4. Наследники Диоклетиана
Августовский эдикт 303 года это, конечно, – рубеж, указывающий на принципиально новую политику императора Диоклетиана. Назвать эту политику «новой» для Римского мира нельзя: империя не раз обрушивала свой гнев и жестокие репрессии на христиан. Однако, вот что следует отметить в эдикте от 23 августа. Его положения лишали христиан правоспособности, обрекали христиан на нищету, однако же Диоклетиан воздержался от смертных казней. Смерть предполагалась лишь в двух случаях: если христианин, находящийся на государственной (цивильной или военной) службе, скроет факт своего вероисповедания или если христианин будет подвержен «религиозному экстремизму», т. е. будет демонстративно заниматься проповедничеством, учительством и открыто (т. е. публично) проводить религиозные обряды.
Надо сказать, Диоклетиан выбрал удачное время для начала гонений. Христианство было разъединено и Церковь как организация переживала кризис, из которого ее выведут Вселенские соборы. Прежде всего, весьма активными оставались монархиане, отстаивавшие единство лица в Боге и противившиеся тринитарности. Сформировались монархиане еще во II веке в группе христианских апологетов, которые пытались, с одной стороны, защитить веру от язычников и, адаптировав, укоренить ее в пространстве Римского мира, в основном в группе переселяющихся в пределы империи варваров; а с другой, адаптировать христианское вероучение в рамках философии к традиционным ценностям Античности, прежде всего в методологии стоической школы. В острой полемике в монархианстве выкристаллизовались два направления: монархиане-динамисты, утверждавшие, что Христос был человеком, в котором действовала особая Божественная сила, и монархиане-модалисты, утверждавшие, что Христос есть воплощение Бога-Отца… В монархианстве III века весьма отчетливо обнаружились зачатки как гностицизма вообще, так и двух опасных ересей, с которыми придется столкнуться уже на Вселенских соборах – монофизитством и монофелитством. Несомненно, монархиане исходили из лучших побуждений, но последствия своих «адаптации» предусмотреть не смогли.
Как реакция на гностицизм, угрожавший христианству обезличенностью и растворением в эллинистической философии, возникла во II веке ересь фригийца Монтана и сопровождавших его женщин-пророчиц Максимиллы и Прискиллы. К числу наиболее значительных монтанистов следует отнести плодовитого писателя и проповедника Фемизона, автора т. наз. «кафолических посланий», в которых он пытался подражать ап. Павлу. М.Э.Поснов писал: «Откровения Бога в Монтане и его спутницах достигло новой, последней ступени своего проявления и действия для того, чтобы ввиду близко предстоящего конца мира подготовить общину через новые откровения и новые требования к делу совершенства и совершения всего». Монтанизм, с характерными для него апокалиптической риторикой и избыточной экспрессией, предельным субъективизмом и ярко выраженным агрессивным социологизмом, жесткой непримиримостью и органической неспособностью к диалогу, оставался весьма распространен в III веке.
Для Диоклетиана крайний ригоризм монтанизма, угрожавший «свертыванию» Церкви в секту, был вполне приемлем, но императора куда более в монтанизме отпугивала социальная ожесточенность. На самом стыке II и III веков монтанизм едва не привел к церковному расколу на Западе, когда после кончины папы Виктора I часть итальянских общин создала как бы «вторую (истинную, конечно!) Римскую церковь» во главе с пресвитером Наталией. Спустя семнадцать лет, опять-таки не без влияния монтанизма, произошла новая попытка раскола, которую инициировал Ипполит, грек по рождению, автор многих трудов по истории и философии, человек страстный, искренний и лично безупречный. Церковь пережила попытки внутренних расколов, но избыть монтанизм не сумела. Впрочем, монтанизм не смог не только сокрушить, но даже и минимализировать гностицизм, который в ереси Маркиона именно в III веке нашел свое мощное выражение.
Выходец из Малой Азии (его отец был епископом Синопа, кстати, отлучившим своего сына от Церкви), Маркион ушел в Рим и основал там в 146 году собственную религиозную организацию – фактически, антитезу Церкви. И эта организация в III веке распространилась от Месопотамии до Бискайского залива, находясь в расцвете. Ересь Маркиона была очень близка также распространившемуся в пределах Римского мира манихейству – обе религиозные системы придерживались жесткого дуализма[14]. Маркион в своих взглядах основываясь на тенденциозном редактировании и анализе Предания, а также ссылался на некие «тайные апостольские послания». Он довел до предела противоречия между Ветхим и Новым Заветами, утверждая наличие Бога зла (т. е. Бога творения, которому и поклонялись иудеи) и Бога добра, который направил Христа в «кажущемся теле», чтобы вырвать людей из объятия тварного мира. Таким образом, мир человеческий становится ареной битвы «доброго» и «злого» начал. Сравним с манихейством: Мани утверждал, что «материальный (тварный) мир» создан Богом тьмы, а «духовный мир» создан Богом света и на Земле идет борьба-противостояние между этими богами. Для Диоклетиана манихеи были так сказать «агентами Востока», таковыми казались и маркионцы-гностики. Казалось бы, логично было бы Диоклетиану использовать против них авторитет апостольской Церкви, но, повторим, Церковь пугала императора своей принципиальной самостоятельностью и неподконтрольностью.
Император Диоклетиан
Между тем, в Риме и Карфагене сразу после гонений Деция возникло движение «непримиримых», весьма близкое к донатистам, а также (к примеру, в сфере социальной) – к монтанистам. Новациан (его имя и даст название «непримиримым» – «новациане») после гибели папы Фабиана в 251 году управлял римскими приходами (их, между прочим, было не менее сорока) и был очень обижен, что спустя какое-то время новым епископом в столице империи избрали не его, а пресвитера Корнелия. Скорее всего, римлян пугала в священнике Новациане, известном своей ученостью христианском писателе, жесткость и страсть к публичности, что неизбежно, в условиях конфликта Церкви и империи, умножило и без того избыточное количество жертв среди христиан. Новациан был, конечно, личностью яркой и избыточно темпераментной – скорее всего, избрание Корнелия спасло ему жизнь во время гонений. Ведь даже политичный и готовый искать компромисс Корнелий был арестован, изгнан в Центумеллу и вскоре там (в 254 году) умер.
Новациан, впрочем, приложил руку к изгнанию Корнелия, фактически расколов римскую общину. Правда, для этого он дождался отъезда на Дунай и гибели там императора Деция. Новациан занял непримиримую позицию к тем, кто во время гонений, спасая себя или своих близких, ложно отрекся от веры и участвовал в новом языческом обряде «культа гения императора». В Карфагене столь же максималистически-ригористскую позицию занял тамошний епископ Киприан, но он, в отличие от Новациана, сам пополнил ряды мучеников Церкви. Новациан был, нельзя этого не отметить, тверд в догматике, чему свидетельством является его сочинение «О Троице». Новациане впоследствии будут последовательными борцами с арианством.
В то же время он считал (идя вслед Тертуллиану и далеко обгоняя даже его религиозный экспрессионизм), что Церковь есть «собрание святых», в ней нет места оступившимся. Это столь очевидно в ближайшей перспективе предполагало сокращение численности христиан, что реально угрожало превращению Церкви в секту. На Востоке где то в VI–VII веках новациане естественно слились с монтанистами. На Западе они после первых Вселенских соборов уйдут в подполье, где в эпоху «темных веков средневековья» соединятся с маркионцами и манихеями, дав на стыке Романской и Готической эпох смертельно ядовитый для мира плод в виде альбигойской ереси. Ересь эта, являющаяся ярчайшим образцом инверсии как агрессивно-негативистского мировоззрения, едва не погубила христианство на Западе и много способствовала искажению вероучения и повреждения умов в Европе.
В целом Церковь представляла собой, что совершенно естественно при широте ее распространенности и основательности вхождения в различные этнокультурные фактуры, картину довольно пеструю и неспокойную. На Западе Римского мира усиливались тенденции аскетизма, в то время как на Аппенинском полуострове, Элладе и Пропонтиде чрезвычайно силен был аристократический характер. Если в восточных провинциях сильна была тяга к мистицизму, то в Египте и Карфагене не менее сильна тяга к синтезу христианства и античной философии.
Несомненно, Церковь как организация переживала кризис, и это было естественно. Имея единый базис, христианство распространилось среди множества народов с разными уровнями культур, с разными обычаями и разными религиозными опытами. Миссионерство – процесс творческий, предполагающий если не в полной мере адаптацию, то, во всяком случае, учитывание местных особенностей. Отсюда – та обрядовая пестрота, которая не страшна при наличии догматического единства поместных церквей. Но под воздействием огромных расстояний и беспокойной жизни внутри империи общение между поместными церквами было крайне нерегулярно и фрагментарно: при необходимости постоянно решать проблемы различных по историко-культурным традициям регионов неизбежно возникала не только пестрота в обрядах, но и в интерпретациях. Путь выхода из кризиса был очевиден – собор всех епископов. Но как раз именно это было менее всего нужно той империи, которую реанимировал Диоклетиан.
Задача Диоклетиана была вовсе не в уничтожении христиан, а в уничтожении христианства как вероучения. Христиан все же было уже слишком много и они были подданными империи, которая была со всех сторон окружена врагами и которая за многие десятилетия внутренних и внешних войн уже давно не испытывала не только избытка, но и достатка в людях. Как политик Диоклетиан был расчетлив и бережлив, отлично сознавая ту простую истину, что именно люди – основной капитал государства. Как опытный полководец-стратег Диоклетиан знал, что армия противника сильна не столько количеством (хотя этот фактор и немаловажен), сколько организацией и командным составом. Поэтому главный удар был нанесен императором именно против Церкви как полифункциональной организации христиан и против епископата как «командного состава» этой организации.