Исчезла улыбка с лица мастера де Бирса.
– Московит, не настолько ты умен, как кажется на первый взгляд. Кисель измыслил… Правильно про вас Сюлли написал – дикари и варвары. Ладно, принес я тебе бумагу и грифель. Покажи-ка, на что способен. Изобрази меня.
Де Бирс, отойдя к оконцу, принял горделивую позу.
– Я тебя, господин хороший, плохо вижу, а очков у меня нет. Может, с девицы начнем?
– А ты шельмец… Добро, нарисуй ее в профиль.
– Пусть сядет поближе, щипать не буду, пока сама не попросит…
Если прямо смотреть на ее лицо – совсем милое, а вот сбоку… Линия лба, носа и подбородка как у еллинской статуи, Василий видел такую в Пермском крае, в Чердыни. Её туда наместник Траханиотов, сам родом грек, привез; точнее, голову одну.
Солнце едва перескочило с одного прута решетки на другой, а Венцеславич уже отдал свое рисование.
– Не Дюрер, конечно, но недурно, – щепетильный де Бирс изучил лист с помощью линзы и цокнул языком. – Жаль, что тебя непременно казнят. А ты что скажешь, малышка Лисье?
– Московит, похоже, боится меня, раз нарисовал как античную горгону.
Отметил Василий, что говор у племянницы не такой, как у дяди. Тот, и по-немецки говоря, на голландский манер многие звуки произносил, «р» с бульканьем, а вот она – как саксонка.
– Меня, между прочим, не «московит» зовут, а Василий.
Лисье повернулась к нему, посмотрела в глаза – взгляд у нее какой-то кошачий.
– До завтра ты нарисуешь мне волосатого слона, – напомнил де Бирс. – И обязательно с размерами.
– Ты мне завтра пачку табака не забудешь принести, трубку курительную, огниво, и штуку материи – укрыться. Еще пусть немцы свейские вернут мне камень, какой я на шее носил.
Как за гостями дверь затворилась, Василия посетило нехорошее чувство – смерть-то неподалеку. Однако ж не впервой она ему грозит своей косой, и уныние лишь приближает ее, потому оно есть грех. Венцеславич занялся делом, сперва стал вспоминать тот день, когда увидел волосатого слона. Десятник послал отряд служилых выручать тойона Логуя, на которого напал великий и ужасный Тыгын. Шли по льду реки, таща нарты. Когда остановились передохнуть, на оголившемся склоне берега увидел Венцеславич рисунок – процарапанный невесть когда на камне. Вдруг на служилых посыпались стрелы, одна у Василия в шапке застряла – дальше разглядывать недосуг, надо браться за пищаль. Но слона того процарапанного Венцеславич накрепко запомнил. А зуб вроде бивня нашел уже весной, когда ленские воды подмыли вековой лед у урочища. Зверь оттаял наполовину, и собаки бросились рвать его мясо… Венцеславич сразу угадал – это тот самый, что на камне изображен.
Намалевал Василий слона так, как увидел зимой на берегу Лены-реки, и так, как обнаружил весной. И как зверь оный мог выглядеть в допотопные времена. После потопа, должно быть, все замерзло, и слоны волосатые в мерзлоте вечной оказались.
Покончив с рисованием, Венцеславич снова копал яминку в углу камеры, рядом с предыдущей – опять на локоть в глубину, для справления нужды.
На следующий раз господин де Бирс один явился. Долго на рисунок пялился, в конце даже почмокал языком, как вкусив хорошей еды.
– Можешь ли ты определить местоположение находки?
– Если пройти с Нижней Тунгуски на ее приток Чону, переволочься на Вилюй, а с него перейти на Лену-реку, то понадобится три дня пути вверх по течению. В том месте берег высокий-высокий.
Пожевал губами голландский мастер, понял, что нескоро европейцы туда доберутся, и то, если русские в санях довезут. Вопросил уже более сердитым голосом:
– Почему размеры на рисунок не нанес?
– У слона волосатого их много. И мне не ведомо, как оные показывать. Разве что провести нереальные оси из одной точки, считая их как измерители длины, ширины и высоты – под прямыми углами. И ставить на них отметины. Таким образом, каждая точка на слоне будет иметь три меры, три числа…
– Неужели ты, московит, хочешь сказать, что придумал координатную геометрию?
– А чего, лишь декартам вашим невесть что сочинять? – и получил от де Бирса по губам, но, облизнув кровь, не унялся. – Это только вам придумывать, чтобы с нас мехами, лесом, хлебом за вашу придумку брать? Притащил камень, который у меня свеи подлючие похитили? Где табак, огниво и прочее?
Де Бирс бросил на землю сверток и солнечный камень.
– Исландский шпат, ничего особенного. Откуда он у тебя?
– От отца. Он был выходец из германских земель.
– Отчего ж в дикую Московию ушел?
– Оттого, что душно в немецких краях жить, за всем присмотр, кругом донос. Жадные грабят невозбранно, суд покупается за деньги, доносчик вознаграждается имуществом оболганного, а всех, кто живет нестяжательным христовым словом, ждет виселица или костер.
Де Бирс начал что-то говорить про писания Гейденштейна, который увидел в московитах рабов и содомитов, но, узрев только спину узника, смолк и покинул камеру.
К курению табака Венцеславич пристрастился на Тереке, в Терках, где у него двор в остроге стоял; зелье привозили дербентские купцы, останавливающиеся на Билянском гостином дворе. Поев, Василий разжег трубку, поделал из дыма колечек и наконец почувствовал приятство в жилах. До того как лечь спать, стал рыть новую ямку. И, прежде чем сходить по нужде, опять закурил. Заметил, что дымок потянуло в угол, тот самый, где копал. Значит, слабый сквознячок имеется.
Венцеславич вовремя почувствовал – кто-то приближается по коридору. Спешно забросав ямку, растянулся на полу за миг до того, как в камеру кто-то вошел.
По дыханию Василий сразу догадался – не мужчина. По цветочному запаху духов опознал – Лисье. Его заскорузлая рука легла на упругий шелк ее груди.
– Знаешь, мне сейчас так… ясно, как на Лене зимой. Ты, может, не поверишь, если там плюнешь, на снег падает стекляшка.
– И вы не прятались от мороза?
– Почто прятаться? Зимой можно пройти, где летом не проберешься. Болота замерзли, гнуса нет. И вражину легче зимой приметить, прежде чем она в тебя острие метнет.
– Расскажи мне… о своей стране.
– Суровая страна… у нас холодно бывает и для самого неприхотливого злака. Иногда и летом видим снег. Даже скудный плод земли нашей хочет крымский, ногайский и прочий кочевой люд отнять; не отобьешься, так он еще избу сожжет и детей увезет. Пузатые галеоны, набитые серебром и заморскими плодами, не приплывают к нам из океана. Отняты у нас моря незамерзающие. Далеки и полгода непроходимы дороги. Тяжело нам обмениваться плодами своего труда и знаниями.
– Отчего ж не вымер твой народ?
– Бог не попустил. Оттого мы селимся широко, особливо с времен царя Иоанна, странствуем через страну нашу, и пёхом, и в седле, и под парусом, бывает, что переволакиваем суда свои от реки к реке, на катках и даже на руках.
– Корабли на руках? – Лисье хохотнула.
– Нам-то не смешно, когда тащишь – думаешь, лишь бы не споткнуться, иначе вся эта махина на тебя завалится и чего-нибудь отдавит.
Ее пальчики пробежались по его коже под рубашкой.
– А почему страна ваша при такой ширине не развалится на куски, которые подхватят соседи?
– Потому что у нас свой царь-государь, который державу нашу воедину связывает. Оттого самые дальние куски земли, до которых три года ехать надо, не отваливаются. Вера соединяет, Богу и государю. Благодаря вере само делается то, что в иных странах происходит через принуждение оружием и казнями.
– А отчего у вас не размножаются пёсоглавые оборотни?
– Они размножаются там, где веры мало, а жадности много. Но все же могут в гости к нам пожаловать; в Смуту отец мой побил их немало.
Лисье нежно провела пальцами по его губами и неодобрительно дернула за бороду.
– Сбрил бы, а то хуже псоглавца. Не принято, что ли, у вас облик свой украшать, чтобы девам нравиться?
– У девицы здесь гладко должно быть, а у христианина, как от Бога положено… Лисье, тебя дядя ко встрече со мной принудил?
Ее губы коснулись его уха.
– Он мне не дядя.
– Уже догадывался, значит, ты так мстишь ему. Эта бестия взяла тебя с собой, чтобы сожительствовать. Непременно убью его, башкой об стенку. И посмотрю, какая у него там шишковидная железа.
– Ты до сих пор ничего не понял. Он – мой господин и будет твоим господином. Он знает всё; и что отец твой, бедный рыцарь, известный как Венцеслав или Венцель Герлиц, бежал в Московию из Лаузица, где его должны были сжечь живьем – в городе Бауцен. За ведовство.
– Я не знаю, а он знает.
– Он покупает сведения у судов по всем делам о ведьмачестве. Отец твой прибыл в Польшу, чтобы дальше бежать на восток. Там донесли на него – наказание за это в польском королевстве – смерть, но Венцель Герлиц скрылся из-под стражи.
– А что неправильно? Да, ушел он из стран немецких, потому что там не вере, а греху поощрение, люди не Богу, а Тельцу поклоняются. А мой отец Мамоне не хотел служить, в отличие от твоего господина.
– Не суди его так. Мой господин покупает тех, кто уже предопределен к погибели. Истинная смерть заменяется подложной, погружением в сон. Многим не дал господин мой умереть до конца.
– Может, он и не дает умереть кому-то до конца, но мне такой господин не нужен, я государю своему служу.
Теперь откликнулась Лисье не его словам, а какому-то шуму из-за двери.
– Пора мне, милый Герлиц, скоро сменится солдат на вахте, и придет тот, который не получил плату.
На следующий день вместо де Бирса пожаловал шведский комендант.
– Ты, вроде, по-немецки понимаешь, московит, а я родом саксонец… Знаешь, как называл комаров покойный король наш Густав Адольф?
– Откуда мне знать, это ж был ваш король, не мой.
– Душами московитов. Слышишь барабанную дробь с плаца? Вот и добавился один комар. А завтра еще одним комаром станет больше.
– Тогда побереги свою задницу, когда сядешь опростаться на улице. Обязательно прилечу.
– Я не обижаюсь, ведь ты уже одной ногой в преисподней. А не хочешь узнать, как ты смерть у нас примешь?