями.

Варрон написал, что сумел собрать десять тысяч воинов. Это было уже что-то. Сенат немедленно принял решение о мобилизации еще четырех легионов. Так как большинство римских граждан пали в сражениях, либо пребывали в плену, в армию записывали даже шестнадцатилетних. За государственный счет были выкуплены восемь тысяч рабов, давших согласие сражаться за Город. Были освобождены из тюрем и получили прошение преступники, готовые записаться в войско. Брали всех, кто способен держать оружие, но далеко не каждый способный признавался достойным. Сенат отказался выкупить пленных, каких хватило бы на добрых два легиона. Тит Манлий Торкват, в прошлом славный полководец, один из тех Торкватов, что всегда славились любовью к обычаям, заявил:

— Воин, сложивший оружие один раз, без колебаний сложит его вновь. Мы вернем Городу десять тысяч трусов, а Ганнибал получит деньги для новой войны! Не бывать тому!

— Не бывать! — поддержали сенаторы.

Сенат отказал пленным в выкупе. Все они должны были вернуться назад к Ганнибалу, а когда некоторые, вопреки воле народа, пожелали остаться, их выдворили из Города силой.

Неслыханная беда ожесточила сердца, укрепила их. Каждый старался забыть о своей личной боли, отдать все силы, а, если потребуется и жизнь, во благо Города. Все, кто имели на это силы, вступали в войско. Юнцы прилежно учились владению мечом и пилумом, седобородые старики, служившие еще под началом Дуилия и Регула, нахохлившимися воронами стояли на городских стенах.

Не хватало оружия, и сенат решил вооружить новобранцев трофейными галльскими мечами и щитами, захваченными когда-то Фламинием. Кузнецам было велено ковать мечи по иберскому образцу. Новым мечом — его назвали гладий — намеревались перевооружить все легионы.

Богачи добровольно несли в храм Сатурна[39] мешки с серебром и дорогую посуду, те, кто не имел звонкой монеты, отписывали в казну наделы, купцы передавали товары и выручку государству, жены и юные девы жертвовали во имя спасения родины свои украшения. Вскоре казна была наполнена, новые легионы надежно прикрыли город, распущенность и другие пороки исчезли, словно выжженная огнем чумная язва.

Марцелл прибыл в город как раз в тот день, когда на форуме пороли некоего Кантилия. Он был писцом при великом понтифике и соблазнил сразу двух весталок. Нарушивших обет девиц живьем зарыли в землю, а Кантилия забил до смерти сам великий понтифик.

— Хорошо! — одобрил Марцелл. — Я вижу, Рим созрел для серьезной войны! — Марцелл был невысокого мнения о своих предшественниках, но с похвалой отозвался о Ганнибале. — Наконец-то нашелся тот, кто научил нас с уважением относиться к врагу!

Принеся положенные жертвы, Марцелл отправился к войску, собранному в Касилине. К тому времени Ганнибал покинул Капую и отправился к Ноле, где чернь готова была перейти на сторону карфагенян. Перед Марцеллом встал нелегкий выбор. Рискованно было вести еще не оправившуюся от катастрофы под Каннами армию к городу, где могла ждать засада. Но и предоставить Нолу собственной судьбе полководец не мог, ибо в этом случае на сторону Ганнибала перешли бы еще многие италийские города, и Рим рисковал остаться вообще без союзников.

— Да будет на все воля богов!

Стремительным маневром Марцелл занял Нолу, опередив Ганнибала. Тот не решился штурмовать хорошо укрепленный город и ушел к Неаполю, к которому уже подступал прежде. Но в Неаполе уже сидел римский гарнизон. Раздосадованный, Ганнибал повернул к Нуцерии. Этот город после осады и несколько приступов карфагеняне взяли, но Нуцерия — не ровня ни Неаполю, ни Ноле, да и сама победа была столь неубедительна, что Пуниец в гневе приказал перебить местных жителей.

Нет, это не было победой, и Ганнибал вновь повернул к Ноле. Ноланский плебс желал сбросить римскую власть — это означало и избавление от собственного сената с соответствующим переделом имущества, столь любым сердцу черни. Ганнибал установил связь с недовольными, те обещали помощь.

Но Марцелл, в свою очередь, не дремал. Сначала он добрым отношением склонил на свою сторону самого видного, явного сторонника карфагенян некоего Луция Бантия, который отважно бился под Каннами в рядах римских союзников, весь израненный был подобран и вылечен карфагенянами, а потом и отправлен с дарами домой. После такого к себе отношения Бантий не мог не стать союзником карфагенян. Он был столь популярен, что устранить его мечом или тюрьмой Марцелл не мог. Тогда римский полководец решил выбить клин клином. Бантий был обласкан, получив в подарок деньги и лучшего из коней Марцелла, и с тех пор верой и правдой служил римлянам.

Однако чернь волновалась. Шпионы доносили Марцеллу о готовящемся перевороте. Бунт был не столь опасен сам по себе, но он мог помочь Ганнибалу овладеть городом.

— Я не уверен, что мы сумеем отразить сразу два удара — и в грудь, и в спину, — сказал Марцелл. — А посему, следует сделать так, чтобы эти удары нам нанесли по очереди, причем первый я хочу получить в грудь.

Ганнибал получил ложную весть, что римляне вот-вот уйдут из города. Наутро карфагеняне пошли на приступ. Стены Нолы были безлюдны, так что можно было решить, что Марцелл и впрямь ушел. Но как только передовые отряды пунийцев приблизились к воротам, из них высыпали воины. Не ожидавшие такого поворота событий карфагеняне побежали. Потери их были невелики, но Марцелл ликовал, ибо эта была первая его победа над карфагенянами, это была первая победа римлян после Канн.

Ганнибал отошел к Касилину, но не смог взять и этот город. Наступали холода, и Пуниец увел свою армию в Капую. По весне ему предстояло все начинать сначала.

— Нола устояла! — доложил Марцелл.

Рим устоял!..

Рыцарь меча и стилосаЖизнь и смерть Эвмена, преданного генерала[40](Между Востоком и Западом)

Положение вещей принудило его всецело посвятить себя служению царскому роду, которому он оставался верен до последней минуты; его несчастье заключилось в том, что он желал или мог бороться только в интересах престола, и не желал и не мог искать любви, земель и власти для себя лично; он служил погибшему делу. Он заклеймен одним клеймом; все его победы, вся слава, все отличающие его превосходные качества не могли заставить македонян, как знатных, так и пустых, забыть, что он все-таки только грек…

И. Дройзен «История эллинизма»

Это было блестящее отступление, оставлявшее надежду на благополучный исход почти уже проигранной битвы. Выстроившись в каре, аргираспиды сверкающей, обрызганной серебром черепахой пятились к холму, на котором уже закрепились остатки разбитого правого крыла. Эвмен с замирающим сердцем следил за тем, как ветераны медленно поднимаются вверх, отражая ударами копий наскоки пышно разодетых антигоновых витязей. Шаг за шагом, устилая сухую землю телами всадников и своими собственными.

И вот они взобрались почти на вершину, где преследователи наконец-то оставили их в покое, сброшенные вниз стрелами и дротиками устремившихся на подмогу пельтастов. Из глоток аргираспидов рвались тяжелое дыхание и яростный рев.

— Где этот разодетый павлин?! — кричали одни.

— Где Певкест?! — вторили другие.

— На копья его! — орали третьи, самые дерзкие.

Эвмен покосился назад. Но Певкеста и след простыл. В окружении нескольких оруженосцев он во весь опор мчался вниз, к реке, где сгрудились нестройной толпой его эскадроны. Вот он достиг их и что-то закричал, отчаянно маша рукой. Повинуясь приказу Певкеста, всадники тронулись с места и устремились за своим предводителем вдоль реки — туда, где блестели чешуйками мертвой рыбы рассыпавшиеся по полю воины Антигона.

— Подонок! — вырвалось у Эвмена. — Он трусливо бросил фронт, а потом отказался пойти в контратаку. Но теперь он отважен — в своем бегстве к врагу!

— Да! — как-то глухо согласился подошедший от строя ветеранов Тевтам. — Жаль, что ты не догадался схватить его.

— Я не успел! — сказал Эвмен.

— Не догадался! — подтвердил командир аргираспидов. Эвмен посмотрел ему в глаза, и тот отвел взор. — Мы проиграли битву.

— Нет! — возразил Эвмен, прекрасно зная, о чем скажет Тевтам.

— Проиграли! — упрямо повторил тот. — Мы потеряли обоз. Мы потеряли имущество, жен и детей.

— Мы вернем все это! — пообещал Эвмен.

— Конечно, — угрюмо согласился Тевтам. Он помолчал и, по-прежнему глядя в сторону, глухо прибавил:

— Вернем…

Эвмен глядел перед собой. Солнце уже село за гору. Над полем битвы клубилась взбитая мириадами ног и копыт сухая удушливая пыль. Где-то вдалеке завыл волк, предвкушая обильную пищу. Ему тут же откликнулся, вторя, другой, такой же голодный.

Эвмен скользнул глазами влево, перехватив взор Тевтама. Волчий взор, презрительный и ненавидящий — взор, к каким Эвмен уже давно успел привыкнуть…

Гетайры, друзья Александра, всегда недолюбливали Эвмена. Он был кардийцем,[41] они — македонянами, он — сыном золотаря, они — детьми князей, за спиной Эвмена были безродность и бедность, им давали власть слава предков и родовые поместья. Они разнились столь сильно, что многим казалось кощунственным даже ставить имя Эвмена в один ряд с именами Гефестиона, Кратера и Птолемея. Но судьбе было угодно, чтобы эти имена стояли рядом.

Так уж случилось, что Филипп Одноглазый[42] остановился в Кардии как раз в тот день, когда там проходили состязания эфебов. Эвмен был лучшим, и он приглянулся царю. Филипп сделал юнца личным секретарем. Недурная карьера для безродного кардийца. Но Эвмен был благоразумен и думал о будущем. Пусть Филипп не ладил со строптивым отпрыском, но за тем было грядущее, и Эвмен сумел подружиться с Александром, став если уж не близким, то нужным ему человеком. Потому после смерти отца Александр доверил сметливому кардийцу должность архиграмматика — начальника канцелярии.

Эвмен был умен, Эвмен был расторопен, наконец, когда требовалось, Эвмен был отважен. Как-то незаметно он вошел в число ближайших сподвижников и был зван на все пиры и попойки. Многие из друзей Александра с пренебрежением относились к Эвмену, но были и такие, кто проявляли снисхождение, а некоторые даже стати ему друзьями. Как стал таким Кратер, великодушнейший из македонян. Это он обрывал пьяных молодцов, если те задевали Эвмена, это он по обыкновению кричал, видя, что Эвмену вновь не досталось места на симпосионе:

— Иди сюда, кардиец, и выпей со мной вина!

Кричат, порой вызывая недовольство самого Александра, который также был не прочь выпить с Кратером.

Когда армия перешла Геллеспонт, Эвмен был рядом с царем. Он стоял позади Александра, когда тот намечал повелительной дланью контуры битвы при Гранике. Он записывал распоряжения Александра перед битвой при Иссе: Он восторженным слогом описывал мужество македонян в величайшей из браней — при Гавгамеллах. Он больше писал, чем сходился с врагом в бранях. Куда чаще в его руке можно было видеть стилос, нежели налитый смертью меч. Немудрено, что друзья Александра имели повод для еще большего презренья.

— Сын золотаря лишь и годится для того, чтобы описывать потомкам наши сраженья и подвиги! — говорили они, а Неоптолем, муж буйный, особенно во хмелю, издевательски кричал:

— Я сопровождаю Александра с копьем и щитом, а Эвмен — с табличкой и стилосом!

И тогда Эвмену хотелось отложить стилос и взяться за меч, но Кратер неизменно одергивал его.

— Что слушать пьяных ослов! Давай-ка лучше выпьем вина и споем нашу кардийскую!

И они пили вино и затягивали песню кардийских моряков — грустную и заунывную.

* * *

Со смертью царя выяснилось, что у него было не так уж много друзей, зато в избытке слуг, каждый из которых лелеял мечту стать господином. Никому не хотелось быть безмолвным генералом при наследнике Александра, когда можно стать у самого трона. Но для этого надлежало выбрать своего царя! И тогда-то «друзья» разругались. Одни кричали за Арридея, слабого и умом, и телом, Другие хотели видеть на троне сына Великого от Роксаны. Третьи вообще подумывали о том, чтобы под шумок выкроить себе собственное, пусть не самое большое, царство.

И началась свара, когда сильные перегрызлись между собой, устроив побоище прямо у тела усопшего повелителя. Антипатр, Кратер и Пердикка желали видеть на троне еще не рожденного сына Роксаны, чтобы иметь время укрепить собственное влияние. Дерзкий Мелеагр успел договориться с Арридеем и пытался посадить на трон своего протеже. Победить тут никто не мог. Мелеагра поддерживала фаланга, засевшая в Вавилоне, на стороне его противников была конница и спешившие к Вавилону отряды сатрапов. Эвмен проявит осторожность. Негоже ему, кардийцу, было лезть в раздоры, какие затеяли между собой высокородные македоняне. Здесь запросто могли свернуть шею, а Эвмен отличался не только умом, но и благоразумием. Потому Эвмен избрал роль посредника.

— Что скажет мир, особенно презренные персы, если македоняне выступят с оружием друг против друга! — восклицал хитрый кардиец. — Что?!

Довод подействовал, и Эвмен примирил враждующие стороны, прекрасно понимая, что этот мир окончится дурно для одной из них.

Так и случилось. Вскоре после примирения Пердикка выманил взбунтовавшуюся пехоту за город, где та была окружена конницей и слонами. Тридцать самых дерзких бунтовщиков были растоптаны элефантами, а Мелеагра убили прямо на ступенях алтаря, где тот искал спасения.

Усилия Эвмена были оценены. Он вошел в число тех, кто участвовал в дележе империи и получил под власть Каппадокию, Пафлагонию и Понт. Их еще требовалось завоевать, но это было лучше, чем ничего. И, главное, эти владения были не слишком богаты и не вызывали зависти у прочих «друзей».

Ну а далее разразился тот самый немыслимый круговорот событий, коему суждено было войти в историю как войны наследников-диадохов. Слишком много сильных и властных натур оказалось вдруг у стола, на котором возлежал пирог власти. Слишком разные интересы столкнулись в единый миг на огромных пространствах Азии и Европы.

Дройзен, написавший непревзойденный доселе труд по истории эллинизма, заметил: «Несомненно, каждый из сатрапов и других вельмож: Александра стремился к неограниченному господству и самостоятельной власти; и если одних заставлю! медлить холодный расчет, других — страх перед более сильными соседями, а третьих — представляемые всяким первым шагом опасности, то стремление к этому существовало одинаково у всех и росло в той же степени, в какой увеличивались надежды на успех».

Прошли считанные дни со смерти повелителя мира, и его преемники вступили в борьбу за наследие.

Эвмен проявил осторожность, не поддавшись на посулы. Покуда другие враждовали, он выказывал свое миролюбие, всячески подчеркивая преданность законной династии. Он обустроился в Каппадокии и правил от имени Пердикки, регента державы. Он оказался рачительным хозяином и быстро нашел общий язык со своими подданными. Налоги и подати были уменьшены, местная молодежь получила лестное предложение служить пол знаменами Эвмена.

— Вступайте в мое войско, и каждый из вас будет иметь добрый дом и по десять рабов! — посулил Эвмен.

В короткий срок ему удалось создать большую и сильную армию. Сознавая, что юные рекруты не сумеют сравняться в пешем строю с испытанными гипаспистами, Эвмен сделал ставку на конницу, тем более, что Каппадокия буквально изобиловала табунами отменных коней. За короткий срок Эвмену удалось сформировать двадцать агем по триста бойцов в каждой. Теперь он мог принять вызов любого из «друзей»!

Тем временем события набирали ход. Пердикка решил призвать к порядку Птолемея, слишком уж основательно устроившегося в Египте. Лагид[43] захватил Кирену и не скрывал своего намерения быть независимым от регента, не упуская при каждом удобном случае подчеркнуть равное положение с ним. Это было уже вторым вызовом, брошенным регенту. Первый вызов Пердикка подавил, заставив непокорного Антигона, сатрапа Фригии, бежать в Европу. Птолемей должен был стать тем юнцом, примерное бичевание которого положит конец своеволию распоясавшихся «друзей».

Собрав громадное войско, Пердикка выступил в поход на Египет. Перед тем он сделал непростительную ошибку, разругавшись с Антипатром.[44] И потому едва лишь армия Пердикки отправилась на юг, как через Геллеспонт стали переправляться полки Антипатра, поддержавшего его Кратера и примкнувшего к ним Антигона.

Антипатр был известен в войсках, а Кратер, давний друг Эвмена, так попросту любим. Ведь это именно он, Кратер, отстаивал перед Александром величие македонских обычаев, за что не раз навлекал на себя гнев царя и ненависть парсийских вельмож. Это он. Кратер, защищал солдат, протестуя против сумасбродных мечтаний Александра. Это он. Кратер, заступался за генералов, имевших неосторожность вызвать пьяный гнев царя. Это он, Кратер, пользовался любовью войска, какой завидовал сам покоритель Вселенной.

Кратер устраивал и многих «друзей», он не отличался чрезмерным властолюбием и готов был делить славу и богатство с теми, кто прошли с ним путь от Геллеспонта до Инда. Неоптолем, неверный слуга Пердикки, не замедлил переметнуться в стан Кратера. Он заслал к Эвмену убийц, а когда тот счастливо избегнул смерти, напал на него. В жаркой битве Неоптолем потерпел поражение благодаря великолепной коннице, собранной Эвменом, и бежал.

Кратер хохотал, узнав о том, как кардиец отделал надменного Неоптолема.

— Так говоришь, ты ходил за Александром с копьем, а он со стилосом?! Выходит, его стилос острее твоего копья! — Кратер наморщил лоб. — Ладно, я договорюсь с ним.

Он и впрямь попробовал договориться, отправив к Эвмену гонца с предложением о союзе. Приняв предложение, Эвмен сохранял все свои владения и становился другом Антипатру, оставаясь им Кратеру.

Эвмен ответил, что остается другом Кратеру и готов выступить посредником между ним и Пердиккой, но иметь ничего общего с Антипатром, восставшим против регента, не желает.

— Жать! — сказал Кратер посланцу кардийца. — Он все равно ничего не добьется. Педзэтайры не будут сражаться против меня. При одном звуке моего голоса они перейдут под наши знамена!

Это знал и Эвмен. Он ни на мгновение не сомневался, что его пехота, узнав о том, что сражаться придется с Кратером, немедленно переметнется к противнику. Переметнется! Ни один македонянин не будет биться за кардийца Эвмена, но все с радостью скрестят мечи за князя Кратера. Но что же делать? Бежать? Бежать было нельзя, бежать было некуда. Бегство означаю конец честолюбивым надеждам Эвмена. Бегство значило его смерть. Зачем победоносным македонянам шалить трусливого кардийца! Презираемого прежде и еще более презренного после этого бегства. Ну нет! Эвмен не был трусом, и он не был глупцом.

Ему предстоит биться с Кратером? Но кто знает об этом? Лишь Эвмен да пара приближенных к нему генералов. Какие не предадут. А остальным надлежит думать, что Кратер далеко.

И Эвмен с презрительной усмешкой явился перед солдатами.

— Вот что, парни! — сказал он. — Неоптолем решил, что ему мало, и вернулся. С ним худшие из пафлагонцев и каппадокийцев. Неужели мы не намылим ему шею еще раз?

— Намылим! — бодро заверили воины.

Продолжая с беззаботностью улыбаться, Эвмен выстроил войско навстречу приближающимся полкам Кратера и Неоптолема. Испытанным в бою македонским педзэтайрам он противопоставил свою не очень-то отважную пехоту. Против Кратера, чей шлем ярким пятном блестел на правом вражеском фланге, Эвмен выставил всадников-туземцев. Ни один из этих воинов не знал Кратера в лицо, ни один из них не должен был дрогнуть, заслышав его голос. Сам Эвмен стал справа, взяв под начало триста отборных всадников. Этот отряд должен был растерзать вражеский строй и зайти в спину неприятельскому войску.

То была жестокая сеча. Кратер не поверил своим глазам, когда увидел, что всадники Эвмена не присоединяются к его войску, а, напротив, яростно пронзают ксистонами и рубят македонских воинов.

— Ты обманул меня! — крикнул он то ли Неоптолему, какой не мог его слышать, то ли Эвмену, какой не захотел.

Затем Кратер выхватил меч и врубился во вражеский строй. Был он умел в бою и иссек многих, пока какой-то ловкий фракиец не ударил, подкравшись, сзади. Кратер рухнул наземь, обливаясь кровью, а всадники, по-прежнему не узнавая его, продолжали крушить неприятельскую конницу.

Эвмен же на другом краю сошелся с Неоптолемом. Дважды они разминулись, выбирая в соперники рядовых бойцов, но в третий увидели друг друга и, крича от ярости, бросились навстречу. Кони сшиблись с такой силой, что рухнули, избавившись от седоков. Сцепившись, полководцы катались по колкой земле, хрипя от натуги и ярости.

— Я вырву твое сердце, писец! — рычал громадный Неоптолем.

— Я перегрызу тебе глотку! — ревел в ответ Эвмен.

Тяжесть доспехов долго мешала им встать. Наконец, Неоптолем поднялся и потянулся к отлетевшему в сторону мечу. Но Эвмен упредил врага и ударил его в бедро кинжалом. Неоптолем упал на колено. Он все же дотянулся до меча, но лишь слегка зацепил руку Эвмена, а тот поразил противника в шею. Гигант распростерся на земле, истекая злой черной кровью. Зверея от злобы, Эвмен принялся стягивать с поверженного врага доспех, и в этот миг Неоптолем последним, предсмертным движением поразил его в пах. Но, к счастью, силы уже оставили гиганта, и клинок лишь рассек кожу на бедре Эвмена. Новым ударом Эвмен прикончил врага и поднялся.

Кровь сочилась из многочисленных, хоть и неглубоких ран, Эвмена шатало. Из последних сил взгромоздившись на подведенного телохранителем коня, Эвмен повел своих всадников в решающую атаку. Он ударил в спину еще сопротивлявшемуся конному полку Кратера и обратил врагов в бегство. Затем он сошел с коня и склонился над умиравшим другом. Из глаз Эвмена текли горькие слезы. Кратер нашел в себе силы улыбнуться ему. Стиснув холодеющими пальцами руку Эвмена, он поперхнулся воздухом и закрыл глаза. Изо рта выкатилась скользкая алая струйка. Все было кончено. Все…

Все было кончено и на юге. Пердикка не сумел победить Птолемея. Войско Пердикки, недовольное междоусобной войной и своеволием регента, взбунтовалось. Генералы Антиген и Селевк закололи Пердикку в собственном шатре. После этого бунтовщики начали переговоры с Птолемеем, и тут пришло известие о гибели Кратера. Реакция генералов была единодушной. Как, этот выскочка посмел убить лучшего из македонян?! Сын золотаря убил князя, снизошедшего до дружбы с ним?! Кардиец убил генерала, чье имя вызывало радостный трепет у любого солдата империи?

— Смерть ему! — дружно решили диадохи. — Смерть!!!

Исполнить приговор поручили Антипатру и Антигону. Антипатр рассчитаться с Эвменом не успел, ибо смерть посчиталась с ним раньше, а вот Антигон ретиво взялся за поручение.

Антигон обретал все большую силу в Азии, постепенно собирая под своим началом осколки ее. Эвмен был единственным, кто мешал Циклопу.[45] В последующие пять лет противостояние Эвмена и Антигона стало главным событием истории диадохов.

Антигон превосходил в численности войска, Эвмена отличали хитрость и искушенность в тактике. Не успел Антигон прибыть в порученную ему сатрапию Фригию, как Эвмен ограбил ее, купив за добычу преданность войска. И когда в лагерь Эвмена прибыли антигоновы гонцы, принявшиеся подбивать солдат выдать презренного кардийца, солдаты прогнали послов прочь. Более того, воины постановили назначить тысячу — тысячу! — телохранителей для своего полководца, которые, сменяя друг друга, должны были охранять Эвмена от негодяев, что могли польститься на антигоновы деньги.

Но если солдаты приняли Эвмена, то генералы, гордые своим происхождением, по-прежнему отказывались признать первенство безродного грека. Один из них попытался увести свой корпус к Антигону, и мятеж пришлось подавлять силой. Другой изменил, будучи подкуплен, прямо во время битвы,[46] и Эвмен потерпел поражение, потеряв обоз и едва ли не половину армии. Другой на его месте пал бы духом, но Эвмен воспринял поражение преспокойно. Он проиграл не из-за собственной бездарности и не по вине солдат, которые бились выше всяких похвал, а от предательства не застрахован никто, даже самый великий. Потому Эвмен отступил, но спустя лень дерзко вернулся на поле битвы, что похоронить павших.

Кому-то это могло показаться напрасным риском, но воины оценили поступок Эвмена.

— Наш кардиец — славный малый! — заключили они.

Но Антигон был сильнее. Он сумел обложить Эвмена, заставив того укрыться в крепости Норы. Сама по себе крепость была неприступна, ибо никто, даже Александр не выдумал покуда оружия, способного разрушить трехсотфутовую скалу, на какой были воздвигнуты стены Нор, но здесь было мало провианта и, главное, крепость была столь мала, что воины с трудом находили место для краткой прогулки, а кони были обречены стоять в стойлах. Антигон окружил Норы крепкою стражей, а сам отбыл прочь: у него доставало дел и без Эвмена.

Эвмен был обречен на долгую осаду. Желая сохранить боеспособность своей небольшой армии, он приказал воинам ежедневно тренироваться в небольшом дворике крепости, а коней приподнимать с помощью ремней и стегать кнутом, с тем чтобы они в ярости били ногами, поддерживая выносливость сухожилий и мышц. Эвмен был неизменно весел, самим видом своим подчеркивая, что все это пустяки и они непременно выпутаются.

— Непременно! — говорил он, размалывая крепкими зубами дурно пропеченную лепешку.

Тут умер Антипатр, и Антигон начал свою игру. Ему нужен был Эвмен, один из немногих генералов, талантом не уступавший Александру. Антигон предложил Эвмену стать под его знамена и прислал текст присяги. Эвмен подписал этот текст, предварительно изменив его так, что присягал не Антигону, а династии Александра. Пока гонец с присягой спешил к Антигону, Эвмен оставил Норы и ушел. Отныне он служил царице Олимпиаде, назначившей кардийца наместником Азии. Главной задачей Эвмена стала борьба с Антигоном. Эвмен получил в распоряжение деньги и солдат — быть может, лучших солдат, каких знал мир. Это были аргираспиды — воины с серебряными щитами, старая гвардия Александра. Они служили македонским царям еще с битвы при Херонее, а некоторые стояли под знаменами Филиппа даже в сражении при Олинфе.[47] Этим бойцам было под шестьдесят, а кому и под семьдесят лет. Они уступали молодым в быстроте ног, но никто не мог сравниться с аргираспидами в выносливости, владении мечом, умении держать строй и в той непоколебимой уверенности в себе, что дают лишь десятки одержанных побед. Эти воины знали себе цену и ни во что не ставили командиров. Эти воины знали себе цену и были богаче иных генералов, ибо бережно сохраняли свое немалое жалованье. Каждый аргираспид имел собственную повозку, собственную жену, детей — собственных или нет, целые тюки барахла. Аргираспиды были предтечей преторианцев, не тех, что умертвят сумасброда Калигулу, а отборных витязей Цезаря или Помпея. Аргираспиды могли лишь одной своей поступью вырвать любую победу, но для этого они должны были захотеть сделать это.

И вот теперь Эвмену предстояло договориться с кичащимися своей доблестью ветеранами. Он знал, что агрираспиды не любят его, но он знал и то, что больше всего на свете они любят деньги. А деньгами Эвмен располагал. Он купил преданность аргираспидов, пусть неверную, но преданность.

Труднее было с Тевтамом и Антигеном, генералами щитоносцев, которые не желали признать Эвмена выше себя. Им было постыдно являться по вызову в шатер кардийца, сына золотаря. Что ж, Эвмен нашел выход и в этот раз.

— Друзья, — сказал он генералам, — ни к чему ни вам приходить ко мне, ни мне к вам. Мы будем сходиться в шатре Александра, чей дух и величие дадут нам победу!

И теперь на каждой стоянке воины воздвигали роскошный шатер, посреди него ставили золотой трон, на какой возлагали диадему, царский скипетр, меч, панцирь и золоченый щит. Все это будто бы принадлежало Александру, что незримо присутствовал на каждом совете, своим согласием одобряя сообща принятое решение.

Это было нечто новое, и это устраивало всех. Генералам подобное отношение представлялось куда более предпочтительным, нежели высокомерие и жестокость, уже нет-нет да проскальзывавшие в поведении Антигона. И потому стратеги Тевтам и Антиген признали Эвмена. А затем его признали и многие другие, что опасались властолюбия обретавшего все большую силу Антигона. Под руку Эвмена сошлись сатрапы Певкест и Эвдем, Тлеполем и Сивиртий, Стасандр и Амфимах, приведшие сотни и тысячи воинов.

Ему подчинились многие те, кто считали себя выше кардийца. Подчинились не по собственной воле, а по велению уцелевшего еще чувства долга или из страха, толкающего стаю в подчинение вожаку. Они признали Эвмена первым, но оставляли право в любой момент куснуть. Тевтам открыто ненавидел Эвмена, отводя взор, когда глаза их встречались. Он давно был готов взбунтовать своих ветеранов, но его удерживал Антиген, более осторожный, уговаривавший повременить.

— Не горячись, еще наступит наш день!

Столь же ненадежны были и сатрапы, особенно Певкест, чье войско лишь немного уступаю тому, что собрал под началом Эвмен. Певкест, весьма известный еще при жизни Александра, делал все, дабы вырвать солдат из-под странного — без особой приязни, но с уважением — обаяния кардийца. Он щедро раздавал собранные с парсийских крестьян деньги, а однажды одарил каждого воина бараном.

— Странный намек! — заметил на это с усмешкой Эвмен.

Его положение оставалось двусмысленным. Он был официально назначен стратегом Азии, имел в распоряжении громадные денежные средства и мощную армию. Его уважали враги и собственные солдаты. В то же время никто не любил его. Солдаты не могли простить ему смерти Кратера, генералы — низкого происхождения, враги — неожиданных для них полководческих дарований, уязвлявших и Антигона, и Птолемея, и Лизимаха, и менее значимых, но не менее о себе мнящих. Днем солдаты славили Эвмена, а ночью вполне могли напасть на него. Каждый из генералов считал своим долгом выразить свое уважение стратегу Азии, и каждый был готов в любой момент его предать. И ничего нельзя было поделать. Разве что…

Эвмен неожиданно нашел способ, как обезопасить себя от предательства. Он просто-напросто занял кучу денег у своих генералов. Не для себя, на нужды войска, обещая отдать сразу после победы. Теперь генералы боялись потерять деньги в случае смерти Эвмена, и многие, состоя в заговоре против него, доносили о замыслах заговорщиков. Столь экстравагантным ходом Эвмен сплотил вокруг себя птенцов гнезда Александра и решил начать кампанию против Антигона. Антигон, имевший превосходство в силах, тут же поспешил навстречу. Но Эвмен перехитрил его, укрывшись за Паситигром.[48] Когда ж Антигон начал переправу, кардиец дал части вражеского войска перебраться на другой берег и лихим налетом наголову разбил авангард. Антигон попятился в Мидию, по дороге потеряв еще треть войска от болезней и нападений враждебных племен.

После этой, новой победы Эвмен приобрел у солдат такой авторитет, что они отказывались подчиняться кому-то, кроме него. Они поняли, что победа там, где Эвмен, и потому и слышать не хотели о том, чтобы передать власть раздающему баранов Певкесту или Тевтаму.

— Эвмен! — ревели аргираспиды.

— Эвмен! — вторили им гипасписты!

— Эвмен! — восклицали наемники.

— Эвмен! — вопили всадники.

Когда же Эвмен заболел, а поблизости показалось войско Антигона, воины потребовали, чтобы носильщики вынесли кардийца в первые ряды и стали стучать в шиты, вызывая Циклопа на битву. Тот подумал и решил отступить. Тогда Эвмен погнался за ним и вынудил дать сражение. Это была грандиозная битва, в которой участвовало почти шестьдесят тысяч человек и около двухсот слонов. Солдаты Эвмена разгромили центр и левый фланг Антигона, но тот не отступил, как советовали друзья, а бросил в атаку конницу правого фланга. В результате ни один из противников не был разбит. Потери Антигона были примерно в пять раз больше, но эвменовы генералы потребовали трубить ретираду, боясь превосходящей вражеской конницы, и, таким образом, поле сражения, а значит, и победа достались Антигону.

Антигон поспешил увенчать себя лаврами, прекрасно при том понимая, кто в самом деле выиграл эту битву, после чего продолжил отступление, уступив Эвмену плодородную Габиену. Эвмен не стал препятствовать ему, опасаясь предательства полководцев, которые вновь выражали недовольство кардийцем. Те из них, что посчитали, что войско одержало победу, приписывали ее на свой счет. Те ж, что считали, что проиграли, называли виновником поражения Эвмена.

Армия Эвмена разместилась на зиму в Габиене, причем каждый из сатрапов стал отдельным лагерем, чтобы быть подальше от ненавистного кардийца. Надо ли говорить, что Антигон очень скоро проведал об этом.

Лучшей возможности покончить с Эвменом нельзя было и придумать. Антигон повелел генералам поднимать полки в поход. Дабы сохранить замысел в тайне, он сообщил солдатам, что ведет их в Армению. На деле армия ускоренным маршем устремилась в Габиену, где беспечно пировали эвменовы генералы.

Антигон рассчитывал атаковать врага не позже, чем через десять дней — именно на это срок был рассчитан паек, взятый в дорогу солдатами. Сатрапы узнали о приближении Циклопа, когда его армия шла уже шестой день. О том, чтобы за четыре дня собрать раскиданные на многие сотни стадий корпуса, нечего было и думать. Певкест предлагал бежать, но Эвмен его остановил.

— Ничего страшного, — сказал он. — Надо лишь сделать так, чтобы Одноглазый думал, будто все войско уже здесь.

— Но как? — спросил Певкест.

— Мы разожжем огни.

По приказу Эвмена воины разожгли по отрогам гор тысячи и тысячи костров, при виде которых Антигон решил, что вражеская армия собралась воедино и готова к битве. Пораженный столь неприятным открытием, Антигон замешкался, дав стратегам Эвмена время подтянуть свои полки.

Все! Армия Эвмена была в сборе и она превосходила войско Антигона. Сам того не желая, Эвмен поставил врагов в безвыходное положение. Вернуться они уже не могли — была зима, у воинов кончился провиант, кони остались без фуража. Антигон был вынужден решиться на битву. Зная о настроениях эвменовых генералов, он послал к ним тайных гонцов, предлагая выдать Эвмена и покончить с междоусобной враждой. Генералы колебались, ибо сколь сильна была их ненависть к кардийцу, столь же велико было и их недоверие к Антигону. В конце концов они порешили позволить Эвмену выиграть последнее сражение, а уж потом избавиться от него.

Эвмен тут же узнал о заговоре через заимодавцев-сатрапов. Он думал всю ночь — ночь перед битвой. Он мог оставить войско и бежать, благо имел и верных друзей, пусть немногих, и деньги. Но это означало бы конец дела, какому он честно служил, это означало предать солдат, какие верили ему, это означало опозорить себя столь великой трусостью, перед какой померкли б все его предыдущие победы. И потому Эвмен решил остаться, рассчитывая на то, что войско защитит своего победителя, а в победе кардиец не сомневался.

Утреннее солнце облило холодным серебром выстроившиеся к бою полки. Превосходство было у Эвмена, его войско на четверть преобладало в людях и почти вдвое — в слонах. Но у Антигона была превосходная конница, у него были опытные генералы, на верность которых он мог положиться; его воинам, наконец, нечего было терять, а отчаяние, как известно, придает сил. И потому каждый из полководцев знал, что битва будет нелегкой, и каждый намеревался решить исход ее своим козырем. Для Эвмена таким козырем были аргираспиды, самодовольные и вечно ворчащие, но несокрушимые в бою. Антигон рассчитывал на своих всадников и на… измену. Он верил, что эта измена случится, и он не ошибся.

Но измена случилась не сразу. Начало этого дня было многообещающим для Эвмена. Аргираспиды дружным воплем приветствовали его, поклявшись, что добудут победу. Они отправили к стоящей против них фаланге гонцов, кричавших:

— На кого вы поднимаете руку, мерзавцы? На своих отцов?

Этот крик привел пехотинцев Антигона в сильнейшее замешательство, и они дрогнули, еще не вступив в битву. А затем аргираспиды пошли в атаку. Это было изумительное по своей красоте зрелище — шеренги блистающих серебром щитов воинов, шаг в шаг наступающих на трепещущих в страхе врагов. Антигон понял, что ему не удержать центра и бросил в атаку ударный конный корпус, поддержанный несколькими десятками слонов. Этот корпус должен был смять правый фланг Эвмена, но тот заранее выстроил здесь своих лучших всадников и готов был принять удар.

И тут случилось предательство. Певкест, то ли из ненависти к Эвмену, то ли приняв мзду от Антигона, бросился в бегство, уводя за собой большую часть всадников. Напрасно Эвмен кричал ему, Певкест скакал, не слушая криков. Тогда кардиец собрал немногих оставшихся воинов и слонов и бросился на врага, надеясь навязать бой и дать фаланге время разгромить врагов в центре. Всадники и слоны смешались в единую визжащую массу, засвистели дротики и стрелы, сталь мечей и копий со звоном пала на щиты, доспехи и украшенные золотом шлемы. То была яростная схватка, в какой воины Эвмена доказали право быть победителями. Но врагов было слишком много. Они брали числом, и витязи кардийца один за другим падали наземь, а слоны все чаше вскрикивали от боли, пораженные копьем или брошенным умелой рукой дротиком.

Ну а тем временем аргираспиды делали свое дело. Великолепно отлаженный механизм смерти разорвал центр антигонова войска, сокрушив все выставленные против него заслоны. Если верить историку Иерониму, участнику этой битвы, ветераны перебили около пяти тысяч врагов, сами не потеряв ни единого человека. Столь четки и отточены были их действия, что солдаты Антигона не могли найти в стене щитов даже крохотной щели, куда бы могло просочиться смертельное острие копья.

И победа были близка, ибо аргираспиды уже готовы были повернуть на помощь своей гибнущей коннице, но тут пал слон. Тот самый слон, на какого смотрели все прочие слоны. Слон-гигант, ведший за собою все стадо. И слоны дрогнули, и побежали назад, топча всадников Эвмена. Но и это еще не было поражением, ибо Эвмен успел ускакать на правое крыло, куда сбежал Певкест, и готов был вести в бой свежие конные полки. Но Певкест отказался следовать за Эвменом, крича, что все погибло, а Антигон принял единственно правильное решение. Он направил всадников не против Эвмена, а на вражеский лагерь.

Клубы пыли, поднятые конскими копытами, скрыли от Эвмена этот маневр. Он понял, что лагерь захвачен, лишь когда стали падать шитые золотом шатры. Увидев это, пехота дрогнула. Сначала попятились, посчитав, что все проиграно, наемники, затем дрогнули гипасписты. Последними остановились аргираспиды. Они еще могли идти вперед и довершить разгром врага, который был обескровлен, и нужен был лишь последний удар, чтобы обратить его в бегство. Но аргираспиды смотрели, повернув головы, на разоряемый лагерь, где были их жены и дети, где пропадало столь милое их сердцу барахло, что должно обеспечить им сытую старость. И аргираспиды попятились, даруя врагу надежду на победу. Они начали отступать к реке, отражая наскоки подоспевшей от лагеря конницы.

Это было блестящее отступление, оставлявшее надежду на благополучный исход почти уже проигранной битвы. Выстроившись в каре, аргираспиды сверкающей, обрызганной серебром черепахой пятились к холму, на котором уже закрепились остатки разбитого правого крыла. Эвмен с замирающим сердцем следил за тем, как ветераны медленно поднимаются вверх, отражая ударами копий наскоки пышно разодетых антигоновых витязей. Шаг за шагом, устилая сухую землю телами всадников и своими собственными.

И вот они взобрались почти на вершину, где преследователи наконец-то оставили их в покое, сброшенные вниз стрелами и дротиками устремившихся на подмогу пельтастов. Из глоток аргираспидов рвались тяжелое дыхание и яростный рев.

— Где этот разодетый павлин?! — кричали одни.

— Где Певкест?! — вторили другие.

— На копья его! — орали третьи, самые дерзкие.

Эвмен покосился назад. Но Певкеста и след простыл. В окружении нескольких оруженосцев он во весь опор мчался вниз, к реке, где сгрудились нестройной толпой его эскадроны. Вот он достиг их и что-то закричал, отчаянно маша рукой. Повинуясь приказу Певкеста, всадники тронулись с места и устремились за своим предводителем вдоль реки — туда, где блестели чешуйками мертвой рыбы рассыпавшиеся по полю воины Антигона.

— Подонок! — вырвалось у Эвмена. — Он трусливо бросил фронт, а потом отказался пойти в контратаку. Но теперь он отважен — в своем бегстве к врагу!

— Да! — как-то глухо согласился подошедший от строя ветеранов Тевтам. — Жаль, что ты не догадался схватить его.

— Я не успел! — сказал Эвмен.

— Не догадался! — подтвердил командир аргираспидов. Эвмен посмотрел ему в глаза, и тот отвел взор. — Мы проиграли битву.

— Нет! — возразил Эвмен, прекрасно зная, о чем скажет Тевтам.

— Проиграли! — упрямо повторил тот. — Мы потеряли обоз. Мы потеряли имущество, жен и детей.

— Мы вернем все это! — пообещал Эвмен.

— Конечно, — угрюмо согласился Тевтам. Он помолчат и по-прежнему глядя в сторону, глухо прибавил:

— Вернем…

Эвмен глядел перед собой. Солнце уже село за гору. Над полем битвы клубилась взбитая мириадами ног и копыт сухая удушливая пыль. Где-то вдалеке завыл волк, предвкушая обильную пищу. Ему тут же откликнулся, вторя, другой, такой же голодный.

Эвмен скользнул глазами влево, перехватив взор Тевтама. Волчий взор, презрительный и ненавидящий — взор, к каким Эвмен уже давно успел привыкнуть…

Ну а завтра случилось то, что должно было случиться — кичащиеся своей славой аргираспиды выдали Эвмена врагам. Напрасно он до хрипоты убеждал их начать новую битву. Ведь враг понес такие потери, от каких вряд ли мог оправиться. Напрасно Эвмен сулил ветеранам груды злата. Аргираспидов волновало лишь милое их сердцу имущество.

— Мы хотим вернуть наших жен, наших детей, наше добро, — говорили они, отводя глаза в сторону.

Все, как один, отводя. Тайком они послали гонцов к Антигону, обещая ему все, что захочет, взамен на захваченное добро. Антигон не требовал многого, он хотел получить лишь Эвмена. И аргираспиды согласились на это. Какое-то время они выжидали, делая вид, словно даруют кардийцу шанс к бегству, а затем скрутили его.

Эвмен кричал, взывая к их совести, но старики отвечали ему ругательствами, именуя зачинщиком раздоров.

— Это ты разжег вражду меж македонянами! — обличающе вопили они.

Увидев это, генералы, еще колебавшиеся, как поступить, отбросили сомнения и оставили Эвмена. Одни, как Певкест, бежали, другие поспешили перейти на сторону победителя. Лишь немногие из солдат остались верны Эвмену и плакали, когда он обращался к ним с прощальными словами. По щекам их катились слезы, когда Эвмен кричал:

— «Подлейшие из македонян! Вы выдаете как пленника своего полководца — не воздвигаете ли собственными руками трофей, равный которому не поставил бы, пожалуй, и Антигон, eam бы он победил вас! И в самом деле, разве не отвратительно, что из-за отнятого у вас обоза вы признаете себя побежденными, как будто победа заключается не в превосходстве оружия, а в захвате имущества, и как выкуп за свои пожитки, вы посылаете врагу своего полководца. Меня, непобежденного и победителя, ведут в плен и губят мои же соратники! Заклинаю вас Зевсом-Воителем и другими богами — убейте меня здесь сами! Если меня убьют там — все равно это будет ваших рук дело. Антигон не упрекнет вас: ему нужен мертвый Эвмен, а не живой. Если вы бережете свои руки, достаточно развязать одну из моих и все будет кончено. Если вы не доверяете мне меч, бросьте меня связанного диким зверям. Сделайте это — и я освобожу вас от вины: вы в полной мере воздадите должное своему полководцу».[49]

Солдаты плакали, но никто не решился встать на защиту Эвмена и поднять свой меч против аргираспидов, столь сильна была слава этих воинов. А ветераны заткнули Эвмену рот и потащили его к Антигону, уже праздновавшему победу. А когда победителя спросили, как содержать Эвмена, тот ответил:

— Как слона или льва!

Ибо Эвмен был равен по силе слону, а по духу — льву.

Антигон колебался, не зная, как поступить с пленником. Велик был соблазн привлечь кардийца на свою сторону и использовать его полководческий гений в битвах, что ждали Антигона впереди. Про то же говорил Неарх, друг Александра, а сейчас Антигона. Про то же говорил и Деметрий, будущий Полиоркет. Сын Антигона восхищался Эвменом и изумлялся великой несправедливости судьбы, преследовавшей этого человека.

Антигон внимал словам сына, и ему казалось, что он должен с ним согласиться. Но были слова и против. Против кричали антигоновы генералы, опасавшиеся, что пощаженный Эвмен займет первое место при повелителе. Против кричали аргираспиды, боявшиеся мести Эвмена, если тот вдруг вновь войдет во власть. Против кричала ненависть Антигона к этому человеку, ничтожному кардийцу, не раз и не два покрывавшему позором знамена македонского князя.

И эта ненависть взяла верх, успокоив сердца генералов и изменников-аргираспидов. Антигон повелел уморить пленника голодом, но тот еще жил, когда войско снималось с лагеря, и тогда палач задушил Эвмена.

Так кончил свои дни человек, по странному капризу судьбы оказавшийся в самой гуще событий, именуемых войнами диадохов, человек, поднявшийся от самых низов жизни к самым вершинам власти, человек, чья порядочность поражала даже врагов.

И смерть эта была бы печальна, если б не возмездие, вскоре постигшее тех, кто были причастны к ней.

Антигон не отличался сентиментальностью и любовью к предателям. Вскоре после смерти Эвмена были казнены изменившие ему генералы аргираспидов Тевтам и Антиген. Певкест был обласкан Антигоном, и что стало с ним неведомо, но после битвы при Габиене Певкест больше не упоминается историками, и мы вправе предположить, что он разделил судьбу своих собратьев по измене.

Не пошалил Антигон и аргираспидов. Они слишком любили свое имущество, чтобы полководец мог положиться на их преданность. Ни один из них не остался при Антигоне, ни один из них не увидел дол и холмов милой сердцу Македонии. Аргираспиды были разбиты на небольшие отряды и размешены по дальним гарнизонам, причем Антигон приказал ставить их в таких местах, где свирепствовали дикие номады или болезни. Спустя несколько лет корпус аргираспидов перестал существовать и даже память о нем исчезла. Исчезла б, если бы ее не сохранило славное имя Эвмена из Карии…

Антигон… Победитель, он правил Азией еще полтора десятка лет. Он прибрал к рукам полмира и желал получить недостающую половину. Но Селевк и Лизимах встали на пути Антигона. В битве при Ипсе слоны смяли войско правителя Азии. Войско уже бежало, но престарелый полководец отказывался спасаться бегством. До самого последнего мига он ждал появления своего сына, но тот слишком увлекся боем. Деметрий был горяч, но не обладал рассудительностью, что отличает по-настояшему великих полководцев. Рассудительностью, что была присуща Эвмену. И как знать, не вспомнил ли Антигон в тот миг, когда вражеский дротик пробил его грудь, про писца из Карии, какого так не хватило ему в этом бою.

Отражение-6(год 79.11.534 от смерти условной бабочки)

Код Хранителя — Zet-194

Наверно, Канны — величайшая из битв древности — не по последствиям своим — они оказались едва ли заметны, не по итогу — хоть он впечатляет, а по тактическому совершенству. Трудно даже поверить, что Ганнибал, полководец вполне искушенный, но не великий покуда ни громкими победами, ни опытом, ни полководческим мастерством, мог задумать и претворить в жизнь подобный шедевр. Возможно, план на битву был куда проше, и лишь счастливые для карфагенян обстоятельства предопределили катастрофу, постигшую их врагов. Но, так или иначе, уже древние признали битву при Каннах шедевром полководческого искусства, а наследники славы древних приняли эту оценку…

Битва происходит 2 августа, и канун ее полон самых радужных для римлян надежд. После успешного диктаторства Фабия Максима римляне вручают власть консулам Луцию Эмилию Павлу и Гаю Теренцию Варрону, которым, казалось, удается захватить инициативу и припереть Ганнибала к Адриатическому морю. Для решающей битвы римляне собирают гигантское войско — не то 87, не то 92 тысячи. Бесспорно лишь, что римляне имели восемь сдвоенных легионов или восемьдесят тысяч пехотинцев с соответствующим количеством всадников. У Ганнибала — всего пятьдесят тысяч, но его конница примерно вдвое превосходит римскую. Потому главный расчет карфагенский полководец делает на кавалерию, римские консулы Варрон и Павел — на пехоту. Выстроенные в семьдесят рядов в глубину, римские легионеры должны всей массой своей продавить фалангу наемников и рассечь вражеское войско пополам…

И все поначалу складывается именно по замыслу римлян. Их конница отважно выдерживает натиск иберских, галльских и нумидийских всадников, а пехота теснит наемников, заставляя их прогнуть строй в полумесяц, в середину которого все глубже и глубже вклиниваются римские когорты. И римлянам не хватает совсем немного. Римские всадники обращаются в бегство прежде, чем пехотинцы прорывают неприятельский строй. Зайдя в спину римскому войску, карфагенские всадники обрушиваются на задние ряды, и в тот же самый миг, выдвинувшиеся из-за фаланги корпуса опытных наемников-ливийцев, наносят удар во фланги легионов, замыкая кольцо окружения…

Битва обращается в избиение, продолжающееся много часов. Римляне теряют до 70 тысяч воинов, еще более 10 тысяч пленено, и лишь жалкие остатки спасаются бегством в Канусий, куда бежит и уцелевший в сражении консул Варрон. Потери карфагенян вдесятеро меньше римских. Истории неведома другая столь же упорная битва с таким катастрофичным для побежденных соотношением потерь…

Все полагали, что Ганнибал пойдет на Рим, но он остается на месте. До сих пор неясно, почему карфагенский полководец не напал на вражескую твердыню в тот миг, когда она была беззащитна пред его победоносным войском. Сам Ганнибал не оставил никаких свидетельств на этот счет, предоставив современникам и потомкам гадать: почему. Одни полагают, что его войско было обессилено, так как почти каждый второй карфагенянин получил рану. По мнению других Ганнибал вообще не хотел уничтожать Рим, так как на его место в Италию могли прийти македонские фаланги, а слава македонян была все еще грозна. Ганнибал упускает время, и римляне пользуются этим…

Рим, подобно гидре, восстает из праха и собирает новую армию. Римлян даже не смущают даже восстания союзников, в результате которых большая часть центральной Италии передается на сторону Ганнибала. Уже к концу года Рим имеет армию, сравнимую по численности своей с поредевшим карфагенским войском, и эта армия готова к новой войне…

Перспектива: Следует предположить, что римлянам удастся сохранить шансы на победу в войне.

Продолжается война между хуннами и ди. Аландра и Модэ вновь побеждают шаньюя Туманя. Модэ лично убивает отца.

Перспектива: ?

Антиох Сирийский при поддержке Аттала Пергамского начинает войну против своего дяди Ахея.

Перспектива: Следует предположить, что Антиох не удовлетворится возвращением владений Селевкидов в Малой Азии, а предпримет новые походы на восток.

Император Ши-хуан, желая проверить прочность своей власти, совершает тайную прогулку по Сяньяну, столице империи Цинь. Неузнанный, Ши-хуан подвергается нападению разбойников и едва спасается бегством. Занятное, что и говорить, происшествие! Властелин величайшей империи, какую знал мир, повелитель судеб многих миллионов людей, едва не становится жертвой уличных грабителей.

Перспектива:?

Резюме Хранителя (код — Zet-194):

Течение событий нарушено. Модэ раньше положенного устраняет своего отца Туманя. Продолжает вызывать вопросы фигура Аландра.

Год седьмой — Свернутой головы