ый, насколько цивилизованным может быть коренной американец (Каролина всегда спрашивала себя, можно ли считать подлинным культурный лоск любого из ее соплеменников), но и богатый в результате женитьбы на Кларе Стоун, кливлендской наследнице, которая родила ему двух сыновей и двух дочерей. Судьбе было угодно, чтобы старший из сыновей учился в Йельском университете вместе со сводным братом Каролины, Блэзом Делакроу Сэнфордом; Каролина дважды встречала молодого мистера Хэя в Нью-Хейвене и один раз в Париже; теперь она гостит вместе с ним в Кенте, раздумывая над вопросом, который она позволила себе задать, не сознавая, что мыслит вслух, а это не поощрялось вне стен Академии синих чулков знаменитой мадемуазель Сувестр: «Не попытается ли Блэз заграбастать все мои деньги теперь, когда он потопил „Мэн“?»
Каролина изо всех сил постаралась изобразить все так, будто она пошутила, — если не о корабле «Мэн», то о деньгах, и тем самым доказала Делу, что вовсе не шутит. Он зажмурился. Две крошечные полоски образовали ложбинку между его бровями: сыновний вариант глубоких морщин посла.
— Блэз очень злой, — сказал Дел. Словно в знак согласия резко прокричал павлин. — Но он джентльмен. — Дел открыл глаза: с его точки зрения, проблема была исчерпана.
— Ты имеешь в виду, что он учился в Йеле? — У Каролины было чисто французское, скептическое отношение к англо-американскому слову «джентльмен», не говоря уже о заключенном в нем романтическом оттенке.
— Университет он, конечно, бросил. И все же…
— Он наполовину джентльмен. И только наполовину мой брат. Я бы хотела быть мужчиной. Мужчиной, — повторила она, — а не джентльменом.
— Но ты была бы и тем, и другим. Почему надо выбирать что-нибудь одно? — Дел сел на скамейку, вырубленную из унылого местного камня. Каролина пристроилась рядом на уголке. Как рады были бы Сэнфорды и Хэи, — подумала она, — увидеть неизбежное слияние этих двух ртутных шариков в чистое фамильное серебро. Дел в один прекрасный день станет таким же толстым (зачем искать другое слово?), как его мать Клара. Но Каролина знала, что и она может стать столь же необъятной, как полковник, который в последние годы перестал бывать в театре, потому что не мог поместиться ни в каком кресле и отказывался просить для себя в ложу особое кресло, как это делал один из его бывших друзей, еще более тучный принц Уэльский.
— Мы могли бы толстеть вместе, — пробормотала Каролина, размышляя над тем, не выдала ли она себя невнятной репликой. А может быть, голос ее звучал нормально? Нормально, решила она, когда слегка озадаченный Дел ее переспросил.
— Что ты о моем братце думаешь?
— Не знаю, что и сказать. Я не видел его с тех пор, как он бросил университет и поступил в «Морнинг джорнел».
— Но все равно, вы же вместе учились. Ты знаешь его лучше меня. Я лишь сводная сестра из далекого Парижа. А ты живешь с ним рядом, в Америке.
— Мне кажется, Блэз не такой, как мы. Он торопится жить. Вот и все. Он всегда очень спешил.
— Куда? — Брат начинал вызывать в ней настоящее любопытство.
— Все испробовать, наверное.
— А ты не спешишь?
Дел улыбнулся, обнажив редкие жемчужины, похожие на молочные зубы ребенка; сходство с младенцем дополняли ямочки на щеках и вздернутый нос.
— Для этого я чересчур ленив. Отец тоже считает себя лентяем, но это не так. Я до сих пор еще не решил, что мне с собой делать. А вот Блэз знает, чего хочет.
— В прошлом году, — изумилась Каролина, — он хотел изучать право. Затем бросил Йель и нанялся — подумать только! — в газету! И в какую газету! — Каролина пока еще не слышала доброго слова ни о «Джорнел», ни о ее владельце, богатом калифорнийце Уильяме Рэндолфе Херсте, мать которого недавно унаследовала состояние своего полуграмотного мужа, сенатора Джорджа Херста, грубого золотоискателя и владельца серебряных рудников на Западе. Этот сенатор и ввел своего единственного обожаемого сыночка во владение сначала сан-францисской «Дейли икзэминер», а затем нью-йоркской «Морнинг джорнел»; эта последняя принесла молодому Херсту изрядный успех благодаря сенсационной журналистике, получившей наименование «желтой» (пожары, беспорядки, скандалы), превзойдя прародителя исконно желтой «Нью-Йорк уорлд» мистера Пулитцера. Теперь «Джорнел», как она сама все время похваляется, стала «самой популярной газетой в мире». — Блэз без ума от Херста, — продолжала Каролина, — а я обожаю слушать рассказы про Херста.
— Ты его никогда не встречала?
— Нет, конечно. Таких не принято встречать. Он ходит к «Ректору» с актрисами. С двумя молоденькими актрисами, как мне рассказывали. Сестрами.
— Он самый настоящий подонок. — Слова Дела прозвучали как не подлежащий обжалованию приговор.
— Почему же Блэз работает на него?
Теперь улыбка Дела стала не по-детски серьезной и всеведущей; детские зубы спрятались за нежными губами.
— О, мисс Сэнфорд, неужели вам никто не объяснил, что такое власть?
— Я читала в школе Юлия Цезаря. И поэтому знаю все. Вы встаете с первыми лучами солнца, форсированным маршем застаете противника врасплох и уничтожаете его. А потом пишете книгу о своих подвигах.
— Теперь книгу заменила газета. Блэз срезал угол. И вышел напрямик к конечной цели.
— Но если стремишься к победе, не лучше ли просто победить?
— Именно так и поступил Херст. Выдумал всю эту историю, что испанцы, дескать, подорвали наш военный корабль.
— А это не их рук дело?
— Если верить отцу, они, скорее всего, к этому непричастны. Однако интерпретация события стала важнее самого события. А Блэз оказался в самой гуще событий. Он рвется к власти. Этого только слепой не заметит.
— А ты?
— Я для этого слишком легкомыслен. Я предпочитаю жениться и быть счастливым в браке. Как отец.
— Но ведь посол всегда участвовал… в форсированных маршах на заре.
— Поднимались с зарей и уходили в поход другие, — засмеялся Дел. — Отец писал книгу.
— Если говорить точно, книгу в десяти томах. — Каролина еще не встречала человека, который осилил бы десятитомное жизнеописание Авраама Линкольна, написанное Джоном Хэем и другим секретарем президента, Джоном Г. Николэем[11]. Сама Каролина даже не предприняла попытки. Гражданская война не вызывала у нее интереса, а сам Линкольн казался таким же далеким, как королева Елизавета, и еще менее интересным. Она ведь воспитывалась на Сен-Симоне; на страницах его блистательных книг не было места святошам в цилиндрах, изрекающим нравоучительные сентенции со ссылкой на Всемогущего; там был только король, совершенно справедливо уподобляемый солнцу, — как в постели, так и вне ее.
В дверях террасы появилась миссис Камерон.
— Дел! — позвала она. — Тебя ждет отец. Он в библиотеке.
— А кто такие Пять червей? — спросила Каролина, когда они шли к дому.
— Откуда ты узнала?
— Я видела бумагу для писем. Спросила миссис Камерон. Она держалась загадочно и ничего не объяснила.
— Пожалуйста, никогда не упоминай об этом при мистере Адамсе.
— Он один из них?
— Все в прошлом. — Так Дел ничего ей и не рассказал.
Каролина поднялась к себе переодеться к обеду. Она приехала в Кент без служанки; старая Маргарита отправилась в Виши на воды. Раньше Каролина всегда путешествовала с мадемуазель, полуслужанкой-полугувернанткой. Теперь, осиротевшая в двадцать один год, она могла поступать, как ей хотелось. Пока не решится проблема с наследством, ее положение неопределенно. Каролина решила провести август с Делом и его семьей в «летней резиденции посла», снятой Камеронами и Дикобразом ангелоподобным, как они прозвали Генри Адамса; он действительно был колюч, как дикобраз, а вот ангела напоминал лишь время от времени.
К счастью, сейчас Адамс пребывал в блаженном расположении духа; таким он, по крайней мере, показался Каролине, когда она увидела его в одиночестве в желтой гостиной, названной так потому, что потертый зеленый дамаст на стенах выцвел от времени и стал ядовито-желтым и казался еще более ядовитым по контрасту с тяжелой позолотой, украшавшей пыльную мебель. Наверное, пыль — это своего рода эмблема английского августа, но, может быть, это замечает только она?
Генри Адамс был ниже Каролины ростом, а она была отнюдь не амазонка. Шестидесятилетний Адамс (внук и правнук двух президентов, как его неизменно представляли) носил густую, тщательно подстриженную клинообразную бороду и пышные усы; у него была розовая поблескивающая лысина — родимое пятно Адамсов, как он любил говорить, и полноватое брюшко, которое он всегда немного выпячивал, чтобы уравновесить маленькое круглое тело, чья единственная функция заключалась, по-видимому, в том, чтобы служить опорой большой круглой напичканной разнообразными идеями голове великого американского историка, остроумца и меланхолика, а также любовника Лиззи Камерон. Неужели они и в самом деле любовники, подумала Каролина, она знала, что страна ее отца не похожа на ту, где она родилась и воспитывалась. В качестве же летописца Адамс ничуть не похож на Сен-Симона, он не писал о мошенниках и незаконнорожденных, хотя такие типы и существовали в американской истории, они были припрятаны от посторонних глаз, например, ее дедушка Чарльз Скермерхорн Скайлер был незаконным отпрыском загадочного сына американской республики, Аарона Бэрра[12], чей сокрушительный крах вызывал в памяти падение самого Люцифера.
— Милая мисс Сэнфорд. — В ясных стариковских глазах сквозила настороженность, а улыбка была чересчур робкой для столь почтенной особы. — Вы озаряете своим сиянием лето одинокого шестидесятилетнего старца. — Он говорил с английским акцентом. Но ведь Адамс вырос в Англии, он служил секретарем у своего отца, когда этот холодный и суровый государственный муж занимал в годы Гражданской войны пост посланника президента Линкольна в Лондоне. Как и многие полностью англизированные американцы, Адамс делал вид, что презирает англичан. «Они непроходимо тупы», — любил повторять он, испытывая особую радость от любого нового проявления британского тугодумия.