– Я не хочу потерять тебя, Полли. С запада идет… надвигается что-то страшное, темное и жестокое – буря, равной по силе которой мы еще не видели. Не хочу встретить ее в одиночку. Счастье начинается тобой и тобой же кончится.
Она внезапно обняла его, прижалась всем телом – и теплый запах из его сна вернулся. Оливер ощутил укол стыда. Возможно, там, во тьме, она всё еще слышит голоса погибающих родителей и братьев, виновных только в принадлежности к «вредному классовому элементу»?
Вдалеке ударил колокол на звоннице храма Святого Фомы.
– Ты умеешь быть убедительной, – Фогт покачал головой. – Придется вспомнить войну. Да и мог ли я забыть ее когда-нибудь?
Товарищ Миллер сохранял внешнее спокойствие, но редкие седые волосы его под плюшевым кепи намокли, а рука, сжимавшая трость, едва заметно дрожала. Он боялся, что не сможет владеть собой и дальше. Либкнехт, который всегда был против любых контактов с реакционными русскими властями, сперва язвительно высмеял поступившее приглашение на коронацию… но спустя несколько дней «передумал». Он вызвал Миллера к себе и лично дал указание ехать в Константинополь; он же сам и назвал двух других членов делегации – и приказал держать всё в тайне до последнего.
Чертова коронация. Чертовы русские. Чертов старик Либкнехт с его интригами.
В гостинице немцы переоделись с дороги и сразу вышли в город. Миллер предпочел бы просидеть в четырех стенах всю неделю, но под нажимом товарищей сдался – впрочем, его любопытство к жизни за «железным занавесом» перевешивало страх перед неизбежным. Миллер боялся, что кто-то из его товарищей воспользуется возможностью и сбежит. Нойер казался слабым звеном. Нойер из молодых, он не сражался на баррикадах в восемнадцатом году, не проливал кровь. Его может привлечь вся эта дребедень вроде джаза и красивой жизни. Впрочем, его выбирал в делегацию сам старик, ему и отвечать – вытирая пот, думал товарищ Миллер. Куда больше пугал черноволосый, черноплащный Хесслер с глазами фанатика. Нет, этот вряд ли сбежит. Зачем его-то Либкнехт прислал сюда?
Эти мысли, тяжелые и липкие, как пальцы мясника, преследовали дипломата, не давали сосредоточить внимание – а ведь вокруг было на что посмотреть. Чуть в стороне от набережной кипел настоящий восточный базар (в ССДРЕ, где частная торговля была под запретом, рынков не существовало). На углу улицы возвышался над толпою усатый городовой с позолоченной бляхой на белой парадной гимнастерке. Он с хитрой улыбкой проводил взглядом троих гостей, рука его при том покоилась на рукояти шашки. Вдоль набережной, громко цокая, проехал казачий патруль на гнедых донских скакунах – и немцы невольно прижались к гранитному парапету. Огромный скакун выкатил на товарища Миллера яростный, размером с кулак, влажный глаз: ты что еще за тип?
Здесь было опасно, дико.
На площади у дворца Топкапы, превращенного в городскую управу, проносились сверкающие автомобили, развевались трехцветные флаги. В парке оркестр играл вальс. Специально устроенные к церемонии фонтаны искрились серебром, словно на сказочной картинке. А над площадью величественно парила в золотистой дымке фантастическая громада древнего Софийского собора.
– Хороший бассейн на его месте будет, – громко сказал Хесслер, – или Дворец Советов, к примеру.
На обед отправились в кафе «Вологда», пересчитывая в уме командировочные деньги. Нойер заказал русского пива, и товарищи последовали примеру.
– Отменное пиво, надо признаться, – Нойер утер пену с усов.
– Кислятина, – возразил Хесслер, но осушил кружку до дна.
– Смотрите, в меню есть «Хофброй»! Неужели казаки варят наше пиво?
– Закажите, Конрад. Будет о чем посмеяться в Берлине.
Взяли по кружке «Хофброя», попробовали. Смакуя, выпили до последней капли.
Долго сидели молча.
– Ja-a-a, – только и сказал, наконец, Нойер мечтательно.
Теперь точно удерет, с жалостью подумал товарищ Миллер. Он ждал какой-нибудь колкости от Хесслера, но тот только поднял руку, подзывая кельнера.
– Еще три «Хофброя».
В голове приятно зашумело, и Миллер подумал внезапно, что всё не так уж страшно. В уютном кафе негромко играла музыка, за столиками под расписными сводами (самовар, баранки, удалой купчина с ковшом браги весело подмигивает из-под потолка) обедали за тихой беседой всего шесть-семь человек, ароматно дымил кальян, с кухни долетали дразнящие запахи жареной рыбы, гречневого масла, розмарина, пряностей и ванили. Может, всё еще обойдется, расслабленно возмечтал дипломат.
– Простите, вы немцы? Коммунисты?
Товарищи переглянулись.
Он прошел к ним через весь зал, от дальнего столика в углу, где остались его газета и белая фетровая шляпа. Уверенные движения, круглое чистое лицо в обрамлении седых волос, любопытный взгляд. Дорогой костюм-тройка. Правая рука застыла на поясе светлых брюк, в левой – трость.
Три выстрела – и мы трупы, похолодел товарищ Миллер. Момент – лучше не придумаешь.
– Мое имя Александр Кейзерлинг. Фон Кейзерлинг.
Он говорил по-немецки прекрасно, с небольшим акцентом.
– Эмигрант? – скучным голосом уточнил Хесслер.
– Нет, из остзейских немцев. Здесь по делам, я поставщик двора… но в Германии я много бывал до 1914 года, для меня это вторая родина…
Надо было гнать его сразу, думал потом Миллер, но пиво сделало свое дело: притупило пролетарскую бдительность.
– Скажите, для чего вы приехали? – спросил фон Кейзерлинг. – Между Коминтерном и цивилизованным миром будет наконец диалог? Или вы прибыли сделать нам какую-то гадость?
– Вам? Вы считаете себя русским? – презрительно процедил Хесслер.
– Я русский германец, как и наш император. А вот что за нация ваш Коминтерн?
– Недолго вам осталось распускать павлиний хвост, дворянское отродье, – глаза Хесслера превратились в черные щели, – и вашему клоуну-монарху тоже.
Миллер вскочил на ноги. Просто невероятно, как быстро разговор перешел в злобную перепалку!
– Хельмут, я очень прошу вас, – начал он, – не начинайте…
– Знаете, что общего у коммунистов и гомосексуалистов? – невозмутимо продолжал рижанин. – Вам необходимо всё время собираться вместе и кричать друг другу, что вас много, что вы везде. Это дает вам иллюзию, что вы не ошибка природы. Ваш гимн, Интернационал – попытка убедить самих себя, что вы явление всемирного масштаба… а не кучка бесов, насилующих труп великой Германии.
Хесслер прыгнул вперед. С жутким грохотом полетели на пол кружки, брызги драгоценного «Хофброя» усеяли костюм фон Кейзерлинга. Нелепая, но сияющая в своем одиночестве мысль пролетела через внезапно опустевшую пещеру миллерова мозга – пиво! Мы уедем обратно – и когда еще сможем попить такое пиво! А этот дворянский хлыщ может хлестать его в России каждый день литрами!
Вдвоем с Нойером они схватили брыкающегося, изрыгающего проклятия Хесслера и силой потащили вон из кафе.
– Пустите меня! – рычал тот. – Я заставлю его жрать дерьмо!
За углом взвилась трель свистка.
– Быстрее отсюда, ну же, бегом, – прошипел Нойер.
Они бросились в боковую улицу, долго бежали, спотыкаясь о камни, затем долго пытались отдышаться в тихом зеленом дворике над каналом.
– Это провокатор, – сказал наконец Миллер, – я же вас предупреждал…
– Упекли бы нас в каталажку за пьяный дебош, – Нойер поджег папиросу, закашлялся в дыму, – и продержали б до конца недели… хорошенький скандал! А царь бы уже уехал.
Хесслер выплевывал сквозь зубы ругательства.
Поминутно оглядываясь, оправляя одежду, они вернулись на площадь и растворились в толпе.
Оливер в задумчивости шагал по верхней галерее Софийского собора, разглядывая потемневшие тысячелетние фрески. Невольно он забыл о том, что должен исследовать храм на предмет укромных мест, где мог бы спрятаться злоумышленник. В колоссальном по размерам зале стояла торжественная тишина – лишь у дальней стены негромко переговаривались за работой несколько реставраторов из Львовской императорской Академии Русской живописи.
Со скрипом приоткрылась одна из огромных золотых створок, и на мраморный пол собора упала тень. Два высоких человека в штатском перекрестились у входа и медленно, будто робея, зашагали вперед – и вскоре замерли с поднятыми вверх головами. Оливер удивился: кто пропустил штатских в храм, закрытый охранкой на всю коронационную неделю?
– Здесь еще очень много работы, – негромко сказал один из мужчин. Фогт вздрогнул – он узнал голос императора Михаила Александровича. – Но видел бы ты, Володя, что здесь было в девятнадцатом году, когда закончилась война и Царьград отошел к нам по мирному договору. И с ним мать всех церквей.
Второй – это наследник, Владимир Михайлович, догадался Фогт. Он невольно замер, прислушиваясь.
– Вот здесь, в апсиде, – продолжал старческим, надтреснутым голосом царь, – стоял михраб, показывавший на Мекку, а вон там была ложа султана, похожая на золотую птичью клетку… я распорядился убрать всё турецкое, всё до камешка. Счистили штукатурку – и представь себе, дружок, под нею нашлись невредимые фрески и мозаики, которым десять и более веков…
Оливер увидел выскользнувшую откуда-то из-за нефритовой колонны Полину; она сделала быстрый знак художникам, и те, сложив краски в короб, проворно выбежали через боковую дверь.
– А вот здесь, смотри. Император Лев VI преклоняет колени перед Создателем, девятый век, – спокойный, торжественный голос старого царя доносился уже из другой части храма, – а это – Юстиниан и Константин Великий, основатель нашего города… средневековой столицы мира.
– Я узнал его, батюшка, – ответил цесаревич Владимир, и голос его дрожал от волнения, – просто невероятно, какая древность!
– С завтрашнего дня эти века лягут на твои плечи. И дай бог тебе сил.
– Помилуй, Господи…
Они по очереди поцеловали икону Спасителя у золотого алтаря, стали на колени. Некоторое время молча стояли так, опустив головы. Цесаревич поглядывал на отца украдкой, но тот сосредоточенно молился.