– Слава Великому Хорю! – ревели хорьки, браво проплывая мимо флагмана. – Пьющие куриную кровь приветствуют тебя!
А когда стройные легионы хорьков наконец ступили на песчаный пляж, то… Стоящие на городской набережной куры и петухи увидели жуткую картину. Во мраке ночи вспыхнуло множество красных огоньков. От ужаса у жителей Кур-Щавеля помутилось в мозгах, им стало казаться, что огоньки раздваиваются, приближаясь по песку к беззащитному городу…
Однако это раздвоение было вовсе не плодом массовых куриных галлюцинаций. Это попарно горели во тьме глаза хорьков – гипнотизирующие, подавляющие волю и лишавшие последних остатков физических сил.
Куры штабелями попадали на траву…
Но профессор Алектор не терял времени даром, пока противник предоставил Кур-Щавелю передышку до наступления ночи. Еще засветло он собрал у всех очкариков их «вторые глаза», заперся в своем холостяцком курятнике и принялся мудровать над стеклышками окуляров. В том числе – и над свои пенсне.
Кур-Раптор наук знал о страшной гипнотической силе ночного взгляда хорька – взгляда горящего, словно топка его очага, и высверливающего мозги, будто лазерный луч.
Он смазал внутреннюю сторону всех собранных очков густой сажей, чтобы хоть как-то защитить их обладателей от прожигающего хорьего взгляда. А потом подержал внешнюю часть стекол над испарениями раскаленного гудрона, что сделало все пенсне Кур-Щавеля зеркальными.
Сработает ли его замысел? Не подкачают ли добровольцы?
С наступлением ночи Алектор с предсмертной торжественностью водрузил пенсне на свой клюв, раздал остальные всем смельчакам-доброхотам.
И когда хорьки, подбадриваемые чувством безнаказанности и неуязвимости, неспешно вышагивали по бесчувственным крысам к ночным очертаниям города, им навстречу выступили…
О нет! Этого не может быть!
Во тьме казалось, что против них из города стройным рядом шагают такие же хорьки, как они сами!
– Изменники! Предатели! – придушенно хрипели подданные Великого Хоря, его собратья по роду.
– Но как? Как они оказались в стане наших врагов? – раздался чей-то взвизг и тут же оборвался.
Первый хорь был повержен. На это не обратили внимания: подумаешь, потеря бойца! Делов-то… Все жаждали вгрызться в глотки изменников.
Но почему-то эти изменники-хорьки, стеной надвигавшиеся из Кур-Щавеля на непрошенных гостей, отчаянно кукарекали и кудахтали (от страха кукарекали и от страха кудахтали, если уж быть до конца верными исторической правде).
Десятки парных кроваво-красных лучей, отраженных от тонированных, зеркальных очков отважных петушков и курочек, заметались вдоль грозных цепей кровожадных хорьков. Сила воздействия этих самых лучей была многократно увеличена за счет выпуклостей линз…
Один за другим бравые хорьки каменели и падали на песок рядом с крысами. Те все еще никак не могли прийти в себя, наглотавшись нервно-паралитического газа, выделяемого опоссумами…
Солнышко, поднявшееся над морским горизонтом, озарило унылую картину минувшей битвы: весь песчаный берег был покрыт неподвижными тушками крыс и хорьков. Их лапки были задраны и скрючены, низкое солнце отбрасывало на гладкий, вылизанный морем песок синие тени парализованных врагов…
– Как есть – натюрморт, – брякнул худохник Мазокур, показавший себя одним из героев минувшей ночи. – Мертвая натура…
Мазокур обычно рисовал («мазал») кур, и нет ничего странного, что к нему прилипло такое прозвище. Это был роковой сердцеед из породы Галан: серо-голубая спинка, фиолетовое брюшко, палевые голени, как сапожки, украшены были изящными шпорами. Галантный кавалер, одним словом.
Мазокур единственный из всего населения Кур-Щавеля имел настоящую перьевую бороду – как у завзятого художника. Поговаривали, что именно благодаря этой-то самой бороде он избрал для себя поприще живописца.
Бока Мазокура от природы были покрыты, словно брызгами краски, синими, коричневыми и красноватыми пятнами, так что, можно согласиться с утверждением, что живописцем он родился. «Как родился, так и пригодился», – порой говорил Мазокур загадочно.
– А где же армада больших транспортов? – спросил подслеповатый профессор Алектор, которые еще не успел придать своему густо тонированному пенсне прежний, прозрачный вид.
– Да вон они, профессор, – отозвался Премудрый Плимутрок, указывая куда-то в морскую даль.
Там, на расстоянии никак не меньше мили от берега, покачивались главные сбивни агрессоров.
Дело в том, что минувшей ночью на флагманском сбивне произошло событие, о котором никак не могли знать в Кур-Щавеле. Шальной красный луч, отраженный от зеркального пенсне неведомого миру пернатого героя, случайно поразил прямо в глаз не кого-нибудь, а самого Великого Хоря. И он, как тому и положено быть, окаменел. А, согласитесь, окаменевший директатор годится разве что для памятника самому себе, но уж никак не для командования вооруженными силами государства.
Ах, до чего же повезло Кур-Щавелю, что никто и никогда из его обитателей так и не узнал про это феноменальное по точности попадание лучика в глаз Великого Хоря! Проведай они об этом, и в городе такое бы началось…
Перво-наперво все два десятка очкариков, осмелившихся выступить с одними лишь зеркальными линзами против зубастых и когтистых хищников, орали бы наперебой, квохтали и кукарекали на разные лады, что именно он, и никто другой, поразил Великого Хоря и тем самым решил исход войны. Каждый требовал бы себе как минимум – прижизненного памятника на площади Яйца и пожизненного председательствования в «Куриных мозгах».
А еще… Обязательно нашлись бы такие, кто клялся и божился бы, что снайперски выцеливал глаз Великого хоря, сидя в своем курятнике. Оттуда, мол, флагманский плот нападавших был якобы виден куда лучше, чем с берега! И он спокойно, без нервов и не обращая внимания на гипнотические глазки хорьков, совершил свой подвиг в одиночестве и безмолвии!
Но всемилостивая судьба избавила цветущий Кур-Щавель от этих распрей, вполне могущих стать бесконечными.
А на флагмане Великого Хоря… Волей-неволей временное командование пришлось взять на себя главному советнику Опусу. Но воевать – это вам не хлебно-хвалебные оды писать. И Опус, «от греха», распорядился отвести главные плоты подальше от берега. А то – Хорь его знает! – мало ли какие еще бяки припасены у этих хитрющих и исключительно воинственных кур и петухов. Которые – вот ведь лицемеры! – только притворялись безобидными, заманивая несчастных хищников в коварно подстроенную ловушку…
– А что будем делать с этими? – прокудахтал невесть откуда подскочивший доцент Петел.
Он указывал на обездвиженные тушки крыс и хорьков, усеявшие берег.
– Действительно…
– Не закапывать же!
– Они все-таки живые. Пока.
Такие голоса слышались то тут, то там.
– Спросим-ка Премудрого Плимутрока, – предложил профессор Алектор.
– Да-да, пусть говорит Премудрый Плимутрок! – сурово подтвердили петушки-забияки Лег и Аям, снимая уже не нужные зеркально-тонированные очки.
– А что тут скажешь? – вздохнул старый Плимутрок. – Раз уж они есть, то пущай себе будут… Не мы их произвели на свет, не нам их судить.
Раскисших, как теплый холодец, крыс и хорьков на всякий случай связали, поклали рядками на малые десантные сбивни, уткнувшиеся в берег, оттолкнули… И поплыли они в открытое море, к главным плавучим транспортам флотилии хищников, благо ветер в этих краях всегда был попутным для отъезжающих.
Глава пятаяЯвляющаяся прямым продолжением главы четвертой
Великого Хоря приводили в чувство. Сначала – осторожно, едва трогая священные телеса. Потом щекотали ему пятки, наконец, осмелились даже пощекотать подмышки…
К полудню Великий Хорь очухался сам, и тут же главный советник Опус подал ему аж тройную порцию птичьих консервов – как-никак, директатор по причине своей отключки не питал себя уже полсуток!
– Опять консервы, – вяло тыкал когтями в блюдо Великий Хорь. – Они действуют на нервы! Уж лучше – падаль, мясо стервы[11]!
Опус принялся было аплодировать поэтическому гению своего повелителя, но дело принимало нешуточный оборот – тут уж не до рукоплесканий…
Великий Хорь в ярости отшвырнул набившее оскомину месиво.
– Мяса хочу! Сердца куриного, еще живого, теплого, трепыхающегося! – трубил директатор во всю мощь своей глотки. – Эй, Опус-Козлопус, зови сюда висельников! Ты вчера очень правильно назвал этих ленивых и трусливых бобров.
– У нас только две мачты на флагмане, – деловито констатировал опоссум-карьерист. – На остальных пяти плотах – по одной. Итого – семь мачт с двумя реями на каждой. Любая рея – о двух концах. Так что, мой повелитель, мы можем за один раз вздернуть на веревках двадцать восемь сепаратистов-рыбоглотов! А их, бобров-то, всего двадцать два. Вмиг управимся, делов-то! Гениальная идея, о Полнолунный!
Опус и все другие подданные величали директатора титулом «Полнолунный» вовсе не потому, что у Великого Хоря была округлившаяся от обжорства харя. О нет. Просто в Княжестве Хищных Зубастиков издавна покланялись полнолунию, праздновали его наступление ежемесячно. Эти три дня директивным порядком были объявлены в княжестве выходными, ибо хорьки не могли выходить на привычную охоту: их гипнотический взгляд терял свою мощь при полной луне, лунный свет «разбавлял» парализующую силу красных лучей.
Распоряжению директатора о «праздном полнолунии» были вынуждены подчиниться и все прочие хищные зубастики, хотя их промысел вовсе не зависел от наличия или отсутствия на небе ночного светила.
Итак, через минуту все двадцать два бобра, насупленные и преисполненные перед смертью чувством собственного достоинства, построились в просторной каюте Великого Хоря.
– Ну вот что, бездельники, – объявил правитель княжества. – К смертной казни вы все уже приговорены за саботаж в военное время. Это раз.
– Это – только раз, только начало! – угрожающе крикнул Опус, – Полнолунный, если захочет, может повесить вас и дважды, и трижды!