Император вынимает меч — страница 4 из 13

Периоха-7

Это был год 3556-й от сотворения мира Иеговой, или год 2907-й по исчислению приверженцев дикой богини Кали, или год огня и пса 37-го цикла по исчислению не поддающихся счету китайцев…

532 года назад началась эра великого Набонассара, 328 лет — еще более великого Будды, всего 95 лет — величайшего из великих, Селевка Никатора, основателя династии Селевкидов…

Минул ровным счетом 561 год с тех пор, как греки отметили первую Олимпиаду, имена победителей в коей не дошли до далеких потомков…

Чуть раньше, 610 лет назад, финикияне основали в Африке Новый город, который впоследствии станет известен всему миру под гордым именем — Карфаген…

Чуть позже, 539 лет назад, легендарные братья заложили на берегу Тибра стены другого града, коему суждено будет своим звучным именем — Рим — изменить ход истории величайшего из континентов…

Пройдет 215 лет, и в городишке Вифлееме, ничтожном и никому не ведомом, родится человек, какой положит начало новой эпохе и новому исчислению. Но, скорей всего, он родится тремя годами раньше…

Это седьмой год нашего повествования…

Этот год был годом свернутой головы.

В Италии при консулах Тиберии Семпронии Гракхе и Луции Постумии Альбине, где по прежнему происходят основные на этот момент события мировой истории, война между Ганнибалом и Римом вступила в новую стадию. После зимовки в Капуе, Ганнибал попытался развить свой успех в Южной Италии. Карфагеняне захватили Касилин и Петелию, на сторону Ганнибала перешли Локры, союзные карфагенянам бруттии захватили Кротон. Но к лету инициатива начала ускользать из рук Ганнибала. Рим мобилизовал все силы, принял закон об ограничении расходов и сумел противопоставить Ганнибалу сразу три армии: Марка Клавдия Марцелла, Квинта Фабия Максима и Тиберия Семпрония Гракха. Капуанцы, союзники карфагенян, потерпели серьезную неудачу под Кумами, где, попытавшись устроить засаду жителям Кум, сами подверглись внезапному нападению римлян. Ганнибал предпринял попытку взять Кумы, но армия Гракха выдержала осаду. Вскоре после этого Ганнибал потерпел неудачу под Нолой, отряд карфагенских наемников впервые за войну перешел на сторону римлян. Наибольший успех Ганнибала — союзный договор, заключенный с Филиппом V Македонским. Но римляне перехватили на обратном пути посольство Филиппа и предотвратили, таким образом, войну на два фронта…

В Сицилии представился Гиерон Сиракузский. Его преемник Гиероним постепенно склонялся к союзу с карфагенянами. В Сиракузах объявились карфагенские эмиссары, под влиянием которых Гиероним подписал договор с Карфагеном…

В Китае Ши-хуан совершил объезд пограничья. По приказу императора были разрушены стены покоренных городов и оборонительные дамбы. Полководец Мэн Тянь отправился на войну против хуннов. Полководец Ту Цзюй отправился на войну против племени юэ и государства Аулак. Император послал Хань Чжуна и еще двух чиновников на поиски эликсира бессмертия…

В Карфаген прибыл Магон с донесением о победе при Каннах. Карфагенский Совет постановил послать Ганнибалу подкрепления и деньги, но вскоре изменил решение и отправил Магона с войском в Иберию на помощь Гасдрубалу…

В Иберии карфагеняне потерпели ряд неудач. Братья Публий и Гней Сципионы разбили Гасдрубала у Ибера, а потом армии Гасдрубала, Магона и Ганнибала, сына Бомилькара у Илитургиса…

В Галлии погибло при нападении бойев войско Луция Постумия…

В Сардинии в то же время потерпела сокрушительное поражение попытка карфагенян овладеть этим островом. Римская армия Тита Манлия Торквата наголову разбила армию карфагенян и местных повстанцев во главе с Гасдрубалом Плешивым…

В Греции Филипп V Македонский, все еще не решаясь начать активные действия против римлян, продолжал войну в Пелопоннесе. В Мессении в результате междоусобицы, в какой был замешан Филипп, погибли архонты и двести граждан. Из-за множественных разногласий Филипп порвал с Аратом…

В Малой Азии Ахей, самозваный правитель селевкидских владений, потерпел поражение от племянника Антиоха III Сирийского и Аттала Пергамского. Союзники осадили Ахея в Сардах. У Антиоха родился второй сын, названный в честь отца…

7.1

Купец Келастис оказал Ганнибалу большую услугу, указав путь через Альпы, и потому был вправе рассчитывать на благосклонность победоносного полководца. Когда Келастис внезапно объявился в Капуе, во дворце, где квартировал Ганнибал, он был принят без проволочек. Пуниец лично вышел в гостевую залу и вежливым кивком, почти поклоном, приветствовал гостя.

— А, старый друг! Что тебе нужно на этот раз? Или моя плата показалась тебе несоразмерной услуге, тобой оказанной?

Купец поклонился, цепким взглядом впиваясь в хозяина. Ганнибал улыбался, но на лице его не было того благодушия, что свойственно человеку, довольному жизнью. Глубокие вертикальные морщины на лбу и от носа к губам, свидетельствовавшие о том, что полководца терзают заботы, придавали облику Ганнибала мрачность, какую усиливали выдержанные в темных тонах одежды: синяя, почти фиолетовая туника и багровый, по римскому образцу плащ, сколотый на груди массивной фибулой. Келастис растянул губы, изображая улыбку.

— Нет, Ганнибал, она была щедрой.

— Что же тогда?

— У меня есть кое-какие дела на севере. Теперь, когда Италия в твоих руках, купцу приходится спрашивать дозволения на проезд не у римлян, а у ее нового властелина.

— Я даю его!

Купец отвесил еще один легкий поклон, выражая свою благодарность.

— Но разрешения мало. У того, кто оказал услугу — пусть малую — Ганнибалу, могут возникнуть осложнения с римлянами. И одно дело, если этих римлян окажется двое иль трое, но плохо, если их будет больше, и они, случайно или нет, узнают, с кем имеют дело.

— Я понял тебя, — догадался Ганнибал. — Тебе нужна охрана.

— Именно.

— И на какую же охрану ты рассчитываешь? Сотня? Две?

Келастис засмеялся, показывая, что оценил шутку.

— Я не столь уж важная персона, чтобы римляне специально охотились за мной. Десяти всадников будет достаточно. Десяти быстрых нумидийских всадников, каким нет равных.

Ганнибал также засмеялся, лицо его посветлело, морщины разгладились. Купец нравился карфагенянину. Приятно иметь дело с умным, уверенным в себе, дерзким человеком!

— Десяти всадников тебе хватит, чтобы одолеть всю римскую армию?!

— Точнее то, что от нее осталось. — Улыбка намертво прилипла к лицу купца. — Я не собираюсь вступать в бой с римскими легионами. Для этого существует непобедимый Ганнибал. Мне будет многовато, пожалуй, и турмы. И от легионов, и от турм мы спасемся бегством. Но вот если на одинокого путника нападут в дороге разбойники, ему придется несладко. Десяток всадников придутся здесь кстати.

— Ты трезво мыслишь, купец. Я дам тебе охрану, но за это ты должен будешь исполнить одно мое поручение.

— Все, что в моих силах.

— Куда ты держишь путь?

— В Кремону, а потом, может быть, и дальше.

— Как понимать это твое: может быть?

— Все зависит от того, о чем я договорюсь в Кремоне.

— У тебя там важная встреча?

— Полагаю, да.

Ганнибал посуровел, готовый дать волю гневу.

— Я не понимаю тебя, купец! Не стоит говорить со мной загадками!

— Я не знаю, найду ли в Кремоне человека, какого жду там найти. Если его там не окажется, мне, возможно, придется продолжить путь и вернуться в Иберию.

— В Иберию? Это было бы превосходно! Я хочу передать с тобой несколько писем. Надеюсь, ты не откажешь мне в этой услуге?

— Если великий Ганнибал доверяет мне… — с искушенностью царедворца ответил купец.

— После того, что ты сделал, конечно же доверяет! Отныне тебе следует дружить со мной и держаться подальше от римлян. Они злопамятны! Ты отвезешь письмо к цисальпинским галлам, а если продолжишь путь в Иберию, то и к Гасдрубалу, моему брату. Если же ограничишься Кремоной, второе письмо уничтожишь. Понятно?

— Как будет угодно.

— Хорошо. — Ганнибал задумался, его лоб вновь рассекли глубокие морщины. — Когда ты намерен отправиться в путь?

— Хоть сейчас.

Пуниец покачал головой.

— Ну, сейчас уже поздно. Не стоит начинать путешествие под вечер. Сделаем так… Сегодня я подготовлю письма и назначу людей для твоей охраны. Вечером мы выпьем вина, ну а на рассвете ты отправишься в путь.

Купец поклонился.

— Да будет так, как хочет Ганнибал. И если Ганнибалу вновь понадобятся мои услуги, пусть не стесняется. Если же я сам решу, что сумею помочь ему, я сумею связаться с тобой. На моем послании будет красоваться отпечаток вот этого перстня. — Купец поднял руку и продемонстрировал карфагенянину весьма массивную печатку, украшенную изображением игральной кости.

Вечером он пировал с Ганнибалом и его генералами, в их числе и с недоверчивым Махарбалом. Ганнибал был весел, но оживленность его выглядела наигранной, сквозь нее нет-нет да прорывалась тревога, затаенная полководцем в тайниках своего сердца. Но Ганнибал тут же прятал ее, так что никто не замечал его озабоченности. Никто, кроме купца Келастиса, во время всей пирушки искоса наблюдавшего за Пунийцем. Что было причиной тревоги?

Келастис не нашел ответа на этот вопрос. Рано поутру он вскочил на великолепного жеребца, врученного ему конюшим от имени Ганнибала, и в сопровождении отряда всадников оставил город.

Путь от Капуи до Кремоны, и без того неблизкий, стал вдвое дольшим из-за того, что путникам приходилось держаться троп и проселков, обходя вражеские посты и города, сочувствовавшие Риму. Но купец был осторожен, а быстрые кони помогали избегнуть беды. Маленький отряд дважды натыкался на римлян, и оба раза без труда уходил от погони. Кремоны отряд достиг на десятый день. Здесь купец расстался со своим провожатыми, сказав командовавшему ими десятнику Гиемпсалу, что дальше пойдет один.

— Вы свое дело сделали! — прибавил он.

Гиемпсал не стал спорить. Ему и самому не хотелось сопровождать человека, разговаривающего по ночам с духами. Ну, может, и не с духами, но нумидиец сам видел, как купец о чем-то шептался с кольцом, надетым на палец правой руки, а однажды посреди ночи отошел от костра и исчез, вернувшись только под утро.

Взяв письмо — краткое послание Ганнибалу, в каком Келастис сообщал, что он благополучно прибыл к Кремоне, нумидийцы отправились в обратный путь. Они благополучно вернутся — все вдесятером — и никогда более не увидят человека, с каким проделали опасный путь через Италию.

Ну а купец продолжил свое путешествие. Он не стал заходить в Кремону, а двинулся вверх по течению Пада. Он неторопливо, внимательно осматриваясь, рысил по вьющейся вдоль реки дороге. Он словно кого-то искал, не до конца еще уверенный, что найдет. Но путь купец выбирал без колебаний, словно этот кто-то, кого он искал, также должен был рыскать по берегу Пада в поисках Келастиса. И потому когда далеко впереди показались два всадника, купец ни на мгновение не заколебался. Это могли быть враги, но двое врагов не страшили того, кто привык иметь дело сразу со многими, и кто во владении мечом уступал разве что одному-единственному человеку из своего далекого прошлого.

Подаренный Ганнибалом жеребец резво устремился вперед. Незнакомцы также прибавили ход…

Они встретились точно напротив раскидистого вяза, словно нарочно выросшего у дороги, чтоб отмерять границу для встречи. Купец первым спрыгнул с коня.

— Гиптий!

Один из незнакомцев бросился навстречу.

— Кеельсее!

Друзья стиснули друг друга в объятиях. Друзья?

Наверно, они могли называть себя друзьями, хотя, бывали времена, когда любой из двоих мог ожидать от другого удара в спину. Но они были знакомы целую вечность, а в обычном человеческом представлении срок их знакомства, пожалуй, определялся величиной, большей, чем вечность. Когда-то давно они долго жили бок о бок, потом их пути разошлись, но не раз еще сходились, потому что оба имели примерно равный взгляд на жизнь и на принципы, какими в сей жизни надлежит руководствоваться. Один их двоих был сильнее другого, и оба знали об этом, как и о том, что этот, сильный, не воспользуется своей силой во вред другому. Не воспользуется?

Наверно, нет. Но в спину он ударить мог. И потому, если радость купца Келастиса, известного нам еще под именем Кеельсее, была искренней, то чрез радость его друга Гиптия, известного в далекой стране Рось под именем Мудреца, проскальзывала настороженность. Но Гиптий старательно прятал ее.

Друзья долго стояли, сцепившись, словно испытывая друг друга на прочность. Первым сдался Кеельсее, разжавший объятия.

— Ну, здоров!

— Ты тоже неплох! — с улыбкой ответил Гиптий. Так, на некотором отдалении от друга он чувствовал себя уверенней.

— Рад, что ты добрался живым и невредимым. Кто это с тобой?

Кеельсее скользнул быстрым оценивающим взглядом по ладной фигуре спутника Гиптия — юноши, сложению которого мог позавидовать бы зрелый муж.

— Дор, один из витязей, что взялись сопровождать меня сюда, — пояснил, поймав этот взгляд Гиптий.

— Один означает, что есть и остальные. Где же они?

Мудрец помрачнел.

— Погибли.

— Были проблемы?

— Еще какие! Мое прошлое отыгралось на мне. Но довольно, не хочу говорить об этом. Зачем ты вызвал меня? Что происходит?

— Если б я знал! — Кеельсее насладился недоуменной гримасой, промелькнувшей на лице собеседника, и быстро прибавил:

— Кто-то начал Баггарт!

Гиптию было знакомо это слово — недобро знакомо.

— Давай-ка поподробнее!

Кеельсее помедлил, будто собираясь с мыслями, а, скорей всего, для придания веса своим словам.

— Это случилось семь лет назад, когда я и связался с тобой. Семь лет назад некто выкрал из гробницы тело Александра Великого и поставил меня в известность, что Большая Игра началась.

— Ты видел его?

— Нет, слова были переданы мне одним из стражей. Я сразу понял, что это не блеф, что Игра и впрямь будет большой. К чему утруждать себя подобными хлопотами — вознею с телом, чтобы устроить мелкую пакость царю Кемта, то есть мне?! Нет, тут была не шалость, а выходка с претензией. Некто претендовал на многое. И потому я тут же известил тебя, после чего покинул свой трон, а заодно и страну, хотя в тот момент мне менее всего хотелось что-то менять в своей жизни. Но…

Кеельсее не договорил, потому что юноша, все это время находившийся на некотором отдалении при конях, закричал. Гиптий обернулся на этот крик и, выбросив руку в сторону, указал товарищу на появившихся из-за поворота всадников. Их было около десятка, и понять, кто они, не представлялось возможным из-за густой пыли, взбитой копытами лошадей.

— Кто это? Друзья или враги? — бросил Гиптий.

— С друзьями я недавно расстался… — задумчиво вымолвил Кеельсее. — А так как в этом мире врагов куда больше, чем друзей, к чему выяснять: кто они? Лучший враг — мертвый враг! Лучший друг… — Кеельсее оборвал фразу и засмеялся. — Надеюсь, ты не разучился орудовать мечом?

— Нет, я стараюсь быть в форме. И мой меч, уверен, получше!

Мудрец рывком извлек из потертых ножен массивный, но в то же время изящный клинок, отливающий серебром.

— Узнаю руку Грогута! — воскликнул Кеельсее. — Мне приходится довольствоваться булатом, что выкован для меня в Счастливой Аравии!

Он также вытащил меч, размером чуть меньший, чем у Гиптия. Глядя на это, извлек свой клинок и спутник Мудреца. Его меч был самым массивным, но смотрелся в руках юного гиганта сушей игрушкой.

Всадники были совсем рядом. Уже можно было понять по рогатым шлемам и наброшенным на плечи волчьим шкурам, что это галлы. Но галлы могли быть враждебны римлянам, а могли состоять на службе Рима. К одним Кеельсее имел поручение, других стоило опасаться.

— Хорошо бы поговорить с ними, — пробормотал мнимый купец.

Однако поговорить-то как раз не удалось. Обнаружив, что незнакомцы готовы постоять за себя, галлы не стати тратить время на разговоры и сразу же перешли к делу. Один из всадников швырнул копье в Гиптия, но тот с ловкостью, для несведущих непостижимой, увернулся. В следующий миг Кеельсее стремительным выпадом рассек бедро другому всаднику. Юноша, успевший снять с крупа коня небольшой круглый шит, парировал им удар неприятеля и размашистым движением меча достал того, уже проскакавшего мимо, в спину. Кеельсее удовлетворенно крякнул, видя, как всадник, кропя воздух кровью, кулем валится наземь.

Галлы оглушительно завопили. Уже сам факт, что трое незнакомцев, по виду — не воинов, бросили вызов десяти витязям, вызвал у галлов приступ ярости, понесенная ж потеря привела в бешенство.

Варвары повернули коней и разом обрушились на своих неприятелей. На каждого из троих пришлось по три копья или меча. В результате Кеельсее получил легкую рану в плечо, не рану даже, а царапину, ибо был человеком разумным и носил под одеждой плетеную из булатных колец кольчугу. Гиптий и Дор остались невредимы, зато еще четверо галлов упали на землю: трое — бездыханны, а один оглушенный. Этот, последний, пытался встать, но юноша коротким ударом отсек ему голову.

Увидев это, галлы совсем взбеленились. Яростно воя, они набросились на незнакомцев. Но ярость — дурной помощник. Мудрец сразил двоих: одного, бросив нож, другого — сбив с лошади и вогнав едва ли не по самую рукоять клинок в его грудь. Кеельсее расправился еще с одним, хотя и повозился. Дор легко, играючи отрубил ногу одному из своих врагов, а второго, прежде раненого в бедро Гиптием, просто сдернул с конской спины.

— Постой! Не убивай! — крикнул Кеельсее, видя, что Дор заносит для удара меч.

Юноша не понял слов, но удар задержал. Кеельсее подошел к распростертому на земле галлу.

— Ты чей? — Варвар ничего не сказал, тогда Кеельсее спросил:

— Ты за Рим или против?

— Мы, бойи, всегда были врагами Рима! — процедил галл, с ненавистью взирая на Дора.

— Тогда мы не поняли друг друга! — Едва приметным ударом Кеельсее рассек глотку варвара, и тот забился на земле, булькая кровью. — Недоразумение, — пояснил Кеельсее подошедшему Гиптию. — Я имею поручение к этим людям.

Мудрец криво усмехнулся.

— Ну, этих твое поручение уже вряд ли заинтересует, а вот если их собратья узнают о происшедшем, нам несдобровать.

— Ты прав. Нужно убираться отсюда. — Взбираясь на коня, Кеельсее не сумел удержаться от похвалы. — А твой паренек неплохо дерется!

— Я сам учил его, — ответил Гиптий. — Думаю, он мог бы поспорить с самим Воином, окажись вдруг тот жив.

— Почему бы и нет! Все может быть! Все… — Оборвав фразу на полуслове, Кеельсее заговорщически подмигнул собеседнику и направил жеребца прочь от реки.

Вскоре все трое очутились в харчевне, расположенной на пересечении дорог и по взаимному согласию не разоряемой ни римлянами, ни галлами. Гости расположились в самом укромном углу. Пока хозяин возился с вином и нехитрой снедью, Кеельсее и Гиптий продолжили прерванный разговор.

— Так значит, кто-то затеял Баггарт?

— Именно так, — подтвердил Кеельсее. — И этот кто-то — из наших. Посвященных.

Гиптий кашлянул.

— Леда?

Кеельсее с усмешкой потер щеку, на которой краснели отметины кровавых брызг.

— Вы все прямо-таки влюблены в нее! Что ты, что Гумий! Произносите ее имя с придыханием.

— Гумий тоже здесь? — насторожился Мудрец.

— Нет, но я видел его.

— Это не он?

— Ты хочешь спросить: не он ли затеял Игру? — Не дожидаясь ответа, Кеельсее рассмеялся. — Конечно, нет! Его единственного я исключил сразу. Я скорей был готов поверить, что это ты, укрывшись в неизвестности, плетешь сеть.

— Это не я.

— Вижу, — коротко бросил мнимый купец.

Корчмарь поставил на стол миски с мясом и полбяной кашей. Мудрец разлил по глиняным чашам вино.

— За встречу!

Посвященные осушили кубки до дна, юноша лишь пригубил, при том покосившись на Мудреца. Тот ответил своему спутнику одобрительным взглядом.

— Хороший парень! — вздохнул Мудрец и, вздохнув какой-то своей мысли, пробормотал:

— Дела!

— Вот именно — дела! — Кеельсее вновь наполнил кубки — свой и Гиптия, — медленно пригубил свой. — Получив известие об Игре, я в тот же день оставил Александрию. Я не знал, с кем мне предстоит иметь дело, и то обстоятельство, что этот некто извещен, кто на самом деле есть владыка Кемта, меня не устраивало. Какое-то время я осматривался в надежде заметить подозрительное движение. Но все было спокойно. Все шло именно так, как должно было быть. Тогда я решил испросить совета у Оракула и отправился в Храм Сета. Помнишь такой?

— Еще бы! Старик Омту едва не прикончил меня, а потом, когда произошла катастрофа, почему-то велел спасти.

— Он был сентиментален, а, быть может, рассчитывал что-то узнать. Но то дела давно минувших дней. Я виделся с Омту, триста шестьдесят восьмым по счету. Такой же маленький и такой же хитрый. Я связался с Источником Сосредоточения Сил, но тот давал туманные ответы. Он сообщил, что Игра действительно идет, но где и в чем ее смысл не ответил. Он сказал, что это не Русий, что это не Командор. В основном все. Я понял, что нужно искать того, кто способен на то, чтоб изменить историю. Я посетил Сиракузы и говорил с Архимедом. Занятный человек. С виду безобидный старичок, но знает многое, куда больше, чем положено знать.

— Может, это трансформер?

Кеельсее медленно покачал головой.

— У меня возникло подобное предположение, но очень скоро я убедился, что напал не на тот след. Это обычный человек, в том смысле, что лишен сверхвозможностей, хотя много выше подобных ему. Таких именуют гениями. Потом я отправился в Карфаген. Там была подозрительная активность. Затем в Иберию. Ганнибал, слышал это имя?

— Да, уже слышал: в этих краях много о нем говорят, — но видеть не приходилось.

Кеельсее задумчиво тронул гладковыбритый подбородок, словно припоминая.

— Я подозревал его, да и сейчас еще подозреваю. Занятный паренек. Лицо сильное, такие не забываются. Сильное, хищное, властное. Сластолюбивое, хотя он чужд сластолюбия. В последнюю нашу встречу у него не было глаза, он потерял его. Но право, это его ничуть не портит. Раны украшают лицо воина! Если кто-то и ведет Игру, он находится неподалеку от Ганнибала, так как судьба мира решается здесь. Но я не остановился на Ганнибале и посетил еще одного нашего друга, живущего в Мертвом городе. Помнишь такого?

Гиптий кивнул.

— Арий.

— Точно! Он обещал свою помощь. Мы договорились так: я беру на себя страны, лежащие по эту сторону пролива, что именуются Западом, а он — все, что по другую сторону. Наша задача — разрушить планы того, кто затеял Баггарт.

— Чье имя никто не знает.

— У меня мало сомнений в том, что это Леда, вот только я не уверен, в своем ли облике она выступает в этой Игре. И главное, где она? Знай мы это, мы знали бы ее планы.

— Свяжись с ней через ттул! — с усмешкой предложил Гиптий.

— Добрый совет! Ценой в свободу, а то и в саму жизнь. Я знавал парней, что пытались быть с ней на ты. И где они сейчас?

Гиптий пожал плечами.

— Ты решил, что Леда здесь — из-за Ганнибала?

— Да, основные события происходят здесь, в Италии. Я в этом уверен. — Кеельсее подумал и поправился:

— Почти уверен. Сейчас же в мою душу закрадываются сомнения. Если Леда и есть Ганнибал или она притаилась поблизости от Карфагенянина, то что мешает ей покончить с Римом и двинуть орды наемников, недостатка в которых не будет, на восток — в Македонию, Грецию, а потом и через проливы. Русий вел свои орды с востока, почему бы Леде не сыграть от обратного?

— Нет. — Гиптий, отрезав, прожевал кусок мяса, после чего пояснил примолкшему Кеельсее. — Человек стар, чтобы идти на запад.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Просто существует закономерность. Вспомни, ты был свидетелем тому. Когда люди шли на восток?

Кеельсее задумался.

— Много раз.

— Да, но все это было на заре человечества. В последнее время, в последние века все идут на запад.

— Действительно! — Мнимый купец хмыкнул. — Но почему?

— Не знаю, — пожал плечами Мудрец. — Но тот, кто затеял Игру, возможно, знает. И он непременно использует эту тягу человека, причина которой покуда мне неясна. Потому я поставил бы на Восток.

Кеельсее поднял бокал.

— Любопытная мысль. Я рад, что вызвал тебя. Одним своим словом ты уже сделал не меньше, чем я за все эти семь лет. Я извещу Ария. Но ответь, намерен ли ты объединить усилия с нами?

— Иначе зачем бы я очутился здесь? — вопросом на вопрос ответил Мудрец-Гиптий.

— Поясни, что ты имеешь в виду?

Кеельсее похлопал себя по груди.

— У меня здесь два письма. Одно галлам, врагам Рима, второе — Гасдрубалу Баркиду. Передать эти письма попросил мой друг Ганнибал. Ты передашь послание галлам, а я отправлюсь в Иберию, но вручу послание Ганнибала его врагам. Добро и зло, сотворенные нами, уравновесятся. Соответственно, Игра затянется, а мы выиграем время.

Мудрец задумчиво погладил щегольскую бородку.

— Что ж, в твоих словах есть логика. Надеюсь, ты не ошибаешься.

— И я тоже надеюсь…

С тем Посвященные и расстались. Гиптий отправился в земли бойев, воинственнейшего из галльских племен. Прошло всего три недели, и бойи напали в лесу на войско Луция Постумия, спешившего в Рим, чтобы принять начало в войне с Ганнибалом. Минуло еще несколько недель, и Сципионы разгромили армию Гасдрубала, собравшегося уже было идти на подмогу брату в Италию. По слухам. Сципионам немало помог в этом некий человек, выдававший себя за купца, но сражавшийся лучше искушенного воина.

Война продолжалась, а для кого-то она была просто Игрой…

7.2

Считают, что строительство Великой стены было самой большой ошибкой Ши-хуана. Укрепления, защищавшие пределы царств, строились и до того. Царства Сун, Янь, Цинь и Чжао отгораживались стенами, тянущимися на многие сотни ли, друг от друга, а чаше — от северных варваров. Как правило, стены эти были невысоки и не очень прочны. Захватить их не составляло особенного труда, но кочевники не могли переправить через стену своих лошадей, а, значит, их набеги больше не страшили черноголовых и те могли спокойно сеять рис и просо, заниматься ремеслом и торговлей. Ши-хуан затеял грандиозное предприятие — он объявил о решении защитить стеной всю Поднебесную.

Север был единственной стороной, откуда империи грозила реальная опасность. С востока Китай омывало море, на юге жили племена, неспособные к завоеваниям, а, напротив, ждущие, чтобы их завоевали. Восточные варвары уже давно испытали на себе силу циньского оружия и не желали рисковать своим небогатым имуществом, а тем паче жизнями; к тому же их было немного. Основная угроза Поднебесной исходила с севера, где обитали злобные хунны,[50] народ многочисленный, воинственный и жадный до чужого добра. Близость с хуннами тревожила черноголовых, и Ши-хуан решил оградить народ от этой угрозы.

Когда он объявил о своем намерении, поначалу это едва ли кого-то встревожило. На то Ши-хуан и повелитель Поднебесной, чтобы его замыслы были грандиозны. Забеспокоился лишь Ли Сы, когда император позже поведал, какой он видит новую стену. Эта стена должна была протянуться не на сотни, а на десять тысяч ли, и высота ее должна была равняться двадцати шагам, а ширина быть таковой, чтобы по верху стены могли разъехаться две четырехконные колесницы.

Ли Сы был человеком практичным, он немедленно сообразил, каким тяжким бременем ляжет эта затея на Поднебесную, еще не оправившуюся от кровавых раздоров. В то время Ли Сы не был первым лицом в государстве, но влиянием обладал немалым, ибо благодаря именно его советам Цинь поглотило враждебные царства, а Ши-хуан стал могущественнейшим и единственным из владык. Потому-то Л и Сы, не будучи ни лехоу, ни луньхоу, имел право в любой миг являться к императору. И он воспользовался своим правом.

Облачившись в парадные одежды, достойные светлого взора солнцеликого, Ли Сы поспешил во дворец. В то время императорская резиденция находилась уже в новом дворце — Юньяне, воздвигнутом по повелению Ши-хуана в горах поблизости от столицы. Этот дворец был величественнее предыдущего, а, главное, в него можно было попасть по одной-единственной дороге, перекрытой постами ланчжунов.

После постыдного приключения в ночном Сяньяне Ши-хуан стал еще более подозрительным, опасаясь новых покушений на свою жизнь. Он почти не появлялся в столице, переселившись в отрезанный заставами горный замок. Он окружил себя многочисленной стражей. Он не любил оставаться один и всюду появлялся в сопровождении евнухов, наибольшим влиянием из которых пользовался Чжао Гао. Император не принимал ни единого решения без одобрения расчетливого кастрата. Потому-то Ли Сы и отвесил кастрату поклон, по почтительности своей достойный разве что императора.

— Доброго тебе здоровья, достойный луньхоу.

— И тебе, советник!

Евнух отвесил гостю поклон ничуть не менее почтительный, ибо знал об уважении, каким пользуется Ли Сы у императора, да и просто неплохо знал своего гостя. Они недолюбливали, но уважали друг друга, отдавая должное уму и сметливости каждого.

— Как прошел вчерашний день, почтенный луньхоу?

— Хвала Небу, я не испытал ни болей, ни тревог! А как твой? — поинтересовался евнух, состроив на лице, по-бабьему пухлом, гримасу заинтересованности.

— Небо было благосклонно и ко мне.

На этом обмен любезностями можно было считать законченным, и чиновники перешли к делу.

— Что привело тебя ко мне, достойный Ли Сы?

— Если б я осмелился, я хотел бы оторвать от раздумий моего повелителя, солнцеликого Тянь-цзы. Я слышат, он во дворце.

Чжао Гао изобразил на жирной физиономии нечто среднее между улыбкой и раздумьем.

— Да, но как ты знаешь, он занят, сильно занят.

— Я не сомневался в этом, достойный луньхоу! Но слова, какие я хочу сказать повелителю, слишком серьезны для судьбы Поднебесной.

Евнух задумчиво потер покрытую редким волосом щеку.

— О чем ты хочешь поговорить с ним? — отбросив всякие церемонии, деловито спросил он.

— О его решении строить стену, — столь же деловито, без витиеватости ответил Ли Сы.

— Ты против этого?

— Стена не защитит Поднебесную, а подорвет ее могущество.

— Почему?

— Слишком много затрат. Синеголовые надорвут себе спины и развяжут животы, таская камни.

— Ну и пусть. Тебе что, их жалко? — хмыкнул фаворит.

— Я не испытываю жалости и любви ни к кому, кроме моего повелителя и людей, обласканных им. Но подвоз камней и пищи для синеголовых ляжет на плечи би чжу. Боюсь, что крестьяне не выдержат этой обузы.

Евнух засопел, размышляя.

— Я думал об этом, — признался он. — Но еще не говорил на эту тему с Солнцеликим. Ты же знаешь, его нелегко переубедить, когда он заставит себя во что-то поверить.

— Знаю, — тонко улыбнулся Ли Сы. — Назначение луньхоу — угождать императору.

Чжао Гао уловил скрытую издевку и скривил свои пухлые губы.

— Не умничай. Все мы варимся в одном котле. — Евнух чуть помедлил, размышляя, и решил. — Хорошо, ты получишь возможность переговорить с Тянь-цзы, и я даже попробую помочь тебе его убедить, но не будь слишком настойчив.

Ли Сы почтительно, безо всякой лести склонил голову.

— Я знаю, луньхоу, и я благодарен тебе за помощь. Наше усердие сослужит добрую службу величию Поднебесной.

— Подожди, — бросил фаворит.

Через дверь, скрытую за шелковой драпировкой, он ушел и вскоре вернулся, поманив советника.

— Пойдем. У Тянь-цзы сегодня хорошее настроение. — Он дружески пропустил Ли Сы вперед и прибавил: — Но прошу тебя, будь убедительнее.

Ли Сы не ответил, он очень хотел быть убедительным.

Ши-хуан находился в своих личных покоях, отделанных с замечательной простотой. В быту — не на людях — император был непривередлив. Он встретил советника без лишних церемоний, с распушенными волосами, в одной нижней рубахе, сидя на топчане перед бронзовым зеркалом. На носу повелителя Поднебесной вскочил прыщ, и правитель Цинь пытался от сей неприятности избавиться.

Ли Сы низко, до самой земли поклонился. В ответ император покосился на визитера и моргнул, не прерывая занятия.

— С чем пришел, голова?

— Прошу повелителя меня выслушать.

— Говори! Говори! — Ши Хуан махнул рукой. Прыщ не сдавался, и это сердило императора. — Что еще? Плохие предзнаменования? На востоке появился Чэн-син?[51]

— Нет, повелитель, Чэн-син на своем месте, к тому же на востоке пока нет наших армий.

Ши-хуан засмеялся.

— Это ты точно сказал — пока! Что тогда?

— Я хочу предупредить повелителя.

Император бросил на советника взгляд исподлобья.

— Что? Заговор? Кто?

Ли Сы, успокаивающе сложив на груди руки, отвесил поклон.

— Нет, повелитель. Народ спокоен и боготворит Бися. Мои опасения вызывает другое.

Советник сделал паузу. Император насторожился еще больше.

— Что же тебя беспокоит?

— Стена против варваров, повелитель.

Ши-хуан соорудил неопределенную гримасу, сделавшись похожим на шакала.

— Что же, по-твоему, она коротка или низка?

— Нет, мой господин, она слишком велика для Поднебесной.

— Как тебя понимать?

Император грозно сдвинул брови и посмотрел на стоявшего за спиной Ли Сы евнуха; тот, изобразив недоумение, пожал плечами.

— Государь! — решительно начал Ли Сы. — Помыслы Солнцеликого столь же непостижимы, как начертания Неба. Мне трудно понять, что замыслил Бися против северных варваров, силы Инь, Тьмы. Они враждебны нам, но в последние годы они ни разу не нападали на наши поля, не подступали к стенам наших городов. Они боятся одного твоего взора. Ты же, Бися, надумал покорить их. Добро б, Бися замыслил завоевать имущество южных племен, соседствующих с землями Чу. Мы приобрели бы тогда слоновью кость, рога и шкуры носорогов, драгоценные перья редких птиц. Но что могут дать нам злобные хунны, чье имущество заключается лишь в лошадях, негодных ни для латников, ни для колесниц повелителя, да грубых кошмах, достойных разве что низких рабов! К чему нам власть над этим никчемным народом, лживым и непостоянным? Зачем тратить труд десяти коней на вспашку низины, какая принесет лишь горсти зерна? Я хочу…

— А с чего ты решил, что я собираюсь воевать с северными варварами? — перебил советника император.

— Но разве стена…

— Стена есть свидетельство моего миролюбия, свидетельство того, что я не хочу воевать с ними. Если бы я хотел войны, я призвал бы к себе Мэн Тяня и поручил бы ему сформировать полки, направляющиеся в степь. Разве я говорил об этом?

— Нет, повелитель.

— Разве я хочу войны? — Ши-хуан не дождался ответа и протянул: — Нет… Я не хочу. Я не люблю степь. Там садится солнце, там Смерть. — По лицу императора пробежала мрачная тень. — Я не хочу Смерти. Мы должны отгородиться от нее. Мы построим стену, и Поднебесная будет избавлена от Смерти.

Ли Сы знал о том ужасе, какой испытывает Тянь-цзы, размышляя о собственной смерти. Потому он не стал спорить, а просто сказал.

— Государь, би чжу только-только стали досыта есть, купцы едва наполнили кошели серебром, нужным им для торговли, ремесленники едва накопили припасы для производства одежды, обуви, оружия и земляных орудий. Мы разорим их, если начнем строить стену.

— Разорим?

Ши-хуан вопросительно посмотрел на евнуха Чжао Гао. Тот, подумав, кивнул. Лицо императора стало кислым, плаксивым.

Нет, они, его верные слуги не желали, не могли понять, что стена была лишь следствием страха — великого страха императора перед Смертью. Не желали…

Нервно комкая тонкий шелк, прикрывающий чахлую грудь, Ши-хуан закричал:

— Мы будем строить эту стену, чего бы это нам не стоило! Я так хочу! Я!

— Да будет так, повелитель! — поспешно закричал Чжао Гао. Низко кланяясь, он увлек за собой Ли Сы, не позволив тому вымолвить больше ни слова.

Тем же вечером гонец доставил донесение от Мэн Тяня, сообщавшего, что варвары прорвались через Великую стену и, преследуя отступающую пограничную армию, рассеялись по долинам бывшего княжества Чжао.

Император Ши-хуан больше не ликовал. Ли Сы больше не улыбался. Мириады черноголовых оставляли свои жилища и спасались бегством под укрытие стен городов. Эпоха невиданного расцвета Поднебесной близилась к концу…

7.3

Сардон — никчемный кусок земли к западу от Тиррении. Островок давно обжит людьми, но все еще дик и неустроен. Плодородные почвы здесь нередки, но земля возделывается дурно и добрых урожаев почти не дает. Кроме того, здешние горы кишат дикарями, прозываемыми диасгебами. Некогда эти дикари населяли весь остров, но со временем были оттеснены с равнин переселенцами и укрылись на горных вершинах, откуда совершают набеги на земледельцев. Еще дикари охотятся на мусмонов,[52] диких коз, чьими шкурами торгуют с жителями равнин, когда не совершают набеги. Шкуры этих коз — главное богатство острова.

Что еще? Местность здесь нездорова: воздух тяжелый, вода дурная: люди часто болеют всякими лихорадками. Чтобы не заболеть, нужно пить несмешанное вино — много вина: только так убережешься от заразы. Вот Квинт Муций, явившийся на смену Авлу Корнелию, не следовал этому совету и слег, страдая от жара и поноса. Не вовремя слег, ибо неспокойно стало на острове. Неспокойно…

Канны — катастрофа смутила сердца не только италиков, но и союзников Рима за пределами Италии. Не стал исключением и Сардон, островок никчемный, но зато оброненный богами всего в каких-то шестидесяти милях от Тиррении. Кораблю нужно всего полдня, чтобы при попутном ветре доплыть от Карал до Остии. Потому-то римляне прибрали Сардон к рукам, прогнав с острова пунов. Карфагеняне ушли, но память о них осталась, и память добрая, так как Ганнибалы, Гамилькары и Ганноны относились к сардам не в пример лучше, чем Марки, Луции и Гнеи. Карфагеняне довольствовались небольшой данью, римляне ж драли по полной программе; пунийцы довольствовались тем, что держали на острове небольшой гарнизон, Рим разместил здесь целый легион наглых, жадных до поживы вояк. Сарды мирились с этим, но как только италийские равнины огласил топот резвых нумидийских коней, горделивые сардонские аристократы подняли голову.

— Сколько можно терпеть!

— Мы — не бессловесные твари!

— Долой Рим!

Сначала этот призыв был выкрикнут вполголоса, затем, осмелев, его стали повторять все чаше, и, наконец, Гампсихора, муж первый среди первых, объявил на собрании вождей племен паратов, соссинатов, баларов и аконитов.

— Римляне должны уйти! Настало время вернуть Сардон под власть его коренных обитателей, нашу власть!

Гампсихору поддержал всюду сопутствовавший ему советник — мужичок верткий, с глазами быстрыми, цепкими, и бородой, витой из темных колечек.

— Сардон должен принадлежать сардам. Карфаген поддержит вас в этом!

Карфаген…

— Славься, Карфаген! Славься Ганнон, доблестный муж!

Ганнон, мужичок верткий, ловкий лазутчик, искусно разжигавший ненависть сардонцев к Риму, прятал свои быстрые цепкие глаза и ухмылялся в бороду, витую из темных колечек. Карфагенские эмиссары были самыми искушенными…

Сардон забурлил, готовый по первому же сигналу выплеснуть ненависть на римлян. Сардов было много, римлян мало, но Гампсихора не обольщался этим неравенством сил, ибо знал, что в бою один римлянин стоит десятка баларов иль аконитов, которые вместо доспехов носили куртки из мусмоновых шкур, прикрывались тростниковыми щитами, обтянутыми все тем же мехом, а в качестве оружия использовали дротики да дрянной выделки мечи. Гампсихора был человеком практичным. Он не стал полагаться на доблесть и умение сардонского воинства, а послал за помощью в Карфаген. Ганнон сел на корабль и отправился в родной город, где сенаторы, в упоении от побед Ганнибала, как раз размышляли нал тем, где бы разжечь новую войну против Рима. Выслушав послов Гампсихоры, карфагеняне возликовали.

— Разве можно найти более удобную базу для атаки на Рим?! Мы зажмем их сразу со всех сторон: из Апулии, с Сицилии, а теперь и с Сардона! Да подарит Ваал-Хаммон погибель Риму!

Решили собрать еще одно войско — для захвата Сардинии. Дружно решили. Возражал разве что старик Ганнон, враг всех Баркидов. Ганнон вновь и вновь поднимал голос против губительной войны.

— Не стоит усугублять обиду, нанесенную Ганнибалом, сыном дерзкого Гамилькара Риму! Иначе нам точно не быть прощенными!

— Заткнись, трус! — кричали в ответ преисполненные воинственного духа сенаторы. — Помалкивай, римский клеврет! Пусть вечно здравствует род славного Барки!

Но удивительно, возражал еще и Магон из того самого славного рода Барки. Магон как раз формировал войско в подмогу брату и доказывал, что не следует распылять силы.

— Это Рим, гидра о двенадцати головах, может сражаться сразу повсюду! Нам следует сосредоточить все силы на Италии. Обескровив ее, мы вынудим римлян признать себя побежденными.

Но Совет не хотел внимать и этим словам. Сенаторы дружно кричали Магону.

— Разве не ты высыпал пред нами груды колец, снятых с римских аристократов, что устлали костьми поле под Каннами?! Разве не ты говорил о том, что Рим поставлен на колени?!

— Я говорил, что Рим поражен в самое сердце, но нужны еще не одни Канны, чтобы поставить его на колени! Рим — это гидра, бессмертная до тех пор, пока не поразишь ее в самое сердце! Мой брат ждет подкреплений, чтобы нанести решительный удар!

Но сенаторы, возомнившие себя вершителями судеб всего человечества, лишь отмахивались от слов Магона:

— Если Рим — гидра, мы должны стать гидрою тоже. Мы также должны раскидать щупальца по всем землям, что влекут к себе римлян! — кричали одни.

— Риму уже не подняться. Теперь следует позаботиться о том, чтобы захватить как можно больше земель, какие станут нашими, когда Рим признает себя побежденным! — вторили им другие.

— Да еще мы будем грозить с Сардона Лациуму! — воинственно восклицали суффеты, каждый из которых мнил себя стратегом не меньшим чем Ганнибал. — Доселе Рим имел против себя в Италии лишь одно войско, теперь же их будет два!

Магон пытался спорить, и тогда его послали от греха подальше в Иберию, где дела карфагенян были не столь хороши, как хотелось. В Италии было достаточно и одного Баркида!

Спешно навербовали войско — десять полков и столько же эскадронов. Не беда, что полки с эскадронами необучены. Было известно, что у римлян на Сардоне неполный легион.

— Раздавим числом! Устроим им новые Канны! — обещал Гасдрубал, назначенный командовать войском. Этого самого Гасдрубала прозывали в Карфагене Плешивым.

Был он невелик росточком, тщедушен и абсолютно лыс: лишь в самом низу затылка, подле шеи курчавилась, словно в насмешку, жидкая полоска волос. Происходил Плешивый из знатного рода и был преисполнен воинственности и нездорового честолюбия. Он смертельно завидовал Гамилькару, потом Гасдрубалу, который был не Плешивым, а Баркой, теперь вот Ганнибалу, и жаждал славы. Но везде, где была война, распоряжались Баркиды. Сардон был для Плешивого единственной возможностью прославиться. А чтобы быть совершенно уверенным в успехе. Совет приставил в качестве помощников к Плешивому Ганнона, мужичка верткого, с глазами быстрыми, цепкими и бородой, витой из темных колечек, и Магона, близкого родственника самого Ганнибала. Пунийцы погрузились на корабли и отправились завоевывать Сардон, а заодно и славу.

Им не везло с самого начала. Сначала корабли попали в штиль, и гребцам пришлось нудно полоскать воду тяжеленными веслами. Затем флот был сбит с курса бурей, потрепан и прибит к Балеарским островам, где корабли пришлось долго чинить.

За это время римляне пронюхали о готовящемся вторжении и приняли меры. На смену Муцию, обессилевшему от поноса, прибыл Тит Манлий Торкват, знакомый с Сардоном лучше любого другого из римлян. Некогда именно Торкват железной рукой подчинил местных дикарей власти Города. Теперь он вернулся на остров, чтоб навести порядок. Торкват имел при себе легион — силу ничтожную в сравнении с неисчислимым воинством сардов. Убедившись, что силы и впрямь слишком неравны, римский генерал приказал вооружить моряков с кораблей, доставивших его войско на Сардон. Присоединив к этим силам гарнизон острова, Торкват собрал вполне приличную армию.

Пока Гампсихора, обескураженный быстротой, с какой действовали римляне, сзывал разбросанные по острову отряды, Торкват устремился к вражьему стану. Там распоряжался Гост, сын Гампсихоры, юноша отважный, но еще неразумный. Он даже не стал выстраивать свое войско для битвы, а просто скомандовал атаку. Римляне неспешно развернулись, приняли удар врага и ответным натиском обратили его в бегство. Все завершилось столь быстро, что едва ли половина римского войска успела вытянуть из ножен мечи.

Все?

Сарды, теряя воинственность, начали разбегаться, Гампсихора бросился за помощью к горцам, самым диким из дикарей, для кого боль была не боль, а смерть не смерть, римляне приготовились к приступу восставших городов… Вот тут-то и подоспел Гасдрубал со своим войском.

Сей плешивый и доблестный полководец был настроен решительно. Быстро ссадив свое войско на берег, он отпустил флот, заявив, что в дальнейшем намерен воспользоваться трофейными римскими кораблями, после чего соединился с воинством Гампсихоры, по прибытию карфагенян сразу же осмелевшим. Отметив встречу добрым пирком, союзники двинулись громить римлян. Было их так много, что и не сосчитать. Впрочем, кому придет в голову считать сардов? Разве что мертвых.

Это было впечатляющее зрелище. Скакали пестро разодетые нумидийцы, шли закованные в блестящие доспехи ливийцы, а позади напирали нестройные толпы неподдающихся счету сардов. Плешивый восседал на коне, любуюсь своими солдатами и с брезгливостью посматривал на союзников, от которых за версту разило козлятиной. Будучи человеком неглупым, Гасдрубал понимал, что это — невесть какое воинство, но он верил в свою судьбу.

— Раздавим одним числом! Раздавим! Чем я хуже Ганнибала?! И у меня будут свои Канны!

Быть может, Гасдрубал был и не хуже, этого мы никогда не узнаем. Ему просто не довелось доказать это. И еще, ему не стоило доверяться сардам.

Едва начался бой, как воинство Гампсихоры дрогнуло. Сам предводитель бежал в числе первых. Его сын, по юности слишком горячий, пытался с горсткой всадников противостоять римлянам и пал.

Ливийцы и нумидийцы, надо отдать им должное, бились упорно. Нумидийцам даже удалось смять, забросав дротиками, немногочисленную римскую кавалерию, но это ничего не дало, так как победоносное крыло римлян, что опрокинуло сардов, уже окружало карфагенскую фалангу. Очутившись в кольце, карфагеняне вскоре прекратили сопротивление, и римляне просто резали их, как баранов, щадя лишь тех, чьи доспехи позволяли надеяться на щедрый выкуп.

Гасдрубал получил вожделенные Канны, но, увы, подобные Канны не приносят славы. Он был пленен, как были пленены и Магон с Ганноном, мужичком вертким, но удрать в этот раз не сумевшим. С ухмылкой оглядев свою добычу, Торкват приказал:

— В железа их! Пусть повеселят квиритов. Особенно этот, плешивый! И передайте Риму, что Сардон вновь наш! И на этот раз навсегда!

Сардон — никчемный кусок земли, но кусок, обильно политый кровью…

7.4

О Митридате III Понтийском известно так мало, как почти ни о ком из государей этого времени. Можно лишь с уверенностью сказать, что он был сыном своего отца, Митридата II, весьма удачливого царя, не только сумевшего отстоять свое царство от посягательств более сильных соседей, но и разбившего отважнейшего из них, Антиоха Гиеракса в битве, признанной современниками жесточайшей и кровопролитной. Но та победа вышла Понтийскому царству боком, ибо плодами ее воспользовался не царь-победитель, а его сосед, хитрый владыка Пергама Аттал. Это он присоединил к своему царству добрую половину земель, лежащих к западу от Тавра, в то время как Понт остался в своих прежних пределах, стиснутый с запада вифинцами, с юга — воинственными га-латами, а с востока — армянами, тибаренами и халибами.

Наследнику Митридату досталось небольшое, ослабленное войнами царство. Отец его, вынашивавший грандиозные замыслы, сумел добиться немногого. Они лишь смог овладеть небольшой территорией по Ирису,[53] да безуспешно оспаривал земли халибов и галатов, оставив в наследство сыну сразу несколько конфликтов, каждый из которых в любой миг мог обратиться в войну. Да и сам Митридат показным миролюбием не отличался. Он лишь не одобрял отца, бездумно расходовавшего время и средства на приобретение крохотных, ничего не значащих кусочков земли. Зачем тратить силы на завоевание халибов, народа славного разве что своим умением обрабатывать железо, но не имеющего ни богатых городов, ни плодородных полей, ни удобных гаваней, если совсем рядом, подобно нарыву на теле Понтийского царства располагалась Синопа, славнейший и богатейший город этой части Азии.

Потому первое, что сделал Митридат, сын Митридата, надев корону, — замирился с соседями: с гагатами, которых вообще лучше было не трогать, ибо варвары эти славились своей воинственностью и мстительностью, и халибами, которые, выслушав милостивые слова царских посланцев, согласились ковать для Митридата оружие. Вот теперь можно было начинать дела.

К счастью, царь Сирии, самый могущественный владыка в Азии, был слишком занят, чтоб обращать внимание на то, что какой-то Митридат хочет захватить какую-то Синопу. У Аттала Пергамского болела голова из-за Ахея, Ахея же тревожило, как отнесется к его дерзкому властолюбию племянник — Антиох Сирийский. Судьба Синопы волновала разве что родосцев, вечно совавших нос не в свои дела. Именно обитатели Родоса откликнулись на жалобный призыв синопцев и послали в Синопу мужей с деньгами, выделанным волосом и жилами для метательных машин, тысячью комплектами вооружения и четырьмя баллистами. Заодно посланцы прихватили десять тысяч бочек вина — для поддержания бодрости духа.

Когда родосские корабли вошли в гавань Синопы, город уже был обложен с суши. Расположенная на перешейке, Синопа была хорошо укреплена и удобна для обороны. Взять ее можно было, имея флот, более сильный, чем флот синопцев, или много терпения. Флот у Митридата был, но, увы, не такой, чтоб отрезать город с моря; тут синопцы опасались напрасно. Зато терпения было хоть отбавляй. И времени тоже хватало, благо небольшая армия Митридата не требовала чрезмерных расходов и кормилась с полей, брошенных обитателями Синопы.

Война началась. Занятная это вещь — война! Дело, достойное мужей больше какого иного. Митридат восседал на коне и воображал себя новым Александром. А что? Был он силен, лицо имел правильное и привлекательное, манеры — царственные. Бороду он не брил, а коротко подстригал, объясняя, что так угодно богам. На деле причиной сему был небольшой изъян — небольшая, но уродующая вмятина на подбородке, след от удара мула, к какому юный царевич некогда имел глупость неосторожно приблизиться сзади. Но об этом знали лишь самые близкие. На всех прочих царь производил самое выгодное впечатление. Он умел держаться на людях, был деятелен и, говорят, очень неглуп. По крайней мере, Митридат объяснял свое желание владеть Синопой именно тягой к мудрости.

— Кому, как не мне, владеть городом, где появился на свет достойнейший Диоген!

Диоген Диогеном, но сменить роскошный шатер на пифос, а попойки на ученую беседу царь не спешил. Днем он объезжал свои войска, перегородившие перешеек рвом и валом, а иногда организовывал вылазки на неприятельскую территорию, когда солдаты на лодках подходили к берегу с моря, выбирая участок, где берег был поположистей, и карабкались вверх по лощинам, осыпаемые бранью и дротиками синопцев. Потери в таких стычках бывали нечасты, но эти сраженьица тешили сердце царя и вселяли бодрость в сердца воинов. Ну а с наступлением сумерек враждующие стороны предавались разгулу. Синопцы хлебали вино, привезенное с Родоса, а осаждающим приходилось довольствоваться пойлом, выжатым из местного винограда.

И все были заняты, и все были при деле, и жизнь, доселе пустая, вдруг обрела смысл. Вот и говори, что война — жестокость и несправедливость. А не будь войн, чем занимали бы себя бравые мужи, которым не сидится дома, за какие бы подвиги цари венчали себя победными лаврами? Не скажете? То-то же! Только война дает жизни разнообразие и веселие, достойное мужей. Только война! А если еще эта война не хлопотна и не кровава. Одним словом, веселая то была война!

К зиме война закончилась. Было выпито немереное количество вина, в желудках воинов исчезли целые стада баранов и быков, нарядные хламиды поизносились. Митридат снял лагерь и удалился в Амасию, где всю зиму пировал во славу будущих побед. Синопцы тоже не горевали, ибо Родос, заинтересованный в причерноморском хлебе и вкусной рыбице пиламиде,[54] обещал прислать еще денег, оружия и, главное, вина.

Прошла зима, и веселая война возобновилась. Понтийский царь вновь гарцевал на коне перед укреплениями, насыпанными синопцами, а те приветствовали его пьяными выкриками, благо вина вновь было вдоволь.

И на третий год было то же самое, и на четвертый. О Митридате Понтийском заговорили, как о воинственном государе. Он заказал себе шлем с рогами, отрастил длинные волосы, и походил теперь на варвара.

А на пятый год случилась неприятность. Антиох, владыка Сирии, наконец, соизволил обратить внимание на земли, лежащие к востоку от Тавра. С большим войском он пришел сюда и запер своего дядю Ахея в Сардах. Династы, с брезгливым высокомерием произносившие имя царственного юнца, сразу приутихли. Аттал затаился в своем Пергаме, Прусий носа не высовывал из Вифинии. Митридат…

Вообще-то, у Митридата не было причин опасаться Антиоха, ведь тот приходился ему свойственником. Несколькими годами раньше владыка Сирии воспылал страстью к Лаодике, юной сестре Митридата, слава о красоте которой шла по всей Азии. Антиох посватался, и конечно же Митридат не стал отвергать столь выгодную партию: неслыханная честь — породниться с самим Селевкидом! Митридат, полный самых радужных надежд, даже задрал нос перед приунывшими соседями, но вскоре выяснилось, что альянс этот, казавшийся столь выгодным, на деле никаких выгод владыке Понта не принес. И дело не в скверном характере Антиоха. Напротив, тот весьма милостиво отнесся к своему новому родственнику, видя в нем того, на чью помощь можно было бы опереться в борьбе за Азию. Брат — так называл Антиох Митридата. Брат-то брат, Но советники Антиоха, в первую очередь, приснопамятный Гермий, только и прикидывали, какой бы кус земли еще прихватить. Дружа с Антиохом, можно было не только не округлить свои владения, но и лишиться их. Потому Митридат потихоньку отдалился от своего царственного родственничка и старался пореже напоминать о себе. Ему не хотелось закончить дни откормленной канарейкой в золотой клетке, подобно Деметрию или Крезу. Не хотелось…

Вот и сейчас Митридат тоже решил не рисковать. Разумней было отсидеться во дворце, чем нежданно-негаданно получить удар в спину от милого родственничка, благо тому было не в первой наносить такие удары.

Митридат заперся во дворце, где пил и хандрил. Его верные наемники-каппадокийцы разбрелись по своим деревням, где также пили и хандрили, вымещая нерастраченную энергию на женах и детях и ни в чем не повинных соседях. Войны не стало, и целый народ пришел в уныние. Заняться было нечем. Оставалось лишь сетовать на судьбу. Митридат сетовал на нее, злодейку, своим ближайшим друзьям, которых по примеру «брата» Антиоха жаловал пурпурными плащами и шляпами. Отхлебывая несмешанное вино, — по характеру своему Митридат был скорей варвар, нежели грек, и дар лозы любил принимать без смеси с водой, — царь сетовал:

— Ну почему я рожден повелителем ничтожного Понта, а не сирийским царем?! Сейчас мои воины осаждали бы Сарды, а потом пошли б на Пергам, Вифинию. А потом взяли бы Синопу! Ну почему?!

Кто-то из друзей, какой-нибудь Онесим или Мард, резонно замечал, что могло быть и хуже, и что рождение могло даровать Митридату судьбу горшечника или крестьянина. Но подобный довод царя не убеждал. Он, довод, был слишком ничтожен, чтоб убедить.

— Зачем исходить из худшего? Горшечник, крестьянин… — Митридат был пьян, и с лица его не сходила кривая улыбка. — А если рассуждать здраво, чем я отличаюсь от горшечника или крестьянина? Или от золотаря? Тем, что имею дворец? Тем, что пью из серебряного кубка, а ем из дорогого блюда? Тем, что у меня есть воины и рабы, а у горшечника их нет? Разве это столь уж большое различие?

Царь вопрошающе обводил взором переглядывающихся собутыльников и с меланхоличным видом опустошал очередной килик. От выпитого вина взгляд Митридата обыкновенно приобретал ясность, а речь, напротив, становилась быстрой и сбивчивой.

— Вот сейчас мой славный братец Антиох принялся за Ахея! А зачем, скажите, ему сдался Ахей? Что, у Антиоха не хватает земель? Что, он не может прожить без владений, что присвоил себе Ахей? — Царь пьяно смеялся. — Не знаете! А дело не в землях, и не в богатстве. Все это — пфу! — И Митридат дул на ладонь, наглядно демонстрируя свое это «пфу». — Все дело во власти! Власть! — кричал Митридат, и бородка его грозно топорщилась. — Власть! Что можете знать о ней вы, не испытавшие этой власти? Она — слаще женщины! Она — пьянее вина! Она — живительнее глотка воды! Она — слаще славы!

Тут мысли владыки Понта начинали путаться, а сравнения иссякали. Он горестно всхлипывал. Ему так много хотелось сказать о мучающем его: о власти, славе, других прекрасных вещах; ему хотелось раскрыть этим олухам, искоса переглядывавшимся между собой, глаза. Но царь не мог этого сделать, ибо миг просветления, приходящий под воздействием дара Диониса, краток, и никогда не удается поведать о тех многих истинах, что неожиданно пришли в голову. Обидно!

— Обидно! — кричал Митридат, растирая грязной рукой обильно струящиеся по щекам и бороде слезы. — Как мне обидно! Если бы вы знали! Ну почему одним все дано от рождения, а другим приходится выцарапывать счастье у богов?! О, как же обидно…

В этом месте Митридат обыкновенно пытался схватить кратер с вином, какой почему-то не давался царю и падал, а вино ручьями струилось по полу. Приближенные переглядывались и решительно подхватывали владыку под руки.

Тот не противился и даже не оскорблялся, ибо знал, что знание высших истин утомляет и требует отдыха. Его бережно несли в опочивальню, а он бормотал слова о сладости власти, о каких-то свернутых головах, о своей великой славе, о жестокой несправедливости, а то вдруг начинал кричать что-то вроде того:

— Я верю, что наступит день, и один из моих потомков вознесется над всеми: вифинцами и пергамцами, галатами и армянами, и даже над самими сирийцами! Верю!

Потом он засыпал, и был счастлив.

Так он был счастлив целый год. Он прошел, этот год, но ничего особенного не приключилось. Антиох по-прежнему осаждал в Сардах Ахея, не проявляя ни расположения, ни враждебности к прочим властителям Азии. И Митридат решился!

— Будь, что будет! — решил он.

Ведь не должна же кончаться жизнь из-за какого-то Антиоха. Призвав под знамена воинственно горланящих наемников, Митридат двинулся по уже проторенной дороге на север, где поджидали хмельные от родосского вина синопцы. Веселая война на крохотном клочке земли продолжалась. Одна из бесчисленных войн…

7.5

Ганнибал лично наблюдал за приступом и вернулся от стен взбешенный. Карталон и Махарбал, чьи нумидийцы сегодня отдыхали, а также Силен, свободный от ратных трудов, встретили его у шатра. Не говоря ни слова. Пуниец вырвал из руки Махарбала пригубленный кубок и в несколько глотков его осушил. Стратеги переглянулись: должно было произойти нечто из ряда вон выходящее, чтобы Ганнибал, чья умеренность в питие была общеизвестна, вот так залпом выпивал целый киаф.

— Солнце поменялось местами с Луной? — полуутвердительно вопросил Карталон.

Ганнибал гневно зыкнул в его сторону. Единственный глаз сверкнул раскаленным углем.

— Не пойму, что приключилось с этими тварями! Они ползают под стенами, словно сонные мухи!

Ганнибал прибавил ругательство и тут же прижал к губам ладонь, прося у богов прошения за невольную дерзость.

— Все просто, мой друг. Они считают, что война закончена, и не хотят умирать, — сообщил Карталон. — Да и кто захочет прощаться с жизнью, когда она столь прекрасна! Ты только посмотри, как мы живем! Женщины, вино, кости…

Глаз Ганнибала вновь сверкнул.

— Ты хочешь сказать, что я распустил солдат?!

Генералы обменялись быстрыми взглядами, после чего Карталон молитвенно сложил руки.

— Причем здесь ты?! Это сделала Капуя!

— Капуя! Проклятый город! — прорычал Ганнибал и принялся стягивать панцирь. Раб-ибер помогал ему, распутывая перевязи. — Она хуже чумы! Эта Капуя нанесла мне поражение, не меньшее, чем я римлянам при Тразимене или при Каннах!

— Зачем ты так?! — усмехнулся Карталон. — Чудесный город! Тебя там просто боготворят.

— Солдат не должен зимовать в городе! Солдат должен жить в поле! Город превращает мужа в слабую женщину! Запиши это. Силен! — приказал Ганнибал.

Силен послушно извлек дощечку и стилос.

— Ну-ну, не все так плохо. Хорошая драка способна встряхнуть сонного солдата. — Карталон похлопал историка по тощему плечу. — Запиши и это, Силен! Пусть потомки считают мои слова словами Ганнибала!

Силен посмотрел на Ганнибала, какой уже освободился от доспехов. Пуниец с усмешкой махнул рукой: мол, чего уж там, записывай! Затем он перевел взор на Махарбала.

— Вино еще есть?

Старый рубака вместо ответа вытянул из-под табурета, на котором восседал, кратер и наполнил киаф, протянутый Ганнибалом. Тот сделал еще несколько жадных глотков, вино тонкой струйкой потекло по завитой колечками бороде, скользнуло по кадыку. Пуниец утерся.

— Чертова война! Чертов Рим! Неужели им все это не надоело?!

— Похоже, нет. А тебе?

Карталон испытующе посмотрел на Ганнибала. У виднеющихся впереди стен Нолы заревела труба: солдаты начали новый приступ. Ганнибал, приложив ко лбу ладонь, внимательно наблюдал за происходящим. Убедившись, что лестницы вновь отброшены от стен. Пуниец перевел взор на Карталона.

— Старый плут! — проворчал он. — Ты же не хуже меня знаешь, что все это мне надоело! Знаешь…

К тому времени Ганнибал уже не хотел войны. Он всласть утолил свою жажду мести. Он поставил Рим на колени, и теперь тот не был больше соперником Карфагена. Но уничтожать Рим совсем Ганнибал не собирался. Этого желали старики-генералы, вроде Махарбала, молодежь же, знавшая лишь победы, была более великодушна. И благоразумна.

— Нельзя оставлять в Италии пустоту! — твердил Карталон, муж искушенный в интригах не менее чем в баталиях. — Мы готовы отдать гегемонию Капуе, городу нам дружественному. Но всем нам известно, что представляют из себя капуанцы. Они ленивы, изнежены и не воинственны. Им не удержать Италию, а, значит, она станет объектом вожделений соседей. И одно дело, если это будут галлы, которых италийские города интересуют лишь как пожива. А если сюда придут македоняне? Филипп взрослеет, под его началом армия в пятьдесят тысяч преданных воинов. Восток для него закрыт Антиохом. Кто поручится, что он, подобно Пирру, не повернет на Запад и не поработит Италию с тем, чтобы потом напасть на Карфаген?! Ты хочешь иметь врагом нового Пирра?

Нет, Ганнибал не хотел иметь врагом Пирра. Он много знал о подвигах царя Эпира от Силена и ценил его выше всех прочих воителей, исключая разве что Александра. Но второму Александру уже не суждено появиться на свет. Боги не допускают повторения, когда речь заходит о вышнем. Но и Пирра, пожалуй, будет многовато. Ганнибал, разгромивший четыре римские армии, не был уверен, что сумел бы совладать с армией Пирра, полководца дерзкого и непредсказуемого, как и сам он.

— Не надо Пирра, — сказал Пуниец.

— А потому пора замириться с Римом. Пусть римляне оплатят нам расходы на войну, откажутся от Сицилии и Сардинии. И тогда мы уйдем. Думаю, надменные сыны Ромула вполне созрели, чтоб принять такие условия.

— Пусть будет так, — решил Ганнибал. — Поедешь сам.

Карталон не стал спорить, он любил хитрые переговоры больше, чем лихой бой. Прихватив с собой десяток пленных, каким предстояло быть посредниками в разговоре с римским сенатом, Карталон отправился через горы. Официально речь должна была идти о выкупе пленных, ну а между делом посланец должен был завести речь о мире.

Тайное посольство, ибо Карталон именовал себя не послом, а всего лишь сопровождающим, явилось через несколько дней после возвращения в Рим Варрона, которому Город, несмотря ни на что, оказал торжественную встречу. Уже всем было ясно, что на Варроне лежит добрая доля вины за постигшую катастрофу, но римляне не должны были обличать друг друга в просчетах в столь трудный для Республики час. Варрона встречали толпы народа, сенаторы высокопарно благодарили консула за то, что он сделал все, что мог, для спасения государства.

Посланцев Ганнибала ожидал иной прием. Карталон даже не был выслушан и возвратился в самом дурном расположении духа.

— Мы ничего не добились. Наша победа — пустой звук для Рима.

Ганнибалу не понравились эти слова.

— Ты хочешь сказать, что Рим не обратил внимания даже на такую победу?!

— Обратил, но не в той степени, в какой бы хотелось нам. Рим не хочет быть побежденным, он готов продолжать войну.

— Пусть будет так.

Карфагеняне продолжали войну. После долгой осады пал Казилин. Подвергнутый жестокому испытанию голодом город жестоко страдал. Цены взлетели настолько, что за медимн хлеба платили по 200 драхм. Расставшийся с хлебом продавец умер от голода, покупатель же остался жив. Последние несколько месяцев казилинцы питались крысами, травой, кореньями да грецкими орехами, что отправляли по течению реки засевшие выше римляне. Орехи, конечно, штука хорошая, но много ли их выловишь?

Обессилев от голода, казилинцы сдались, выговорив право оставить город за выкуп. Следующей пала Петелия, город в земле бруттиев, сопротивлявшаяся до последнего. Все это, конечно, было хорошо, но Рим держался, мало того, Рим выставил против Ганнибала уже не две, а целых три, а потом и все четыре армии, и вскоре выяснилось, что дела карфагенян вовсе не так уж хороши, как это казалось. Капуанцы потерпели поражение под Кумами, а потом о тот же огонь обжегся и сам Ганнибал, неудачно штурмовавший город.

И вот теперь Нолы, город, защищаемый упрямым Марцеллом. Обнадеженный обещанием быстрой капитуляции, какое дали ноланцы, враждебные Риму, Ганнибал подступил к Нолам и застрял тут. Он предпринял несколько штурмов, но римляне, заблаговременно запасшиеся провиантом, держались стойко. Они были полны решимости победить, а вот в войске Ганнибала подобной решимости не было. Зима, проведенная в Капуе, ослабила дух наемников. Никому не хотелось умирать даже за большие деньги, никто не желал помнить о доблести, проявленной в прежних сражениях. Солдаты нехотя шли на приступ, а при первой возможности норовили укрыться в лагере, а то и еще дальше — в Капуе, манившей приветливостью горожан, обилием еды и вина, доступностью шлюх. И потому Ганнибал пребывал в дурном настроении…

Гнусаво провыла труба. Штурм был завершен. Солдаты нестройными кучками брели к лагерю. Кое-где виднелись носилки, на которых несли раненых и погибших. Ганнибал, раздосадовано сплюнув, потянулся к кубку, и в этот миг на дорожке, ведшей к шатру, появилась группа окруженных воинами людей. От нее отделился офицер, подбежавший к Ганнибалу.

— Послы! — сказал он по-иберски. — Послы!

— Из Нолы? — с недоверчивой усмешкой спросил Ганнибал.

— От Филиппа!

Послы от Филиппа, царя македонян?

Ганнибал привстал и сделал шаг навстречу приближающимся гостям. Следом за ним шагнули Махарбал, Карталон и Силен. Послы подошли вплотную и отвесили низкий поклон. Потом тот из них, что смотрелся постарше других, облаченный в темно-синий гиматий, выступил вперед и провозгласил, обращаясь к Ганнибалу, какого безошибочно выделил среди прочих:

— Великий Ганнибал, вождь могущественных пунов, царь македонян Филипп шлет тебе свой привет! — Потом посол поклонился и прибавил:

— Меня зовут Ксенофан…

Вечером в честь гостей был устроен пир. Звеня чашами, карфагеняне со смехом внимали рассказу Ксенофана, повествовавшего о злоключениях послов по пути к лагерю Ганнибала.

Как известно, Филипп Македонский уже давно рассматривал Ганнибала как своего вероятного союзника. Ганнибал враждовал с римлянами, Филипп также римлян не жаловал, ибо те зарились на Иллирию и вмешивались в греческие дела. Кроме того, Филиппу и впрямь не давали спать спокойно лавры Пирра, мечтавшего создать империю, подобную Александровой, но на Западе. Примерно о том же — пройдоха Карталон был прав — подумывал и Филипп. Он готов был разделаться с врагами в Элладе и начать победоносный марш на Запад, ибо путь на Восток Филиппу был закрыт обретающим все большую силу Антиохом Сирийским. Потому Ганнибал был естественным союзником Филиппа, но потребовались Канны, чтобы македонский царь решился, наконец, завязать сношения с победоносным Пунийцем.

Филипп отправил к Ганнибалу посольство во главе с Ксенофаном, мужем, искушенным во всякого рода темных делах. Благополучно миновав римские корабли у Брундизия и Тарента, послы высадились у храма Юноны Лацинийской неподалеку от Кротона и уже по суше направились в Капую. Но тут им не повезло. Македоняне наткнулись на римский дозор и были препровождены к претору Левину. Кто-то другой мог пасть духом от такого афронта, но только не Ксенофан. Не моргнув и глазом, он поведал Левину, мужу бывалому и неглупому, что будто бы послан Филиппом заключить союз с римским народом. Ложь была столь дерзка, что Левин поверил.

— Он обнял меня, дал провожатых и подробно перечислил места, где могут быть разъезды карфагенян. Ха-ха! — заливался веселым хохотом Ксенофан. — С провожатыми мы расстались, ну а подсказками нашего друга воспользовались, предавшись в руки первого же твоего разъезда, Ганнибал!

Это и впрямь было забавно, и Ганнибал впервые за последние месяцы от души веселился, надсмехаясь над наивностью и доверчивостью римлян. Он обнимал Ксенофана и величал его своим другом. После Канн ни одно событие, даже союз с Капуей, не радовало Ганнибала так, как это посольство. Теперь он обретал могущественного союзника, не зависящего от прихотей капризной знати; теперь он мог рассчитывать на открытие в Италии второго фронта против Рима: теперь римским легионерам предстояло отведать не только иберских мечей и нумидийских дротиков, но и македонских сарисс.

— Мы пойдем на Рим из Кампании, а вы ударите из Пиценума! Рим падет, и я подарю его Филиппу! Мне не нужна Италия! — щедро сулил Ганнибал, не обращая внимания на красноречивые взгляды Карталона. — Пусть македонские фаланги шагнут на эти плодородные равнины. Да славится великая Македония, добрый сосед великому Карфагену. А разделом меж нами пусть будет Мессанский пролив! Нам нечего делить между собою!

— Но согласятся ли ваши сенаторы уступить Филиппу Италию?!

Ганнибал с хмельным смешком приобнял за плечи возлежавшего подле него Ксенофана.

— Какое мне дело до Совета? Тут все решаю я, Ганнибал, сын Гамилькара!

Македонский посол был умен, он чутко уловил мысль, какую не досказал до конца Пуниец.

— Слава Ганнибалу! — кричал воодушевленный столь удачным завершением своей миссии Ксенофан, предвкушая щедрую награду. — Слава Карфагену! — И чуть тише:

— Слава Ганнибалу, властителю Карфагена!

Наутро был заключен договор, который скрепили подписями Ганнибал и его стратеги, а также мучимый жестоким похмельем Ксенофан. Стороны поклялись богами быть союзниками в борьбе против Рима, заранее разделив плоды будущих побед. Филипп получал власть над Балканами, Ганнибал — над покоренными народами в Иберии, Галлии, Лигурии и Сицилии. Судьбу Италии договор не определял, — Карталон все же успел вмешаться, — но Ганнибал дал твердое обещание, что оставит ее после падения Рима и не будет препятствовать замыслам Филиппа. Он готов был обещать и больше, он нуждался в помощи македонян, ибо римская гидра уже отрастила новые головы, скалящиеся ядовитыми клыками.

Подписание договора скрепили еще одним пиром, где вновь кричали здравицы. По всему лагерю распространилось ликование, озадачившее римлян.

— Уж не приключились ли где новые Канны? — шептались солдаты, несшие караул на стенах Нолы. — Уж не пришла ли новая беда?

На рассвете послы в сопровождении ганнибаловых эмиссаров, которые должны были удостоверить законность договора, отправились восвояси, а приободрившиеся карфагеняне начали новый приступ. Марцелл вышел навстречу, и был упорный бой, и Ганнибал впервые за всю войну потерпел поражение. Пуны бежали в лагерь, устлав поле пред городом грудами трупов.

— Пустяки! — не унывал Ганнибал. — Скоро римляне услышат рев македонских труб!

Прошло еще несколько дней, и отряд нумидийцев перебежал в стан Марцелла — наемники впервые изменили своему полководцу. Но Ганнибал и сейчас махнул рукой.

— Пустяки! Скоро римляне услышат грозную поступь сариссофоров!

Скоро…

Увы, Ганнибалу так и не суждено было увидеть македонских гипаспистов, сражающихся бок о бок с иберами и африканцами. Посольство Ксенофана было перехвачено римскими кораблями неподалеку от берегов Калабрии. Пройдоха-македонянин юлил, уверяя, что шел в Рим, чтоб заключить союз, но не сумел пройти сквозь заслоны карфагенян. Облик ганнибаловых эмиссаров насторожил бдительных моряков. Римляне подвергли послов обыску и нашли договор и письмо Ганнибала Филиппу. Ксенофан был разоблачен и отправлен в Рим, где посажен в тюрьму, в какой и закончил свои дни.

Не дождавшись ответа, Филипп отправил к Ганнибалу новых послов, какие сумели благополучно избежать встречи с римлянами. Договор все же был заключен, но союзники потеряли год, какой мог стать переломным в войне. Спустя этот год Ганнибал познал горечь новых неудач, а у Филиппа появилось слишком много забот, чтоб помышлять о десанте в Италию.

Спустя год…

7.6

Степь цвела.

Весенние грозовые дожди напоили серую землю живительной влагой, и та распустилась многоцветьем диких трав: житняка, ковыля и конечно же благоуханного пэнхао.[55] Местами зеленый ковер прорывали небольшие островки цветов: желтых и синих, а порой вдруг внезапно распускались алые полотнища маков, дурманящие ноздри сладковатым запахом. Тогда кони звонко чихали, а всадники с наслаждением вдыхали пьянящий аромат.

Их было двое, всадников: он и она. Степь уже свыклась, что нередко видит их вдвоем. Они скакали бок о бок — прекрасная женщина с васильковыми глазами и волосами цвета яркого утра, и могучий муж, громадный и ловкий, словно снежный барс, с глазами солнечными, каким позавидовал бы самый дикий зверь, и гривой непокорных гребню, перепутанных волос. Под нею была ослепительно-белая, белее самой белизны кобыла, чья атласная кожа почти сливалась со снежным бурнусом, наброшенным на хрупкие плечи; под ним плясал черный жеребец, гигантскими размерами своими подобающий хозяину, накидка, наброшенная на плечи, была также черного цвета.

Кони скакали вровень, будто скрепленные невидимой нитью, ни на шаг не обгоняя друг друга. Они держали путь к неведомой точке, известной лишь им. Миновав ложбину, скакуны галопом взобрались на холм и резко, словно по команде, замерли. Застыли и всадники, осматривая простиравшуюся пред ними равнину, покрытую сплошным ковром маков.

— Словно спекшаяся кровь! — разжал губы Аландр.

— Красиво! — согласилась Талла. — Зрелище, способное заворожить.

Могучий Воин покосился на свою спутницу.

— Порой меня поражает то, как легко ты относишься к смерти.

— А ты? — усмехнулась она.

— Не думаю, что смерть требует серьезного отношения. Человек стал относиться к ней серьезно, когда слишком возомнил о себе.

— Он был не вправе этого делать? — с холодным любопытством поинтересовался Аландр.

— Нет, человек — не вправе. Вправе — Человек.

— Ты играешь словами!

— Неправда, я играю значениями!

Аландр первым не выдержал словесной перепалки, ибо был силен скорей на дела, чем на слово, и рассмеялся.

— Сдаюсь! Твоя взяла!

Но Талла не приняла этой шутливой капитуляции.

— Ты научишься побеждать только тогда, когда найдешь в себе силы не уступать. Никому! Ни зверю, ни мужу, ни слабой женщине. Даже ребенку! Только не уступающей достоин быть победителем! — со значением произнесла она.

— Не уступающий во всем?

— Да.

Аландр задумался и умолк. Молчала и Талла. Кони стояли на месте, застыв прекрасными статуями. Время словно застыло, одурманенное маковым ароматом, поднимающимся от земли до самого неба.

— Ты думаешь о том же, о чем и я?

— Да, — подтвердила Талла. Губы ее были твердо сжаты, непокорная прядка волос, выбившаяся из-под диадемы, шаловливо обвила изящное ушко. Печать совершенства была в этой прядке — крохотной частице совершеннейшей из женщин.

— Он предаст! — высказан, наконец, Аландр терзавшую его мысль.

— Он уже предал, — не согласилась Талла.

— Он затеял пир в честь победы и зовет меня.

— Одного?

— Да. Подозреваю, он не желает видеть меня в сопровождении трехсот. Он дважды видел их в деле и знает их силу.

Чуть вырвавшаяся вперед Талла обернулась к возлюбленному.

— Ты примешь приглашение?

— А как ты считаешь?

— Ты поедешь… — Талла улыбнулась. — А не боишься?

— А как ты считаешь? — повторил Аландр.

— Но это опасно. Даже для тебя!

Аландр пожал плечами. Ему расхотелось говорить на эту тему.

— Как прекрасно! — прошептал Воин. — Как же все-таки прекрасна цветущая степь!

— Ты прав. И эта степь должна была принадлежать одному.

Аландр накрыл своей громадной, перевитой узлами мышц рукой на лежащую на поводьях маленькую ладошку Таллы.

— Вот потому я и поеду.

Девушка ничего не сказала, лишь кивнув: так и должно было быть.

Шаньюй Модэ жаждал видеть союзника на весеннем съезде глав родов. На съезд собирались представители всех племен, на нем производились назначения и пожалования и определялись планы в отношении соседей, каких намеревался придерживаться народ хуннов на текущий год. Съезд должен был подтвердить права Модэ на власть. Могучий Воин должен был стать важным аргументом в пользу Модэ. А затем… Модэ еще не решил до конца, как поступит со своим союзником, но лучший выход из ситуации избавиться от него. Он был слишком опасен для шаньюя. Опасен потому, что многие хунны боготворили Аландра, а другие, тоже многие, ненавидели его, как ненавидели и Модэ. Голова Могучего Воина должна была стать искуплением за смерть Туманя. Такая голова достойна гигантского кубка вина![56]

Итак, Модэ уже почти все решил. Единственное, чего он опасался — Аландр не примет его приглашения. Тогда положение в Степи становилось и впрямь запутанным. Воевать с ди Модэ не хотел, так как эта война могла спровоцировать столкновения с другими племенами. Не воевать — в таком случае над головой шаньюя продолжал бы висеть огромный меч Могучего Воина. А, согласитесь, не очень-то приятно жить с мечом, подвешенным над головой. Так что очень многое было неясно, и оставалось лишь ждать. Лишь ждать…

Аландр явился на съезд хуннов, и это было самой радостной вестью для Модэ. Аландр прибыл один, не взяв сопровождающих — и это было второй приятной новостью. Тяжелый доспех Могучего Воина был приторочен к седлу, там же, где висели его длинный, наводящий ужас меч и лук. При желании шаньюй мог сразу избавиться от союзника, повелев страже истыкать того стрелами. Но Модэ еще колебался. Желая утаить свои замыслы, он дал роскошный пир в честь гостя, на который были созваны все князья и старейшины. Несколько десятков сян-ванов, лули-ванов, данху, гудухоу и простых тысячников из родов Лань, Сюйбу и Хуянь пили сладкое китайское вино и кричали здравицы в честь шаньюя и Могучего Воина. А гость, усаженный по почетную, слева от владыки Модэ руку, отвечал хуннам улыбкой, словно ничего не подозревал. Он был наивен, столь наивен, что Модэ было почти жалко убивать его. Неплохо б иметь такого помощника, от одного имени которого обращаются вспять целые армии. Опасно иметь такого помощника!

К полуночи шаньюй все решил. Тая блеск в глазах, он доверительно прошептал на ухо гостю:

— Завтра, дорогой друг, я устрою охоту в твою честь!

— Охоту так охоту! — беззаботно ответил Аландр.

Он был очень наивен, этот желтоглазый гигант. Наивен, словно ребенок.

Шаньюя почти веселила подобная беззаботность.

К ночи Модэ приставил к шатру, где расположился Аландр, стражу. Он не желал, чтобы гость сбежал, как не желал, чтобы кто-то из сторонников старого Туманя умертвил Аландра без ведома его, Модэ. Но гость не сбежал, а недруги не осмелились нарушить его покой.

Солнце уже пробудилось ото сна, когда хунны начали Большую охоту. В забаве участвовали многие тысячи. Растянувшись в две дуги, подобные половинкам гигантского лука, они шли по степи, постепенно смыкая крылья. Все живое, попадавшее в громадный силок из дико визжащих всадников, спасалось бегством туда, где скакали шаньюй и его свита. Вожди ж доверху набили свои колчаны, предвкушая кровавую потеху.

Всадники шли неторопливой рысью, изредка постреливая свистящими стрелами в суматошно прыгавших антилоп. Пора было ускорять бег коней. Но шаньюй не спешил: он желал убедиться, что в степи и впрямь нет воинов-ди, а тем паче — тех странных витязей с длинными мечами и тугими луками.

Животных становилось все больше. Ужасаясь нежданной напасти, они сбивались в кучи и слепо мчались к центру дуги, где надеялись на спасение. Людей, что способны стать незваными гостями, не было видно. Пора! — решил Модэ, скакавший подле Аландра. Улыбаясь другу, он придержал коня, обернулся к скачущим чуть позади воинам и многозначительно смежил веки. Те без промедления вскинули луки и…

На землю пала тьма. Она пришла сразу, черной пеленой окутав степь, небо и сам воздух. Испуганно заржали кони, закричали люди, вскрикнул подстреленный шальной стрелой воин. Кто-то подумал о наступлении хаоса, кто-то о Солнце, проглоченном брюхатой Луной. Лишь у Модэ мелькнула мысль, что тьма может быть связана с его гостем. Может быть…

И тьма исчезла. Щурясь от невыносимо яркого солнца, хунны выбирали поводья, успокаивая лошадей. Вдруг кто-то из них испуганно вскрикнул. Прямо перед хуннской ордой стояли, вытянувшись ровной линией, триста воинов с Аландром перед собой. Лица воинов были суровы, доспехи слепили на солнце, каждый держал в руках лук с оттянутой для выстрела тетивой.

Модэ хотел закричать, призывая воинов к бою, что-то хотел крикнуть и поднявший вверх руку Аландр, но ни один из вождей не успел исполнить своего намерения. Какой-то хунн послан стрелу, попавшую в коня одного из гетайров. И кричать уже было излишне. Залп чернооперенных стрел буквально рассек натрое хуннскую орду. Витязи Аландра били слева и справа от места, где стоял Модэ. Второй их залп пришелся на крылья. Третьего не последовало. Убрав луки, гетайры взялись за мечи и бросились на растерявшихся врагов.

Хунны начали поворачивать коней, но мало кому удалось спастись бегством — расстояние между врагами было слишком невелико. Зазвенела сталь, и расчлененные всадники покатились на землю. Напрасно преданные телохранители пытались защитить Модэ. Их всех изрубили богатыри Аландра. А сам Модэ нашел смерть от руки Могучего Воина. Он встретил эту смерть с широко раскрытыми глазами, как и подобает настоящему витязю. Аландр оценил это. Он даже не стал пенять шаньюю на постыдное степняку коварство. Он лишь сказал:

— Степь должна принадлежать одному.

Могучие руки Аландра захватили в замок шею Модэ. Раздался хруст, и тьма сошла на землю вновь…

Как и рассчитывала Талла, организовавшая трюк с внезапным появлением на охоте гетайров, хунны, лишившись шаньюя и большей части вождей, после недолгих колебаний признали власть Могучего Воина. Пришлось повозиться лишь с двумя восточными родами, которые, впрочем, быстро осознали безнадежность своего положения и признали себя побежденными. Теперь Могучий Воин стоял во главе сразу двух великих племен — хунну и ди. К лету под началом Аландра было восемьдесят полков по тысяче воинов в каждом. К лету Талла решила, что пора.

— Мечи заржавеют в ножнах, если оставить их без дела! — с улыбкой промолвила она. Возлюбленные лежали подле друг друга на мягкой пахучей кошме.

— Что ты затеяла на этот раз? — спросил Аландр.

— Вернуть тебе память. Ведь ты хочешь этого?

— Да, хочу.

— Ты вернешь ее, когда поднимешь свое знамя над дворцом владыки Цинь Ши-хуана.

— Почему я должен враждовать с ним? — удивился Аландр. — У меня был повод для вражды с Туманем, потом с Модэ. Речь шла о моей жизни или о жизни близких мне людей. Но почему я должен враждовать с черноголовыми?

— Потому что не только степь должна принадлежать одному. Мир должен иметь одного императора!

— Я не хочу быть императором. Мне вполне достаточно быть воином.

— Мне недостаточно. Мне!

Талла с улыбкой посмотрела на Аландра. И что-то было в этой улыбке, отчего Аландру захотелось отвернуться.

Но девушка не позволила возлюбленному сделать это. Руки ее вдруг обрели такую силу, что всей мощи Аландра не хватило, чтоб побороть ее. Ему пришлось встретить упрямый взгляд Таллы, которая многозначительно повторила:

— Мне недостаточно! Мне!

И были ее руки столь крепки, и был ее облик столь прекрасен, и такая властная сила исходила из ее сердца, что это почти пугало Аландра, это порождало в его душе восхищение женщиной, маленькой, хрупкой, но такой могучей. Такую женщину хотелось боготворить, такой женщиной хотелось восторгаться, власть такой женщины не стыдно было признать. Но Аландр нашел в себе силы отрицающе покачать головой. Нашел…

На исходе лета полчища степных варваров устремились на юг. И Аландр скакал подле Таллы. А следом, слева и справа шли неисчислимые орды степняков, поманенных обещанием богатой добычи и славы. Их было так много, что издали казалось, будто туча прожорливой саранчи покрыла пожелтевшие холмы, их было так много, что голая, вытоптанная земля оставалась там, где прошли полчища варваров. Разбегались во все стороны пугливые антилопы, суматошно метались в побагровевшем от пыли небе птицы, суслики и скользкие змеи спешили найти прибежище в норах.

Глухой гул сотрясал землю, гул, рожденный мириадами конских копыт. Степь еще никогда не слышала столь грозного звука, порожденного прихотью человека. Этот звук потрясал степь, предвещая грозные перемены.

Этот звук порождал гордость в сердцах воинов. Впервые они собрались в столь огромном количестве. Впервые они и впрямь сделались сы и — варварами четырех сторон света.

Впервые они были все вместе, и ди без привычного опасения поглядывал на скачущих невдалеке хуннов, а хунн не испытывал неприязни к северным дикарям. Отныне они были вместе. Как долго? Никто из степняков не задавался этим вопросом, время от времени бросая взор туда, где должны были скакать Могучий Воин, его прекрасная возлюбленная и триста всадников, стоящие бесчисленных тысяч.

Звонко ржали и всхрапывали кони, глухо звенел металл: кольчуги и панцири из нашитых на кожаную рубаху блях, блестели навершия кожаных шлемов, наконечники копий; выкрашенные по приказу Аландра охрой щиты подобно кровавым каплям сливались в реку, усиливая и без того устрашающее впечатление, какое производили растянувшиеся от края до края ряды всадников.

Именно эту кровавую бескрайнюю реку вдруг узрели пред собой сторожа, выставленные на башнях незавершенной еще Великой стены.

Сначала они не поверили глазам и даже зажмурились, чтоб отогнать видение, сотворенное злобными духами. Потом они опомнились и всполошились. Взревели трубы, глухо зарокотали барабаны. Кое-где стража запалила костры, и к небу взвились черные дымы, кричащие об опасности. От Шаньдуна к стене устремились полки шишу, готовые преградить путь варварам. Им требовалось три дня, чтобы достичь опасных участков, к которым подступили кочевники. Им требовалось три дня…

Аландру хватило и двух. Под прикрытием завесы стрел гетайры принялись сносить участок стены, где были уложены лишь первые ряды камней. Защитники пытались сопротивляться, но, сбитые смертоносным дождем со стен, покатились навстречу полкам Мэн Тяня, с развернутыми знаменами спешащим навстречу врагу.

Был последний день лета, когда стена рухнула, и всадники, подобно бесконечному солнечному змею, потекли в лощину, к виднеющимся вдалеке цветущим селениям. Стена рухнула…

7.7

Великий Небесный дух посещал Свободных юэчжей в начале весны. Он приходил незримым на сложенный посреди становища алтарь и веселился, взирая на то, как умирают обреченные в жертву люди и кони. Горячая кровь, стекавшая по сложенным грудой камням, веселила сердце Небесного духа.

К церемонии готовились заранее, отбирая лучших рабов и лучших коней — Дух требовал самого лучшего. К церемонии готовились заранее, обряжаясь в праздничные одежды — Дух требовал праздника. К церемонии готовились заранее, готовя сладкую еду — Дух любил вдыхать запах пиши. И еще день непременно должен был быть солнечным, в противном случае дух попросту мог ошибиться и спуститься с неба в иное, не назначенное ему место.

То утро был солнечным, и юэчжи дружно готовились к празднеству. Женщины с самого рассвета разожгли костры и готовили еду — густую мясную похлебку, лепешки из привезенного от черноголовых зерна, горьковатый сыр, добытую в устроенной накануне облаве дичь. Также были приготовлены громадные, выструганные из цельного дерева арр вертела, на которые нанижут туши принесенных в жертву коней и тела людей. Сладок будет пир, и все находились в предвкушении этого пира. Все, за исключением троих невольников, которым предстояло стать главным блюдом на празднестве.

То были люди из племени хунну, захваченные в осеннем набеге на кочевья соседей. Всю зиму они в качестве рабов трудились на своих новых хозяев, а вот теперь Верховный Шаман отобрал этих троих в жертву. Понятно, что они были невеселы, но настроение их никого из Свободных юэчжей не волновало.

Вот сварилась в огромных чанах похлебка, подоспел хлеб, аппетитно дымящийся обожженными краями. Пора!

Верховный Шаман сделал знак своим помощникам, и жертвоприношение началось. Воздев к небу руки, Шаман принялся молить Великого Небесного духа быть милостивым к народу юэчжи.

— Будь благосклонен к нам, о Дух, и ты много раз увидишь подобные жертвы! — взывал Верховный Шаман, и по широкому жирно блестящему лицу его от усердия и волнения обильно тек пот.

Первым к жертвеннику подвели вороного жеребца. Молодой и горячий, он косил налитым кровью глазом на крепко вцепившихся к узду людей, норовя лягнуть того, что был ближе к нему. Но люди были сильнее, и в глазах жеребца пробуждалась тоска, а из стиснутой петлей глотки рвался тихий хрип. Нож оборвал его фонтанчиком крови, гроздью осенних ягод плеснувшей на жертвенные камни. Жеребец с мгновение постоял, словно не веря в случившееся, затем неловко упал на согнувшиеся в коленях передние ноги, повалился на бок и забил копытами. Зрители ликующе закричали. С ними должен был ликовать и Великий Небесный дух, который, как объявил Шаман, уже спустился по веревке с небес и теперь наслаждался празднеством, устроенном ему людьми.

Затем Шаман вознес еще одну мольбу, прося доброй травы, и был принесен в жертву второй конь. Третий сопровождал мольбу о дожде, благосклонно выслушанную Небесным духом.

Настал черед людей. Одного из них, в полубеспамятстве, потащили к залитому кровью алтарю, но тут случилось. Тут случилось…

Толпа ахнула и подалась назад, так как именно в этот миг точнехонько на вершине алтаря объявился некто, огромный, в черной, скрывающей половину лица маске и таких же черных одеждах. Юэчжи исторгли дружный вздох, вдруг сообразив, что это и есть сам Небесный дух, нежданно решивший явить себя взору людей.

Первым распростерся на земле Верховный Шаман. Его примеру последовали все прочие, образовав вокруг жертвенника бескрайнее море коленопреклоненных людей. Великий Небесный дух повернул голову слева направо, окидывая взором это самое море, и оглушительно чихнул…

Арию — а это был именно он — еще не доводилось забираться так далеко. С тех пор как он, вырвавшись из заточения в космическом катере, очутился на Земле, зрентшианец обосновался в Мертвом городе — месте, приглянувшемся ему с первого взора. Этот город был давно оставлен людьми, но не разобран, подобно прочим покинутым городам, на камень, и высился, словно причудливый призрак посреди выжженных солнцем холмов. Арий поселился здесь, внимательно следя за интригами, какие увлеченно плели атланты. Он развлекался тем, что стравливал дикие племена и плодил нелепую веру в богов, ничем не давая о себе знать до тех пор, пока Русий и Командор не затеяли большую игру, намереваясь завладеть миром. Тогда он присоединился к их врагам и помог тем одержать победу, после чего вновь укрылся в своем логове, откуда время от времени посещал жившие неподалеку полудикие племена, побуждая их к вражде против соседей. Это было главное его развлечение, о большем Арий и не помышлял. Но теперь, когда стало известно, что начался Баггарт, Арий был вынужден отказаться от уединения, какое он так любил, и начать поиски таинственного игрока.

Сначала он посетил племена, кочевавшие в степях к востоку от скифов и именовавших себя массагетами. Но там все было спокойно — так, как и должно было быть. Затем настал черед тохаров, проживавших на равнинах у больших гор. Но и здесь незваный гость не обнаружил ничего для себя примечательного. Тогда Арий решил продолжить путь на восток — в края далекие, где он еще никогда не бывал. Он прыгнул через время и пространство, сломав координаты, и попал, что говорится, с корабля на бал. Его приняли здесь за бога, кем он, впрочем, для этих людей и являлся, ибо возможности зрентшианца несоизмеримо выше тех, что обладает обычный человек, и он без труда творит чудеса, которых так алчет убогий человеческий ум.

От запаха свежепролитой крови запершило во рту, и Арий кашлянул. Дикарь, руководивший церемонией, тут же поднял голову и выжидающе уставился на гостя. Арий знал, как обращаться с подобными людьми. За годы, проведенные на Земле, он постоянно общался именно с дикарями, чей неискушенный, наивный ум привлекал зрентшианца своей восприимчивостью, возможностью вкладывать в него нелепую веру, дающую, как ни странно, Арию силу. Он, чьи возможности уступали могуществу Командора, Черного Человека и Русия, был вынужден искать дополнительные источники силы, и таким источником стала вера в него людей — нелепая, слепая, но питающая вера. Арий не знал, почему и как это происходит, но вера давала силу большую, чем власть. В последнее время он все чаще и чаще приходил к странной, пугающей прагматичный рассудок мысли, что обладание верой и есть могущественнейшая власть, превосходящая власть королей, диктаторов и тиранов. Вкус могущества, даруемого верой, был самым сладким, словно вкус крови из освежеванного агнца.

Арий насладился сим вкусом, а затем аннигилировал лежавшие у подножия жертвенника конские трупы. После этого он затеплил на ладони внушительный язык пламени. Дикарь задрожал от ужаса, прочие просто боялись поднять голову. Тогда Арий загасил огонь и синтезировал из пространства и времени кресло, в каком удобно устроился. Сделав это, он отправил в убогий мозг дикаря волевой импульс. Тот покорно поднялся и приблизился к алтарю, дрожа каждым членом.

Арий в мгновение ока оценил суть дикаря. Тот был слаб, неуверен в себе. Он представлялся соплеменникам могущественным и мудрым, но не имел в своем сердце ни мудрости, ни могущества. Это больно ранило его сердце, и теперь он возлагал надежды на вдруг объявившегося бога, который должен дать мудрость и силу.

— Твое имя? — спросил Арий, не разжимая губ.

Дикарь назвался. Здесь он не был оригинален. Почему-то все подобные типы, забивавшие скот и людей, называли себя шаманами. Потом этот самый шаман начал говорить. Мысли его путались, так что Арий с трудом улавливал суть их. Резко обжегши сознание дикаря волевым импульсом, он приказал тому говорить четче и медленнее. Дикарь повиновался, он спрашивал дозволения бога продолжить празднество и убить приготовленных в жертву людей.

Арий бросил взгляд на тех, о ком говорил дикарь. Двое из них, со связанными за спиной руками лежали, подобно всем прочим, распростертыми на земле, третий — он был ближе других — медленно полз от жертвенника. Арий скривил губы. В его власти было спасти жизнь несчастных, но коленопреклоненные дикари ждали от своего бога иного решения. Их страх, их вера наполняли суть зрентшианца силой, огромной и сладкой. Нелепо было отказываться от этой силы. Жизнь ничтожных трех дикарей была ничем по сравнению с этой сладостной силой. И Арий махнул рукой: продолжайте!

Главный дикарь что-то крикнул, прочие радостно взвыли. Через несколько мгновений три тела лежали в лужах собственной крови у ног Посвященного. Предводитель дикарей вопрошающе взирал на гостя, ожидая распоряжений.

Арий уже успел рассмотреть дымящиеся у шатров котлы и знал, чего ждут эти люди.

— Пируйте, — щедро позволил он и ткнул пальцем в дикаря. — А ты нужен мне. Я хочу кое-что тебе сказать.

Дикарь посветлел лицом и будто бы стал на голову выше своих соплеменников. Арий усмехнулся. От него ждали откровений, он не раз, и не два давал их, породив у многих племен веру в многих богов. Это не было для него развлечением — нести веру; это было средством укрепить свою власть, свое могущество среди подобных ему, неведомо куда исчезнувших, но в любой момент способных вернуться. Именно потому Арий щедро одаривал верой, давая кому слова, а кому и скрижали.

Неумолкающий гул голосов, обсуждавших явление бога, и звуки начавшегося пиршества раздражали. Арий поманил к себе дикаря и, когда тот послушно, скользя по залитым кровью камням, взобрался на жертвенник, сотворил вокруг кокон, непрозрачный для звуков. Но не успел Арий раскрыть рта, как дикарь восторженно выдохнул:

— Ты — Дух?

— Дух, — подтвердил Арий. — Но необычный. Я способен принять облик человека, могу, если хочу, мыслить и чувствовать, как ты.

— Да?..

Дикарь протянул руку и осторожно пощупал плечо Ария. Он был мал и тщедушен в сравнении с громадным, атлетически сформированным зрентшианцем, и Арий ощутил презрение к этому человеку, такое же, что ощущал и к другим, подобным ему. Брезгливо поморщившись, Посвященный сказал:

— А теперь я хочу знать!

— Ты научишь меня общаться с собой, с Духом? — восторженно пролепетал дикарь.

— Научу! — ответил гость. — Но сначала я хочу знать.

— Да, спрашивай! Я все тебе расскажу!

Человек был жалок, глуп и нелеп, человек готов был служить. И готовность эта тоже давала силу.

— Я хочу знать, не происходит ли в этих краях что-то необычное?

— Разве Дух не знает обо всем, что происходит у нас?

— У вас — знает. — Арий уже успел изучить мозг дикаря и убедился, что в племени, в каком он очутился, все спокойно. — Но мне хотелось бы знать, что происходит у ваших соседей, особенно у тех, что живут в стороне, где восходит солнце. Я не бываю там, в тех краях правят свои боги.

Похоже, дикарь был слегка разочарован такими словами, но поспешил изобразить понимание.

— Наверно, тебя интересуют люди-хунны.

— Возможно. — Арий впервые слышал это имя. — И те, кто живут рядом с ними.

— Хунны слабее нас, они не заслуживают внимания Великого Небесного духа.

— И все же? — мягко, но настойчиво потребован Арий.

— Они платят нам дань. Последние две весны у них раздоры. Сын поднял руку на отца и призвал на помощь ди. Воины-ди разбили шаньюя Туманя.

Дикарь умолк и хитроватым прищуренным взглядом посмотрел на Небесного духа. Тот понял, что говорит этот взгляд.

— И что же? — спросил гигант.

— Схваченные нами хунны рассказывали, что победу ди принес некий воин, пришедший из неведомых земель и возглавивший их племена. Сейчас этот воин и наследник Модэ готовятся к решающей битве против Туманя.

— Некий воин… — задумчиво повторил Арий. В далекие времена он знавал одного воина, сыгравшего великую роль в истории мира. — И что это за воин? Кто он и откуда взялся?

Дикарь дернул плечами, что должно было означать: кто знает?

— Кажется, я догадываюсь, — прошептан Арий. — Как его зовут?

— Рабы говорили, что он называет себя Аландр.

— Аландр, Аландр… Александр!

Арий понял, что нашел то, что искал. Больше ему нечего было делать здесь, у дикарей, праздновавших приход бога. Зрентшианец поднялся, кресло под ним бесследно исчезло.

— Но ты обещал научить меня общению с Духом.

— Как хочешь, — ответил Арий. Он коснулся ладонью лба дикаря, тот выпучил глаза и рухнул: знание убило его. Знание страшно, когда оно переходит пределы, отведенные человеческому рассудку.

Знание страшно, поверьте. Я знаю это…

7.8

Минуло два года с тех пор, как князья Сян Лян и его племянник Сяй Юй случайно стали свидетелями путешествия повелителя Поднебесной Цинь Ши-хуана к морю Ланье, после чего таинственный маг предсказал им великое будущее. Многое изменилось с тех пор в жизни чуских аристократов.

Скажем сразу, они последовали совету чародея и вернулись в родные края. К тому времени Поднебесная уже в полный голос стонала под гнетом Ши-хуана. Мало того, что владыка Цинь повелел строить Великую стену, мало того, что по его прихоти заложили дворец Эфангун, не имевший равных по величию и великолепию, император решил позаботиться и о загробном жилище. У Тянь-цзы появились сомнения, что он добудет эликсир бусычжияо. На смену лишившемуся доверия императора Сюй-ши появились другие кудесники, одни и которых пичкали Ши-хуана новыми снадобьями, а другие уверяли, что его шэнь непременно вернется в состояние гунь,[57] если только как следует позаботиться о теле. Потому-то Ши-хуан и повелел строить величественную усыпальницу, которой назначено было затмить могилы всех прежних государей.

Это сооружение должно было не уступать блеском дворцу Эфангун. Стены усыпальницы заливали бронзой, пол представлял собой искусно выложенную карту Поднебесной с дворцами из чистого золота, священными горами из вызолоченного серебра, реками и морями из ртути. Император брал с собой в последний путь многочисленных слуг и воинов из обожженной глины — тысячи и тысячи слуг. Охранять это великолепие Ши-хуан доверял бесчисленным ловушкам: ямам и автоматическим арбалетам.

На строительство усыпальницы были согнаны бесчисленные сонмы работников, которые прибавились к тем, что возводили Великую стену и императорские дворцы. Сначала на эти стройки гнали рабов и преступников со всей Поднебесной, затем, когда сделалось ясно, что сотен тысяч рабов и преступников все равно недостаточно, стали обращать в рабов крестьян, многие из которых, не желая становиться рабами, шли в преступники, чтобы, в конечном счете, все равно стать исполнителями прихотей императора.

На тех, кто оставались обрабатывать землю, промышлять ремеслом или торговлей, ложилось тройное бремя. Чтобы обеспечить рисом и рыбой строителей стены, караваны тянулись аж из самого Ци, за тысячи ли, через поля, леса и реки. Чтобы выковать нужное количество орудий, ремесленников обязали сдавать в казну все свои изделия. Купцам стало нечем торговать, и государство преследовало их, обвиняя в сокрытии доходов. Как результат, вся Поднебесная возненавидела Ши-хуана. Сян Лян воспользовался этой ненавистью.

Он был известен в Чу, этот аристократ. Его уважали линчжу, его, как ни странно, любил простой люд, так как Сян Лян, в сравнении с другими хоу, не был ни высокомерен, ни излишне корыстен. Сян Лян думал зажечь искру недовольства, и был поражен, когда эта искра вдруг обратилася в пламя.

Вначале восстали крестьяне тина, чьи земли были прежде во владении фамилии Сян. Они поднялись разом с таким пылом, какой почти испугал Сян Ляна, не рассчитывавшего, что дело зайдет так далеко и так сразу. Оставив работу, крестьяне наточили свои кетмени, а кто побогаче вынули из тайников мечи и луки и примкнули к Сян Ляну.

Тот, немало дивясь подобному повороту судьбы, объявил себя вождем молодых негодяев, но спустя день, обнаружив, что «негодяев» уже более тысячи, провозгласил себя ваном. По совету фанши, повстречавшегося на берегу Голубой реки, Сян Лян избрал своим символом Солнце, а себя приказал величать Князем Солнца. Племянника, еще совсем юного, но могучей статью вызывающего восторг у согбенных тяжким трудом би чжу, Сян Лян объявил своим первым помощником — Принцем Солнца. Восставшие нарекли себя Детьми Солнца, перетянули лбы повязками с изображением солнечного диска и подняли знамя, невиданное в Тянься — красное с огромным пылающим солнцем. В первый раз стоя под этим самым знаменем, Сян Лян был мрачен.

— Мы плохо кончим! — буркнул он стоящему подле племяннику.

Тот по молодости своей был настроен более оптимистично.

— Все будет хорошо, мы победим! — сказал он.

Сян Лян, искушенный в походах и битвах лишь горько усмехнулся. Он-то знал, что стоит тысяча или две крестьян против искушенных шицзу, вооруженных арбалетами и мао. Потому-то Сян Лян не позволил себе долго рассиживаться. Он повел свое войско по землям Чу, поднимая на бунт все новые толпы би чжу. Под знамена солнцеповязочников сбегались крестьяне, ремесленники, рабы. Потом стали приходить люди более зажиточные — торговцы и даже ши. Наконец, удостоверившись в размахе движения, начали сходиться и линчжу, мечтавшие о возврате земель и богатств, конфискованных Ши-хуаном.

Спустя месяц под началом Сян Ляна было тридцать тысяч человек, из которых половина — вооруженные; спустя два это число утроилось. Солнцеповязочники шли от города к городу, распахивавшими ворота. Императорские наместники разбегались, гарнизоны складывали оружие, а нередко и переходили в стан бунтовщиков. Вскоре весь юг был объят пламенем восстания, стремительными языками расползавшимся по территории других покоренных Цинь царств. Взбунтовались сотни тысяч би чжу, согнанных на строительство Великой стены и императорской усыпальницы, доведенные до отчаяния разорительными поборами крестьяне деревнями бросали работу и вливались в ряды бунтовщиков. Поднебесная в едином порыве поднялась против своего повелителя.

Поначалу Ши-хуан не придал особого значения разгоревшемуся мятежу. Он спокойно выслушал доклад Чжао Гао и небрежно бросил:

— Как они себя зовут? Дети Солнца? Они забывают, что Солнце принадлежит лишь мне, повелителю Тянься! Пошли против них войска. Только немного.

Куда больше императора беспокоили хунны, — эта степная саранча, — прорвавшиеся через Великую стену и разорявшие территории северных и центральных провинций. Именно против хуннов предназначалась армия, поспешно формируемая Мэн Тянем. Сто тысяч отборных латников должны преградить путь зарвавшимся дикарям и отшвырнуть их назад в Степь.

На юг отправились всего пять полков, которые были буквально раздавлены полчищами солнцеповязочников. Известие об этом слегка встревожило императора, но не изменило его убежденности относительно той угрозы, что представляли бунтовщики.

— Это просто сборище черни, наглой и бесцеремонной. Мы разделаемся с мерзавцами одним хорошим ударом. Главное — хунны! Они пришли с севера, они несут смерть. Я боюсь смерти…

Мэн Тянь наконец закончил собирать армию и отправился на запад — навстречу варварам.

— Ты получишь три двора работников за голову каждого мертвого хунна! — щедро пообещал Ши-хуан.

Мэн Тянь молча кивнул в ответ. Он был старым воякой и подозревал, что война будет нелегкой. Поклонившись, дацзян оставил дворец. В тот же день армия из пятидесяти полков по три тысячи в каждом покинула окрестности Сяньяна. В поход шли лучшие из лучших: отряды тяжелых латников, арбалетчики и даже ланчжуны — Ши-хуан счел нужным поделиться своей стражей.

Император с башни следил за тем, как оседает вдалеке пыль, взбитая мириадами конских копыт и подбитых сапог. Затем он возвратился в покои, но не мог найти себе места. Словно загнанный в западню волк, Ши-хуан метался по комнатам, отделанным шелком и парчой, натыкался на кресла, опрокидывал столики с безделушками. Он чувствовал приближение Смерти, Смерть страшила его. Император перестал перебираться из дворца во дворец и затаился в мрачном, насторожившемся Эфангуне. Он приказал усилить охрану и с нетерпением ждал гонцов, сообщавших о каждом шаге Мэн Тяня.

Спустя луну прискакал вестник с донесением, что в Чжао подле Ханьданя была грандиозная битва, победа в которой досталась армии Цинь. Хунны были отброшены и отступили в Вэй.

Ши-хуан ликовал, он был уверен, что близок к тому, чтоб провести Смерть. Ли Сы осторожно улыбался, он не был в этом уверен. Сто полков шицзу с напряжением ждали решающей битвы. Эпоха невиданного расцвета Поднебесной близилась к концу…

Враг РимаЖизнь и смерть царя Митридата Евпатора, пытавшегося возвыситься над Римом[58](Между Востоком и Западом)

Здесь гордый Митридат VI

Решил возвыситься над Римом,

Казалась жизнь ему пустой

Без славы, уходившей мимо.

Ни яд не брал его, ни нож,

Зато измена подкосила:

Острей меча сыновья ложь

Не в грудь, а в спину поразила.

Я. Шильдт

Внизу, под крепостью, бушевала толпа — сотни и сотни возбужденных людей, облаченных кто в панцири, кто в простые одежды. Большинство людей были вооружены: одни размахивали копьями, другие — мечами, третьи — увесистыми палками. Люди громко кричали, кляня Митридата.

— Скверно! — сказал царь неслышно подошедшему сзади Битойту. — Скверно. Но почему бездействует Фарнак? Надо послать за ним…

— Он не бездействует, — ответил Битойт, указывая рукой на вьющуюся снизу дорогу, по какой наверх шла небольшая ярко разодетая группка людей. Панцирь одного из них поблескивал позолотой.

— Фарнак! — узнал Митридат.

Бунтовщики встречали идущих приветственными воплями, многие присоединялись сзади, и шествие принимало все более внушительный вид.

— Он с ними? — изумился царь.

— Сейчас узнаем, — ответил Битойт.

Фарнак и его спутники остановились у ворот крепости. Подняв вверх сжатую в кулак руку, Фарнак продемонстрировал ее укрывшимся в крепости людям. Толпа издала ликующий рев. Затем один из спутников перевязал голову царевича красной лентой.

— Он коронован, — констатировал Митридат. — Проклятье! Ладно, посмотрим, не удастся ли мне договориться! Битойт, спустись вниз и узнай, готов ли он выпустить из города своего отца.

Битойт кивнул и ушел, чтоб вскоре вернуться. Митридат встретил слугу взором, полным надежды. Битойт покачал головой.

— Нет, он сказал, что не отпустит тебя. Он хочет выдать Митридата Помпею.

— Проклятье! — вновь выругался Митридат. — Но у нас еще есть потайной ход!

Увы, Фарнак также знал про этот ход, и у выхода из него слышались голоса и звон оружия. Кельт посмотрел на своего господина, лицо Митридата выражало предельную усталость.

— Вот и все, Битойт. Мне осталось только уйти. Но сначала позаботимся о женщинах. — Митридат извлек из резного шкафчика стеклянный сосуд, полный густой вишневого цвета жидкости. Битойт подал амфору вина, и Митридат вылил туда кровавую жидкость. — Вот теперь хорошо. Раздай его.

Поклонившись, кельт вышел.

Прошло время, толпа бесновалась все громче. Откуда-то появились лестницы, и горожане готовились лезть на стены. Неслышно вошел Битойт.

— Кончено.

— Все?

— Все умерли! — торжественно подтвердил слуга. Все — жены и дочери, юные и прекрасные. Митридату не было жаль их, как не было жаль и себя.

— Значит, пришел и мой черед. — Митридат поднял чашу и медленно, со вкусом осушил ее. — Прощай, Битойт.

— Прощай, господин.

Усевшись в кресло, царь стал ждать, когда холод скует члены. Но время шло, а по рукам и ногам его по-прежнему струилась горячая быстрая кровь. Время шло. Толпа уже начала приступ.

— Проклятье! — выдавил Митридат. — Не действует. Мое брюхо привыкло к яду. — Натянуто рассмеявшись, царь посмотрел на слугу. — Слишком привыкло, Битойт…

Это факт — Митридат был с детства приучен к яду. У него было нелегкое, даже опасное детство, ибо в синопском дворце было опасно просто зваться царем. Здесь издревле полагались на яд и нож, какими устраняли провинившихся вельмож, неугодных правителей и соперников-принцев. От ножа можно было спастись, облачался в кольчугу и беря всюду верных друзей, от яда ж спасения не было. Ибо даже разломленный плод мог таить в себе невидимую отраву.

— Запомни, сынок, от яда нет спасения кроме как ядом! — говаривал отец, Митридат Эвергет.

Отец был искушен в тонкостях дворцового бытия, но это его не спасло. Он умер, как многие, естественной для королей смертью — от яда. Хотя в беде обвинили гнев, будто бы вызвавший у царя приток дурной крови. Но даже гнев не способен окрасить лицо в иссиня-черный цвет.

И каждый знал — чьих рук это дело. Царица Лаодика, дочь сумасшедшего и яростного Эпифана,[59] такая же яростная и властолюбивая. Муж давно был ненавистен ей, жаждущей власти. Мало того, он грозился взять другую жену. Но не успел! Не успел…

Лаодика тихонько улыбалась своим мыслям, провожая усопшего супруга в последний путь. Теперь уже ничто не мешало ей занять трон. Разве что…

Митридат знал, что мать недолюбливает его. Мягко говоря, недолюбливает. Он был слишком похож на мать — и в его жилах текла дурная кровь Эпифана, царя, осмелившегося схлестнуться с самим Римом. Двум пантерам не ужиться в одной клетке. Кто-то должен уступить.

— Она убьет тебя! — шепнул Митридату один из доверенных слуг. — Сегодня же ночью!

Митридат кивнул в ответ. Этой же ночью он оставил дворец и укрылся в горах Париандра. Здесь, на крутых, заросших склонах его было не так-то легко разыскать. Здесь трудно было подкрасться, чтобы вонзить нож, и не было чаши, в какую можно было б подсыпать отраву. Юноша, которому исполнилось лишь двенадцать, научился обходиться без чаши. Он пил из ручьев, а питался мясом собственноручно подстреленных оленей, приправляя скромную трапезу хлебом и зеленью, какие раз в несколько дней приносил доверенный слуга.

Он мужал не по дням, а по часам. Холодные ночи и охота закалили тело, юнец научился терпеть голод и жажду. Общаясь с проживавшимися по соседству крестьянами, он изучил их язык и быт. Он привлекал людей и вскоре собрал вокруг себя отчаянных молодцов — свою личную гвардию. Теперь он не боялся не только ножа или яда, но даже мечей воинов, каких могла прислать мать.

Но она позабыла о сыне, решив, что он умер. А он был жив, он копил силу и ненависть, он изучал мир и людей, он учился общаться со зверьми и повелевать слугами. Он многому научился.

В один из дней — прекрасный или не очень — Митридат нагрянул в Синопу. При нем был отряд вооруженных воинов, а верные клевреты, проживавшие в столице, заблаговременно позаботились о том, чтобы законный царь был с восторгом встречен народом и войском. Мать встретила Митридата с лицемерным радушием, никого не обманувшим.

— Мой дорогой сынок! Какой же ты стал большой!

Теперь все зависело от того, кто нанесет удар первым. Этим первым оказался Митридат. Он собственноручно заколол мамочку во время очередной аудиенции, после чего приказал перебить ее слуг. Столь жестокий поступок был встречен подданными если не с одобрением, так с пониманием.

— Кто — кого. Понимаем, чего уж там!

Толпа радостным воплем приветствовала юного красавца, вышедшего к ней с увитым диадемой челом. Митридат и впрямь был красив. Лицо его выражало силу, уверенность, ум; могучее тело было столь выносливым и сильным, как ни у одного из его сверстников. Он обращался с оружием лучше бретера и объезжал диких лошадей, обладая способностью держаться в седле по несколько дней кряду. А еще он был умен, как никто из царей. Он знал людей — их лживость, коварство, трусость — и стремился знать их все лучше и лучше. Он постиг многие науки: филологию, грамматику, географию, историю, астрологию. Он знал языки — так много, что поражал этим знанием царедворцев. А позже Митридат изучит аж двадцать пять языков, чтоб говорить без толмача с любым своим подданным, в каком бы уголке гигантской державы этот подданный не проживал. Одним словом, это был повелитель, о каком народ мог только мечтать. Но…

Была и обратная сторона медали. Наделенный многими лучшими качествами, юный царь обладал и целым букетом дурных. Жесткость, коварство, надменность — все это было у Митридата. Он не любил людей, обращаясь даже с ближайшими из своих приближенных, словно с рабами. Он слишком рано и слишком сильно уверовал в свою силу и исключительность. Человек — кем бы он не был — являлся для Митридата лишь одушевленным животным, существующим на этом свете для исполнения воли царя. И жить ему или умереть — должен был решать царь. А Митридат легко относился к смерти, ибо не находил в ней ни ужасного, ни дурного. Что из земли пришло, должно в землю и вернуться. И потому он легко выносил смертные приговоры своим родным, друзьям, чего уж говорить о сторонних людях. И потому в скором будущем он одним словом будет обрекать на смерть многие тысячи, и ни одна струна его души не шевельнется при этом. Ну а пока…

Пока должны были умереть те, кто представляли угрозу власти юного царя. И первым — брат Хрест, человек недалекий и о власти не помышляющий. Но Хрест привлекал к себе уцелевших сторонников матери Лаодики и потому был опасен.

— Пусть умрет! — приказал Митридат. — Добрым нечего делать в этом злом мире![60]

За Хрестом последовала одна из митридатовых сестренок, самая старшая и прыткая. Она намекала братцу, что неплохо был поделиться властью. Митридат посчитал иначе. Одну сестру он собственноручно зарезал, на другой женился. Ее звали Лаодикой, и она была на редкость хороша собой.

— Если не будешь дурить, будем жить в любви и согласии! — посулил Митридат.

Увы, через несколько лет он обвинит супругу в неверности и прикажет казнить. Что поделать, Лаодикам было трудно ужиться подле Митридата.

Укрепившись на троне, Митридат занялся делами своего государства. В те времена Малая Азия представляла конгломерат множества небольших царств, ни одно из которых не обладало силой, дабы вознестись над прочими.

— Раз никто, значит, я! — решил Митридат и начал набирать армию.

Понтийская держава, словно распластавшийся спрут, нависла над черноморским бассейном, выбирая добычу. Ага, зашевелились скифы в Северном Причерноморье, пытающиеся подчинить своей власти греческие города. Те взвыли о помощи, и Митридат без промедления направляет на север войско. Ага, раздоры в Колхиде — и понтийские полки спешат на восток. Ага, что-то неладное в Малой Армении — и митридатовы воины спешат к предгорьям Кавказа.

Всего три года понадобилось юному царю на то, чтоб вдвое увеличить свои владения. На севере под его власть перешли Феодосия и Пантикапей. Дикие скифы были разгромлены отважным Диофантом и искали спасения в степях Тавриды. Также под власть Митридата попали восточное побережье Черного моря с Диоскуриадой и Малая Армения. На эту небольшую, но весьма прибыльную область зарился армянский царь Тигран, но Митридат сумел договориться с ним, отдав в жены дочь Клеопатру.

— Воюй на востоке, а я возьму себе запад! — предложил Митридат.

— А Рим?! — опасливо спросил Тигран, краем уха наслышанный о железной поступи римских когорт.

— Чихал я на этот Рим! Азия должна принадлежать нам — азиатам, наследникам славы Кира и Дария, а римляне пусть распоряжаются в Европе. Я научу их вежливости!

Чихал не чихал, но связываться с Римом Митридат до поры до времени не хотел. По крайней мере, этого не стоило делать без надлежащей подготовки. На третьем году своего правления Митридат предпринял разведывательную поездку по странам, какие намеревался включить в состав своей империи и на какие, не скрывая намерений, уже зарился Рим. Под видом обычного путника, в сопровождении нескольких друзей он посетил Каппадокию, Галатию и Вифинию. В Каппадокии, только что лишившейся царя, был полный хаос.[61] Здесь правил сопливый юнец, приходившийся племянником Митридату. В Галатии тоже не было твердой власти. Лишь вифинский царь Никомед был довольно крепок. Это был хитрый и расчетливый мужичок, и они с Митридатом быстро нашли общий язык.

— Поделимся? — предложил Никомед.

— Почему бы и нет, — согласился Митридат.

В назначенный срок понтийские и вифинские полки хлынули в Пафлагонию и Галатию. Митридат вел стотысячную армию и довольно быстро потеснил вифинцев из захваченных ими провинций, ясно указав союзнику на его место. Галаты сразу поняли, в чем дело, и подчинились, а вот каппадокийцы оказались недогадливы. Они даже стали протестовать. Тогда Митридат пригласил юного племянничка в свой лагерь, а когда тот, по глупости своей, явился, заколол юнца мечом. Вакантный престол занял сын Митридата, восьмилетний сосунок.

— Самое время, чтобы начать царствовать! — хохотал Митридат.

Теперь владения понтийского царя охватывали почти все черноморское побережье. Митридат сделался самым могущественным властелином в Азии, что пришлось не по вкусу Риму. После войны с Карфагеном римляне пристально следили за тем, чтобы поблизости от их владений не появилась вдруг держава, способная оспорить первенство у Вечного города. К тому же Каппадокия находилась под покровительством Рима. Сенат высказал недовольство бесцеремонными действиями Митридата и приказал Сулле, воевавшему в Киликии против разбойников и пиратов, разобраться с наглым царьком. Под началом Суллы была лишь горстка солдат, но тот без колебаний вторгся в Каппадокию и вытеснил оттуда Митридата, вовсе не желавшего враждовать с Римом, а потом и его зятя Тиграна, ловко втянутого понтийским царем в опасную авантюру. Сулла потребовал от Митридата освободить все занятые тем земли. Понтиец согласился.

Разливая вино, он утешал оскорбленного римским оружием тестя.

— Ничего, ничего, сын мой, — заметим, сын был на пару лет старше «отца», — мы еще возьмем свое! Пусть только римляне уберутся!

Римляне убрались, и Митридат действительно взял свое. Всадники Тиграна напали на Каппадокию и поставили на престоле назначенного Митридатом царя. Одновременно Митридат разжег междоусобицу в Вифинии. Тут терпению вифинцев и каппадокийцев пришел конец. В Рим отправились сразу два посольства с жалобой на Митридата. Рим прислал войско. Митридат сделал вид, что не имеет никакого отношения к бедам соседей.

— А я что? Я тут совершенно не причем! — заявил он. Владыка Понта был достаточно умен, чтобы не ссориться с могучим соседом, только недавно разгромившим у своих границ полчища кельтов. Рим был силен как никогда, и должно было случиться нечто действительно значимое, чтобы кто-либо мог поспорить с могуществом Рима. Но Митридат не унывал.

— Случится! — сказал он.

И впрямь случилось. В Италии разразилась Союзническая война. Италийские племена поднялись против Рима с требованием равных прав и возможностей. Сотни тысяч италиков и римлян сплелись в кровавый клубок, устилая холмы и равнины грудами тел единоплеменников. А тут еще очень кстати Никомед Вифинский решил отплатить за былые обиды и вторгся в Понт. Он рассчитывал на поддержку Рима, которую ему обещал римский посланник Маний Аквилий, но реально оказать эту поддержку римляне не могли.

— Наш час настал! — объявил Митридат своим генералам. — Сейчас или никогда! Если мы не заставим римлян убраться из Азии, черед десять лет они сожрут нас!

Митридат уже давно втайне готовился к этой войне, и потому у него были и войска, и четкий план действий. Потребовалась всего пара месяцев, чтоб довести численность армий до гигантской цифры в триста тысяч человек. Двести пятьдесят тысяч пехотинцев, вооруженных кто по восточному, кто по римскому образцу, сорок тысяч отменной конницы: скифов, мидян, греков, — четыреста боевых кораблей, громадное число припасов. Митридат был готов к войне. У него были опытные генералы, его агенты уже давно вели подрывную агитацию в Азии, Македонии и Греции, восстанавливая тамошний люд против владычества римлян.

Весной 666 года Римской эры[62] армии Митридата устремились в Вифинию, Галатию и Каппадокию. На реке Амнии дорогу понтийцам попытался преградить Никомед Вифинский, но авангард Митридата в скоротечном бою смял вифинскую армию. Почти тут же потерпел поражение небольшой римский корпус в Каппадокии. Другой римский отряд вообще не принял боя и отступил. Учинитель раздора Аквилий был наголову разбит у Сангария.

Враги всюду бежали, Митридат ликовал. Он приказал отпустить пленных вифинцев и каппадокийцев, объявив:

— Я воюю лишь против Рима и его слуг! Все прочие могут стать моими друзьями!

Это оказалось лучше любой агитации: вся Азия, а следом и Греция, бросились в объятия Митридата. Царства и города, настрадавшиеся от алчности римлян, объявляли себя союзниками понтийского царя. Ликующие толпы провозглашали Митридата новым Дионисом, пришедшим освободить мир от власти тиранов, и выдавали ему спасавшихся бегством римлян. Одним из первых попался Аквилий, которого выдали лесбосцы.

— Какой сюрприз! — обрадовался Митридат. — Он искал в наших краях золота, так пусть же получит его!

Аквилия долго водили по городам, демонстрируя жалкого пленника народу. Его нещадно били кнутом, а потом на глазах Митридата в глотку римлянина влили расплавленное золото.

— Недурное представление! — прокомментировал владыка Понта, бесстрастно взирая на корчащегося в агонии пленника. — Как жаль, что у меня не хватит золота на всех римлян… Но у меня хватит мечей!

И Митридат издал указ, приказывая наместникам умертвить всех италиков, находящихся в Азии. В один день было перебито сто тысяч мужчин, женщин и детей.[63] Мир, давно не видевший подобной бойни, содрогнулся от ужаса. Вся Азия оказалась под властью Митридата.

* * *

Он устроился в великолепном Пергаме, поручив Синопу и Боспор сыну Митридату. Другой сын, Ариарат должен был завоевать Грецию и прилегающие к ней острова. Понтийский флот захватил Эгейское море, но потерпел поражение под Родосом.

— Не беда! — решил Митридат, наблюдая за тем, как его войска восходят на корабли, чтобы отправиться в Европу.

Покуда Сулла и Марий выясняли, кто же из них первый, понтийские полки захватили Фракию и Македонию. Друг Митридата Аристион, между прочим философ, поднял бунт в Афинах. Афины приняли понтийский десант, после чего на сторону Митридата перешли ахейцы, лаконцы, беотяне. Римский полководец Сура с громадным трудом отбивался от превосходящих вражеских сил в Фессалии.

Рим занервничал, ибо еще бунтовали самниты, еще не сложили оружия сторонники Мария. А тут вдобавок ко всем бедам этот Митридат, такой жестокий и ужасный. Пред римлянами забрезжил призрак нового Ганнибала. Спрятавшие оружие, но не смирившиеся италики были готовы завопить победное: Митридат у ворот! Сенат не знал, против кого бросить единственную боеспособную армию Суллы. Сулла сделал выбор сам.

— Сначала Митридат. Он — главная угроза Риму. С остальными разберемся потом!

В марте 667 года Римской эры[64] пять легионов Суллы высалились в Эпире. Римляне не желали тяжелой войны. Сейчас Риму было не до нее. Сулла был готов замириться при условии, что Митридат освободит Грецию и римскую Азию, но Митридат ответил отказом. В одной Греции он имел без малого сто тысяч войска, в то время как у Суллы было всего тридцать.

— Посмотрим, сумеет ли этот выскочка взять верх над моей отборной конницей! — бахвалился Митридат.

Его генералы Аристион и Архелай были столь же самоуверенны, но Сулла развеял их радужное настроение в первой же битве. Хваленая конница ничего не смогла поделать с искушенными римскими легионами и бежала. Сулла очистил от врагов большую часть Греции и приступил к осаде Афин. Архелай и Аристион упорно сопротивлялись, Митридат слал им полкрепления и припасы, но большая часть подкреплений гибла, а припасов расхищалась римлянами. После долгой осады Афины капитулировали. Архелай спасся, а Аристиона Сулла казнил.

Но борьба не была еще завершена. У Суллы были большие проблемы в Италии, где взяли верх его враги, объявившие полководца hostis publicus.[65] К тому же Митридат отправил в Грецию новую армию, более чем втрое превосходившую силы, бывшие под началом Суллы. Архелай не сомневался в победе, заблаговременно приготовив гонцов с победными реляциями.

Но Сулла не был Никомедом, а римляне — вифинцами. Римский легионер стоил пяти понтийцев, а когорта[66] — пяти тысяч. По крайней мере, так считал Сулла.

— Чем гуще трава, тем лучше ее косить!

Конечно, он не мог не считаться с понтийской конницей, многочисленной и опасной. И потому Сулла избрал оборонительный план. Он перекопал поле перед своим войском рвами, в которые и угодили открывшие сражение понтийские колесницы. В панике они повернули обратно, приведя в замешательство шедшую следом фалангу.

Воспользовавшись этим, Сулла начал атаку. Архелай остановил ее, бросив в атаку стянутую с флангов конницу. Всадники и впрямь прорвали стройные шеренги манипул, но римляне удержали строй. Вскочив на коня Сулла повел в бой конницу.

— За Рим!

Один вид скачущих римских всадников привел в замешательство понтийскую пехоту, уже посчитавшую, что дело сделано. Пехота дрогнула и побежала, а следом устремились и всадники.

Поражение! Нелепое и чудовищное. Архелай сумел спасти едва ли десятую часть войска, из которого в самой битве не погибло и двух тысяч. Все прочие пали во время бегства или же разбежались. Да, Митридату было над чем задуматься, но он полагался на неисчислимые ресурсы своей державы, на свою ненависть, да еще на то, что римляне перегрызутся между собой.

— Вот увидите, скоро они пошлют еще одну армию, которая сцепится с войском Суллы.

Но победившие в Риме популяры, при всей своей вражде к Сулле, оказались достаточно благоразумны, чтобы не устраивать свару на потеху варварам. Вторая армия и впрямь появилась, но в Азии, и сражаться с ней приходилось уже самому Митридату. Но он нашел возможность послать в Грецию еще одно, третье по счету войско.

— Принеси мне голову Суллы! — напутствовал царь нового своего любимца Дорилая. Тот обещал.

Прибыв в Грецию, Дорилай жаждал решающего сражения с римлянами. Архелай отговаривал его, на что фаворит Митридата намекнул об измене.

— Как могла столь ничтожная римская армия разгромить могучее войско?

Архелай умолк под уничижающим взглядом. Впрочем, через несколько дней Дорилай был разбит в небольшой стычке и стал поуважительнее к римлянам. Но битву ему все же пришлось дать, ибо к этой битве вынудил Сулла. Битву при Орхомене…

И вновь понтийская конница прорвала строй легионов, и те уже дрогнули, но тут, схватив орла,[67] бросился вперед Сулла.

— Римляне, если вас спросят, где погиб ваш полководец, отвечайте: при Орхомене!

Призыв подействовал, и легионеры сначала восстановили прорванный фронт, а потом опрокинули вражеское войско.

Дорилай бежал, Архелай бежал, солдаты бежали. Война в Европе была проиграна. Пошатнулось и положение Митридата в Азии.

Корень бед крылся в характере Митридата, который к своим новым подданным относился так же, как и к старым, а вместе — как к рабам. Любой человек, кем бы он ни был, являлся собственностью Митридата, и во власти царя было распоряжаться судьбой этого человека. Рабам Митридат даровал свободу, свободных порабощал. Это нравилось рабам, но пришлось не по вкусу их хозяевам, которые терпели тяжелый гнет поборов и контрибуций. Недовольные восставали, и тогда Митридат жестоко расправлялся с ними. Другие организовывали заговоры против владыки Понта, их беспощадно казнили. Всего за каких-нибудь три года по обвинению в заговорах против Митридата были умерщвлены тысяча шестьсот человек.

Азия, прежде страстно желавшая избавиться от гнета римлян, теперь звала их обратно. Недовольные с ликованием встретили римское войско, переправившееся через проливы. Митридат выступил против римлян, но потерпел поражение и был вынужден оставить Пергам и бежать к морю. Римский полководец Фимбрия преследован беглеца. Царь едва успел сесть на корабль. Но случилось так, что с моря подошел римский флот, каким командовал Лукулл, генерал Суллы. Фимбрия представлял популяров, Сулла — оптиматов, и потому Лукулл отказал Фимбрии в помощи. Он велел пропустить Митридата, не желая, чтобы вся слава победы досталась противной партии.

В тот день Митридат впервые в своей жизни истово молился богам. Он уцелел, но война была проиграна. У Митридата еще было полно воинов, но эти воины, испытавшие горечь поражений, не могли победить римлян.

Митридат запросил мира. Сулла дал согласие на переговоры, ибо спешил вернуться в Рим, находившийся во власти его врагов. Переговоры состоялись в Дардане. Митридат протянул Сулле руку для приветствия, но тот, памятуя о ста тысячах убитых по велению Митридата римлян, отказался пожать ее.

Лицо царя дернулось нервной гримасой. Но сила была не на его стороне, и потому Митридат сдержал свою ненависть.

— Я готов вернуть все захваченные владения… — Царь сделал паузу и негромко прибавил:

— Кроме Пафлагонии!

Сулла покачал головой.

— Нет, все. И еще мне нужны две тысячи талантов и флот!

— Ни за что! — разозлился Митридат.

— Тогда не будет мира, будет война.

Митридат задумался.

— Но зачем римлянам нужен флот?

— Настало время навести порядок в Италии, — честно признался Сулла.

Понтиец понимающе улыбнулся в ответ. Подобное развитие событий устраивало его.

— Ты получишь корабли, и я даже отказываюсь от Пафлагонии.

Митридат дал римлянам семьдесят кораблей.

— Я легко отделался! — делился Митридат со своим другом Метродором. — Римляне могли бы добить меня. Но, к счастью, у них достает своих проблем. И этого хорошо. Когда львы дерутся между собой, добыча нередко достается гиене. Пусть львы дерутся, гиена обождет…

Митридат принялся ждать. Он переждал еще одну войну с Римом, начатую Муреной, которого подзуживал изменник Архелай. Все закончилось немногими стычками, после чего утвердившийся в Риме Сулла одернул своего строптивого преемника, потрепанного понтийской конницей, и тот успокоился.

Митридат ждал. Он не желал войны с Римом, по крайней мере, с этим Римом. Этот Рим был не по зубам властителю Понта. Митридат надеялся, что Рим вот-вот взорвется новой смутой, и тогда Понт расплатится за все обиды.

Но Рим не взорвался, а война все же пришла.

В 679 году Римской эры[68] скончался Никомед Вифинский. Вместо того чтоб передать царство сыну, Никомед отказал его Риму, который и без того все более укреплялся в Азии. Вифиния граничила с Понтом, а это означало, что римские легионы станут лагерями у пределов державы Митридата.

— Этого нельзя допустить! — решил царь.

Предыдущие неудачи сделали понтийского царя осторожным, и, прежде чем начать войну, он стал искать союзников. Он обратился к Тиграну, но глупый армянин отверг предложение о совместных действиях против Рима.

— Если понадобится, — заявил он, — мое войско одолеет римлян и без твоей помощи!

Боле желающих воевать с Римом в Азии не находилось. Тогда Митридат отправил гонцов к критским пиратам и в Иберию, к бунтовщику Серторию. Пираты, обеспокоенные стремлением Рима навести порядок на морях, обещали корабли; Серторий подписал официальный договор, по какому соглашался стать союзником Митридата. Правда, одноглазый фрондер отказался утвердить за понтийским царем захваченные тем земли в Азии, но зато прислал в помощь несколько дельных офицеров.

На этот раз под началом Митридата была небольшая, сравнительно прежних, — всего в полтораста тысяч, — но зато отборная армия. Основу ее составляли воинственные пехотинцы-бастарны, вооруженные и обученные по римскому образцу, способные померяться силой с самыми опытными легионерами. Традиционно сильна была конница. Действия войск готов был поддержать полутысячный флот.

— Теперь, когда нет Суллы, посмотрим, чем ответит Рим! — завил Митридат своим полководцам.

Удар наносили сразу три армии. Первая, под командованием вызванного с Боспора Диофанта, должна была занять Каппадокию. Вторая, под началом серториева генерала Мария, учиняла диверсию во Фригии. Главные силы во главе с самим Митридатом вторгались в Вифинию и Пафлагонию.

Начало войны благоприятствовало Митридату. Малоазийские города, пресытившиеся властью римлян, дружно перешли на его сторону. Чернь рьяно истребляла по воле судьбы оказавшихся здесь италиков. В короткий срок под властью Митридата оказалась большая часть римской Азии, за исключением нескольких городов. В Калхедоне укрылся с войском консул Котта, человек отважный, но при этом вздорный. Командуя небольшим отрядом, Котта решил не делить лавры со спешащим к нему на подмогу Лукуллом, уже имевшим опыт войны против Митридата, и дал понтийцам битву. Римляне потерпели сокрушительное поражение, в довершение к которому ворвавшиеся в гавань бастарны запалили все римские суда.

Понтийцы ликовали, но тут подоспел Лукулл. Под его началом было всего тридцать тысяч человек, но сражаться сразу с двумя полководцами Митридат не отважился.

— Лично мне некуда спешить! — заявил он и, оставив в покое Калхедон, повел армию под Кизик, сохранивший верность Риму.

Митридат принялся осаждать город и столь увлекся этим занятием, что прозевал появление Лукулла. Римлянин укрепился чуть позади Митридата и в битву не ввязывался, ожидая развития событий.

Наступила зима. Если Лукулл худо-бедно мог прокормить свою тридцатитысячную армию, то Митридату, в чьем лагере скопилось вдесятеро больше народу, сделать это было непросто. Какое-то время выручат флот, но скоро продовольствия стало недоставать. Митридат был вынужден посылать отряды фуражиров, какие перехватывались и беспощадно истреблялись римлянами. Как пишет Плутарх: «Лукулл не превращал войну в зрелище и не стремился к показному блеску: как говорится, он бил врага по желудку и прилагал все усилия к тому, чтобы лишить его пропитания».[69] Пришлось довольствоваться тем малым, что доставлял флот. В лагере начались голод и болезни, от которых вымерла добрая треть армии. Оставшиеся по весне двинулись в Лампсак, чтобы спасаться морем. Лукулл препятствовал этому, но остановить отступавших не смог. Несмотря на огромные потери, ядро войска сумело эвакуироваться.

Митридат не унывал.

— Ничего, не удалось на суше, повоюем на море!

Он бросил в бой свои эскадры, одной из которых было поручено провести диверсию в самой Италии. Десять тысяч отборных воинов во главе с Марием должны были высадиться на Апеннинах и взорвать Рим изнутри.

Но все эти планы рухнули, так как Лукулл в морском деле был искушен даже более чем на суше. Ведь прежде он командовал флотом Суллы. Снарядив небольшую эскадру, Лукулл стал гоняться за понтийскими судами. Многие он пустил на дно, другие захватил. В конце концов, он обнаружил Мария. Это случилось неподалеку от островка Ней. Марий поспешно вытащил корабли на берег, надеясь отсидеться, но Лукулл выбросил десант и в жестоком бою изрубил врагов.

Это был полный провал, узнав о котором, Митридат поспешил в Синопу. В пути он попал в чудовищный шторм и чудом спасся, доверив жизнь утлой пиратской лодчонке. К счастью, та одолела волны и благополучно доставила Митридата на берег.

— Не удалось! — констатировал Митридат. — Отныне будем благоразумны и будем надеяться, что благоразумие проявят и римляне.

Увы, Лукулл, несмотря на советы доброжелателей ограничиться уже одержанными победами, не желал быть благоразумным. Он жаждал славы — не меньшей, чем суллова.

— Меня манят лавры Феликса![70] — объявил он. Еще Лукулла манило богатство, но об этом генерал благоразумно умолчал.

Осенью 683 года Римской эры[71] римляне впервые ступили на благодатную землю Понта. Митридат отступал, не давая сражения. За его спиной оставались отменно укрепленные города, взятие которых потребовало б от римлян многих усилий. В случае чего гарнизоны этих городов могли ударить Лукуллу в спину. Так что, план Митридата был вовсе не плох.

Плохо было другое. Лукулл оказался на редкость дерзким воителем, очертя голову лезшим навстречу опасности. Уже давно следовало б остановиться, но Лукулл шел все дальше, преследуя отступавшего Митридата. Расстроенное митридатово войско не приняло боя. Кто сумели — спаслись, остальных выкосили римские клинки. Митридат бежал одним из первых. Слава есть слава, честь есть честь, но жизнь есть жизнь! Митридат всегда ставил собственную жизнь выше чести и славы.

— Все бренно, но жизнь дороже! — заявил Митридат верному Метродору.

Путь был один — в Армению, под крыло драгоценного зятя. Бросив державу на произвол судьбы, Митридат укрылся в горах Армении.

Тигран принял тестя неласково. Так уж устроен мир, что каждому люб победитель, но далеко не каждый готов проявить милость к побежденному. Армянский царь выслал навстречу Митридату гонца, какой повелел беглецу остановиться в отдаленном замке. Обветшалый, окруженный болотами, замок был малопригоден для жилья.

— Дурной прием! — сказал Митридат Метродору. — Победитель заслуживает возвеличения, но проигравший — милосердия. Передай Тиграну, что я не претендую на величие, но пусть хотя бы проявит милосердие! Мне нужны нормальный кров и помощь против римлян.

Покорный воле повелителя, Метродор отправился к владыке Армении. Тот ласково принял гонца, ибо был наслышан об учености гостя. Метродор изложил просьбу Понтийца, Тигран хитро сощурился.

— Дворец можно дать. Вот только скажи мне, друг мой, как, по-твоему, стоит мне оказать помощь твоему господину?

Страсть к логике подвела мудреца.

— Как друг Митридата, я прошу тебя оказать ему всякое содействие, но если бы я был твоим другом…

— Что: если бы?

— Я бы отказал ему. Он обречен!

Армянский царь кивнул. Он щедро наградил Метродора — за ученость и щедрость — и отправил гонца к Митридату с отказом в помощи. При том Тигран сослался на совет Метродора. То, что для ученого мужа было упражнением в логике, Митридат счел предательством.

— Скверно, когда предают друзья! — сказал Митридат осушившему чашу Метродору. Тот рухнул на пол с розовой пеной на губах. — Скверно! — прибавил Митридат. — Как я одинок! Великий обречен быть одиноким!

Тигран так и не оказал ему действенной помощи, хотя и позволил переждать грозу в своем царстве.

— Мои всадники защитят тебя от Лукулла! — пообещал он, но был постыдно бит.

* * *

К счастью для Митридата и Тиграна, противниками победоносного генерала выступили его собственные солдаты, потребовавшие возвращаться домой. Лукулл был вынужден повернуть на запад, по пути вторично ограбив Тигранокерт.

— Тебе повезло! — сказал Митридат Тиграну.

— Зато не повезло тебе! — высокомерно ответил оскорбленный такими словами армянский царь.

— Это мы еще посмотрим!

Воспользовавшись тем, что Лукулл продолжал спорить со своими совершенно разболтавшимися легионерами, Митридат с конными полками вернулся в Понт. Здешние жители уже успели испытать на своей шкуре всю сладость римской свободы и потому с ликованием встретили освободителя. К войску Митридата присоединялись наскоро собранные отряды воинов и бесчисленные толпы простого люда. Митридат освободил рабов, и тысячи их вливались в его отряды.

Владыка Понта дал два сражения римским войскам, в которых имел успех. Если бы не досадная рана, полученная Митридатом в стычке, он совершенно уничтожил бы римскую армию.

— Ничего! — бодрился Понтиец. — Мне бы только встать на ноги! Удача повернулась на нашу сторону!

По весне Митридат вновь двинулся на врага. Превосходство его было полным, и Лукулл, зимовавший в Армении, был вынужден оставить ее и поспешить на подмогу своим терпящим неудачи полководцам. Он уже был недалеко, когда Триарий, один из генералов Лукулла, решил стяжать себе славу и принял сражение. Понтийцев было больше, и дрались они отчаянно, так как знати о приближении грозного Лукулла. Митридат, которому шел уже шестьдесят пятый год, сражался в первых рядах своего войска. Несмотря на почтенный возраст, царь сноровисто орудовал тяжелым, удобно лежащим в ладони клинком, быстротой и силой удара не уступая молодым воинам. Он лично поразил многих врагов, пока его не настиг предательский удар в бедро. Телохранители подхватили царя и увезли его прочь с поля битвы, какая закончилась полной победой понтийского войска. Римляне потеряли семь тысяч испытанных воинов.

Битва при Зеле едва не стоила Митридату жизни. Если бы не Тимофей, опытный врач Митридата, царь истек бы кровью. Тимофей сумел перетянуть разрубленные жилы и остановил кровь. Митридат выжил, но выздоровление его затянулось, что помешало понтийцам добить деморализованную раздорами, бегущую к морю римскую армию.

— Неужели мы победили? — удивлялся Митридат.

Ответ пришел скоро. Лукулл отправился в Рим, а на смену ему явился Помпей, только недавно снискавший победные лавры в войнах с Серторием, Спартаком и пиратами, выигранных, собственно говоря, другими полководцами. Теперь Помпей спешил отобрать славу и у Лукулла. Дела Митридата, еще недавно столь блестящие, вновь были плохи.

Он остался наедине с грозным Римом. Тигран отказал тестю в помощи после того, как против властителя Армении восстал его сын, приходившийся внуком Митридату. Тигран подозревал, и небезосновательно, что здесь не обошлось без интриг тестя. Не сбылись и надежды на помощь парфян, которые обещали подмогу, но в конце концов решили не ссориться с Римом. Митридат остался наедине с грозным врагом, чьи силы превосходили его войско не только умением, но теперь и числом.

Помпей желал генеральной битвы, но Понтиец благоразумно уклонился.

— Пусть поищет себе для забав другого мальчика.

Понтийская армия неторопливо отступала на восток, но стоило лишь Помпею прекратить преследование и начать разграбление митридатовых владений, как царь повернул назад и оттеснил Помпея.

Тот отступил — неожиданно легко отступил. Это должно было б насторожить Митридата, но Понтиец столь жаждал побед, что готов был признать причиной нечаянного успеха не хитрые замыслы врага, а его страх перед ним, Митридатом.

— Нет, это не Лукулл! — бахвалился Митридат друзьям. — Этого куренка я общиплю!

На радостях царь загулял, а с ним пировало и войско, решившее, что римляне спасовали. Тем временем Помпей обошел стан Митридата и замкнул его цепью постов. Пробудившись, понтийцы обнаружили, что окружены. Осада продолжалась долгие сорок пять дней. Воины съели все припасы, что у них были, потом начали резать лошадей. Робость вселялась в души отважных бастарнов.

— Еще немного, и они выдадут мою голову! — понял Митридат. — Надо что-то делать.

Он решился на отчаянный шаг. Перерезав всех раненых и больных, каких царь не пожелал оставить на милость римлян, Митридат ночью покинул лагерь. Опытные лазутчики сняли помпеевых дозорных, и войско вырвалось из западни. Уязвленный неудачей Помпей устремился вдогонку. Он вновь настиг Митридата неподалеку от Никополя. Враги стали лагерями друг против друга, и уже казалось, что повториться старая история, но тут Помпей сумел перехитрить Митридата. Отборный отряд римлян обошел понтийскую армию и тайно расположился на высотах на пути возможного отступления врагов. Когда же Митридат оставил лагерь и двинулся на восток, его ждала засада. Посреди ночи римляне атаковали плохо укрепленный лагерь Митридата. Понтийцы пытались сопротивляться, но их подвела луна. Она исказила тени, и воины Митридата, не сумев определить расстояние, отделявшее их от врагов, впустую метали свои дротики. Воодушевленные столь явной растерянностью врага, римляне дружно бросились в атаку и смяли ряды бастарнов. Почти вся армия была уничтожена, Митридат с горсткой спутников пробился через шеренги врагов и исчез в ночной тьме.

Он бежал в Армению, но в пути узнал, что Тигран не намерен принять его и даже назначил награду за голову тестя.

— Сто талантов! Не так уж и много! — прокомментировал Митридат, проведав, во сколько именно оценена его голова. — Но я бы хотел иметь сейчас сто талантов!

Митридат повернул коня на север — в предгорья Кавказа, а Тигран тем временем пал к ногам Помпея. Он был прощен и даже сохранил престол, но лишился всех приобретенных владений, какие перешли под жадную длань Рима. Из царя царей Тигран превратился в заурядного царька, пресмыкающегося пред римлянами.

Помпей был доволен собой.

— Я победил обоих царей! — доложил он сенату. — Война окончена.

— Нет, — ответил сенат. — Она будет кончена лишь тогда, когда Рим увидит закованного в цепи Митридата.

Делать было нечего, и Помпей повернул когорты на север. Он покорял воинственных дикарей, спеша настигнуть беглеца Митридата, который в сопровождении лишь шести всадников прибыл в Боспор. Махар, один из многочисленных отпрысков Митридата, поставленный царем во главе Боспора, отказался принять отца.

— Щенок! — ласково заметил на это Митридат.

Он явился к воинам, и те приветствовали его радостными криками. Неблагодарному чаду Митридат послал шелковый шнурок, и Махар удавился.

— А все не так уж и плохо! — заметил Митридат, пересчитав казну Махара. — Раз уж Рим отнял у меня мое царство, но почему бы мне не лишить римлян их собственного?

Митридат задумал грандиозную авантюру. Он решил напасть на Италию, пройдя через земли северных варваров. Он намеревался увлечь за собой скифов и кельтов и во главе этого грозного воинства явиться к стенам Рима и отплатить за все причиненные обиды.

Этот план столь увлек царя, что, казалось, к нему вернулась молодость — столь энергично Митридат готовился к решительному походу. Бросив клич, Митридат собрал армию, зачисляя в нее всех — юнцов, скифов, рабов.

— Лишь бы были сильны и хотели сражаться!

Он выучил эту армию и вооружил ее римским оружием, лишенным вычурных украшений, но зато смертельным для врага. На верфях Пантикапея и Феодосии день и ночь стучали топоры плотников, сбивавших корабли, какие царь намеревался вывести в Римское море.

— Еще посмотрим, кто кого! Посмотрим, как запоют эти чванливые потомки Ромула, когда я приведу на италийские равнины орды свирепых варваров! Посмотрим!

Царь не замечал зревшего вокруг недовольства, не обращал внимания на измены генералов и городов, недовольных его грандиозными замыслами. Он видел себя скачущим на коне во главе бесчисленных орд варваров. Ветер рвал за спиною багряный плащ и развевал густые побелевшие волосы. И прекрасное чувство дикой свободы, знакомое с юности. Так он скакал по склонам Париандра, гоняясь за быстрыми горными козочками. Так он скакал, и еще поскачет, ведя за собой алчущих крови и добычи всадников. Митридат жадно глотал вино, возбуждая и без того разгоряченный мозг. Он осушал кубок за кубком и никак не мог утолить жажду…

Он пил вино, когда прибежал слуга с криком:

— Они восстали!

Митридат не стал спрашивать: кто они, и просто поспешил на стену.

Внизу, под крепостью, бушевала толпа — сотни и сотни возбужденных людей, облаченных кто в панцири, кто в простые одежды. Большинство людей были вооружены: одни размахивали копьями, другие — мечами, третьи — увесистыми палками. Люди громко кричали, кляня Митридата.

— Скверно! — сказал царь неслышно подошедшему сзади Битойту. — Скверно. Но почему бездействует Фарнак? Надо послать за ним…

— Он не бездействует, — ответил Битойт, указывая рукой на вьющуюся снизу дорогу, по какой наверх шла небольшая ярко разодетая группка людей. Панцирь одного из них поблескивал позолотой.

— Фарнак! — узнал Митридат.

Бунтовщики встречали идущих приветственными воплями, многие присоединялись сзади, и шествие принимало все более внушительный вид.

— Он с ними? — изумился царь.

— Сейчас узнаем, — ответил Битойт.

Фарнак и его спутники остановились у ворот крепости. Подняв вверх сжатую в кулак руку, Фарнак продемонстрировал ее укрывшимся в крепости людям. Толпа издала ликующий рев. Затем один из спутников перевязал голову царевича красной лентой.

— Он коронован, — констатировал Митридат. — Проклятье! Ладно, посмотрим, не удастся ли мне договориться! Битойт, спустись вниз и узнай, готов ли он выпустить из города своего отца.

Битойт кивнул и ушел, чтоб вскоре вернуться. Митридат встретил слугу взором, полным надежды. Битойт покачал головой.

— Нет, он сказал, что не отпустит тебя. Он хочет выдать Митридата Помпею.

— Проклятье! — вновь выругался Митридат. — Но у нас еще есть потайной ход!

Увы, Фарнак также знал про этот ход, и у выхода из него слышались голоса и звон оружия. Кельт посмотрел на своего господина, лицо Митридата выражало предельную усталость.

— Вот и все, Битойт. Мне осталось только уйти. Но сначала позаботимся о женщинах. — Митридат извлек из резного шкафчика стеклянный сосуд, полный густой вишневого цвета жидкости. Битойт подал амфору вина, и Митридат вылил туда кровавую жидкость. — Вот теперь хорошо. Раздай его.

Поклонившись, кельт вышел.

Прошло время, толпа бесновалась все громче. Откуда-то появились лестницы, и горожане готовились лезть на стены. Неслышно вошел Битойт.

— Кончено.

— Все?

— Все умерли! — торжественно подтвердил слуга. Все — жены и дочери, юные и прекрасные. Митридату не было жаль их, как не было жаль и себя.

— Значит, пришел и мой черед. — Митридат поднял чашу и медленно, со вкусом осушил ее. — Прощай, Битойт.

— Прощай, господин.

Усевшись в кресло, царь стал ждать, когда холод скует члены. Но время шло, а по рукам и ногам его по-прежнему струилась горячая быстрая кровь. Время шло. Толпа уже начала приступ.

— Проклятье! — выдавил Митридат. — Не действует. Мое брюхо привыкло к яду. — Натянуто рассмеявшись, царь посмотрел на слугу. — Слишком привыкло, Битойт…

Кельт кивнул. Он извлек меч. Митридат взглянул на отточенный, матово блестящий клинок и отвел взор. Ему не хотелось умирать. Но он ничего не мог поделать. Увы, ничего…

Битойт с размаху вонзил меч в грудь Митридата…

Рим встретил известие о смерти Понтийца с ликованием. Помпей подарил предателю-сыну Боспорское царство. Спустя пятнадцать лет победитель Помпея Цезарь разгромит Фарнака при Зеле, сообщив о победе сенату знаменитым: «пришел, увидел, победил». В тот же год Фарнак погибнет от руки своего генерала Асандра, в последнем бою проявив себя достойным славы отца.[72]

Помпею, как он ни мечтал об этом, не удалось провести Митридата в своем триумфе. Он даже не отважился взглянуть на тело мертвого царя, уже тронутое тленом; он был эстет, этот прозванный Великим, Помпей. В триумфе несли картину, изображавшую смерть Митридата, картина боле всего привлекала внимание толпы. Толпа падка на подобного рода сцены.

Митридат не оставил после себя ничего: ни царства, рухнувшего под римским клинком, ни великих побед, ибо он их не одержал, ни даже доброй памяти, ибо не свершил в своей жизни ничего того, что бы можно было счесть добрым. И никто из потомков не взирал с почтением на его могилу, как приходили к могиле Великого Ганнибала.

Остались лишь бурная страсть, варварское великолепие, да великая ненависть, коию Митридат испытывал к Риму и которую он сумел передать всем тем, кто наследовали ему — парфянам и персам, гуннам и арабам.

И осталась оценка историка, высоко оценившего если не личность, то значение Митридата.

«Как бы не судили мы об этом царе, он является замечательной, в полном смысле слова всемирно-исторической фигурой. Он не был гениальным, вероятно, не был даже богато одаренным человеком, но он обладал весьма ценным даром — умением ненавидеть, и благодаря этой ненависти он, если не с успехом, то с честью вел в продолжение полувека неравную борьбу с превосходящими силами врагов. Еще более, чем его индивидуальность, значительна та роль, которую возложила на него история. В качестве предшественника национальной реакции народов Востока против западных пришельцев он открыл новую фазу в борьбе между Востоком и Западом, и сознание, что со смертью его борьба эта вовсе не оканчивалась, а лишь начиналась, не покидало ни побежденных, ни победителей» — Теодор Моммзен.

Отражение-7(год 79.11.535 от смерти условной бабочки)

Код Хранителя — Zet-194

Год судьбоносный, каких мало в истории. События на Западе и на Востоке мира

Принц Модэ пытается умертвить Аландра, для чего заманивает его в свою ставку. Во время охоты Модэ приказывает воинам напасть на Аландра, но на выручку тому необъяснимым образом приходят гетайры. В результате короткого боя Аландр избавляется от своего соперника и становится гегемоном хуннов. Под командой Аландра хунны и ди вторгаются через великую стену в Китай, где уже полыхает восстание, поднятое чуским полководцем Сян Ляном. Армия циньского полководца Мэн Тяня наносит поражение кочевникам, но не решает основной задачи — вынудить варваров уйти в Степь.

Перспектива: Следует ожидать дальнейшей эскалации войны между кочевниками и империей Цинь.

Война между карфагенянами и римлянами теряет былую остроту. Армия Ганнибала после зимовки в Капуе утрачивает боевые качества. Ганнибал вынужден вести невыгодную для него позиционную войну против армий Марцелла, Фабия и Гракха и терпит неудачу под Нолой. Единственным успехом карфагенского полководца следует считать заключение союза с македонским царем Филиппом.

Перспектива: Следует ожидать выступления против Рима Македонии. В этом случае римлянам придется вести войну на два фронта. Рим, со своей стороны, попытается навязать Филиппу войну на Балканах, использовав в качестве союзников этолийцев. Также можно предположить, что основная тяжесть борьбы будет перенесена из Италии в Сицилию и в Иберию.

Смерть Гиерона Сиракузского влечет изменение политической обстановки в Сицилии. Новый тиран Гиероним склоняется к союзу с Карфагеном. В Сиракузы прибывают эмиссары Ганнибала.

Перспектива: Следует ожидать, что Сиракузы станут ареной ожесточенной борьбы между римлянами и карфагенянами.

Карфагеняне терпят тяжелые поражения от римлян в Иберии и Сардинии.

Перспектива: Следует предположить, что римляне попытаются совершенно вытеснить карфагенян из Иберии, дабы лишить Баркидов финансовых и людских ресурсов.

Антиох Сирийский начинает осуществление планов по восстановление территориальных границ державы Селевкидов. В союзе с Атталом Пергамским Антиох осаждает в Сардах своего дядю Ахея, самозваного правителя Малой Азии.

Перспектива: Следует предположить, что Антиох не затянет надолго возню с Ахеем.

В Средней Азии Эвтидем Бактрийский захватывает Дрангиану и Арейю.

Перспектива:?

Резюме Хранителя (код — Zet-194):

Течение событий сильно нарушено. Вопреки реальным начертаниям, Модэ лишается жизни — власть над хуннами переходит к Аландру, фигуре необъяснимой. Аландр вторгается в Китай, где преждевременно вспыхивает восстание против Цинь. Преждевременно начата экспансия Бактрии.

Год восьмой — Цветущих роз