Империя порока. Блудницы, проститутки и содержанки в царской России — страница 2 из 3

Глава 1. «Пошла по желтому билету»: как становились проститутками

Дарье Дмитриевой исполнилось четырнадцать лет, когда толстая, ярко накрашенная дама сманила ее за несколько серебряных монет. Девочка была солдатской дочерью, отродясь сытно не ела и зарабатывала гроши, торгуя цветами. На Рыбнорядской улице Казани ее приметила сводня Настасья Андреева. Такие, как Дарья, были в большой цене – миловидные, свежие девушки, лишенные налета уличной грубости. У Андреевой имелся разработанный план, по которому она действовала (и Дарья не стала единственной, кому она находила клиентов). В XXI веке сводню посчитали бы отменным психологом: она умела располагать к себе, вызывала доверие у девушек и потом ловко увлекала попавших в ее силки жертв.

Солдатская дочь Дарья была продана мещанину Соловьеву, который и лишил ее девственности в июне 1882 года. Боль, испуг, наступившее горячее раскаяние и стыд – все это девушка испытала в полной мере. И как раз в таком подавленном состоянии она оказалась наиболее уязвима. Андреевой не требовалось даже долго уговаривать ее, настолько Дмитриева потеряла ориентиры. Легкая добыча!

Однажды оступившимся внушали следующее: отныне они – порченый товар. Семья, узнав об их падении, придет в ужас. Бывшие знакомые отвернутся. Никто больше не захочет разговаривать с ними. Теперь они отверженные и обречены на положение изгоев. Но есть люди, которые понимают их лучше всех. Значит, надо держаться именно таких. Там помогут, протянут руку помощи, выслушают и дадут правильный совет.

Второй сценарий еще проще: к чему изображать стыдливость? Зачем зябнуть от холода, торгуя цветами или пряниками, слушать крики приказчика или выговоры от хозяйки, которой не понравилась уборка? Деньги можно заработать куда проще и легче! И за год-другой, максимум три удастся сколотить капиталец, чтобы самостоятельно открыть лавочку. Или гостиницу. Конечно, в другом городе, где девушку никто не знает. И станет она уважаемой дамой!

У сводни имелись и другие аргументы, чтобы заставить девушку продать себя во второй раз. Чаще срабатывала жажда наживы. В пронзительной «Яме» Куприна, произведении художественном, но построенном на личных наблюдениях автора за жизнью падших женщин, есть и такой сценарий, рассказанный проституткой Любкой:

«Лихонин, по ее словам, взял ее к себе только для того, чтобы увлечь, соблазнить, попользоваться, сколько хватит, ее глупостью, а потом бросить. А она, дура, сделалась и взаправду в него влюбимшись, а так как она его очень ревновала ко всем этим кудлатым в кожаных поясах, то он и сделал подлость: нарочно подослал своего товарища, сговорился с ним, а тот начал обнимать Любку, а Васька вошел, увидел и сделал большой скандал и выгнал Любку на улицу.

Конечно, в ее передаче были почти равные две части правды и неправды, но так по крайней мере все ей представлялось.

Рассказала она также с большими подробностями и о том, как, очутившись внезапно без мужской поддержки или вообще без чьего-то бы ни было крепкого постороннего влияния, она наняла комнату в плохонькой гостинице, в захолустной улице, как с первого же дня коридорный, обстрелянная птица, тертый калач, покушался ею торговать, даже не спросив на это ее разрешения, как она переехала из гостиницы на частную квартиру, но и там ее настигла опытная старуха сводня, которыми кишат дома, обитаемые беднотой.

Она была нерасчетлива и непрактична в денежных делах, как пятилетний ребенок, и в скором времени осталась без копейки, а возвращаться назад в публичный дом было страшно и позорно. Но соблазны уличной проституции сами собой подвертывались и на каждом шагу лезли в руки. По вечерам, на главной улице, ее прежнюю профессию сразу безошибочно угадывали старые закоренелые уличные проститутки. То и дело одна из них, поравнявшись с нею, начинала сладким, заискивающим голосом:

– Что это вы, девица, ходите одна? Давайте будем подругами, давайте ходить вместе. Это завсегда удобнее. Которые мужчины хочут провести приятно время с девушками, всегда любят, чтобы завести компанию вчетвером»[47].

Вне всякого сомнения, дамы легкого поведения не сумели бы заработать себе на жизнь (и не подавались бы в дома терпимости), если бы не существовал устойчивый спрос на их услуги. Коллега Куприна, писатель Антон Павлович Чехов, признавался, что не раз имел дело с распутными женщинами и считал такой вариант досуга очень удобным для себя. В письме к другу, издателю Алексею Суворину, он писал так:

«Я сам грешил многократно… Распутные люди… любят выдавать себя гастрономами и тонкими знатоками блуда, они смелы, решительны… а на деле употребляют кухарок и ходят в рублевые дома терпимости… Употребить даму в городе не так легко, как они пишут… Романы с дамой из порядочного круга – процедура длинная. Во-первых, нужна ночь. Во-вторых, вы едете в “Эрмитаж”, в-третьих в “Эрмитаже” вам говорят, что свободных номеров нет, и вы едете искать другое пристанище, в-четвертых, в номере ваша дама падает духом, жантильничает, дрожит и восклицает: “Ах, боже мой, что я делаю?”, добрый час идет на раздевание, на слова, в-пятых, дама ваша на обратном пути имеет такое выражение, как будто вы ее изнасиловали, и все время бормочет: “Нет, никогда себе этого не прощу”»[48].

Чехов зрил в корень – взаимоотношения между мужчиной и женщиной выстраивались непросто. Церковь и общество настаивали на целомудрии девушки до брака (правда, в крестьянской среде в некоторых губерниях взгляды были проще), на том, что единственно одобренными узами между представителями двух полов считались освященные в храме узы семейные. Все прочее – прелюбодейство. А значит – грех. Необременительная связь с женщиной из общества могла состояться в обстановке строжайшей секретности (вспомним, за что ругали Анну Каренину – как раз за то, что предала огласке светский роман!) и была сопряжена с теми самыми сложностями, которые тонко описал Чехов.

Поэтому выбор в пользу проституток делали многие. Дома иного господина могла ждать добропорядочная жена со множеством ребятишек (причем выбранная ему семьей или им же самим для решения финансовых или карьерных проблем), а он в свободную минутку мог заскочить «снять напряжение» в дом терпимости. Поскольку желающих развлечься меньше не становилось, то и в проститутки стабильно шло немалое число женщин.

Посещая подобное заведение, любой представитель общества твердо знал правила – такие женщины остаются за пределами приличного круга. Не могло возникнуть даже мысли, чтобы познакомить падшую со своими родными или – не дай бог! – привести ее домой. Конечно, во все времена находились возмутители спокойствия или желающие бросить вызов, но они рисковали прослыть сумасшедшими и недостойными общения.

Русская художница Мария Башкирцева, красавица, каких поискать, жестоко страдала от выходок дяди, Жоржа Бабанина. Вот он-то и был тем самым безумцем, способным на безрассудные поступки.

«Он приезжает на неделю, порочит нас, а потом куда-нибудь уезжает, где его не знают. А мы остаемся и терпим все эти гнусности»[49], – писала Мария в личном дневнике 21 мая 1873 года. Четырнадцатилетняя девочка называла гнусностью разговоры в обществе после того, как Жорж Бабанин приводил к ним на обед проститутку. Ему нравилось эпатировать чинных представителей дворянского круга, которые в результате его эскапад просто переставали с ним общаться. К слову, «ночная бабочка» украла из дома Бабанина паспорт и сбежала…

Жорж не считал нужным придерживаться норм общества, но это тяжким бременем ложилось на его разведенную сестру и племянницу. В Ницце их не принимали на виллах русские князья и графы, с удовольствием посещавшие фешенебельный французский курорт. Вот поэтому-то красивая и очень амбициозная Мария Башкирцева[50] и не попала в светское общество. Издалека она вздыхала по англичанину, элегантному герцогу Гамильтону, писала в дневниках, как мечтает выйти за него замуж. Но разве мог герцог обратить внимание на маленькую чужестранку, если ее семью считали изгоями? А что же Жорж Бабанин? Ему было все равно. Он спокойно продолжал вести тот же образ жизни. Не будучи женатым, предпочитал снимать квартиру вместе с очередной проституткой.

Спрос на разврат публицист и этнограф XIX века, Серафим Шашков, связывал напрямую с падением интереса к институту брака. Да-да! То, о чем мы часто говорим сейчас, считалось актуальным уже тогда.

Неженатый мужчина сильно экономил, не вступая в брак. Ему не требовалось содержать большой штат прислуги, которая предназначалась преимущественно для обслуживания традиционно женских запросов – он мог обойтись горничной, экономкой, кухаркой, камердинером, конюхом и парой лакеев. Если же он вел более скромный образ жизни, то ему под силу было обойтись и парой слуг (а то и вовсе одним человеком).

Отпадала надобность платить нянькам, гувернанткам, квалифицированным горничным, умеющим делать сложные прически, и т. п. Да и квартира (или дом) ему подходила куда проще! Сколько комнат было в квартире поэта Александра Сергеевича Пушкина на Мойке? Одиннадцать? И сколько из них занимал он сам, без жены, детей и сестер Натальи Гончаровой? Поэт мог обойтись спальней, гостиной и кабинетом… Ни в коем случае не хочу упрекать его прекрасную супругу, к которой я испытываю самую искреннюю симпатию, но факт упрям – холостой мужчина содержал только себя, и это выходило намного дешевле.

Для женщины знатной практически не было альтернативы браку. Незамужняя жизнь не поощрялась ни в церкви, ни в обществе (не берем случаи ухода в монастырь, это иная тема). Женщина являлась капиталом, инвестицией, приложением к договору о слиянии капиталов и много чем еще. Поэтому аристократка с именем или богатая купеческая дочь редко оставалась незамужней (да и спрос на них был высоким!). У фабриканта Алексея Абрикосова родилось одиннадцать дочерей и замуж не вышли только две из них – потому что умерли в младенческом возрасте. Дворянка Агафоклея Полторацкая произвела на свет 22 ребенка, и все выжившие дочери вышли замуж. Неохотно вели под венец бесприданниц и уж действительно некрасивых девушек (хотя даже хромую от рождения княжну Марию Белосельскую-Белозерскую выдали за помещика Александра Власова). Те, кто оставался на положении «старых дев», очень часто шли в дом родни в качестве компаньонок или помощниц. И единицы делали выбор в пользу незамужней жизни сами – как графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская. Обладательница невероятных богатств, она получала предложения руки и сердца десятками.

Ты взорами орлица,

Достойная отца;

Душою голубица,

Достойная венца.

Приятности дивятся

Уму и красотам,

И в плясках все стремятся

Лишь по твоим стопам.

Явишься ли в Петрополе, —

Победы поженешь:

Как флот отец твой в море

Так ты сердца пожжешь[51].

Писал об Анне Алексеевне в 1801 году поэт Гавриила Романович Державин. И промахнулся! «Жечь сердца» графиня Орлова-Чесменская наотрез отказалась. После смерти отца она отправилась в паломничество, а потом всю жизнь посвятила богоугодным делам – поддерживала обители, жертвовала сиротам. Когда в 1812 году Наполеон Бонапарт напал на Россию, графиня из собственных средств выделила на ополчение 100 тысяч рублей. Кроме того, она обеспечила покупку 4000 пик, 4300 ружей, а еще штыков, касок, тесаков, свинца и 20 пудов пороха.

Но то женщина богатая. Она имела возможность обустроить быт таким образом, чтобы он не был для нее обременительным. Детьми занимались няни и гувернеры, стряпней и уборкой – прислуга (опять же, далеко не всегда! Известно множество примеров, когда даже самые знатные женщины сами кормили детей и уделяли им огромное внимание. Например, императрица Александра Федоровна, жена последнего русского государя, кормила грудью, что подтверждается записками Николая II, который при этом присутствовал). Чадолюбие было нормой.

А вот обычная мещанка, наблюдая за родными и сверстницами, видела, к каким тяжелым плодам приведет брак – к бесконечным родам (и ранней смерти, ведь гибель рожениц оставалась высокой!), тяготам жизни и постоянному соседству с человеком, с которым, в случае конфликта, даже разойтись невозможно. Проще и удобнее или пойти в прислуги (однако такая возможность имелась не у всех), или пристроиться к состоятельной родне.

Таким образом, падение спроса на брак порождало другой спрос. Холостым мужчинам требовались плотские радости. Свободные женщины могли их предоставить.

А теперь цифры!

Середина XIX века, город Санкт-Петербург:

Замужних женщин – 79 388;

Из них живет с мужьями – 52 274.

Вопрос – чем занимаются остальные? Конечно, кто-то разъезжался с супругами, предпочитая вести самостоятельную жизнь. Княгиня Юсупова прямо заявила мужу, что «не собирается рожать мертвецов»[52] и оставила право самому устраивать личную жизнь. У богатых женщин была возможность приобрести еще один дом в том же или другом городе, переехать в загородное имение и т. д. А куда девались от мужей обычные и очень бедные? Они не могли просто вернуться к родителям – их не пустили бы на порог. В каких-то случаях сожительствовали с мужчинами, не оформляя отношений. В других – шли продавать себя.

А вот данные по рожденным в столице детям, и это тоже крайне любопытная статистика, отображающая картину внебрачного сожительства:

Рожденных законных детей в 1864 году – 38 775. А незаконных – 14 868[53]. То есть бастардов около 27 %. И от кого рождались эти малыши? В том числе появлялись как «побочный продукт» торговли телом.

Сколько же было проституток в России? В среднем считалось, что на тысячу горожан (речь шла только о городском населении) приходилась одна проститутка. В столице больше – две на тысячу. А вот во Владивостоке, испытывавшем нужду в женщинах, семь на тысячу населения. В 1852 году в Петербурге «ночными бабочками» работали 884 женщины – но это только те, что трудились в домах терпимости, коих насчитывали 152. Одиночек было больше. О том, как росло «население» борделей, говорит такая цифра: в 1879 году заведений стало уже 206, и заняты в них были 1528 женщин. Для сравнения – во французском городе Страсбурге в ту же самую эпоху действовали 27 публичных домов, и работали в них около 300 женщин. Но это сейчас в Страсбурге живет 2,5 сотни тысяч жителей, а показатели XIX века были намного скромнее…

Проститутки делились на две основные категории: прикрепленных к определенному публичному дому называли билетными. Одиночки, снимавшие квартиры и ни на кого, кроме себя, не работавшие, именовались бланковыми. Последние чаще рисковали жизнью и здоровьем – ведь у них не оказывалось защиты в лице «мамки» или ее охраны. Иногда они «сотрудничали» с квартирной хозяйкой и могли принимать клиентов, которых поставляла она. Порой попадали в полную зависимость от таких дам и, по сути, становились ее собственностью. Особенно это касалось нищих девушек, прибывших издалека.

Изначально именно нужда толкала молодых женщин и девушек выйти на панель. Сонечка Мармеладова – девушка из очень бедной семьи с пьющим отцом. 29 % столичных проституток были, как и Сонечка, мещанками.

Многие из них пытались устроиться в жизни иначе, попробовали трудиться портнихами или белошвейками. Но невозможность обеспечить себя (и тем более семью, которая ждала финансовой помощи), приводила их на грань отчаяния. В середине XIX века почти 40 % девушек шли в проститутки из-за голода и нищеты.

Они продавали себя, чтобы иметь возможность прокормиться, купить самое необходимое. Об этом написано пронзительное до боли стихотворение Николая Некрасова «Еду ли ночью по улице темной». Поэт сочинил его в 1847 году, и в данном случае свидетельство современника только подтверждает упрямую статистку:

Помнишь ли труб заунывные звуки

Брызги дождя, полусвет, полутьму?

Плакал твой сын, и холодные руки,

Ты согревала дыханьем ему.

Он не смолкал – и пронзительно звонок

Был его крик… Становилось темней;

Вдоволь поплакал и умер ребенок…

Бедная, слез безрассудных не лей!

С горя да с голоду завтра мы оба

Также глубоко и сладко заснем;

Купит хозяин, с проклятьем, три гроба —

Вместе свезут и положат рядком…

В разных углах мы сидели угрюмо.

Помню, была ты бледна и слаба,

Зрела в тебе сокровенная дума,

В сердце твоем совершалась борьба.

Я задремал. Ты ушла молчаливо,

Принарядившись, как будто к венцу,

И через час принесла торопливо

Гробик ребенку и ужин отцу.

Голод мучительный мы утолили,

В комнате темной зажгли огонек,

Сына одели и в гроб положили…

Случай нас выручил? Бог ли помог?

Ты не спешила с печальным признаньем.

Я ничего не спросил,

Только мы оба глядели с рыданьем,

Только угрюм и озлоблен я был…[54]

Но существовала и другая категория женщин – которые занимались продажей своего тела по собственному желанию. Весьма показательный пример рисует врач Мария Ивановна Покровская, которая в 1903 году выпустила брошюру «По подвалам, чердакам и угловым квартирам Петербурга». Отпечатана она на типографии Сойкина, на Стремянной, 12, и рисует очень яркие картины изнанки столичной жизни.

Мария Ивановна рассказывает о судьбе крестьянской девушки, которая потеряла мать и жила с пьяницей-отцом. В очень юном возрасте девушка подверглась насилию – не уточняется, с чьей стороны, – и в возрасте пятнадцати лет решила переехать в Петербург. Девушка устроилась на работу, трудилась прислугой, честно зарабатывала себе на хлеб. Но отец – подавшийся за нею – нашел возможность выгодно устроиться. Заработок дочери он со скандалом забирал себе. Измученная постоянными требованиями вечно пьяного человека девушка искала выхода. И тогда знакомая посоветовала ей пойти в бордель. Туда не пустили бы отца и не позволили обирать несчастную.

Чтобы получить право на работу, девушка должна была отправиться в надзорный орган. И все сложилось бы, но возраст! В пятнадцать лет она не имела права становиться проституткой. Несчастная умоляла полицейских дать ей возможность пойти в бордель, и те сжалились…

Была еще любопытная когорта проституток «из-за лени» – некоторые женщины совершенно не желали по-настоящему работать. Их было 8 % в то время, когда врачебно-полицейский надзор только начал действовать. И еще самая маленькая категория, около 7 %, последовали в профессию за подругами и сестрами. Эти данные собирал и анализировал член Российского теософического общества П. Е. Обозненко. В 1910 году провели опрос среди столичных проституток, и выяснилось уже совсем другое: лень стала самым главным поводом пойти торговать собой! Из-за нее интимными услугами промышляли уже 40 % молодых женщин… Из «любви к искусству» пошли в проститутки 20 % «бабочек». А нужда, как же нужда? О, весьма скромная категория – 10 %. Другие причины набирали еще по несколько процентов. Но ведь тенденция налицо!

Получается, что с того времени, когда проституцию в России легализовали, примерно за 70 лет, контингент «желтобилетниц» поменялся в корне. Не из-за нужды, а потому… что просто не хотели работать? Невероятно, но по статистике получается именно так.

В книге малороссийского писателя Панаса Мирного «Гулящая» рассказывается о том, как крестьянка Христя постепенно превращается в проститутку. Веселой хорошенькой девушке всегда нравились девичьи посиделки, но потом судьба сложилась так, что пришлось Христе пойти в услужение к драчливому хозяину, затем ее обвинили в воровстве и даже причастности к смерти хозяйки… Героиня – отчасти жертва тяжелых обстоятельств, показывает автор. С другой стороны, она быстро ощущает вкус к легкой жизни. Не так-то просто отказаться от этой ловушки, если деньги плывут в руки сами:

«Христя уже целый месяц живет в гостинице. Днем спит, ночью гуляет. Кого у нее за это время не перебывало. Вино рекой льется, деньгами сорят вовсю. Сколько их прошло через Христины руки! А где они? Только купила себе платье, белье, шляпки, а все остальное идет хозяину. За одну комнату – пятьдесят рублей в месяц! И за стол с нее берут вдвое дороже, чем с других. Если кто-нибудь пришел к ней – плати рубль! Слуги по полтиннику получают за то, что приводят гостей.

От бессонных ночей потускнели глаза у Христи, покрылись желтизной некогда розовые щеки, приходилось их подкрашивать румянами.

Христе постоянно казалось, что впереди ее ждут новые потрясения и беды. Чтобы забыться, она топила свои думы и опасения в вине. С ним приходило веселье, пьяная отвага, и мысли легкие, как тени, неслись вихрем, не оставляя заметного следа… И она неслась в неизвестность, словно стремительный поток подхватил ее, и у нее уже не было сил остановиться. Впрочем, она и не пыталась…

Пусть несет!

Так в один прекрасный день она очутилась в больнице. Тело ее покрылось струпьями, на лице выступили синие пятна, горло опухло, из него вырывалось только глухое хрипенье»[55].

Встречалась и небольшая категория молодых женщин, которые промышляли продажей тела под благовидным предлогом. Это была альтернатива неприкрытой проституции – чтобы с виду все казалось очень приличным. Так можно было сберечь эго, пощадить гордость, примириться с положением «бабочки». Ведь формально девушки занимались совсем иным делом! Например, работали белошвейками.

В тот год, когда шла разработка положения о легализации проституции в России, в Петербурге существовала швейная мастерская некоей мадам Липшиц. Девушки, которых она нанимала, день-деньской сидели возле окон на первом этаже и чинили одежду, вышивали, что-то кроили или подрубали… Но по сигналу хозяйки одна или несколько в нужный момент удалялись в задние комнаты. Все прочие понимали: пожаловал клиент. Совсем не тот, для которого висит вывеска на доме…

Гертруда Липшиц была обрусевшей немкой (родилась где-то в Баварии, но приехала в Россию еще ребенком). Она смекнула, что проституция, конечно, прибыльное дело, но не хотела содержать девушек «от и до». Не собиралась брать на себя расходы на их одежду или пропитание. Об этом работницы могли позаботиться сами. Липшиц делала ставку не на поток, а на «качество товара». То есть продавая девушек не день-деньской, а время от времени, она считала, что заработает больше. Ведь у ее очаровательных мастериц вид приятных благовоспитанных барышень, а не потасканных старых самок. К тому же девушки трудились у нее белошвейками. Эдакий вертеп под прикрытием.

Фальшивые учебные или швейные заведения постепенно заняли свою нишу на рынке нелегальной проституции. Чтобы открыть предприятие, в газетах размещали объявление: требуется та или иная наемная работница.

Следующим этапом было собеседование. Хозяйка внимательно вглядывалась в лицо каждой возможной ученицы и прикидывала шансы. Хорошенькие, кокетливые и очень бедные получали преимущество перед остальными. Если девушка хотела работать или учиться, но в ней не были заинтересованы (например, претендентка показывала излишнюю набожность или проговаривалась, что у нее большая дружная и не самая нуждающаяся семья, но она хочет сама встать на ноги), придумывали предлог, чтобы отказаться от нее.

А потом начиналась непосредственная продажа тела. Сообразительным кандидаткам даже не требовалось ничего дополнительно пояснять – они угадывали, ради чего на самом деле их позвали. Безмолвно соглашались и приходили к назначенному часу.

Сначала к делу привлекали одну-двух девушек. Затем их число увеличивалось (работало сарафанное радио). Со временем многие желали «подработать», ведь репутация от этого не страдала! Встречи осуществлялись тайком, девушки после окончания «смены» шли домой. Они считались порядочными барышнями в глазах родни и знакомых. Ровно таким же образом работали в Англии XIX века приходящие служанки в хороших домах: с утра и до вечера могли чинно приседать в присутствии герцогини, а после заката отправлялись на квартиру с щедрым клиентом.

Даже такое заведение рисковало. Во-первых, приходящих девушек сложнее контролировать. Во-вторых, их часто «спасали» встревоженные родные. Отправили на учебу любимую дочь, а у нее откуда-то появились золотые часы! Если не украла, то как заработала? Начиналось расследование. Однако какое-то время у Гертруды Липшиц все получалось. Ведь были и плюсы: девушек стеснялись слишком эксплуатировать. Все держалось на взаимном обещании молчать. Четвертая часть от заработка устраивала «белошвеек». Но история завершилась в 1847 году. Заведение обнаружили и закрыли. Хозяйке и ее супругу (орудовали они вместе) запретили въезд в столицу на 15 лет. И добавили огромный штраф – 3 тысячи рублей. После этого у мадам напрочь отпала охота заниматься «учебой белошвеек». Но на ее место пришли другие. И слово «белошвейка» долго ассоциировалось совсем не с тем ремеслом.

Почти 65 % «бабочек» приезжали в город из деревень и сел. Многие вчерашние крестьянки, крепкие молодые девки с упругим телом, отлично понимали, где получат лучшие барыши. Сообщив родным, что уехали наниматься няньками, шли в проститутки прямо и добровольно. Другие действительно мечтали о добропорядочном семействе, в котором им нашлась бы скромная роль горничной. И даже устраивались работать. Но и они в итоге частенько попадали в «бланковые» или «билетные». Опять по той же причине – искали, где можно было бы больше заработать.

Происходили и совершенно удивительные случаи. В одном из номеров журнала «Женское дело»[56] за 1910 год рассказывалось о девушке еврейского происхождения, которая пошла получать «желтый билет» в столице, потому что иным образом не смогла бы обосноваться в Петербурге. Дело в том, что в Российской империи существовало такое понятие как «черта оседлости». Так называли территорию, где официально разрешалось селиться евреям и исповедовать иудаизм. Существовало строго ограниченное число губерний, принимавших у себя иудеев. В среднем их было 15, но потом, когда к империи присоединилось царство Польское, евреям разрешили находиться и там. А вот города Киев, Николаев и Севастополь были исключены из черты оседлости в разные годы. Таким образом, еврейское население не могло покидать строго ограниченную территорию и вести дела в других губерниях, кроме тех, где позволялось. Кстати, упомянутая в журнале девушка стремилась в Петербург не просто так – она хотела поступить на Бестужевские курсы. За 15 лет до этого во врачебно-полицейском комитете уже регистрировали двух девушек с таких же курсов, которые объясняли причину своего выбора желанием обзавестись свободными деньгами.

Но многих попросту сманивали.

«Одну из самых успешных и выгодных своих красавиц Рюлина получила из Закавказья: гувернантка, она отбывала срок тюремного заключения за покушение на убийство новой любовницы своего любовника; тюрьма сделала ее мертвой для родной окраины, – впереди, по выходе из заключения, предвиделась беспомощная нужда… Никто не поддержит “уголовную подсудимую”, все будут только пальцами показывать! Нашлась, однако, и при тюрьме старательная особа: ссудила бедняжке денег на проезд в Петербург и снабдила ее рекомендацией к Полине Кондратьевне»[57].

Такие «Полины Кондратьевны» использовали вчерашних уголовниц без всякого зазрения совести. У Амфитеатрова отлично показано, что девушки не смели лишний раз поднять глаз на хозяйку, а та могла делать с ними что заблагорассудится. Ведь пойти было попросту некуда!

Публицист Серафим Шашков в своей книге рассказывает другую историю, уже выпускницы Смольного института, которую обманом пытались сделать проституткой.

«Одна бедная девушка… долго жила на квартире своего брата-студента, терпя всевозможные лишения. Несколько раз объявляла она в Полицейских ведомостях о своем желании заняться швейной работой. В один прекрасный день к ней является какая-то очень приличная пожилая дама и, говоря, что ей нужно готовить приданое своим двум дочерям, предлагает у себя квартиру и шитье за выгодную плату.

Институтка переехала. Хозяйка взяла у нее для прописки в полиции институтский аттестат, а вместе с ним и все другие документы, сказав, что это необходимо. Когда швея-квартирантка пришла вечером в великолепное помещение хозяйки, то была познакомлена с несколькими «дочерями» и с несколькими «племянницами». В гостях было несколько мужчин. Институтка скоро поняла, куда попала она. К ней навязался один из посетителей, и ее взяли бы силой, если бы вовремя не приехала в этот публичный дом компания студентов и офицеров. Институтка обратилась к ним за защитой. Содержательница начала убеждать посетителей, что эта девушка продалась ей и, задолжав много денег, отдала ей в залог свои документы. Но посетители нагнали на содержательницу такого страха, что она была принуждена тотчас освободить свою пленницу»[58].

Женщин, прицельно занимавшихся сманиванием девушек, на воровском жаргоне иногда называли «няньками». Дескать, прежде чем добиться чего-то от юной красавицы, сначала приходилось ее тщательно опекать и оберегать. Готовить к «поступлению в проститутки». Няньки действовали, ориентируясь на собственное чутье, но в ряде случаев их направляли заказчики. Кто-то непременно хотел получить в пользование невинную блондинку, а другой делал заказ на чернобровую красавицу, похожую на восточную… К слову, популярным считался типаж «грузинской княжны»! Для того чтобы соответствовать образу, иные проститутки изрядно чернили брови и красили волосы. Порой сама бордельная владелица желала пополнить штат двумя-тремя девушками определенного типажа и начинала поиски подходящих кандидатур.

Рекрутерши борделей часто высматривали потенциальных «жертв» прямо на вокзалах. Их легко было отделить от всей прочей публики – с котомкой или узелком, озирающиеся по сторонам, испуганные… Таким мастерски заговаривали зубы, уговаривали их «пожить в хорошем доме и освоиться», обещали устроить в приличное место… Приводили на квартиры и говорили, что хозяйка уехала, а пока можно воспользоваться жильем бесплатно, главное, присмотреть за ним. Ну а после оказывалось, что за проживание все же придется заплатить. Телом.

Как попадались на такую уловку? Незнание жизни, неопытность, наивность – все играло против молодых девушек, только вчера выпорхнувших из теплого родительского гнезда.

Самых порядочных оказывалось проще убедить в чужом гостеприимстве и доброте – они меряли по себе, по своими близким. И как раз такие, нежные, домашние и чистые, становились для «нянек» самым желанным товаром.

Еще удобнее было расписывать прелести столичной жизни девушкам «на местах» – в поисках «свежего тела» хищницы нередко орудовали и за упомянутой чертой оседлости, где обитали еврейки, в польских городах или в убогих прибалтийских деревнях. Чем дальше оказывалась возможная проститутка от родных мест, тем проще ей было поступиться гордостью и честью. Да и пожаловаться намного труднее: далеко и сложно! Упомянутая выше еврейская девушка, записавшаяся в проститутки, была твердо убеждена, что уж у себя на родине она точно сможет сохранить тайну своего падения – ведь это так далеко от Петербурга! Но журнальная публикация сломала ей жизнь: брат покончил с собой, не вынеся позора, и сама горемыка бросилась в конечном счете с Троицкого моста…

Классическая история «сманивания» описана в прошении к московскому генерал-губернатору Закревскому мещанина Иосифа Францкевича. Он описывал ситуацию, в которой оказалась его единственная дочь Виктория. Выросшая в Вильно, она получила предложение поступить гувернанткой в московскую семью. Девушку пригласила купчиха Абакумова – так представлялась рекрутерша. И требовалась ей Виктория по той причине, что нужна была именно говорящая по-польски гувернантка. Зачем московской купчихе так потребовалась полька, Виктория Францкевич задумываться не стала. Зато ей понравился гонорар – 15 рублей серебром в первый месяц с повышением жалованья за хорошую службу.

Хитрая «Абакумова» вела переговоры несколько дней. Она даже пригласила девушку к себе, в роскошно обставленную квартиру (ненадолго снятую), чем убедила Францкевич в собственной состоятельности. Меньше чем через неделю «купчиха» и новоявленная гувернантка уже ехали на почтовых лошадях в Москву. И вот там девушка впервые испугалась. Ей вручили два кредитных билета по двадцать пять рублей каждый, поселили в доме, ничуть не напоминавшем купеческий, и, самое главное, поблизости не было ни детей Абакумовой, ни ее супруга!

«Она сказала мне, – признавалась Францкевич, – что мы еще не в ее доме… у сестры… Муж ее уехал в Петербург, а дети отправлены на дачу… На вопрос мой, что за шум, бывающий постоянно в соседних комнатах, она ответила, что тут живут богатые люди, которые каждодневно веселятся. При этом она пригласила меня посмотреть танцы и послушать музыку… Но я на сие не решилась».

А дальше к девушке стали приводить гостей – мужчин приличного вида, и от Виктории Францкевич требовалось как можно вежливее вести себя с ними. Она еще не знала, что за право первым оказаться с нею ведется целый торг, что выставленный на обозрение товар специально оглядывают, оценивают, разбирают буквально по косточкам. И только спустя несколько дней до польки дошло, в чем именно ее предназначение.

Началась следующая глава истории – уговоры. Обитательницы дома, работавшие «билетными» проститутками у Абакумовой, стали приглашать Францкевич присоединиться к ним. Объясняли, что 15 рублей серебром – отличное жалованье! Да еще и крыша над головой, и полный пансион. Но отлаженная система дала сбой. Когда полька резко отказалась заниматься проституцией, одна из разгневанных девок сильно ударила ее по голове. Да так, что пришлось вызывать врача. Вот к этому-то человеку и обратилась Францкевич за спасением. Лекарь обещал помочь, но не предпринял никаких шагов. Тогда полька, поняв всю безнадежность своего положения, сумела сбежать из борделя и подать жалобу обер-полицмейстеру.

Ей удалось выбраться из липкой паутины и даже вернуться домой, в Вильно. Но так получалось далеко не у всех. Татьяна К., мещанка из Кронштадта, тоже приехала в большой город ради работы швеей. Рассчитывала, что в Петербурге у нее появится больше клиентов, чем на родине. И уже в первые дни стала объектом пристального внимания такой же «купчихи Абакумовой». Татьяна попала в дорогой бордель, тоже пыталась противиться судьбе, но в итоге сдалась. Это казалось проще и прибыльнее, чем идти на улицу и пытаться выжить в одиночку.

Проститутка из Коломны, Серафима С., получившая «желтый билет» в 1857 году, признавалась, что попала в бордель через давнюю знакомую. Они обе родились в одном городе, жили на одной улице, и их родители приятельствовали меж собой. Так что когда Серафима поехала устраиваться на работу в Москву, то обратилась к подруге за помощью. И та пообещала оказать посильное содействие. Только выяснилось, что девушка трудилась проституткой, поэтому предложила Серафиме пойти по тому же проторенному пути. Без обиняков. Прикинув, как долго будут распространяться вести из Москвы до Коломны и как мала вероятность встретить в заведении кого-то из земляков, Серафима согласилась.

Однако не все приезжие так легко соглашались продать себя. Знаменитый адвокат Федор Плевако однажды защищал на суде девушку, которая выбросилась из окна, чтобы не стать живой игрушкой управляющего гостиницы. Эта история произошла в 1890 году и ее считают одной из самых ярких в биографии «народного адвоката».

Все произошло в 1890 году, когда провинциальная девушка приехала в Москву, чтобы устроиться на работу. Она стремилась найти место, но для этого ей надо было бы дать объявление в газету. Чтобы осуществить свой замысел, приезжая должна была где-то остановиться. Но у девушки не нашлось денег, чтобы заплатить за номер в хорошем отеле… Вот поэтому она оказалась на Цветном бульваре в гостинице «Черногория». На свою беду, девушка не знала, что эту часть Москвы ей было бы лучше обходить стороной – злачное, темное место. Настоящая обитель зла, о которой Владимир Гиляровский писал в своем произведении «Москва и москвичи»:

«Самым страшным был выходящий с Грачевки на Цветной бульвар Малый Колосов переулок, сплошь занятый плотинными, последнего разбора публичными домами. Подъезды этих заведений… освещались обязательно красным фонарем… На всех таких дворах не держали собак… Здесь жили женщины, совершенно потерявшие образ человеческий»[59].

Итак, девушка сняла комнату на третьем этаже. Поднимаясь по лестнице, не обратила внимания, каким жадным взглядом ее провожал управляющий Фролов…

Одинокая девушка, приехавшая без сопровождения (служанки или родственницы) в Москве 1890 года вызывала подозрение. «Желтобилетницы» частенько снимали номера в гостиницах, чтобы принимать клиентов. По всей видимости, управляющий Фролов принял путешественницу за обычную проститутку, поскольку среди ночи принялся стучать в ее дверь. Девушка, испуганная вторжением, умоляла мужчину уйти. Однако пьяного Фролова такие увещевания лишь раззадорили. Отчетливо прозвучало желание сломать дверь… И вот тогда девушка бросилась к окну. Ее не остановил ни третий этаж, ни двацдатипятиградусный мороз – открыв раму, несчастная выпрыгнула прямо в сугроб. По счастью, она сломала всего лишь руку.

Когда дрожащую девушку доставили в участок случайные прохожие, на ней практически не было одежды – в тот момент, когда к ней рвался Фролов, она уже спала. Начались расспросы, затем дело попало в газеты… О нападении прочел адвокат Федор Плевако, который и взялся отстаивать честь девушки. Дело в том… что Фролов уверял всех, будто бы прыжок совершен под воздействием алкоголя. И девушка просто торговалась с ним! Набивала себе цену! Даже судья был настроен скептически… Но Плевако не зря приобрел свою популярность. Он мастерски выстраивал защиту и не сплоховал и на этот раз. Его речь вошла в историю:

«Вам, должно быть, известно, – сказал он, – что в далекой Сибири водится зверек… Горностай. Судьба наградила его белой, как снег, шубкой. А когда он спасается от врага, готового его разорвать, а на пути встречается грязная лужа, он предпочитает повернуться к врагу и принять смерть, чем замарать свою шубку. Теперь вам, думаю, понятно, отчего девушка выскочила в окно!»

Вопросов к девушке не осталось. Управляющего гостиницы Фролова отправили на каторгу за попытку изнасилования.

Аккуратные, хорошо воспитанные, иными словами, приличные барышни вызывали громадный интерес у так называемых «генеральш». Так часто называли женщин, торгующих только самым изысканным «живым товаром». Порой они разворачивали настоящую охоту за хорошенькими, образованными и невинными девушками. Предпочтение отдавалось сиротам.

Процесс вовлечения в проституцию в таком случае растягивался на месяцы, а то и больше. «Генеральши» шли на это, зная, что результат принесет им огромные барыши. Обычно «обработке» подвергались сразу несколько девушек. И содействие в сманивании им оказывали опытные компаньонки. Чаще всего те, кто давно освоился в профессии. К слову, сами «генеральши» проституцией никогда не занимались. Нередко «бизнес» организовывали нетитулованные дворянки, вдовые мещанки или иностранки, промышлявшие подобным где-нибудь в Вене или Париже.

Для их деятельности в первую очередь снималась респектабельная квартира. Если дело удавалось поставить широко, то таких квартир могло быть несколько. Именно туда под каким-либо предлогом нужная барышня приглашалась в гости. Обычно «генеральша» разыгрывала из себя богатую сумасбродную даму, воспитывающую племянницу или нескольких, и просто алчущую компании молоденьких симпатичных девушек. Говорилось, что недавно переехавшей в город племяннице нужна подруга. Или что барышня напомнила ей умершую родственницу, и потому возник к ней интерес… Поводы были разными, но в самом начале усыпляли бдительность девушки. Она воспринимала незнакомку именно так, как ей объясняли. А богатая обстановка дома убеждала ее в том, что это место приличное.

Дальше девушку надо было убедить совершить повторный визит. Иногда ее приглашали на «музыкальный вечер» или «именины», где обязательно присутствовали мужчины. Все при деньгах, с прекрасными манерами. Потом девушке делался намек, что некий состоятельный кавалер заинтересовался ею. И был бы счастлив продолжить знакомство.

«Генеральши» отбирали девушек из небогатых семей. Разумеется, перспектива выгодного брака становилась отличной приманкой. И вот уже барышня в волнении бежала в знакомый дом. И… не встречала кавалера. Он был в отъезде или занят. Но ее просили прийти еще раз да сетовали на бедный наряд кандидатки. Дескать, в таком непрезентабельном виде трудно понравиться мужчине со средствами. Конечно, у девушки не оказывалось денег на покупку дорогого платья! И вот тогда ей предлагали взять в долг. Эту идею могла озвучить сама «генеральша» или одна из ее компаньонок. Так расставлялись силки.

Чужие деньги расходуются легко. Поэтому беззаботные создания редко ограничивались одним «кредитом». Как правило, потом требовались деньги на шляпки, перчатки, туфельки… Девушка спокойно соглашалась на «расходы», ожидая, что очень скоро удачно выйдет замуж (что постоянно внушалось) и тогда муж расплатится вместо нее. Это была одна из приманок. Роль «богатого кавалера» тоже была отрепетирована заранее – ее исполнял человек, хорошо знакомый с «генеральшей». Он мастерски водил за нос девушку, делал намеки, вздыхал, мог отправить несколько пылких писем. У бедняжки голова шла кругом. Она чувствовала, что вот-вот ее жизнь переменится, предвкушала красивую свадьбу и благополучную жизнь в собственном доме…

Нередко барышни во время визитов к «генеральше» на какое-то время теряли сознание. Потом приходили в себя, и им смущенно рассказывали, что приходилось вызвать лекаря. Обморок! Девушка была уверена, что переволновалась или слишком туго затянула корсет. Много-много позже она узнавала, что в бессознательном состоянии ее раздели и сделали фотографии. Уловка № 2.

Иногда девушка, убедившись в состоятельности «генеральши», просила у нее денег на обучение брата, лекарство матери, помощь пожилому отцу… Тогда бедняжку заставляли подписать вексель и требовали проценты. Деньги у нее не водились, а долг надо было гасить. Уловка № 3.

Типов уловок и приманок было великое множество, и все ради одного – чтобы в какой-то момент девушка согласилась продать невинность. За это заинтересованные мужчины были готовы платить от тысячи рублей. Сотня выдавалась девушке, остальное забирала генеральша. В «Преступлении и наказании» Федора Михайловича Достоевского расценки чуть другие – Сонечка Мармеладова получила за «дебют» всего 30 рублей. Однако героиня вышла на панель без сопровождения сутенерши, поэтому вряд ли хорошо разбиралась в расценках. Да и в романе автору была важна не документальная точность, а скорее, символ: 30 рублей как 30 сребреников, за которые продали Христа…

Итак, невинность продана. С тех пор барышня окончательно попадала в расставленные сети. Теперь она была связана с «генеральшей» тайной, стыдом и деньгами. Теперь полностью принадлежала ей. Выпутаться становилось крайне затруднительно. «Генеральша» удерживала девушку с помощью шантажа (фотографии, письма, векселя – все шло в ход) и могла вынудить поступать так, как ей угодно. И даже продать другой хозяйке.

Случаи «перекупки» или переуступки девушек были тоже вполне рядовыми. Словно крепостных, их обменивали, отдавали за карточные долги или превращали в настоящих рабынь.

Подписывая вексель или долговую расписку, недальновидные барышни частенько отдавали и свой паспорт. Хозяйки использовали их, продолжая внушать, что проценты набегают. Нередко прибегали к угрозам и даже побоям. «Генеральши» пользовались абсолютной неосведомленностью девушек в юридических вопросах и законах империи.

Иногда находились смелые пострадавшие, кто отправлялся в полицейский участок (или грозил этим). Но таких старались удержать, еще больше запугать или споить. Хотя обычно «генеральши» не доводили до подобного исхода – как опытные психологи, они не делали ставки на чересчур смелых и независимых.

Самые хорошенькие, пока они не утратили свою свежесть, использовались не только для интимных услуг. За деньги их охотно приглашали в компании мужчин просто для проведения веселого досуга. У кого-то были вокальные данные, и им велели петь. Кто-то танцевал. Популярностью пользовались «живые картины». Это развлечение практиковали повсюду, даже в императорском дворце. Несколько человек должны были изобразить известную картину, которую другая условная команда пыталась отгадать. Напоминает игру «Крокодил», известную в студенческих компаниях и по сей день. Но девушки «генеральши» изображали не просто любое художественное полотно. Отбиралось такое, где обязательно требовалось присутствие обнаженных или полуобнаженных тел. Банкноты отсчитывались именно для получения чувственного удовольствия. Поэтому молодые красавицы представали в образе гетеры Фрины, Сусанны или Клеопатры…

Участие в «живых картинах» являлось частью подготовительной работы для девушек. Те, кто отбрасывал стыдливость и демонстрировал себя, были уже практически готовы для следующего шага – продажи тела. Публицист Александр Амфитеатров написал целый роман «Марья Лусьева» как раз о том, как невинную особу постепенно превращают в опытную проститутку. Девушка из хорошей семьи волею случая попадает в лапы «генеральши» Полины Кондратьевны, и потом ее падение уже невозможно остановить. Она горестно сравнивает себя с самкой, но ее «коллега» возражает:

«Хуже, моя милая, гораздо хуже. Самок не проституируют, как нас с вами, изо дня в день. Самка – орудие приплода, а мы с вами закабалены бесплодной похотью. Попробуйте забеременеть, сейчас же явится почтенный доктор Либесворт устраивать вам аборт. А не хотите, будете упираться, то Буластиха не постесняется и сама распорядится, кулаками да ножницами…»[60]

Не случайно писатель Всеволод Крестовский в знаменитом романе «Петербургские трущобы» создает образ генеральши фон Шпильце – женщины, занимающейся сводничеством среди самых высокопоставленных персон. В данном случае генеральша – тот самый двойной герой. Не только вдова высокопоставленного военного, но еще и хозяйка «ночных бабочек». И она тоже использует самых свежих и красивых. Фон Шпильце представляет собой обобщенный образ тех самых женщин, которые мастерски сманивали девушек, чтобы толкнуть их на путь порока. Знаток столичного дна, Крестовский очень точно описал все, что связано с генеральшей: ее квартиру с великолепными статуями и камином, повадки, выдающие в ней даму полусвета, огромные связи в самых разнообразных кругах. Секрет успеха таких женщин заключался в том, что они умели договариваться с полицией (а то и откровенно платили ей) и ловко обзаводились покровителями на самом верху. Один из частых посетителей генеральши фон Шпильце – князь Шадурский, соблазнивший невинную княжну Чечевинскую, от которой впоследствии отвернулся весь свет. Кем она стала? Проституткой Чухой. Таким образом, Крестовский рисует нам еще один образ «желтобилетницы» – девушки, родившейся в благополучном доме, но пришедшей к подлинному падению:

«Случается, что девушка этого “порядочного” круга собьется с истинного пути – несчастие, обстоятельства, обман – всякое бывает в жизни! И если уж она попала на эту дорогу, вернуться почти невозможно – затягивает! Словно тина какая засосет тебя! Ну а стыд и гордость-то не всегда ведь сразу убьешь, и становится ей совестно встречаться в “пансионе-то” с людьми прежнего круга: на знакомых, пожалуй, может натолкнуться; поэтому она в видных пансионах сама не остается, а спускается куда-нибудь пониже, где народ блыкается попроще. Да вот беда – и это у них у всех почти общее – со стыда да с горя начинают сильно пить, и сильно пьют они, привыкают к пьянству, а за пьянство сперва бьют, а потом выгоняют, перепродают в другие руки, и вот такими-то судьбами девушка спускается все ниже и ниже и доходит наконец до Сенной. Тут уж из прежних-то ни с кем она не рискует встретиться, да и за пьянство здесь не взыскивают, ну, на Сенной все они и кончают, на Сенной-то особенно их отыщешь. Так-то, милая девушка! – закончила Чуха, вздохнув тихо, но невыразимо тяжело»[61].

У Чухи по большому счету попросту не было выбора: она осталась без денег и поддержки, не имела никакой профессии, пережила страшное предательство любимого человека. Такие, как она, или выбирали петлю, или шли в проститутки. К слову, девушка, пожелавшая избрать подобный путь, в любой момент могла обратиться в комитет для выдачи ей заменительного «желтого билета». Тогда она получала возможность пользоваться врачебной помощью бесплатно и не рисковала попасть в тюрьму в случае облавы или проверки документов. Первые билеты были напечатаны типографским способом, но не содержали фотографий. Со временем – причем довольно быстро – карточку обязательно начали крепить к «паспорту» проститутки.

Заявление о выдаче билета могло выглядеть примерно так:

«1913-го года, апреля 5-го дня. Я, нижеподписавшаяся мещанка Елена Розанова, проживающая на Больничной улице, даю настоящую подписку господину полицмейстеру в том, что, не имея других средств к жизни, я занималась и буду заниматься проституцией, а потому прошу снабдить установленной книжкой».

В Москве в 1909 году издали брошюру, в которой пытались выяснить, насколько сильно пустила проституция свои корни в среду добропорядочных горожан. И в качестве «среза» были приведены исследования по студентам Московского университета. Они ошеломили публику. Оказалось, что 60 % школяров имели опыт общения с проститутками… Как там в песенке студента? «Из вагантов[62]»:

Если те профессора, что студентов учат,

Горемыку-школяра насмерть не замучат,

Если насмерть не убьют на хмельной пирушке,

Обязательно вернусь к вам, друзья-подружки…

Так вот, подружки у студентов оказывались весьма специфические! Помимо проституток, будущие выпускники МГУ имели дело с чужими женами (12 %), с прислугой, и лишь 15 % признались, что у них есть постоянные отношения с порядочными девицами. А уж сколько студентов отправлялись терять девственность в публичные дома! Все подсчитано: половина.

Поскольку проституток становилось больше, то и людей, которые должны были надзирать за ними и лечить их, требовалось тоже больше. 28 июня 1868 года установили нормы по составу врачебно-полицейского комитета. И получалось, что на один такой требовались:

Повивальных бабок – 3 человека;

Врачей – 8 человек;

Инспектор – 1 человек;

Делопроизводитель – 1 человек;

Помощник делопроизводителя – 1 человек;

Член-распорядитель – 1 человек;

Смотритель – 20 человек.

Оформление документов занимало немало времени (не забываем, что, писали от руки, а бумаг скапливалось много), но и работа медиков была сопряжена с риском. Это же ежедневное соприкосновение с венерическими заболеваниями! Как раз потому оплата труда врачей была довольно-таки высокой – 600 рублей. К сумме присоединяли различные надбавки, что увеличивало оклад до 900 рублей в год. На периферии расценки были чуть ниже. Сохранились данные о зарплате, которую выплачивали штатному врачу Гродненской гимназии Кулькину, с 1863 по 1867 год осматривавшему тамошних проституток, – 500 рублей в год. Чиновники, входившие в местный комитет, получали 250 рублей. Распоряжение об этом подписал генерал-губернатор Муравьев, крайне обеспокоенный ростом заболеваемости среди военнослужащих, расквартированных на западных территориях Российской империи. Впрочем, в 1867 году от этой меры пришлось отказаться – в местной казне не хватало средств…

По закону женщина, живущая в доме терпимости, должна была показываться медику два раза в неделю. Одиночка – один раз. Считалось, что у «бланковых» и «билетных» проституток разная нагрузка. В уже упомянутом Гродно в 1870 году губернатору пришлось опять развернуть деятельность комитета по присмотру за развратными женщинами – сифилис считали слишком опасным для войск. Осмотр проституток там вели в точности, как и в столице: дважды в неделю бордельных сотрудниц, и один раз – всех остальных, кто торговал собой. Кроме того, врачи составляли списки всех, кто приходил к ним на прием. Затем документы попадали во Врачебное отделение Губернского правления.

В «бабочки» девушек нередко отдавали собственные родственники. Не счесть историй, когда только-только вышедшие из подросткового возраста бывали приведены в дома терпимости матерями или отцами. Сдать племянницу, внучку, троюродную сестру – словом, лишний рот в доме – решались тоже весьма охотно. Часто бедняжки были сиротами (хотя бы с одного бока), и они, опять же, не могли рассчитывать на заступничество.

Русский публицист-народник Александр Николаевич Энгельгардт писал: «За деньги баба продаст любую девку в деревне, сестру и даже дочь, о самой же и говорить нечего… А проданная раз девка продаст… поведет, даже даром, всех девок из деревни для того, чтобы всех поравнять»[63].

«Одиночки» промышляли время от времени. Нередко они “брали подработку” таким образом, оставаясь днем приличными матерями семейств или слушательницами курсов. Клиентуру дамы находили весьма часто по объявлениям. Существовал негласный кодекс, позволяющий сразу, из общей массы предложений по продаже товаров и услуг, определить торговлю интимными делами. Например, писали такой текст:

«Большая любительница редкостей с удовольствием поделится частью своей коллекции со знающим человеком, способным распознать совершенство в непритязательности».

«Продам дорогую антикварную мебель. Принимаю у себя от четырех до шести».

Женщины, которые шли на это, точно знали, какую цель они преследуют. Одним требовался заработок, другим – досуг. В 1967 году чопорную европейскую публику потряс фильм Луиса Бунюэля «Дневная красавица», где главную роль сыграла непревзойденная Катрин Денев. В картине рассказывалось, как обеспеченная и весьма привлекательная француженка Северина никак не может получить радость от общения с собственным мужем. Вот поэтому она отправляется работать в бордель и предлагает услуги только днем, пока ее супруг на работе. И там, в гнезде разврата, Северина может, наконец, воплотить все фантазии. Она совершенно довольна своим выбором, он у нее добровольный.

Фильм Бунюэля многие сочли условностью и даже протестом. Однако же режиссер приоткрыл завесу над тайными желаниями и показал публике – на самом деле все может быть намного проще. И дело не только в голоде или стремлении кого-то потрясти. Просто на свете существует неудовлетворенная женщина, которая ищет возможности обрести счастье. Так что и в борделях XIX века тоже хватало подобных «искательниц».

Об одной из них писал в мемуарах предприниматель Николай Варенцов. Представитель купеческого рода из Переяславля-Залесского, в 1872 году он поступил в Московское коммерческое училище. Как и многие молодые люди, тоже посещал публичные дома. И вот в одном из них работала жена фабриканта Кузнецова! Приличная женщина, мать семейства, она просто хотела сделать личную жизнь чуть разнообразнее… И вышло так, что однажды повстречала в борделе собственного мужа. Тот попросил у хозяйки показать ему девушку «посвежее». Вот ею и оказалась жена… Фабрикантша с кулаками набросилась на супруга, обвиняя его в разврате, так что Кузнецову пришлось еще и просить прощения. Кстати, сам Варенцов собственные холостяцкие подвиги воспринимал как нечто само собой разумеющееся, что вполне допустимо для человека его круга. И в итоге женился на девушке из хорошего рода Найденовых. Второй его женой стала тоже представительница торговой династии – Ольга Флорентьевна Перлова. Ее родные возили в Россию чай нескольких сортов.

Куда страшнее было другое явление – проституция, в которую вовлекали детей. Нехорошую славу имела гостиница «Белград» на Садовой улице. На Петроградской стороне в столице, в саду при Народном доме, совершенно не скрываясь, выходили сводни с несовершеннолетними девочками. Некоторым было по семь-восемь лет, и для них такие прогулки были уже не первыми. Расценки на девочек этого возраста оставались стабильно очень высокими, но ребенку выдавалась кукла, нарядное платье или конфеты. Жадные посредницы, выкупившие дитя у его равнодушной родни, обращались с ним как с рабом. Не имело значения, что чувствует ребенок, плохо ли ему, больно ли, отвратительно ли. Он становился всего лишь средством для наживы. Юных проституток не считали за людей. Они и погибали намного быстрее, чем их старшие коллеги: слишком рано попав в тяжелый взрослый мир, заражались неизлечимыми хворями или накладывали на себя руки, осознав весь ужас положения… Как они попадали в сети? Причина та же – безысходность и нищета.

Дорогая моя!

Что же будет с тобой?

Неужели

И тебе между них

Суждена эта горькая часть?

Неужели и ты

В этой доле, что смерти тяжеле,

В девять – пить,

В десять – врать

И в двенадцать —

Научишься красть?

Неужели и ты

Погрузишься в попойку и драку,

По намекам поймешь,

Что любовь твоя —

Ходкий товар,

Углем вычернишь брови

Нацепишь на шею – собаку,

Красный зонтик возьмешь

И пойдешь на Покровский бульвар?[64] —

Это строки из стихотворения поэта Дмитрия Кедрина[65] «Кукла», написанного им, правда, в 1932 году. Произведение глубоко затронуло Максима Горького, который и сам писал о детской проституции. Его рассказ «Девочка» – результат личных наблюдений.

Он входил в цикл «Публика», а потом был напечатан в «Нижегородском сборнике» в 1905 году. В нем Горький повествует – так он сам пояснил в издании – об эпизоде из юности.

«Было ей лет одиннадцать; тоненькая, худая, она внимательно осматривала меня, а брови ее все дрожали.

– Ну? – продолжала она, помолчав. – Чего надо?

– Ничего, играй себе, я уйду… – сказал я.

Тогда она шагнула ко мне, ее лицо брезгливо сморщилось, и громко, ясно она сказала:

– Пойдем со мной за пятиалтынный…

Я не сразу понял ее, только, помню, вздрогнул в предчувствии чего-то ужасного.

А она подошла вплоть ко мне, прижалась плечом к моему боку и, отвернув лицо свое в сторону от моего взгляда, продолжала говорить тусклым и скучным голосом:

– Ну, идем, что ли… Неохота мне на улице гостя искать. Да и выйти-то не в чем – мамкин любовник и мое платье пропил… Ну, идем…

Молча и тихо я стал отталкивать ее от себя, а она взглянула мне в глаза подозрительно-недоумевающим взглядом, губы у нее странно искривились, она подняла голову, и, глядя куда-то вверх широко открытыми, ясными, печальными глазами, негромко и скучно проговорила:

– Ты что кобенишься? Думаешь – я маленькая, так кричать буду? Не бойся, это я прежде кричала… а теперь…

И, не окончив свою речь, равнодушно плюнула…

Я ушел от нее, унося в своем сердце тяжелый ужас и печальный взгляд ясных, детских глаз»[66].

Рассказ Горького поразил современников, но вовсе не потому, что о таком явлении не знали. Обыденность этого, осознание, что подобное происходит поблизости, возможно в доме, который виден из вашего окна, вызывало омерзение и ужас.

Зная, как велик спрос на девушек и детей, некоторые проститутки невысокого роста и субтильного вида намеренно выдавали себя за подростков. Они старались меньше есть, чтобы сохранить тщедушный вид, одевались в короткие платьица, из-под которых торчали кружевные панталончики, и носили шляпы с распущенными волосами, изо всех сил имитируя юность. Не красились или слегка мазали губы помадой, могли добавить белой пудры для большего изящества и разговаривали с клиентами тоненькими голосами, часто нарочно коверкая язык. В Калинкинской больнице однажды наблюдали одну такую «бабочку» возраста двадцати восьми лет, которая отчаянно выдавала себя за двенадцатилетнюю девочку.

Среди выявленных случаев сифилиса в конце XIX века немалая часть приходилась на пятнадцатилетних проституток. Таким детям старались помочь в первую очередь – еще был шанс, что они одумаются и, излечившись, выберут для себя иную дорогу. Вот поэтому-то в 1903 году в Петербурге при городской Калинкинской больнице, о которой упоминалось ранее, организовали Общество «Квартира трудовой помощи» – как раз, чтобы дать приют женщинам, зараженным венерической болезнью и выписанным из больницы. Если у них отсутствовали видимые признаки болезни, им помогали выучиться ремеслу, чтобы получить возможность устроиться в дальнейшей жизни. Существовало общество на средства благотворителей и доходы (надо признать, довольно скромные) от продажи изделий, созданных бывшими проститутками. Руководила им графиня Мусина-Пушкина.

Это было вовсе не бесполезное начинание. Постоянно в квартире жили до двадцати женщин, и некоторые из них даже выучивались на сапожниц! Дело наладилось, и вскоре бывшие «бабочки» уже шили обувь для пациентов Калинкинской больницы. Однако средств на их содержание отчаянно не хватало, что вынудило графиню обратиться в Городскую думу. В июне 1913 года Обществу выделили субсидию в размере трех тысяч рублей…

В книге «Исторические судьбы женщины, детоубийство и проституция», опубликованной в 1872 году, приводятся данные о московских проститутках и о том, когда именно они приступили к своему «ремеслу». Опрошенных было 957 человек, и данные выглядят просто страшно:

Остальные – позже шестнадцати лет. И это, повторюсь, при запрете вовлекать в ремесло женщин моложе – сначала 16, а потом 21 года. Кроме того что рано ломалась их психика, рано приобретались дурные болезни, многие молодые женщины быстро становились зависимыми от вредных привычек. Поскольку ни одна девушка не могла вести такой образ жизни, не пьянствуя.

Алкоголь помогал «топить» негативные эмоции, делал женщин бесчувственными к унижению, грубости и насилию. Однако если спиртное поначалу бывало допингом, а потом необходимостью, то со временем – для очень многих – превращалось в смысл существования.

Спившиеся проститутки, чей заработок во многом шел на оплату дешевой водки, явление рядовое. Многие сходили с ума. У Александра Амфитеатрова в «Марье Лусьевой» есть такой малопривлекательный персонаж – Люция. Молодая женщина, которая на свою страшную жизнь старалась смотреть только через искаженное зеркало алкоголя. Медленно, но верно героиня спивалась и превращалась в существо самого низшего пошиба.

«В бедной, спившейся Люции, как в кляче, везущей из последних сил, старались только как можно полнее использовать остаток энергии, вскоре – всем ведомо – должной погаснуть. Точно отрезок драгоценного бархата, ее продавали в розницу, по мелочам, по техническому выражению вертепов – “на время”. Отупелая от алкоголя, полусонная и безразличная машина механического разврата, она теперь и делала день-деньской, что переезжала в сопровождении той или другой дуэньи, в карете или на извозчике, от одной хозяйки к другой… Нередко случалось, что она бывала жестоко пьяна три раза на день. Ослабеет в компании одного “понта”, а где-нибудь ждет уже другой. Дуэнья вливает несчастной девке в рот рюмку воды с десятью каплями нашатырного спирта и полувытрезвленную… везет в объятия нового потребителя»[67].

Люция была не единственной, кто не видел никакого выхода из ситуации. «Пучина разврата» действительно основательно затягивала. После нескольких лет беспощадной эксплуатации проститутки гробили здоровье, теряли уважение к самим себе и к людям, их окружавшим. Очень трудно было верить в светлое, смотреть на мир прежним взглядом свободного человека после изматывающего, унизительного рабского труда, ежедневного насилия и самого немыслимого разврата. Требовалась или железная сила воли, или настоящее везение, чтобы вырваться из порочного круга и начать жизнь с чистого листа. На это были способны немногие.

Глава 2. Опасная профессия

Анне Блюментрост было 20 лет, когда ее жизнь трагически оборвалась. 1 июля 1909 года девушку выловили из Невы обезображенной и распухшей. По всей видимости, молодая женщина провела в воде не одну неделю. Опознать жертву удалось только по вымокшему «желтому билету», где и разглядели имя. Множественные колото-резаные раны, нанесенные, по всей видимости, ножом, говорили об особой звериной жестокости преступника. А еще о том, что жертва отчаянно сопротивлялась. Увы.

Поскольку Анна была проституткой, расправу моментально сравнили с историей Джека-потрошителя. Имя английского маньяка, наводившего ужас на викторианскую Британию, стало известно и в Петербурге. Серийный монстр орудовал в Уайтчепеле и других районах Лондона приблизительно с 1888 года. До сих пор точно неизвестно, сколько именно женщин отправил на тот свет неузнанный убийца. Почему неузнанный? Потому что до сих пор ведутся споры о личности этого страшного человека. Достоверно можно сказать о его причастности к гибели пяти женщин: Мэри Энн Николз, Энни Чэпмен, Элизабет Страйд, Кэтрин Эддоус и Мэри Джейн Келли. Не все занимались проституцией, но пять жертв принадлежали к самым низшим слоям населения, многие вели беспорядочную жизнь, а убиты были с помощью острого предмета. Аналогия с петербургским преступлением напрашивалась. Тот, кто пошел по следам Джека-потрошителя, не копировал полностью его почерк (считается, что некоторых женщин англичанин сначала душил), но преследовал схожую цель. Такой вывод сделал начальник столичного сыска, Владимир Гаврилович Филиппов. Именно ему, человеку с огромным опытом, и поручили расследовать преступление.

Женщины, занимавшиеся проституцией, нередко становились жертвами агрессоров. В основном эта печальная участь настигала тех, кто работал в одиночку. В борделях становилось труднее совершить какое-либо противоправное действие, поскольку хозяйки обычно держали одного или нескольких крепких парней для наведения порядка. Избить, изуродовать или задушить «желтобилетницу» в стенах дома терпимости невозможно было без немедленного возмездия – отправки в околоток, а потом и на каторгу. Хозяйки борделей берегли свой товар (правда, практиковались и не совсем обычные утехи, но тогда все обговаривалось заранее). Ограбить же уличную проститутку не составляло труда. Убить – тем более. «Ночные бабочки» ежедневно рисковали собой, и случай Анны Блюментрост оказался не единственным.

Убийство девушки с панели принялись расследовать без промедлений – ведь это случилось в столице!

В первую очередь требовалось определить, кто именно общался с жертвой в последние часы. Свидетелей нашли немного, но они говорили о мужчине с непропорционально длинными руками и в шляпе. Довольно-таки общие наблюдения, чего уж скрывать! Кто-то заикнулся, что спутник Анны был похож на обезьяну, до того он казался некрасивым. Опять же, таких можно найти с десяток среди обитателей столичного «дна». Впрочем, насчет «дна» Филиппов не был уверен. Анну Блюментрост явно не хотели ограбить. Тут проглядывал иной мотив. И его следовало нащупать. Месть? Попытка самоутвердиться? Что-то доказать жестокому миру? В вопросах психоанализа Владимир Гаврилович был не силен, однако практически сразу сделал очень точное предположение – будет серия. И нужно искать взаимосвязь.

Город бурлил. Известие о смерти проститутки разлетелось по газетам. Женщины, выходящие на промысел, содрогнулись. Одно дело, если бы двадцатилетняя «бабочка» стала жертвой насилия. Или ее обворовали. Такое может случиться с каждой. Но здесь все выглядело иначе – бессмысленное преступление, совершенное только ради удовольствия расправиться с жертвой?

Прошло всего две недели после страшной находки в Неве, как появилась новая жертва. Ее звали Екатериной Герус, и ее убили в номере гостиницы «Дунай». Низкопробное дешевое заведение, эта гостиница часто использовалась проститутками, чтобы провести время с клиентами. Опять же, теми, кто работал без прикрытия «бендерш» или «котов» – так называли сутенеров. Герус торговала собой в квартале неподалеку от Знаменской площади, и, по всей видимости, там же познакомилась с убийцей. Привела его в отель, заказала номер… Посетители представились чужими фамилиями – Иванова и Мишутин. Вскоре попросили у коридорного принести им конфет и бутылку вина: вполне обычно для романтического свидания. А потом, наутро, из комнаты вышел мужчина и сообщил коридорному, что не хочет будить даму. Как проснется – уйдет сама. Вот поэтому-то ему и удалось скрыться незамеченным. Проститутку нашли буквально изрезанной: насчитали двадцать ножевых ударов. А еще следы от удушения – «привет» от Джека-потрошителя. Подозрение пало на Федора Осокина, одного из обитателей квартала, который немного напоминал убийцу по описаниям. К тому же на момент смерти Герус у него не было достаточного алиби.

В следующий раз убийца явно не все просчитал. Нападение на горничную Зинаиду Левину прямо на столичной улице не задалось. Злоумышленник решил попробовать эффектный жест, прокричал «Смерть красавицам!», прежде чем ударил девушку ножом, и моментально привлек внимание. Набежали люди, и преступник едва успел скрыться. Горничная выжила, ее успели быстро доставить в больницу. А потом прохожие рассказывали друг другу про мужчину в пальто и шляпе с длинными руками. Детали совпадали!

Случилась у преступника и еще одна осечка – в борделе на Коломенской улице. Заплатив за красивую брюнетку, прежде неизвестный посетитель отправился с ней в номера. Но уже несколько минут спустя Клотильда выбежала из комнаты, громко крича. Она рассказывала, что над ней занесли нож, поэтому пришлось спасаться бегством. Весь Петербург уже ходуном ходил от рассказов про убийства! Когда ворвались в комнату, убийца уже выпрыгнул из окошка.

Всех жертв неизвестного объединяло внешнее сходство – невысокого роста миловидные женщины с темными волосами. Возраст чуть разнился, но ведь при использовании румян и белил трудно определить с первого раза, какая перед вами дама… Вот поэтому-то крепло подозрение, что автор нападений один.

Его звали Николай Радкевич, и он принадлежал к мещанскому сословию. Родился во Владимире в 1888 году в большой дружной семье, но с самого начала казался всем несколько странным. Во-первых, мальчик не разговаривал до четырех лет. Во-вторых, в семилетнем возрасте начал рассказывать о странных видениях, посещавших его. Одноклассники замечали, что тихий и скромный Коля самое большое удовольствие испытывает, когда мучает других. Он обожал ловить мух и отрезать им голову лезвием ножичка…

Отец отправил Колю учиться в Аракчеевский кадетский корпус в Нижнем Новгороде. По всей видимости, именно там с ним и приключилось то самое происшествие, что наложило отпечаток на всю оставшуюся недолгую жизнь. Четырнадцатилетним подростком он влюбился в женщину, торговавшую собой. Это был его первый опыт, и тридцатилетняя проститутка стала для подростка объектом мечтаний и вздохов… Увы, оценить трепетного Радкевича та не смогла. Да и не собиралась менять ремесло на призрачные иллюзии молоденького кадета. Обнаружив, что дама не хранит ему верность и высмеивает детское чувство, Радкевич оскорбился навеки.

Хуже всего оказалось то, что от любимой женщины он подхватил дурную болезнь. Венерическое заболевание лечили в госпитале, и на долю Радкевича выпала изрядная порция насмешек и презрения. Уже этого было достаточно, чтобы возненавидеть проституток. Так и произошло. Выздоровев физически, Николай никак не смог оправиться морально. Месть падшим женщинам за их низость, разврат, зло, что они причиняют, превратилась в навязчивую идею.

Но даже самые отъявленные маньяки не сразу проявляют собственное безумие. Требовался подходящий момент, на убийство надо решиться. Радкевич, разумеется, был воспитан в системе христианской морали. Переступить через нее он смог только в 1909 году, в Петербурге. Парень оказался в столице, поскольку собрался учиться в мореходной школе. По крайней мере, такую версию он предложил семье. На самом деле Коля не проявлял ни малейшего интереса к учебе. Все время проводил в кабаках и борделях.

Совершенный шаг – убийство Анны Блюментрост – окончательно развязал ему руки. Он уже не мог остановиться. Первое дело преисполнило его чувством собственной значимости. Маленький скромный человечек превратился в грозу Петербурга, о котором со страхом говорили на каждом углу. Он парил над городом, чувствовал власть над ним и упивался ею.

Эксперты в криминалистике уверяют, что всякий убийца тайно желает быть пойманным. Что, затевая серийную игру, он становится особенно уязвимым. Его слабое место – слава. Какой прок от лавров, если нельзя насладиться ими? Как можно вкусить победу, если твое имя никто не знает? Вот поэтому-то, совершая следующее преступление, Радкевич решил подписаться. Это произошло 17 сентября 1909 года.

Проститутку звали Марией Бутошниковой (по другой версии – Будочниковой), и она согласилась пойти вместе с Радкевичем в гостиничный номер «Кяо». Номер сняли на имя Владимира Соколова, и почему-то коридорному сразу не понравился постоялец. Возможно, из-за общей обстановки в городе, где теперь с подозрением относились к любому человеку с неприятной внешностью. Возможно, Радкевич чем-то еще выдал себя. Однако ситуация развивалась по той же схеме, как в «Дунае»: ранним утром гость собирался уйти, попросив не будить его подругу, пока она сама не поднимется. На это Яков Казенов, так звали коридорного, ответил отказом. Он решил лично убедиться, что с девушкой все в порядке и решительным шагом направился в сторону комнаты. Радкевич толкнул его, началась потасовка… Раздавались крики, сбежались люди… В итоге возмутителя спокойствия задержали. А в гостиничном номере плавала в крови убитая проститутка Маша. Позже насчитали тридцать пять ударов ножом… Парень был явно не в себе.

К изголовью кровати он прикрепил издевательскую записку: «Деньги взяты за труд отправки на тот свет и потому, что мертвым они не нужны. Убийца этой женщины и Е. Герус в гостинице “Дунай” – Вадим Кровяник». Первый раз за все время Радкевич еще и ограбил жертву.

Это имя – Вадим Кровяник – некоторое время фигурировало в материалах дела. Радкевич наотрез отказывался сообщить, как его зовут по-настоящему, якобы не желая огорчать родителей. Однако же Владимир Гаврилович Филиппов решил прояснить все нюансы до конца. Вот поэтому и была проделана работа по розыску настоящих имени и фамилии убийцы. Для чего пришлось обойти немало злачных заведений, задать сотню вопросов, пока кусочки пазла не сошлись.

Вадим Кровяник посещал трактиры и другие питейные заведения. Где-то он появлялся под своим именем. Все знавшие его говорили в один голос: он ненавидел женщин. Причем с такой силой, что это вызывало недоумение. Еще Кровяник проявлял нешуточный интерес к убийствам проституток и любил поговорить об этом с другими посетителями…

Осокина, который оказался ни в чем не виноват, отпустили на свободу. Яков Казенов получил денежное вознаграждение за помощь в поимке преступника. А Радкевича ждало психиатрическое освидетельствование. Семь врачей не могли прийти к единому выводу, безумец он или вменяемый человек с жестокими наклонностями.

На допросах парень хвастался. Рассказывал, что около тридцати раз совершал покушения, но не все удались. Говорил, что в одной из гостиниц дело едва не сладилось, но девушка убежала в испуге. Кого-то он даже пожалел! А выбирал – принципиально – самых красивых брюнеток. Во время исповеди Радкевич улыбался. Особенно нравилось ему описывать сам процесс убийства и те чувства, что он испытывал в тот момент. Слушать хрипы жертвы доставляло ему особенное наслаждение… Маньяк чувствовал власть…

Прежде чем был вынесен приговор, Радкевич провел за решеткой два года. Когда ему дали возможность высказаться в последний раз, парень утверждал, что сама природа создала его таким. Он – ее больное порождение, ошибка! Сумасшедшим себя не считал и заявил, что предпочел бы только два пути – или полную свободу, или каторгу.

Ему назначили наказание в виде восьми лет каторжных работ. Срок снизили по причине юного возраста – Николаю не исполнилось 21 года, а именно в такое время человек в Российской империи считался уже полностью ответственным за свои деяния. Однако никаких восьми лет не получилось. Другие каторжники расправились с жестоким убийцей. Можно ли это считать возмездием? Мне кажется, вполне.

В 1903 году дворянских прав был лишен тридцатилетний офицер Вячеслав Асташов. Молодой мужчина, принадлежавший к хорошей фамилии, имеющий награды за воинскую доблесть, пользовался интимными услугами крестьянки Александры Егоровой. «Желтобилетница» обслуживала его частенько «в кредит», поскольку Асташов был молод и приятен внешне. Но в какой-то момент потребовала от клиента уплатить весь накопившийся долг. Взбешенный и не слишком трезвый офицер нанес проститутке роковой удар кортиком. Его понизили в правах и приговорили к двум годам тюрьмы.

Еще одно громкое, хотя и не серийное убийство произошло в 1890 году. Певица Мария Висновская была застрелена своим любовником, офицером Бартеневым. Необычность ситуации заключалась в том, что изначально планировалось двойное самоубийство, а вовсе не то, что произошло… По всей видимости, участники драмы в какой-то момент чрезмерно увлеклись одурманивающими препаратами, которые широко использовались в России. Некоторые продавались по рецепту, но достать их не составляло никакого труда. Морфинисты стали нормой жизни, от наркотика едва не погиб писатель Михаил Булгаков (о чем даже написал произведение, ведь лучше других понимал, как страшна зависимость). Про таких людей популярный в XX веке певец Александр Вертинский написал в «Кокаинетке»:

Что вы плачете здесь, одинокая глупая деточка,

Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы?

Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка.

Облысевшая, мокрая вся и смешная, как Вы…

Мария Висновская пела и танцевала, чем зарабатывала себе на жизнь. Другим источником ее дохода являлась торговля собственным телом. И хотя у Марии не было официального «желтого билета», офицер Бартенев прекрасно знал, какие услуги предоставляет его любовница почитателям после вечерних выступлений.

Это бесило его. Бартенев увлекся Висновской до такой степени, что предлагал ей выйти за него замуж. Однако певичка со смехом отказала кавалеру.

Она не строила далеко идущих планов, а наслаждалась молодостью, красотой и теми дивидендами, которые они ей приносили. Вдобавок ко всему употребляла опиум и, находясь под его воздействием, становилась склонна к экзальтации. Во время одного из таких «сеансов» Висновская предложила Бартеневу двойное самоубийство: он убьет ее, а потом покончит с собой.

Чтобы все прошло как по маслу, Мария выпила опиум и моментально уснула. Тогда офицер взвел курок…

Он застрелил спящую женщину, но сделать то же самое с собой не смог. Бартенева задержали, осудили и приговорили к каторге. О его преступлении много писали, особенно отмечая падение нравов и зловещую силу опиума, толкающего людей на дикие поступки.

Опасность профессии проститутки была связана еще и с тем, что женщины часто становились совершенно бесправными рабынями в руках хозяев. Непокорных, не желающих подчиняться владельцы борделей намеренно держали в страхе. Они прибегали к настоящему шантажу: станешь проявлять неповиновение – обвиним в тайной проституции. А значит, сдадим полиции, после чего оставалось ждать телесных наказаний или тюремный срок. Ужасы описывали красочно – вспоминали и о «кошках», и чуть ли не о сдирании кожи. Да и перспектива оказаться за решеткой никого не привлекала. Поэтому такой участи старались избежать всеми силами.

Именно страх заставлял многих молчать. В публичном доме Читы в начале XX века оказались три крестьянки – Яковлева, Селецкая и Шероглазова. Всех этих девушек заманили в «профессию» обманным путем. В 1904 году они искали работу по найму в хорошем доме и поддались на уговоры говорливой «рекрутерши», которая пообещала подыскать хлебные места. Уроженки Иркутска, они нисколько не смутились возможностью переезда в Читу – главное, там будет работа! Но уже по прибытии в чужой город оказались проданными в публичный дом Ивана Матвеева. Осознав, в какую передрягу попали, хорошенькие крестьянки пытались вырваться из этого страшного места, но им пригрозили «замарать паспорт» (то есть обвинить в подпольной, без билета, торговле телом, что обязательно приводило к наказанию). Правда, впоследствии история о насильном водворении в бордель все-таки выплыла. И история иркутских девушек сохранилась благодаря материалам как раз судебного дела. Дальнейшая их судьба, к сожалению, не прослеживается. Но вот что интересно: в Забайкалье почти 70 % проституток были… замужними женщинами. И торговать собой их заставляли – от безденежья и невозможности устроиться – собственные мужья. А например, столичные, петербургские проститутки, наоборот, в большинстве своем оставались свободными.

В том же Забайкалье, как свидетельствуют архивные данные, публичные дома нередко закрывались из-за многочисленных жалоб работающих женщин. Тогда начиналась проверка, после чего выяснялись причины недовольства: измывательства со стороны хозяев, тяжелые условия работы и практически полное отсутствие заработка – все подчистую забирали владельцы борделей. Притом что «нагрузка» у девушек была впечатляющей – куда больше, чем у их «коллег» в Центральной России. В тех далеких от центра краях мужское население заметно превышало по численности женское. И спрос на услуги проституток оставался стабильно высоким.

Но случалось и обратное – проститутки тоже совершали преступления. Расправлялись с сутенерами, которые били их и издевались. В алкогольном или наркотическом дурмане нападали на хозяек публичных домов. Иные мстили за то, что их склоняли к разврату. Как правило, у преступлений имелась «почва».

28 января 1907 года в городе Казани после пьяной ссоры с «подопечной» был убит сутенер Белов. Сам из крестьян, он переехал в большой город и подвизался в деле интимной продажи. Его возлюбленная Мачалова (имя в материалах дела не сохранилось) неоднократно жаловалась на дурное обращение с ней и однажды схватилась за нож. Нанеся несколько ударов и поняв, что натворила, проститутка подговорила человека, чтобы перенести Белова на улицу. Там его и нашли – посреди Расстанной. Серьезно раненый, мужчина еще мог говорить и сумел рассказать о произошедшем. Надо сказать, что правосудие обошлось с Мачаловой очень мягко. Ей дали только шесть месяцев тюрьмы, учитывая контекст произошедшего.

Происходили и конфликты между проститутками, работавшими в одном заведении: от перепалок и рядовых склок с выдиранием волос и пощечинами до откровенных избиений. Интересно, что в некоторых городах решать такие вопросы должен был… все тот же врачебно-полицейский комитет. В уставе Пермского комитета, а также Царицынского и Александровского прописали, что члены комитета обязаны рассматривать взаимные жалобы проституток или «работниц» на хозяек.

Иные «бабочки» не могли удержаться от соблазна присвоить себе чужое. Тридцатилетняя москвичка Е. Иванова получила тюремный срок, потому что обокрала посетителя борделя, где сама же и работала. А Марфа Савенова из Новгорода, поступившая проституткой в столичный дом терпимости в 1870 году, утащила деньги у его владелицы. И тоже попалась и была осуждена.

Некоторые проститутки работали в паре с ворами и грабителями, которые пользовались беспомощностью клиентов «помощниц» и вычищали их кошельки. Зазывая на улице мужчин, «бабочки» приводили тех в трактиры или гостиничные номера, где впоследствии совершалось ограбление. Некоторых старались как следует напоить или попросту давали напиток с заранее подмешанным зельем, дурманящим человека настолько, что он терял способность сопротивляться. Далее дело оставалось за малым – достаточно оказывалось небольших усилий, чтобы наивный охотник за удовольствиями расстался со своими накоплениями или другим имуществом. На нижегородской ярмарке промышляла подобным образом проститутка Марфушка, которая сумела за короткий срок «заработать» почти 40 тысяч рублей. Отличилась хваткой и другая «бабочка» – по прозвищу Синичка. Ей удалось выманить у подвыпивших посетителей ярмарки 25 тысяч.

Сторублевая купюра стала поворотной в судьбе проститутки Розалии Они – о ней написал знаменитый адвокат Анатолий Кони. Приблизительно в 1874 году ему пришлось разбирать на диво любопытное дело, а начиналось оно так:

Вдовец с маленькой дочерью, арендовавший землю на финской мызе, узнал о том, что здоровье его подорвано самым серьезным образом. Ему предложили лечение в Петербурге, и там же он отдал последние распоряжения в своей жизни – словно знал, что жить осталось недолго. В случае кончины мужчина просил распорядиться его скромным имуществом и позаботиться о крошке-дочери… помещицу-арендодателя. Имя этой женщины история для нас не сохранила, а потому назовем ее условной Елизаветой Карловной.

Когда из столицы пришли вести о гибели вдовца, Розалия переехала в новый дом. Девочка с широко распахнутыми глазами, наивная, удивляющаяся роскошной обстановке чрезвычайно забавляла Елизавету Карловну. Эту малышку она взяла под опеку и первое время была с ней чрезвычайно ласкова. По сути, девочка превратилась в воспитанницу богатой помещицы за той лишь разницей, что никаких дальнейших шагов по поводу ее устройства Елизавета Карловна не предпринимала…

Розалия стала хорошенькой игрушкой. Нарядной, с тщательно завитыми локонами, почивавшей в комнате помещицы или в собственной спаленке… ровно до того времени, когда ей исполнилось двенадцать лет. Младенческая ангельская красота девочки сошла на нет, вместо этого появился угловатый подросток, с тонкими ножками и острым подбородком. Предъявлять такую малышку гостям оказалось уже неинтересно. Розалия утратила прелесть для Елизаветы Карловны. И ее отправили… в людскую.

Отныне девушка должна была твердо уяснить: самые лучшие времена прошли. Она – всего лишь прислуга в барском доме. Помещица не стала удочерять малышку, с которой была так ласкова. Не пыталась представить ее воспитанницей, дать образование. Как игрушка, которая надоела или была сломана, Розалия вынужденно заняло новое место в прежде любимом доме.

Вышло так, что однажды погостить к Елизавете Карловне приехал ее дальний родственник, столичный житель. Молодой человек с положением и без нужды в деньгах. И ему симпатичная горничная Розалия показалась прекрасным способом избавиться от провинциальной скуки.

Нередко бездомная собака тянется ко всякому, кто пытается ее погладить. Девушка, которая не помнила материнской ласки, рано потеряла отца, а потом была предана помещицей, восприняла неподдельный интерес столичного гостя за чистую монету. Да и никто не объяснял ей, как должно барышне вести себя с кавалером! Крепость быстро пала… Вскоре Розалия оказалась беременной.

Конечно же, недруги – а их было немало в доме, ведь когда-то сироту воспитывали, словно барышню, – моментально донесли обо всем Елизавете Карловне. Последовал скандал и гневный приказ – вон! Несчастной беременной пришлось убираться из дома, прихватив узелок со скудным скарбом…

Нет известий, как она выдержала все это. Как доносила до срока ребенка и где родила. Однако бедного малютку Розалии пришлось отдать в Воспитательный дом. А потом она пыталась найти место в жизни. Устраивалась горничной, работала в гостинице, старалась, как могла… Но у нее не было ни рекомендательных писем, ни достаточного опыта, ни знакомств. С таким скромным багажом девушка добралась до столицы.

Отчаяние охватило ее, и однажды Розалия решила броситься в Неву. К чему влачить непонятную жизнь, если можно разом все перечеркнуть? Какая-то женщина остановила ее и отвела к себе. Это была держательница публичного дома.

– Работай у меня. Будут деньги, – коротко приказала она.

И Розалия подчинилась. У нее просто не осталось другого пути.

Впубличном доме она быстро стала известной – молодая, хорошенькая, с манерами барышни. Но свежесть и чистоту очень скоро поглотила тьма. Девушка стала пить, ее голос огрубел. Манеры испарились, речь наполнилась бранными словечками. И вот уже Розалия поменяла публичный дом второго разряда на самый низший, где услуги стоили 50 копеек…

Скорее всего, она действовала в сговоре с хозяйкой. Когда клиент напивался, проститутка обчищала его карманы и получала свою долю. Но в тот раз все было по-крупному, поскольку мужчина, уснувший в ее объятиях, потерял сторублевку. А когда протрезвел, добрался до дома и открыл кошелек, то сразу пожаловался полиции.

Розалию взяли под стражу. Ей назначили четыре месяца содержания в тюрьме. Присяжным предстояло разобрать дело и вынести приговор. Перед бедной финской девушкой явно маячила каторга…

Среди присяжных оказался ОН. Тот самый. Соблазнитель. Отец ее ребенка. Мужчина узнал Розалию и бросился к адвокату Анатолию Кони. Рассказал обо всем и сообщил: он готов жениться. Осознает всю меру ответственности за Розалию. Понимает, что сам бросил ее на произвол судьбы и спровоцировал этот страшный исход. Адвокат пришел в замешательство.

– Думаете… вы сможете изменить ее? Заставить забыть тяжелое прошлое?

– Нет, я буду очень занят… И может быть, смогу приходить домой только обедать и ночевать.

– Считаете ли вы возможным познакомить ее с родными?

Молодой человек покачал головой.

– Что может быть между вами общего?

– Вы совершенно правы, но я все-таки женюсь…

Им позволили увидеться. Они стали писать друг другу письма. Сколько в этом всем было идеального, чистого, светлого! Розалия снова перенеслась во времена юности, когда она еще жила в доме помещицы, и жизнь казалась ей не такой страшной…

– Мы заберем нашего малютку, – шептала бедная женщина.

С счастливыми мыслями она и упокоилась, не дожидаясь решения суда, от тифа. Что случилось с ее соблазнителем – бог весть. А эту историю адвокат Кони не только записал, но и пересказал графу Льву Николаевичу Толстому. Так что Катюша Маслова в «Воскресении» – та самая Розалия. Несчастная финская девушка, которую бросили на произвол судьбы.

Итак, мы затронули важный момент: в публичных домах процветал не только разврат, но и преступления иного толка. О том, какими опасными считались такие места, писал в своей книге «Москва и москвичи» блестящий публицист Владимир Гиляровский. Важность его свидетельства заключается в том, что автор создавал не роман, а очерк о подлинной жизни современников.

«Здесь жили “коты”, скрывавшиеся от полиции, такие, которым даже рискованно было входить в ночлежные дома Хитровки. По ночам “коты” выходили на Цветной бульвар и на Самотеку, где их “марухи” замарьяживали пьяных. Они или приводили их в свои притоны, или их тут же раздевали следовавшие по пятам своих “дам” “коты”. Из последних притонов вербовались “составителями” громилы для совершения преступлений, и сюда никогда не заглядывала полиция, а если по требованию высшего начальства, главным образом прокуратуры, и делались обходы, то “хозяйки” заблаговременно знали об этом, и при “внезапных” обходах никогда не находили того, кого искали…

Хозяйки этих квартир, бывшие проститутки большей частью, являлись фиктивными содержательницами, а фактическими были их любовники из беглых преступников, разыскиваемые полицией, или разные не попавшиеся еще аферисты и воры.

У некоторых шулеров и составителей игры имелись при таких заведениях сокровенные комнаты, “мельницы”, тоже самого последнего разбора, предназначенные специально для обыгрывания громил и разбойников, которые только в такие трущобы являлись для удовлетворения своего азарта совершенно спокойно, зная, что здесь не будет никого чужого. Пронюхают агенты шулера – составителя игры, что у какого-нибудь громилы после удачной работы появились деньги, сейчас же устраивается за ним охота. В известный день его приглашали на “мельницу” поиграть в банк – другой игры на “мельницах” не было, – а к известному часу там уже собралась стройно спевшаяся компания шулеров, приглашается и исполнитель, банкомет, умеющий бить наверняка нужную карту, – и деньги азартного вора переходят компании. Специально для этого и держится такая “мельница”, а кроме того, в ней в дни, не занятые “деловыми”, играет всякая шпана мелкотравчатая и дает верный доход – с банка берут десять процентов. На большие “мельницы”, содержимые в шикарных квартирах, “деловые ребята” из осторожности не ходили – таких “мельниц” в то время в Москве был десяток на главных улицах»[68].

Наблюдения Гиляровского тесно перекликаются с картиной, которую можно было лицезреть, например, в далеком Верхнеудинске. Там в трехнедельный срок закрыли дом терпимости Молдовара, чьи служащие (вышибалы и другая прислуга) устраивали драки с работниками соседних домов и даже позволяли себе стрельбу средь бела дня! Разумеется, столь дерзкое и совершенно неприкрытое поведение вызвало недовольство, последовали жалобы, аресты виновных и ликвидация борделя.

В Курске шесть лет каторжных работ присудили «мамке» Гапонцевой, когда стало понятно, что она управляла нанятыми проститутками и охранниками, чтобы тихонько опустошать кошельки подвыпивших клиентов. Причем Гапонцева оказалась дважды виновной: во-первых, занималась кражами и мошенничеством, во-вторых, ей исполнилось только 27 лет. То есть, согласно положению из «Правил», она не имела права руководить домом терпимости.

Громкое преступление произошло в марте 1907 года в одном из борделей Казани: развязный и громкий посетитель был убит служащим заведения. Причем из мести! Оказалось, что таким образом возмущенный брат отомстил за обесчещенную сестру, Заиду. Девушка работала проституткой, о чем до поры до времени никому не следовало знать.

«Неужели в Казани были публичные дома?» – удивленно спрашивали меня читатели, когда я рассказывала эту историю в своем блоге. Почему-то в сознании многих людей не уживаются два явления: мусульманский город и бордели. Но я уже приводила примеры из османской Турции, где тоже существовали дома терпимости. Кроме того, Казань с XVI века являлась неотделимой частью России. Соответственно, и законы на нее распространялись все те же, что действовали в других губерниях. И да, публичные дома в XIX–XX веках находились и там.

В описываемый момент Казань была весьма крупным городом со 130 тысячами жителей. Там находились университет и духовная академия, многочисленные купцы торговали товаром. Почтенные матери семейств отправляли в гимназии детей, а мужья, служащие в конторах, старались проявить себя перед начальством с самой лучшей стороны… Но была у города и изнанка, «дно». Заведения «желтобилетниц» охотно распахивали двери для посетителей и принимали в качестве наемных работниц девушек из маленьких деревень.

Заида приехала в Казань из Сибирчей. Первым в большом городе освоился брат, так что девушка последовала за ним. Известно, что оба они до совершеннолетия воспитывались в доме дяди, и по какой-то причине не захотели оставаться у него более (или им аккуратно намекнули, что пора бы пойти собственной дорогой). Так или иначе, Заида прибыла в Казань в твердой уверенности, что найдет работу и обеспечит себе кусок хлеба.

С девушкой произошла классическая история «сманивания» – сначала ей предложили устроиться горничной, а потом уже определиться, стоит продолжать носить фартук или лучше перейти в иную категорию работниц. В шелковых халатах и туфельках на восточный манер. Уборкой Заида занималась недолго и в итоге пополнила ряды проституток в заведении Сайфуллина на Ново-Песочной улице. Это было действительно очень дорогое гнездо разврата. Принимали там состоятельных гостей.

А как же брат, спросите вы. Он узнал, чем занимается сестра? Представьте себе, да! По одной из версий, Вахид Сафин сам толкнул девушку на порочный путь. Он промышлял в Казани мелким мошенничеством, играл в карты и, наконец, крупно влип. Ему требовалось столько денег, сколько честно работающая горничная могла получить за 150 лет изматывающего труда. Любопытно, что последовало за этим – Вахид Сафин устроился работать в тот же дом терпимости, где продавала себя его сестра. Они договорились, что парень будет присматривать за Заидой, оберегать от клиентов, не внушающих доверия…

У них был план: скопить денег, расплатиться с долгами и, возможно, открыть лавку. Их родные находились далеко и не могли проверить, чем занимаются молодые люли. Небольшая сумма денег, которую отправляла Заида из «жалованья», должна была убедить дядю, что племянница устроилась в Казани и волноваться не о чем. Так и продолжалось, пока в заведении Сайфуллина не появился… земляк Сафиных.

Его фамилия была Мустафин – выходец из разбогатевших крестьян. Выгодно продав товары в городе, тот решил весело провести досуг. Ему указали на лучший публичный дом, где он не без удивления встретил Заиду и Вахида.

– Япрошу вас ни о чем не рассказывать! – умоляла девушка.

А чтобы крестьянин был сговорчивее, даже предложила ему денег… Но Мустафин, оказавшийся в Сибирчах, не смог сдержаться от желания почесать языком. С каким веселым хохотом он рассказывал, что девушка из хорошей семьи, благовоспитанная барышня «пошла по желтому билету»!

Онемевшие от ужаса родственники Сафиных отказывались верить. Но Мустафин отлично описал Заиду. Все сходилось.

Несколькими месяцами позже та отпросилась на несколько дней, чтобы навестить семью. Ее не пустили на порог. Семья считала, что проститутка – хуже, чем умершая. Отныне дорога домой для Заиды и ее брата оказалась закрыта навсегда.

Предательство Мустафина разозлило Вахида. Он рвался отомстить, но что мог сделать? Да и Заида умоляла его не совершать глупостей… Теперь оба знали, что их судьба связана с Казанью. Или с другим городом, куда они уедут, когда смогут заработать и освободиться…

Вышло так, что в марте 1907 года крестьянин Мустафин вновь совершил визит в казанский дом терпимости, где работала Заида. Увидев обидчика, Вахид не смог сдержаться и схватился за нож. В один миг все произошло, и поздно было что-то предпринимать – говорливый земляк лежал мертвым. В том же месяце газета «Казанский телеграф» напечатала сообщение о происшествии. Вахид на суде не скрывал, отчего решил убить Мустафина: вступился за сестру, которую опорочили на родине из-за болтливого крестьянина. Смягчающим обстоятельством это не признали, и Вахид Сафин был осужден. Он отправился на каторгу. История Заиды обрывается на этом моменте.

Жизнь проституток всегда была во многом связана с криминальным миром. Одни соприкасались с ним против воли, другие становились его частью, приспосабливались к новым условиям и даже учились извлекать выгоду и удовольствие. Кому-то нравилось наблюдать за падением других, а кто-то сам охотно способствовал чужому падению. Выживали сильнейшие. Как и везде.

Глава 3. Повседневная жизнь дорогого публичного дома

«У нее была маленькая, веселая комнатка с голубыми обоями, бледно-голубым висячим фонарем; на туалетном столе круглое зеркало в голубой кисейной раме, на одной стене олеографии, на другой – ковер, и вдоль его широкая металлическая кровать.

Женщина разделась и с чувством облегчения и удовольствия погладила себя по бокам, где сорочка от корсета залегла складками. Потом она прикрутила фитиль в лампе и, севши на кровать, стала спокойно расшнуровывать ботинки.

Рыбников сидел у стола, расставив локти и опустив на них голову. Он не отрываясь глядел на ее большие, но красивые ноги с полными икрами, которые ловко обтягивали черные ажурные чулки.

– Что же вы, офицер, не раздеваетесь? – спросила женщина. – Скажите, дуся, отчего они вас зовут японским генералом?»[69]

Заведение, описанное Куприным, принимало гостей до самого утра.

Изысканные ароматы духов, красивые женщины и изящная обстановка считались приметами дорогого заведения. В публичных домах такого типа принимали публику состоятельную. После театра и закрытия ресторана сюда съезжались мужчины в цилиндрах и фраках. Некоторые садились за карточную игру, другие сразу выбирали себе одну из множества хорошеньких проституток, каковые спускались из отдельных комнат в большую общую залу.

Имена у них были вычурные, придуманные: Клотильда, Ванда, Ирма. Когда герой Куприна спрашивает настоящее имя у партнерши, та со смехом признается, что зовут ее Настей. Но такое имя никуда не годится, ведь оно похоже на кухаркино… Кухарка не могла обслуживать гостей в фешенебельном публичном доме. Ей место на грязных задворках Цветного бульвара. Хозяйки модных заведений старались держать марку изо всех сил.

Публичные дома делились на три разряда: в самых дорогих за один визит можно было оставить от пяти до семи рублей, и туда пускали до четырех часов утра. Второй разряд подразумевал плату в два-три рубля (позже – пять) и ограничивал допуск тремя часами ночи. Пятьдесят копеек брали в борделе третьего разряда и приглашали гостей до часу ночи. Но внутри домов терпимости существовали и другие расценки на услуги. За 15 рублей можно было пригласить нескольких дам и воплотить свои фантазии, а в дешевых «полтинничных» – сговориться за украденную брошку или шаль.

Чтобы открыть публичный дом, требовалось разрешение от полиции. Запрещалось делать это на улицах, где располагались церкви, вблизи учебных или воспитательных заведений. Расстояние в 150 саженей вымеряли тщательно, но нарушения все равно бывали! 29 августа 1914 года в газете «Кубанские ведомости» опубликовали сообщение о закрытии дома терпимости, который содержал Нестор Баиадзе. На самом деле он был владельцем меблированных комнат под общим названием «Якорь», но в дешевых номерах размещались преимущественно проститутки. Двойное нарушение заключалось в том, что заведение находилось поблизости от Александровского реального училища… Притон закрыли, а Баиадзе выслали с Кубани.

Часто дома терпимости возникали рядом с врачебно-полицейским комитетом. Знал бы царский стольник, тюменский воевода Никифор Колобов, что его фамилией назовут переулок в Москве, где разместится заведение, учитывающее проституток! Издревле в тех местах находилась стрелецкая слобода, где селились служилые люди. Но в XIX столетии в Третьем Колобовском работал комитет. И в шаговой доступности стали множиться дома терпимости – так проще и удобнее получать разрешительные документы.

Красные фонари возвещали о присутствии борделя. Но перворазрядные выглядели солидно, больше напоминая видом хороший мужской клуб. На самом деле, посетители таких домов не всегда искали именно интимных утех. Они находили законное место для встреч, обсуждения важных вопросов, даже деловых сделок. Присутствие красавиц являлось приятным дополнением, дорогим антуражем. К тому же в домах первого разряда девушки были обучены не хуже гейш: многие говорили на иностранных языках, читали литературу, ходили в театры и могли поддержать разговор на любую тему. Заплатив за вход, иной посетитель просто коротал время до утра, общаясь с нужными ему людьми. Попутно разливалось шампанское, приносили угощение…

Захаживали туда и представители знати, и банкиры, и купцы. Обитатели жилых зданий, находящихся поблизости, от такого соседства воротили нос. И их можно было понять. Во-первых, у квартала появлялась ненужная дурная слава. Кто же хочет жить в шаге от порока! Во-вторых, стоимость жилья поблизости от борделей сразу падала. Участок или дом рядом с приютом «ночных бабочек» мог обойтись покупателю раза в три дешевле, чем аналогичный в другом районе. Постепенно кварталы «освобождались» от солидного соседства, поскольку люди предпочитали переезжать. Например, в район Арбата, где никогда не открывали публичных домов.

Подобное тянулось к подобному, и на одной улице могли расположиться сразу три-четыре борделя, каждый со своей клиентурой и особенностями. У многих девушек, работавших там, имелись постоянные клиенты. Считалось приемлемым, что проститутка из дома высшей категории обслужит за сутки не более шести человек. Во второй – не более 12. А вот низшего разряда бордели использовали женщин без малейшей жалости. Там доходило до 20 и более посещений на одну «бабочку».

В дорогом борделе порой объявляли настоящие торги за… девственность молодой особы. Проводили аукцион. Сначала новенькую красиво презентовали будущим покупателям – наряжали в шелка и кружева и показывали «издалека». Следовало разбудить любопытство. Заполучить девушку, пожелавшую расстаться с невинностью в доме терпимости, считали редкой удачей. Иногда кандидатка попадала в «бабочки» из прислуги, иногда была родственницей кого-то из уже работавших женщин. В таком случае ставки поднимались, и на подготовку «свежего товара» уходило время.

Сценариев существовало два: в одном случае девушка была совершенно неопытной и невинной и действительно первый раз оказывалась с купившим ее мужчиной. Тогда она совершенно ничего не умела, но это как раз и требовалось покупателю. С нею он переносился в пору юности или представлял себя роковым соблазнителем… В другом – несколько месяцев проходила выучку в борделе и предоставляла интимные услуги без конечного процесса. Но право «сорвать цветок», как поэтично говорили в средневековом Китае, тоже стоило дорого.

А случалось и откровенное надувательство. Возможно, вам покажется удивительным, но имитировать невинность научились еще в XIX столетии. Правда, для этого требовалась помощь хорошего медика: функцию девственной плевы выполнял бычий пузырь. Его кусочек вшивался непосредственно перед процессом «дефлорации». А чтобы все казалось предельно натуральным, в нужную минуту девушка должна была раздавить маленький пакетик с кровью. Правда, проделывать такой фокус можно было лишь в том случае, если девушка с бычьим пузырем прибыла издалека и в городе ее не могли опознать. Иначе заведение рисковало репутаций – конфуз вышел бы знатный. Про фокусы с невинностью хорошо знали и те, кто покидали пределы публичного дома и выходили замуж (такие случаи встречались, хотя и редко).

Правилами оговаривалось – учащиеся и несовершеннолетние допускаться в дом терпимости не могут. Однако этот принцип нарушался повсеместно. Во-первых, в публичные дома нередко приходили солидные мужчины, которые приводили туда сыновей для приобретения первого сексуального опыта. Во-вторых, определить возраст иного посетителя было крайне сложно. Считается, что Антон Павлович Чехов лишился невинности в публичном доме в возрасте 13 лет в Таганроге. Конечно, юношу видно сразу – по лицу, голосу, повадкам. Однако же рослые и крепкие, особенно те, у кого рано начала проявляться растительность на лице, могли ввести в заблуждение иную хозяйку.

Регулярная интимная жизнь считалась необходимой для поддержания мужского здоровья. Вот поэтому, когда в начале XX века в Гродно закрылись все публичные дома, губернатор сетовал: «Несомненно… это поставит в ненормальные условия жизнь войск обширного Гродненского гарнизона»[70]. Владелицы борделей говорили о том же: отсутствие возможности удовлетворить потребности приведет к большим проблемам! От проявления насилия до роста, в том числе нервных, заболеваний. Но общество оказалось настроено категорически против борделей – власти тонули в жалобах неравнодушных горожан, считавших происходящее мерзким развратом и невозможным попустительством. Слухи о том, что делается в домах с красным фонарем, множились и преувеличивались. Складывалось впечатление, что помимо работниц известных заведений, все прочие отличаются кристальной чистотой и безупречной честностью…

Публичные дома часто вызывали любопытство у тех, кто в них никогда не был. Женщины высшего общества часто возмущались падением нравов и клеймили проституток. Но – будем честны – они же с интересом заглянули бы в дом терпимости. Так благовоспитанная миссис Мид в романе Маргарет Митчелл «Унесенные ветром», узнав, что ее муж и другие мужчины их круга побывали в борделе Белл Уотлинг, спрашивает супруга: действительно ли там плюшевые диваны, хрустальные люстры и прочая роскошь?

О том, как жили в публичном доме проститутки, пишет Чехов в рассказе «Припадок».

«Барышня в польском костюме с белой меховой опушкой подошла к нему и села рядом с ним.

– Симпатичный брюнет, что ж вы не танцуете? – спросила она. – Отчего вы такой скучный?

– Потому что скучно.

– А вы угостите лафитом, тогда не будет скучно.

Васильев ничего не ответил. Он помолчал и спросил:

– Вы в котором часу ложитесь спать?

– В шестом.

– А встаете когда?

– Когда в два, когда в три.

– А вставши, что делаете?

– Кофий пьем, в седьмом часу обедаем.

– А что вы обедаете?

– Обыкновенно… Суп или щи, бифштекс, десерт. Наша мадам хорошо содержит девушек»[71].

Итак, девушки из борделей довольно поздно вставали и начинали день. Ведь заканчивался он только под утро. Если же был запланирован визит врача, то подниматься приходилось чуть раньше, подстраиваясь под медика. Несмотря на важность процедуры, пусть вас не обманывает ее тщательность! Подсчитано, что в пору расцвета продажной любви врач в среднем тратил на одну проститутку всего 52 секунды.

Часто девушки просыпались с больной головой из-за похмелья. В таком случае хозяйки снабжали их лекарствами – чтобы они не пропустили новый вечер визитов.

Но в целом пьянство считалось большим пороком, и употреблявшую без меры проститутку старались как можно скорее «сплавить» – отдать в другой дом, избавиться от проблемы. Пьянствующая становилась ненадежна: могла пропустить смену, нахамить гостю или просто не понравиться клиентам из-за непотребного состояния. Так же стремительно «мамки» старались перепродать тех, кто заявлял о намерении покинуть публичный дом.

Хотя формально их нельзя было неволить и следовало давать свободу, даже если за ними числился долг, на деле выходило не совсем так. Хозяйка всеми силами старалась не допустить освобождения рабыни и часто шла на хитрость. Придумывались дополнительные долги или штрафы, девушку могли запугивать или же ей просто сообщали: теперь тобой распоряжается другая «мадам». Девушка переезжала в иной бордель и там должна была отработать какое-то время.

Проститутке из хорошего заведения следовало выглядеть отлично, поэтому на питание владелицы не жалели средств. Нанимались квалифицированные повара, нередко заказывались деликатесы. Десерты тоже пользовались спросом, и их приобретали в немалом количестве. Держали также и икру. При первых признаках простуды «бабочку» отправляли на покой – она не должна была заразить товарок или клиентов. Худые, со впалыми щеками, болезненного вида молодые женщины не могли обслуживать мужчин в домах первого разряда. Требовалось источать ароматы духов и быть похожими на сдобные булочки.

Женщины из борделей часто посещали бани. Они отправлялись туда в компании себе подобных, редко поодиночке. Намывшись, приобретя яркий румянец на лицах, проститутки возвращались в заведение, готовые к вечерней встрече новых гостей.

Но были дни, когда проститутки не могли принимать клиентов. Естественный ход жизни никто не отменял! Приход менструации воспринимался с досадой, негодованием, ненавистью. Ведь тогда девушка «простаивала». А если работала на себя, не в публичном доме, и у нее не очень-то хорошо складывалось с клиентами, приходилось идти в ломбард и закладывать имеющиеся колечки да цепочки, чтобы прожить дни или заплатить за квартиру.

«Я заложила две свои цепочки, – писала проститутка Эмилия Телье русскому критику Николаю Добролюбову, – все, что у меня было! У меня начались месячные, и я не могла выйти»[72].

Любопытна статистика продолжительности работы публичных домов: в среднем от одного года до пяти лет. Обычно за этот срок накапливались жалобы и проступки хозяек. Ведь действительно ограничений было очень много! Например, в публичном доме не должны были жить дети. Ни владелиц, ни работавших девушек. Однако – и это очевидно! – в результате занятий проституцией периодически рождались младенцы. И куда же их девать молодым женщинам?

В первую очередь пытались пристроить к родственникам. Выдумывались несуществующие мужья, или же семейство девушки в деревне рассказывало о брошенном (или осиротевшем) ребенке давних знакомых или сослуживцев. Второй путь – отдать малыша в приют. Существует несколько живописных полотен, на которых молодая женщина с печальным лицом отдает ребенка в сиротское заведение. Обычно, разбирая такие картины, критики и искусствоведы говорят о бедности, о невозможности позаботиться о малютке… Еще одну причину сдать ребенка на попечение к чужим людям озвучивают редко: мать – проститутка. Она не может одновременно качать малыша и заниматься своим ремеслом.

Утром 4 октября 1850 года на крыльце театрального парикмахера, Антипа Григорьевича Стрепетова, нашли маленькую девочку в корзинке. Малышка громко плакала – она провела на холоде несколько часов. Мужчина решил оставить подкидыша у себя, воспитал ребенка и дал имя. Полина Антипьевна Стрепетова выросла и стала известнейшей театральной актрисой. Правда, переохлаждение сказывалось всю жизнь – здоровье у Стрепетовой было очень хрупкое, и болела она чаще, чем другие люди. Никто так никогда и не узнал, кто родители Полины Стрепетовой – поговаривали, что к ее рождению могла быть причастна актриса Глазунова и заезжий офицер, но эта версия никаким образом не подтверждалась. Вполне возможно, что на крыльцо к парикмахеру Антипу Григорьевичу малышку подбросила как раз какая-нибудь проститутка.

С проблемой «куда деть детей» сталкивались и сами «мамки». Организацией притонов занимались женщины от 35 лет. То есть у них к тому времени практически наверняка были дети. Конечно, в реалиях XIX века женщина становилась матерью часто до двадцати лет. Однако на этом ее материнская роль не завершалась. По сути, женщины рожали вплоть до наступления климакса. Например, московская дворянка Екатерина Львовна Мальковская 7 февраля 1825 года родила дочь, названную Любовью. Потом у нее появились и другие дети, а самый младший сынок, Петенька, в 1846 году. То есть старшей сестре на тот момент исполнился 21 год! Она сама уже была невестой! Навскидку еще один пример. Рязанская дворянка Варвара Александровна Лихарева, 1813 года рождения, в 1836 году дала жизнь дочери, которую назвали Анной. А вот ее младший сын, Павел, появился на свет 28 мая 1855 года. Так что женщина 35 лет, вопреки распространенному мнению, старухой никак не была. Она еще рожала. Зачастую одновременно от бремени разрешались обе: мать и ее старшая дочь.

Если «мамка» не могла держать при себе детей, то как ей следовало поступать? Тогда женщина должна была или нанимать для ребенка отдельную квартиру, или тайком селить его в публичном доме, боясь разоблачения. Чтобы обезопасить себя, прикинуться, будто бы они оказались там случайно и вообще сняли комнату, не подозревая об истинном предназначении заведения, разрешение на открытие дома получали на чужое имя.

Эта практика являлась весьма распространенной. Женщина, чей возраст, положение или другие обстоятельства не позволяли выступать в роли хозяйки дома терпимости, могла оформить бордель на имя горничной. Или сестры. Или любого другого лица, с которым удавалось договориться. Подлинная же владелица играла роль экономки или жила по чужому паспорту.

Итак, мы оставили «бабочек» сразу после того, как они приняли ванну или побывали в жаркой парильне. Затем наступал черед иных приготовлений – макияжа, причесок, нарядов… В некоторых дорогих борделях для помощи проституткам приглашали специальных куаферов. Они старательно возводили сложные прически, помогали накладывать на лицо румяна, доставали мушки. В XIX веке мода на черные кусочки бархата на лице уже изжила себя, но ведь «бабочки» нередко представали перед посетителями в образах ушедших эпох. В парижских дорогих борделях был немалый спрос на «Марию-Антуанетту», в петербургских – на эпоху Екатерины II (то есть практически тот же период). Нередко девушки появлялись перед клиентами полностью одетыми, даже чересчур строго для подобного заведения. По внешнему виду они ничем не отличались от невест, жен и сестер посетителей. Иногда хозяйки заставляли персонал выбирать роли. Амфитеатров в «Марье Лусьевой» рассказывает о девушке-горничной, которой до того шел ее костюм с белым фартуком, что именно в таком образе она и стала являться перед клиентами.

«Две женщины с первого этажа, Луиза по прозвищу Кокотка и Флора по прозвищу Трапеция (она немного хромала), играли каждая свою роль: Луиза была Свободой и всегда завернута в национальный флаг, а Флора была таинственной испанкой – в ее волосы было вплетено ожерелье из монет, которые позвякивали при каждом шаге. Впрочем, они обе выглядели как поварихи, разодевшиеся к карнавалу. Похожие на самых обычных женщин, не слишком красивые, не уродливые, они производили впечатление двух служанок с постоялого двора, и в порту их прозвали «две собачки»[73].

Для привлечения клиентов в борделях могли устраивать маскарады и карнавалы, рядились в самые немыслимые костюмы – от египетских цариц до великих княжон. Изысканная публика предпочитала женщин с манерами и воспитанием (хотя бывали и прямо противоположные запросы – на грубость и даже нахальство), купцы – полных, упругих и крепких молодых женщин. Впрочем, солидные торговцы в бордели захаживали редко, а вот их сыновья, выросшие уже в период семейного благоденствия, а не первоначального накопления капитала, становились заядлыми любителями.

Николай Павлович Рябушинский, представитель династии промышленников, получил домашнее прозвище Николаша и рано заставил отца разочароваться в себе. Этот веселый малый, коллекционер и прожигатель жизни, больше всего на свете любил удовольствия. Николаша захаживал на выставки и организовывал свои (он занимался живописью и многие считали, что у него явный талант), а еще любил кабаки и бордели. Повстречав в одном сомнительном заведении певичку Фажетт, молодой человек поселил ее на роскошной вилле «Черный лебедь» и осыпал бриллиантами. К моменту, когда случилась революция, Николаша растратил практически все, что имел, после чего уехал в Париж, где устроился на работу антикваром.

Ролевые игры – где девушки по желанию клиента играли какую-либо роль – тоже становились рядовым явлением для публичного дома. Девушку в венке из флердоранжа и белой фате можно было встретить в доме терпимости так же часто, как в церкви. На «невест» спрос был устойчиво высоким.

В заведениях старались угодить взыскательным господам и придумывали разнообразные способы для утоления похоти. Например, пользовались успехом зеркальные комнаты. В них стены увешивали зеркалами, отчего создавался эффект присутствия на оргии со множеством участников. Разумеется, подобные сеансы обходились дороже обычного соития. Ведь требовалось вернуть затраты на обустройство! Устраивали и «турецкие сеансы», – а попросту, более высокооплачиваемые интимные услуги, – задействовавшие сразу несколько девушек.

Обычно проститутку выбирали на месте, но могли ангажировать заранее, заплатив вперед (например, назначив сеанс на определенный день и время). После того как клиент определялся, его сопровождали в комнату. В дорогих роскошных заведениях для этого имелись отдельные кабинеты. В более дешевых публичных домах девушки вели посетителей в собственные спальни.

Кстати, именно из борделей вышло выражение «держать свечку». Французские «бабочки» обслуживали клиента ровно столько, сколько горела тоненькая свечка. Так отмеряли время для визита. Так что, если кто-то держал свечку, значит, точно видел, что и с кем происходило.

Каждый дорогой публичный дом старался найти «изюминки», чтобы отличаться от себе подобных. В одном могла существовать «черная спальня», похожая на приют вампиров – с черными простынями и одеялом, занавесями у кровати и шторами. Готика в XIX веке была весьма востребована! Обнаженная девушка возлежала на подушках среди черных покрывал и напоминала умершую. Некоторые специфические гости находили это весьма возбуждающим. К слову, в эпоху викторианской Англии тоже возрос спрос на средневековый – причем мрачный! – антураж. Именно тогда появились бесчисленные полотна с изображением тонущих Офелий, бегущих от преследования дам, рыдающих невест у могил любимых…

«Мамки» всегда держали нос по ветру. Они улавливали тенденции в обществе, им нравилось следить за тем, что модно. Например, в дорогом столичном публичном доме некоторых девушек одевали, как балерин. Надобно сказать, что они тогда выглядели совсем не так, как сегодня. Юбка-пачка появилась стараниями художника Эжена Лами и была создана для великолепной танцовщицы Марии Тальони в 1839 году. Но, хотя и она произвела фурор среди современников, обладала совсем иной формой и длиной. Однако в борделе уловили главное: моду на танцовщиц. Помните, как у Пушкина?

Блистательна, полувоздушна,

Смычку волшебному послушна,

Толпою нимф окружена,

Стоит Истомина; она,

Одной ногой касаясь пола

Другою медленно кружит,

И вдруг прыжок, и вдруг летит,

Летит, как пух от уст Эола;

То стан совьет, то разовьет

И быстрой ножкой ножку бьет…[74]

О том, какую карьеру в «полусвете» делали танцовщицы, я еще расскажу. Однако «мадам» в борделях поняли, что у них есть серьезная конкуренция в лице красавиц-танцовщиц. Поэтому девушек из хороших, дорогих домов, где принимали самых состоятельных клиентов, могли обучать и танцу тоже. Это приносило барыши.

Большим шиком считалось что-то праздновать в стенах борделя. Закатывать вечеринку «для своих», чтобы окружить себя нимфами и сиренами по заранее оговоренному сценарию. Праздники стоили баснословно дорого, и их могли себе позволить только самые богатые посетители. Впрочем, так распыляться старались немногие. Дорогой публичный дом еще и дорожил репутацией. Он старался изо всех сил, чтобы посетители не стыдились времяпрепровождения на его бархатных диванах. Поэтому надо было создавать атмосферу респектабельности. Полуголые девушки в туфлях на босу ногу – примета заведений невысокого уровня. А вот чуть надменные, с легким акцентом (это приветствовалось) и манерами герцогинь проститутки привлекали больше внимания. Иная «мадам» могла легко расстаться с популярной у клиентов «бабочкой», если она начинала фамильярничать и терять лицо. И наоборот, сделать высокой ставку новенькой, которая умела держать себя и вызывать восхищение неприступным и гордым видом.

Именно такие – чистые и молодые, еще не успевшие хлебнуть грязи – чаще вырывались на волю. Некоторые даже умудрялись сохранить невинность! Если им удавалось понравиться клиенту до такой степени, что он был готов жениться, то бедолаге приходилось изрядно тратиться. Тогда «мадам» выставляла счет: за жилье, за прокорм, за обучение девушки и даже за ее наряды. Если желающий дать свободу проститутке не ломался на данном этапе, то мог обрести счастье с избранницей. Случаи были. Правда, предметно и детально мы поговорим о них попозже.

Среди посетителей публичных домов встречались и такие, кто желал испытать (или причинить) боль. Не в последнюю очередь это было связано с распространением книг австрийского писателя Леопольда фон Захер-Мазоха. Родившийся в Лемберге[75] в 1836 году и выросший в Праге, в подростковом возрасте он пережил «приключение», которое наложило отпечаток на всю его жизнь. Дело в том, что однажды Леопольд играл в прятки с сестрами и оказался в покоях графини Ксенобии, родственницы отца. На глазах ничего не подозревающего племянника, графиня впустила в спальню любовника, а спустя короткое время дверь атаковал ее супруг. Дальше все происходило, как в дешевом романе, – любовник выпрыгнул из окна, Леопольд то ли издал смешок, то ли еще какой шум, но его присутствие было обнаружено. За это подростка побили кнутом, что вызвало в нем очень странные ощущения – он испытал одновременно и боль, и наслаждение. Впоследствии именно таких эмоций он ждал от общения с женщинами.

Впрочем, история с тетушкой, ее любовником и кнутом – вполне возможно – была частично выдумана Захер-Мазохом. Родственники уверяли, что у мальчика изначально имелась тяга к жестокости. Ему нравилось рассматривать картины, изображающие святых в момент казни, или читать книги, где встречались сцены расправы. Позже, сделав первые шаги в литературе, Леопольд встретил женщину, полностью разделявшую его убеждения, – Аврору фон Рюмелин. Жестокая красавица, обожавшая меха, тоже писала новеллы. С тех пор они сочиняли вместе, подписываясь то именем Леопольда, то псевдонимом Авроры – Ванда фон Дунаева. Эти произведения о цинизме и любви, о жестокости и власти над женщинами или мужчинами, о боли и подчинении расходились огромными тиражами. Писатель приобрел такую популярность, что вскоре у Захер-Мазоха даже появился орден Почетного легиона – высшая французская награда. А один из его сборников был посвящен… историям о русском дворе.

Конечно, первопроходцем этот писатель не был, ведь до него жил и творил маркиз де Сад, тоже с большим удовольствием описывавший всевозможные жестокости. У австрийца почерк намного более «мягкий», однако и он изрядно шокировал современников:

«Я вздрогнул всем телом, хлыст врезался мне в тело, как нож.

– Нравится тебе это?

Я молчал.

– О, погоди, ты еще завизжишь у меня как собака под кнутом! – и вслед за угрозой посыпались удары»[76].

Жестокие игры описывались и Амфитеатровым в «Марье Лусьевой».

«В своем охотничьем домике за Лахтой Фоббель вдвоем с Луцией или Ольгой, либо втроем с обеими пропадал иногда по нескольку суток. Как проводились там дни и ночи, женщины не любили откровенничать даже перед подругами. Но за них красноречиво вопияли синяки и царапины, испещрявшие их тела»[77].

А в Москве поставщицей подобных услуг была Эмилия Хатунцева: ее публичный дом в самом центре города как раз и прославился «садистскими» развлечениями. За сеанс, когда девушки, вооружившись плетьми, хлестали друг друга и клиента, брали до 25 рублей. Странную сессию заказывали иногда просто из любопытства, услышав чьи-то восторженные отзывы или, в самом деле, начитавшись модных книг Леопольда Захер-Мазоха. Однако имелись и постоянные клиенты! Впрочем, довольно скоро власти сочли подобное недопустимым. Эмилия Карловна перегнула палку. Хатунцевский бордель был как раз из тех, что «закрыли за разврат».

В заведениях формировались субкультура, обычаи и чаяния. Например, в домах терпимости процветало карточное гадание. Как велик был соблазн заглянуть в будущее, узнать, что впереди не казенный дом, а свадебные колокола!

Проститутки с радостью принимали у себя всевозможных ведуний, знахарок и гадалок. Их бедная серая жизнь, протекающая в гнетущем однообразии, порождала настоящую страсть к переменам. На Святки больше всех и дольше всех гадали только две категории женщин: совсем юные невинные девушки и проститутки.

Тема фарта, выигрыша, счастливого случая была главной в обсуждениях «коллег». Поэтому с восторгом поглощались бульварные романы, где описывалась счастливая судьба уже почти погибшей девушки. До слез трогали истории падения (вроде романа «Тэсс из рода д’Эрбервилей» Томаса Харди, впервые переведенного в России в 1892–1893 гг). «Бабочки» часами обсуждали свою будущую – безусловно, очень счастливую! – жизнь и тем самым вселяли надежду друг в друга.

Вот поэтому многие из них легко становились жертвами мошенников. Ласковое обращение, обещания женитьбы могли заставить их забыть обо всем. Часто у проституток появлялись постоянные клиенты, которые уже воспринимались ими практически как родные люди. А посему на просьбу занять 10–15 рублей они смотрели как на нечто само собой разумеющееся. Просили не раз. А потом оказывалось, что та или иная «бабочка» уже полностью содержит молодого и ленивого альфонса, тратящего ее деньги на выпивку или игру в карты. И несчастная работала в два раза больше: чтобы выплатить полагающуюся сумму хозяйке, оставить хоть немного себе и отдать изрядную часть любимому, который мог в любой момент раствориться и исчезнуть в неизвестном направлении…

Глава 4. Дешевки

Дома терпимости второго разряда, стоявшие на ступеньку ниже, принимали у себя публику попроще и не столь богатую. Здесь часто оказывались «бабочки», чья карьера по каким-то причинам в более солидных заведениях стала сходить на нет. Кто-то конфликтовал с хозяйкой, кто-то вызвал неудовольствие клиентов. Впрочем, второй разряд еще не считался дном. Туда приходили работать девушки из народа, которые неуместно смотрелись бы в шелках и перьях. Тем не менее для многих это был путь вниз. Потерявшие былую прелесть проститутки уже не могли конкурировать с обладательницами молодых тел. Если они не успевали скопить хоть что-то «на старость», если у них не появлялся благодетель, способный снять квартиру и содержать, их ждало самое ужасное падение – на обочину жизни. Женщинам приходилось отправляться в клоаку третьеразрядных заведений, где за утехи платили по 15–30 копеек. В таких домах работали равнодушные машины, потерявшие собственное «я», смысл жизни и обреченные только на одно – умирание.

Известен случай 25-летней проститутки из такого низшего заведения, которая уже 11 лет трудилась на панели. За этот срок она прошла все ступени: от дорогого борделя до копеечного притона. Когда, по болезни, она попала в Калинкинскую больницу, то рассказывала врачу, что ей давали по четыре стакана водки ежедневно, чтобы она могла работать. Только в состоянии полной отупелости эта несчастная оказывалась способна по-прежнему обслуживать клиентов, которым не было числа.

Хозяева таких публичных домов не тратились на обустройство. Четыре стены, крыша, возможность помыться и приготовить еду – вот тот максимум, что предоставлялся в борделях. Там не горели ароматические лампы, а на окнах не висели бархатные портьеры. Заведение напоминало ночлежку с общей комнатой, где пили, ели, орали песни и выбирали себе женщин на ночь. Владельцы ставили перед собой одну задачу – выжать по максимуму из тех несчастных, что попали к ним на работу. Проститутки там не проживали в отдельных комнатах с голубыми обоями. Спали вповалку, часто по две женщины на одной кровати (или по очереди, пока кто-то принимал клиентов), иногда спальные места отделяли одной лишь шторкой.

«Пол в зале кривой, облупленный и занозистый, окна завешены красными кумачовыми кусками; спальни, точно стойла, разделены тонкими перегородками, не достающими до потолка, а на кроватях, сверх сбитых сенников, валяются скомканные кое-как, рваные, темные от времени пятнистые простыни и дырявые байковые одеяла; воздух кислый и чадный, с примесью алкогольных паров и запаха человеческих извержений; женщины, одетые в цветное ситцевое тряпье или в матросские костюмы, по большей части хриплы и гнусавы, с полупровалившимися носами, с лицами, хранящими следы вчерашних побоев и царапин и наивно раскрашенными с помощью послюненной красной коробочки от папирос»[78].

Среди работниц «дешевок» – так называли самые бедные публичные дома – встречались воровки, бывшие каторжанки, женщины, немало хлебнувшие на своем веку. Грубые, беспринципные, лишенные какой-либо жалости к самим себе и к окружающим, они нередко затевали драки с «коллегами». Руководить таким «контингентом» было крайне тяжело. По малейшему поводу вспыхивали ссоры, порой доходило до рукоприкладства. Женщины находились на той ступени нравственного упадка, когда им становилось все равно, что с ними происходит. Терять нечего. Падать некуда. Это и было то самое дно. Урезонить их мог один лишь страх, инстинкт самосохранения. Даже самые опустившиеся хотели просто жить! Пусть в скотских условиях, но зато они могли поужинать, и им было, где провести ночь. Поэтому в «дешевках» проституток часто били – с ними не церемонились. Каждый владелец третьеразрядного борделя знал, что держит у себя женщину без адреса. Ту, которая в случае изгнания выйдет на улицу и на ней же замерзнет. Так что да, избиения случались регулярно. А «полтинничная» публика (по названию полтинника, цены в 50 копеек за ночь) не морщилась, если брала для утех женщину с крупным «бланшем» под глазом. Какие мелочи!

В «дешевках» могли разгуливать почти голые проститутки или в несвежем рубище. Их таланты играть на фортепиано или разговаривать о политике никого не интересовали. Сеанс стоил дешево, завершался быстро. Оттого-то и был таким сумасшедшим поток клиентов. Дорогая проститутка старалась поразить воображение мужчины, становилась для него – и часто! – музой, нежным воспоминанием, блажью, а вот девка из третьеразрядного публичного дома требовалась исключительно в утилитарных целях.

В дорогой перворазрядный публичный дом к иной «бабочке» могла заглядывать родня. Даже матери, истово крестясь, перешагивали порог, чтобы навестить дочь и выпросить у нее денег.

Прочие члены семьи могли и не подозревать, чем занимается условная Софья или Наташа. Но если бордель был известным, обслуживал солидных клиентов, то «падшая дочь» неплохо зарабатывала. Поэтому, отбросив гордость, к ней шли, вымаливая немного «на обучение братца Митеньки» или «на приданое Аннушке».

Если родственные связи были крепкими, то несчастная торговала собой ради успешной карьеры брата или благополучия младшей сестры, которая в иной обстановке сделала бы вид, что знать ее не знает… Впрочем, ситуации бывали и иными. Условная Софья могла сбежать от родного очага после приставаний отчима или из-за регулярных жестоких избиений отца. Поэтому жалости к родным чаще всего она не имела. Фактически ее толкнули на эту тропу. Так с чего же ей быть великодушной? Такие без стеснения указывали близким на дверь и впредь просили родственничков не впускать.

В публичных домах нижайшего уровня никто не интересовался личностью продажных женщин. У них словно не было родни. Вообще никого. Из такого заведения уже не выходили на свободу, путь был один – в могилу. Опустившиеся, потерявшие облик женщины умирали от хворей или простуды, подхваченной на ледяном ветру, по пути из кабака, где пропивали заработанные крохи.

Но еще ниже «полтинничных» оценивались тайные проститутки, работавшие буквально за хлеб в маленьких забегаловках. В Екатеринодаре, например, местом тайных утех до революции был Старый базар. Там, на задках «обжорок», всего лишь за неплотно задернутой занавеской, промышляли самые дешевые проститутки. Обслуживали они бедноту и за свои услуги брали совершенные гроши. Невзыскательная публика не слишком интересовалась внешностью или возрастом женщин, торговавших собой возле «обжорок». Им было важно просто удовлетворить похоть и пойти дальше по делам. Говоря по правде, тайная проституция всегда процветала в банях, в гостиницах или на постоялых дворах.

Дешевые женщины и тайные проститутки в трактирах составляли конкуренцию законно сосуществующим публичным домам. Владелицы борделей, которые получали разрешение на открытие заведения, регулярно подвергались проверкам и были обязаны обеспечивать девушкам медицинский осмотр, ненавидели «бабочек», трудившихся без билета. Почти анекдотичный случай произошел в городе Омске в начале XX века: шесть хозяек борделей написали жалобу на «незаконных» проституток… губернатору! «Мамки» плакали горючими слезами, потому что доход стал стремительно падать. Не шел народ в их изысканные публичные дома с плюшевыми диванами, потому что мог получить необходимое за гроши в ближайшем кабаке! А все потому, писали дамы, что в трактире разрешена музыка и продажа спиртных напитков, а у них такого дозволения нет. Кому же нужен унылый досуг? Изысканные господа тоже хотят радостей.

Тут нужно сделать пояснение. Ведь продажа алкоголя и музыка были разрешены далеко не везде, не в каждом публичном доме. Многие нюансы отдавались на откуп местным властям. Если считалось, что шум будет слишком заметным и потревожит покой добропорядочных граждан, то музыку в борделях запрещали. В других спокойно ставили рояль, на котором играли с семи вечера до часу ночи… Так вот, в омских притонах на Госпитальной улице не было ни музыки, ни крепких напитков. Посетители изнывали от скуки и предпочитали проводить время в более веселой обстановке. Вот поэтому-то бордели и несли убытки! Изучив жалобу по всем правилам, губернские власти пришли к выводу: музыку, пожалуй, разрешить можно. А вот водку – нет.

То, что в питейных заведениях спокойно процветал разврат, косвенно подтверждает… поэт Сергей Есенин. В 1924 году в журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном»[79] было опубликовано его знаменитое произведение, где, между прочим, есть такие строчки:

А когда ночью светит месяц,

Когда светит… черт знает как!

Я иду, головою свесясь,

Переулком в знакомый кабак.

Шум и гам в этом логове жутком,

Но всю ночь напролет, до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандюгами жарю спирт.

Сердце бьется все чаще и чаще,

И уж я говорю невпопад:

«Я такой же, как вы, пропащий,

Мне теперь не уйти назад!»

Точная дата написания стихотворения неизвестна – опубликовано в 1924-м, но сочинил его поэт около 1922 года. Есенин перебрался из Рязани в Москву летом 1912 года. Он поселился в Большом Строченовском переулке у своего отца, Александра Никитича, который трудился у купца Крылова в мясной лавке приказчиком. Любознательный и пылкий юноша за короткое время неплохо изучил непарадную сторону города. Так что посещение кабаков с непременными проститутками – не проказы абстрактного лирического героя, а личные наблюдения Есенина. В питейных заведениях, как мы с вами знаем, проституция была запрещена. Значит, там действительно промышляли тайные «бабочки»! Вот же – очевидец!

Любопытно, что в публичных домах работали женщины… сорока шести национальностей! В Российской империи в конце XIX века проститутками числились еврейки и польки, литовки, немки и голландки, итальянки и француженки, турчанки, болгарки и испанки, были там японки, таджички и гречанки. Добавим к этому перечню финнок, датчанок и карелок, татарок и мордву, якутянок, русских и швейцарок… Обычно, что в борделе преобладали женщины той национальности, которая превалировала в той или иной местности. Так что в польских борделях работало не так уж много русских, а вот в казанских – преимущественно татарки. Вторыми по численности были соседи – женщины из губерний, располагавшихся в непосредственной близости. Что касается диковинных иностранок (вроде итальянок или испанок), то их путь оказывался обычно прост:

1) Одни приезжали в Россию на заработки (гувернанткой ли, танцовщицей или горничной), но со временем меняли профессию на более прибыльную.

2) Другие являлись плодом любви русской женщины и заезжего туриста и, лишенные имени и наследства, пытались заработать на дальнейшую жизнь таким нехитрым путем.

Турчанки попадали в Российскую империю в немалом количестве в результате Русско-турецких войн. Например, матерью знаменитого русского поэта Василия Жуковского была как раз привезенная из похода турчанка. Она родила мальчика от помещика Бунина, которому дали совсем другую фамилию – не по отцу – из-за его незаконного происхождения. Разумеется, Бунин был женат! В семействе князей Голицыных воспитывалась девочка-турчанка, найденная возле какой-то разрушенной крепости. А женой художника Тропинина стала… генеральская воспитанница турецкого происхождения. Позже вокруг ее рождения сочинили целую невероятную историю, девушка якобы являлась чуть ли не родственницей султана, однако к реальности это не имело никакого отношения.

Но тем, кто оказался в барском поместье, получил хорошее воспитание и образование, стал приравненным к молодым особам благородного происхождения, повезло. Были и другие. Сманенные, привезенные в качестве «вторых жен» и поселенные в поместье «мужей» на шатком положении любовниц. Такие тоже убегали и шли в проститутки (особенно после смерти «благодетелей»), не имея иного способа для заработка.

Экзотикой считались мулатки и негритянки. Таких в каждом городе можно было по пальцам перечесть. Причина в том, что Российская империя, в отличие от многих стран Европы, не занималась колонизацией Африки в промышленных масштабах. Не выкачивала оттуда людской и прочий ресурс. Поэтому и не было у нас чернокожих рабов и многочисленных черных проституток в публичных домах (в отличие от домов терпимости в американских штатах). История появления таких женщин штучная.

Помимо обычных домов терпимости в России существовали также кочующие и временные бордели. В 1863 году на Курской Коренской ярмарке[80] насчитали 12 публичных домов, где трудились 49 проституток. Все они «приехали» на курскую землю специально к ежегодному торговому событию. Крупные ярмарки обычно действовали от пары недель до полутора-двух месяцев, а посетителей насчитывали тысячами. Так что спрос на продажную любовь всегда имелся.

Фактически ярмарки XIX века представляли собой что-то вроде современного фестиваля. Туда приезжали не только за покупками, но и за впечатлениями! Регулярно устраивали зрелища, катания, конкурсы с призами, балаганы или более элегантные театральные представления. Выступали фокусники и певцы, музыканты и демонстраторы каких-нибудь чудо-новинок. Существует версия, что первые американские швейные машинки «Зингер» в империи показали как раз на одной из ежегодных ярмарок.

Кроме борделей на колесах в Курске были еще и «бабочки», торговавшие собой индивидуально, в количестве 14 человек. Размещались они в землянках, поскольку теплая погода позволяла жить в подобных условиях. Вскоре во врачебно-полицейских комитетах стали отмечать, что существует множество путешествующих публичных домов, которые как раз и специализируются исключительно на ярмарках. Причем интересна география их появления: телеги с проститутками ехали в основном из Сум, Орла и Полтавы.

Как бродячие цыгане, девушки для утех садились в повозки и ждали следующего удобного пристанища, где можно было бы заработать. Орудовали в основном на юге – при северных морозах они просто не выжили бы. Расчет делался на широты, где была возможность легко найти ночлег даже под открытым небом.

Кстати, курские власти относились к приезжим снисходительно, но требовали оплатить налог на устройство увеселительного заведения – так квалифицировали бродячие бордели. Ничего не поделаешь! Приходилось хозяевам выплачивать по 263 рубля. Зарабатывали-то они несравнимо больше…

С момента, когда начали открываться легальные публичные дома, власти в Российской империи постоянно пытались вести их учет. Регулярно обновлялись данные, собирались сведения со всех концов огромного государства. К 1 августа 1889 года выяснилось, что на территории России (включая Польшу и Финляндию) работают 1216 притонов первой и второй категории. Причем возраст проституток редко превышал 25 лет. Лишь пятая часть женщин была старше. Кстати, на каждый бордель приходилось не так уж много работниц: постоянно находились в доме терпимости в среднем до десяти человек. Это и понятно – такое количество молодых женщин проще контролировать. Если же у хозяйки имелось несколько домов (такое случалось довольно часто), то у нее обязательно появлялась «надсмотрщица» в каждом из них, которая строго следила за дисциплиной, вела учет деньгам и следила за исполнением воли нанимательницы. «Надсмотрщицы» не выбирались из числа проституток, ими становились родственницы, подруги или экономки «генеральш».

Часто хозяйки параллельно с основным делом занимались и дополнительным приработком – сдавали комнаты внаем, торговали парфюмерией или косметикой, дешевыми книжонками или чулками. Проститутки не были обязаны покупать что-либо (это даже оговаривалось в «Правилах»), но на самом деле часто выходило именно так: усталые, похмельные, разомлевшие, девушки не очень-то старались часто покидать пределы дома терпимости. Все мелкие надобности им предлагали оплатить на месте, что было куда удобнее, чем ходить по магазинам самостоятельно. Получался этакий бордельный маркетплейс: «бабочки» смотрели каталоги или просто составляли списки необходимого, и хозяйка удовлетворяла их просьбы. Конечно, не бесплатно. А часто и «в долг», если иная проститутка оказывалась в стесненном положении. Это тоже становилось дополнительным фактором затягивания женщин в паутину публичного дома.

Где они хранили деньги? Это представляло собой большую сложность. В дореволюционной России женщине было не так-то просто открыть собственный банковский счет. Да, женщины имели возможность наследовать после отцов, мужей, братьев. Многие из них начинали дело, переходили из мещанства в купечество. Но свободно завести счет можно было на имя мужа, старшего сына, отца или того же брата. Да что там! Женский паспорт считался явлением исключительным. Женщину вписывали в паспорт отца, а потом частенько переписывали в паспорт мужа. Чтобы выехать за границу без главы семейства, требовалось получить специальные документы…

Так что проститутки часто хранили деньги просто в банковских билетах, золотых украшениях или отдавали «на время» собственной хозяйке. Не счесть случаев, когда спившаяся женщина умирала в борделе, и скопленные ею крохи навсегда оседали в сейфе «генеральши». Поэтому «мамки», «бендерши», «хозяйки» и «госпожи» – везде их называли по-разному – не желали расставаться с рабынями. Только если те совсем теряли товарный вид и «списывались» в нижестоящие по уровню дома терпимости.

Кстати, и банковскими служащими женщины стали только… в 1911 году. До этого Государственный банк, например, наотрез отказывался принимать их на работу. Считалось, что женщины не могут нести подобную ответственность. Кроме того, женская роль все-таки традиционно сводилась к домашней. Поэтому нанять служащую, которая может через год-другой выйти замуж или родить, было для руководства Государственного банка нецелесообразным.

Неграмотность среди проституток, в основном из домов второго и третьего разряда, оказывалась вопиющей. Многие не умели правильно вывести имя, читать умела едва ли половина. Если дорогие девушки из привилегированных заведений зачитывались романами, то в низкосортных борделях такими глупостями не занимались. Там трудились на износ, и время между посетителями коротали предельно просто: спали, мылись, играли в карты, опять-таки, гадали. И как тут не вспомнить многовековое убеждение, что «наука развращает женщин»! И в Средние века, и в эпоху Ренессанса, и в Новое время находилось немало адептов теории, что женщина – увы! – существо низшего толка. Она легко поддается чужому влиянию, почти не способна критически мыслить, а новые знания лишают ее остатков рассудка. Уже в 1801 году, то есть в эпоху, когда давно закончилось правление таких знаменитых женщин, как царевна Софья, Екатерина II или австрийская императрица Мария-Терезия, французский реакционер Пьер Сильвен Марешаль выпустил книгу, заглавие которой звучало так: «Женщины не должны быть грамотными, или Проект закона, воспрещающего женщинам учиться читать». Марешаль на полном серьезе утверждал, что добродетельной женщине не нужны такие лишние навыки, как чтение или изучение географии. Она, считал француз, быстрее станет нравственно разлагаться, если начнет читать книги! Следуя этой логике, в борделях должны были работать исключительно красавицы со знанием 4–5 языков, свободно цитирующие античных авторов и разбирающиеся в политике. А вот крестьянки без малейших признаков образования – пример нравственности и чистоты.

Однако все было совсем иначе.

Доктор медицины Александр Иванович Федоров, составивший в 1892 году сорокастраничный трактат «Проституция в Санкт-Петербурге и врачебно-полицейский надзор за нею», отмечал, что большинство «бабочек» относятся как раз к крестьянскому сословию. Это были девушки, родившиеся уже после отмены крепостного права в 1861 году.

Истории их схожи: родители получили волю, пытались самостоятельно вести дела, но погорели (не забудем, что освободившимся требовалось выкупать землю), а потому и не противились, если дочь отправилась на заработки в город. Некоторые родились уже в пределах Москвы или Санкт-Петербурга (доктор писал о столичных проститутках), где их семьи старались устроиться, и тоже не слишком преуспели. Второй по численности являлась группа проституток из числа мещан, а вот дворянки попадали в дома терпимости в редчайших случаях. В разные годы их было от 0,3 до 0,9 % от общего числа зарегистрированных. Ничтожно мало!

Как тут не вспомнить любопытный пример из древнего Вавилона – где каждая девушка, вне зависимости от положения, которое она занимала, была обязана хотя бы раз отдаться мужчине за деньги? Достигнув определенного возраста, юная особа отправлялась в храм Мелиты. Она должна была находиться в обители, пока не найдется желающий купить ее прелести. Полагаете, это выдумка? Однако историк Геродот оставил нам свидетельства:

«Каждая вавилонянка однажды в жизни должна садиться в святилище Афродиты и отдаваться… чужестранцу. Многие женщины, гордясь своим богатством, считают недостойно смешиваться с… остальными женщинами. Они приезжают в закрытых повозках в сопровождении множества слуг и останавливаются около святилища. Большинство же женщин поступает вот как: в священном участке Афродиты сидит множество женщин с повязками из веревочных жгутов на голове… Прямые проходы разделяют по всем направлениям толпу ожидающих женщин. По этим-то проходам ходят чужеземцы и выбирают себе женщин»[81].

Такую затейливую проституцию называли храмовой, или культовой, и существовала она не только в Древнем мире.

Сегодня встречаются «девадаси» – индийские девушки, чья жизнь посвящена храму. Семья совершает обмен, отдавая дочь в распоряжение жрецов, – считается, что так на ее дом снизойдет особое благословение. Нередко «девадаси» становятся девочки, которых родственникам трудно прокормить. Или – по расположению звезд на небе в момент рождения – ей обещана тяжелая судьба. Тогда дочь надо оградить от этого – посвятить храму.

Англичане, мало разбиравшиеся в тонкостях индуизма, но зато активно пользовавшиеся богатствами полуострова Индостан, автоматически считали всех девадаси храмовыми проститутками. На самом деле эта стезя была уготована только девушкам категории «аланкара». А всего существовало семь разновидностей девадаси!

Возвращаясь к сословному составу среди русских проституток, 67 % из них принадлежали к крестьянству. Была категория солдаток – примерно 5,7 %. 24 % «желтобилетниц» принадлежали к мещанству. За вычетом уже упомянутых дворянок, остальные были приезжими иностранками, дочками ремесленников, купцов, священнослужителей… Компания пестрая. Но тенденция понятная – именно крестьянки чаще шли торговать собой. Те, у кого в силу рождения оставалось меньше всего возможностей получить образование или освоить профессию.

В каждом крупном российском городе существовали свои улицы красных фонарей. Были они и в небольших городках, но в количестве куда более скромном. А все потому, что правительство империи позволило поставить разврат на поток. То, что затевалось для благородной цели контроля за венерическими заболеваниями, чтобы не допустить распространения сифилиса, превратилось в отвратительную, грязную картину настоящего блуда. Даниил Заточник в XIII веке упал бы в обморок, если бы увидел, как проводят досуг в XIX. Он не понял бы русского человека, не согласился бы с такой действительностью.

Бордели расцветали и приносили их владельцам сумасшедшую прибыль. Они превратились в рядовую зарисовку обычной городской жизни. Как писал в «Яме» Куприн:

«Здесь бывают все: полуразрушенные, слюнявые старцы, ищущие искусственных возбуждений, и мальчики-кадеты, и гимназисты – почти дети; бородатые отцы семейств, почтенные столпы общества, и молодожены, и влюбленные женихи, почтенные профессоры с громкими именами, и воры, и убийцы, и либеральные адвокаты, и строгие блюстители нравственности – педагоги, и передовые писатели – авторы горячих страстных статей о женском равноправии, и сыщики, и шпионы, и беглые каторжники, и офицеры, и студенты, и социал-демократы, и анархисты и наемные патриоты…»[82]

А вот и Горький:

«Посещение публичных домов было обязательно каждый месяц в день получки заработка, об этом удовольствии мечтали вслух за неделю до счастливого дня, а прожив его – долго рассказывали друг другу об испытанных наслаждениях. В этих беседах цинически хвастались половой энергией, жестоко глумились над женщинами, говорили о них, брезгливо отплевываясь…»[83]

Глава 5. Сколько зарабатывали проститутки

Шведка Анна Саальсон работала в публичном доме на столичной Казанской улице с 1889 по 1891 год. В Петербург она приехала вместе с женихом, который устроился в контору, занимавшуюся международной торговлей. Будущий муж Анны отлично знал, чем занимается его нареченная, и это никоим образом не беспокоило его. Шведская пара зарабатывала на свадьбу и обустройство после нее, поэтому к своему промыслу молодые люди относились по-деловому и без эмоций. Анна практически не пила спиртного, тщательно подсчитывала все, что попадало в ее кошелек, и, в отличие от многих других девушек, старалась не спускать деньги на новые модные платья. Это позволило ей осуществить замысел – в положенный срок Саальсон вместе с женихом отправилась обратно в Швецию. Там никто не знал, чем зарабатывала Анна в Российской империи, и никто не мог попрекнуть ее «неправедной» копейкой. Приезжая пара добилась цели и спокойно зажила дальше.

Пример Анны Саальсон – далеко не единственный. Я уже писала, что множество женщин из Голландии и Германии, Франции и Италии отправлялись в Петербург поправлять свои дела. В первую очередь разврат в главном имперском городе расцвел «благодаря» их усилиям. Насколько прибыльным было дело, говорит уже приведенный пример Дрезденши, державшей в кулаке и аристократов, и крупных чиновников. Она умудрялась ловко вертеть клиентами и, пользуясь низменными страстями мужчин, поступательно расширяла бизнес.

Заработки проституток зависели от их внешности, моложавости и умений – если речь шла об одиночках. Или от уровня заведения, к которому были приписаны «бабочки». Никто не стал бы переплачивать в «полтиничном» за видавшую виды деваху. Такса не являлась строгой, но существовала. Кстати, при Николае I строгих границ дохода еще не было. Но уже в царствование его сына ранжирование появилось.

Проститутки-одиночки устанавливали цену индивидуально, а с постоянных клиентов могли и вовсе не брать денег, работая словно «в кредит». Но они же имели возможность больше положить в карман – им не требовалось делиться с устроительницами домов терпимости. Некоторые молодые женщины договаривались с извозчиками и за небольшую плату получали клиентов прямо от них. Систему отладили идеально: заприметив хорошо выпившего мужчину, покидающего ресторан, извозчик невзначай предлагал заехать к проверенной и очень респектабельной (насколько возможно с ее профессией) даме, у которой обычно «месяц расписан вперед». Но вот сейчас, именно в этот вечер, у нее свободен час-другой. Огромная удача – попасть к ней…

Редкое и ценное всегда манит. Легенда срабатывала на «ура». А иногда к проституткам-одиночкам привозили уже совершенно нетрезвых мужчин, которые только утром вдруг узнавали, что они, оказывается, уснули рядом с незнакомкой. И она ждет от них плату за труды. Были ли эти труды настоящими или выдуманными – проверить в силу состояния клиента не представлялось возможным. Поэтому тот доставал кошелек, оставлял требуемую сумму и поспешно покидал незнакомое жилище.

Индивидуалка старалась сэкономить на всем, чтобы больше получалось скопить. Ей, в отличие от бордельной девушки, приходилось самой оплачивать себе обед. Так что, если клиент предлагал ужин или он прилагался к обязательной вечерней программе, редко кто отказывался. Поэты Андрей Белый и Владислав Ходасевич, например, нередко кормили проституток в ресторанах. Более того, некоторые женщины специально искали для себя заработок именно в таких заведениях, среди состоятельной публики. Для посещения нужно было выглядеть соответствующим образом – как дама, а не как кокотка. В «Незнакомке» Александра Блока, написанной в 1905 году, появляется как раз такая героиня:

И каждый вечер, в час назначенный

(Иль это только снится мне?),

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна

Дыша духами и туманами

Она садится у окна.

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,

Смотрю на темную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль…[84]

Женщина без сопровождения – как в стихотворении – просто не могла сама прийти в ресторан. Так что профессия «Незнакомки» выглядит совершенно очевидной. Дама, описанная Блоком, способна очаровать и увлечь – поэт буквально влюбляется в нее с первого взгляда! Но по небольшим штришкам мы понимаем, что перед нами женщина, продающая себя. И продающая очень дорого, судя по кольцам на руках, духам и «упругим шелкам». Еще маленький намек – «и веют древними поверьями». Какую профессию называют древнейшей?

Иные промышляли в гостиницах. Сговаривались уже не с извозчиком, а с коридорным. Ну а тот предлагал девушек заезжим гостям, как в рассказе Ивана Бунина «Три рубля». Там в уездном городе, в гостинице Воробьева, в комнату к автору приходит девушка в соломенной шляпке. За свои услуги она сразу требует три рубля и очень по-деловому предлагает раздеться. Однако уже несколько минут спустя мужчина понимает, что перед ним не настоящая проститутка, а совершенно невинная девушка. Вскоре она объясняет причину собственного поведения:

«Я только нынешней весной кончила гимназию. Тут внезапно умер папа, – мама умерла давно, – я из Новочеркасска приехала сюда, думала найти тут через одного нашего родственника работу, остановилась у него, а он стал приставать ко мне, и я ударила его и все ночевала на скамейках в городском саду… Я думала, что умру, когда вошла к вам. А тут еще увидала, что вы хотите как-нибудь отделаться от меня.

– Да. Я попал в глупое положение, – сказал я. – Я согласился впустить вас просто так, от скуки – я с проститутками никогда не имел дела. Я думал, что войдет какая-нибудь самая обыкновенная уличная девочка и я угощу ее чаем, поболтаю, пошучу с ней, потом просто подарю ей два-три рубля…»[85]

Герой бунинского рассказа и его случайная знакомая вместе поехали в Минеральные Воды, осень и зиму провели в Ялте, а потом несчастная стала сильно кашлять. Весной недавняя гимназистка умерла, судя по всему, от чахотки. Нередкая история для конца XIX – начала XX века. Но, вполне возможно, сказалось тут и влияние Александра Дюма-сына. Это ведь его героиня, дама с камелиями, куртизанка высокого ранга, умирает от болезни совсем молодой… А произведение писателя было невероятно популярным!

Проститутки, которые снимали квартиры и приглашали клиентов к себе домой, очень скоро попадали под наблюдение врачебно-полицейского комитета. Об их роде деятельности догадаться было нетрудно, да и бдительные соседи обязательно докладывали в ближайший комитет, если подозревали квартиросъемщицу в незаконном «бизнесе». Поэтому индивидуалки старались быстрее получить «желтый билет», пока к ним не нагрянули с проверкой – ведь за это грозила тюрьма или предписание покинуть город. А значит, пришлось бы все начинать с самого начала, опять искать жилье, клиентуру… Слишком большими получались потери!

Но соседство с «бабочками» не слишком нравилось рядовым жильцам. В хорошем доходном доме, где снимали квартиры достопочтенные граждане, проститутки-одиночки не сумели бы задержаться. Хозяева быстро показали бы им на выход. Поэтому жилье снимали в домах попроще. Действовало негласное правило, что в одном здании не должны одновременно проживать четыре проститутки. Меньше – допускалось, но только если на них не поступали регулярные жалобы. Матери семейств не желали, чтобы их дети ежедневно наблюдали картины разврата. Жены выступали против того, чтобы в шаговой доступности располагался филиал вертепа, куда их мужья в любой момент могли заглянуть (не забудем, браки в ту пору редко заключались по любви!).

Подобным же образом поступали в викторианской Англии. В эпоху расцвета проституции там началось строительство домов для рабочего класса, так называемых домов Пибоди. Это были комфортные квартиры, с клозетом на двое апартаментов, с умывальниками в коридорах и большими ваннами на первом этаже. Принимать их можно было бесплатно, всего лишь испросив ключ у коменданта (и устанавливали очередь, ведь число ванн заметно уступало числу жителей). В домах Пибоди даже имелся мусоропровод! Вы можете себе представить где-то еще подобные роскошества в XIX веке? По сравнению с ветхими лачугами, коих в Лондоне имелось немало, со старыми домами удобств, кварталы Пибоди считались прогрессивными, построенными в соответствии с передовой научной мыслью…

Однако жить в них позволялось не всем. Снять квартиру могли лишь наиболее достойные представители рабочего класса, причем преимущественно женатые. Требовалось подтверждение стабильного дохода, не разрешалось заселяться пьяницам или людям, которые имели проблемы с законом. Более того! В домах Пибоди могли жить только… привитые от оспы.

Кварталы для уважаемой рабочей публики исключали саму возможность проституции. При малейшем подозрении на торговлю телом жильцов выселяли. У Пибоди были и другие правила, которые мы можем посчитать странными – например, ограниченное число детей на семью. Шестеро, не больше! В противном случае, семья оказалась бы в крайне стесненных условиях (квартиры все-таки не состояли из восьми комнат), да и шум от большой оравы наверняка помешал бы более тихим соседям, желавшим спокойно поспать после рабочего дня.

Одинокая женщина вызывала подозрение. Даже потерявшая мужа. В апреле 1875 года вдова Сара Видлер получила вожделенное жилье в квартире номер 5 корпуса Д дома Пибоди на Стэмфорд-стрит. Но! У Сары было четверо детей (младшей девочке исполнилось 11, а старшая уже побывала замужем), она имела хорошую работу и уже вышла из возраста, когда могла бы привлечь клиентов. Так что Видлер скорее являлась исключением. Женщина без супруга попасть в квартал Пибоди шансов практически не имела. И все по той же причине – не желали порядочные англичане наблюдать у себя под носом разврат!

В Российской империи, в случае если правила нарушались и среди обычной публики вдруг поселялась проститутка, ничто не мешало другим обитателям дома подать жалобу. Например, сохранилась бумага, датированная 1911 годом и поданная на имя столичного градоначальника. В ней говорилось, что на углу Коломенской улицы и Свечного переулка, во дворе многоквартирного дома, можно увидеть множество дешевых «желтобилетниц», предлагавших всякому проходящему свои прелести. Нередко одни были пьяны, другие истерически хохотали, третьи работали на пару с сутенером, одновременно промышлявшим грабежом. Вот это все и заставило жителей квартала потребовать, чтобы с проститутками немедленно разобрались. Жалоба была внимательно изучена и ей дали ход.

«Одиночницы» могли рассчитывать только на себя, поэтому их расценки часто бывали выше. Девушки из домов терпимости подчинялись расценкам борделя, и, как нетрудно увидеть из приведенной таблицы, в третьеразрядных оказывалось трудно что-то скопить. Во-первых, ставка была крайне низкой. Во-вторых, хозяйки оставляли себе 3/4 от того, что зарабатывали девушки. Пятнадцатикопеечная проститутка из Минска оставляла себе за раз всего 3 копейки. Столичная – около семи. Даже притом что кормились женщины за счет заведения, сэкономленное оставалось ничтожно малым.

Лучшего положения добивались дорогие «бабочки». Они могли получать не только плату за ремесло, но и подарки от довольных клиентов. Иногда такие подношения намного превосходили официально установленную «таксу». И тут уже требовалась решимость самой девушки, чтобы не пустить по ветру то, что попало к ней в руки. Самые удачливые и красивые могли даже со временем переехать в собственные квартиры, открыть лавки, сдавать комнаты внаем или перейти в категорию содержанок, пытаясь откладывать из года в год деньги, пока их красота не увяла.

Агитаторши из домов терпимости нередко промышляли у заводских проходных. Почему? Потому что на фабриках – особенно текстильных – трудилось огромное число женщин. Работа у них была трудная, малооплачиваемая, так что многим хотелось бы сменить ее на куда более легкое и прибыльное занятие. Бывшие работницы всевозможных предприятий составляли изрядную долю бордельного контингента.

Оклад женщин на фабриках Российской империи заметно уступал заработку мужчин. А ведь и у тех ставки были крайне низкими! В конце XIX века исследователь Евстафий Дементьев составил предельно подробный анализ работы отечественных предприятий. Его труд, вышедший в 1897 году, назывался «Фабрика, что она дает населению и что она у него берет». Картина получалась неприглядная. В среднем рабочий в империи получал в месяц 11 рублей 98 копеек. Причем больше половины ему приходилось тратить на еду, еще примерно треть на оплату жилья, затем скудные расходы на одежду, развлечения, и… в итоге не оставалось ничего. При этом Дементьев взял на себя труд посчитать, как обстояли дела в других странах. Самым высокооплачиваемым в то же время являлся американский рабочий из Массачусетса – он получал в переводе на рубли 56 рублей 97 копеек за один календарный месяц. Англичанин на сходной должности – 26 рублей 64 копейки. То есть рядовой русский трудяга зарабатывал в разы меньше, чем его коллеги с запада! И вот что очень важно: Дементьев подчеркивает – в России нет какой-то невероятной дешевизны товаров, из-за чего можно было бы объяснить столь скромную сумму оклада для рабочего! Цены соизмеримы! Но при этом в США и в Англии на фабриках получали больше! Что бы ни говорили про прекрасных русских купцов, развивавших промышленность, факты и цифры говорят сами за себя – фабриканты самым циничным образом недоплачивали персоналу. Сотрудников попросту грабили!

Ну а зарплата женщин, как я уже говорила, была ниже, чем у рабочих-мужчин. Посмотрите, какие данные приводят за 1880–1914 годы:

Возьмем сильно усредненную ставку в 7 рублей для рядовой фабричной работницы за 1 месяц. А теперь представим, что молодую крепкую женщину, приятную внешне, позвали работать в дом терпимости… второго разряда. Очевидно, что, пока она не растратила известной свежести и не растеряла здоровье, ей станут платить примерно по 1 рублю за час интимной встречи. 3/4 она отдаст хозяйке и оставит себе 25 копеек. Если ее станут беречь и женщина будет обслуживать не более 4 клиентов за день, то сможет заработать 1 рубль за день. А теперь посчитаем, сколько у нее окажется на руках по итогам месяца:

За вычетом дней, которые она будет «хворать» по причине ежемесячных женских физиологических особенностей, бывшая сотрудница фабрики сможет трудиться примерно 22–23 дня. И получит 22–23 рубля за месяц… То есть в три раза больше, чем на производстве! Неудивительно, что работницы охотно слушали бордельных «зазывал»…

Помимо заработка, девушек привлекали и совершенно иные условия труда. Агитаторши сманивали самых симпатичных, поэтому речь шла в основном о борделях 1–2 разряда. А значит, о сытной и вкусной пище, возможности высыпаться (даже с учетом позднего закрытия домов терпимости), красивой одежде и совершенно иной публике.

На отбельно-красильно-отделочных предприятиях и фабриках, где обрабатывали волокнистые вещества, в воздухе постоянно находились частички разных химических веществ и материалов. Это было по-настоящему вредное производство, способное нанести непоправимый ущерб здоровью. Фабричный инспектор И. И. Янжул в 1882 году занимался проверкой Московских предприятий и сделал вывод: на множестве из них грубо нарушаются элементарные санитарные правила!

«Вотделении, где готовят ртуть, – писал он, – единственной предосторожностью служит… завязывание рта у рабочих, и нет не только… никаких более безопасных приспособлений… но в том же самом отделении, через дверь, живет семья одного из рабочих»[86].

Помещения, отмечал инспектор, отличались крайней неухоженностью, грязью, часто были слишком душными, тесными, отчего рабочим оказывалось трудно дышать. Конечно же, это приводило к болезням и ранним смертям. При вдыхании едких паров краски портились легкие, свинцовая пыль уносила на тот свет тех, кто слишком часто дышал ею. Добавим к этому еще и травмы от работы на сложных станках. Бывали незначительные, а случались и настоящие увечья, из-за которых женщины могли навсегда потерять возможность зарабатывать себе на хлеб. Иными словами, фабрика XIX века являлась местом, куда лучше было бы не попадать вообще.

Вот поэтому у бордельных агитаторш имелось бесчисленное число доводов в пользу чистенького светлого дома, где к тому же хорошо платили…

Нередко проститутки подрабатывали… позированием для фотографий в жанре ню. Такие снимки пользовались огромной популярностью, их продавали, дарили, ими обменивались… Необязательно было показаться в чем мать родила, нередко ценили именно намек на обнаженное тело – например, кадры, где девушки с задранной юбкой, в корсете и чулках, в ночной рубашке. Модели принимали кокетливые позы или позировали вместе с мужчинами. Все зависело от фантазии фотографа или заказчика фотосессии. Иногда девушек снимали за одеванием или при утреннем прихорашивании, а порой и разыгрывали жанровые сценки: обманутый муж нагрянул в неподходящий момент, или две красавицы решили на спор соблазнить мужчину. Огромное число карточек привозили из Франции, оттого их и стали называть «французские почтовые открытки». На самом же деле их нередко готовили прямо в Москве или в Одессе. Некоторые снимки были откровенно порнографического свойства, но хранение таких грозило неприятностями.

Известно, что и русские художники обращались к проституткам, если им требовалось написать обнаженную натуру – раздеться для живописного полотна согласилась бы не всякая обычная женщина. Легче оказывалось тем мастерам, у кого – до отмены крепостного права – имелись собственные «натурки». Например, тверской помещик Алексей Гаврилович Венецианов приглашал позировать своих крепостных. Для картины «Купальщицы», где изображены обнаженные девушки, ему позировали две крестьянки, по всей видимости, сестры… Те, кто не располагали крепостными, должны были искать натуру сами и платить за это.

Проститутка Фанни одно время была хорошо известна живописцам. Художник Егор Яковлевич Васильев как-то замыслил написать образ Богородицы и очень долго искал подходящее женское лицо. На удивление, он обнаружил то, что ему требовалось, у одной из работниц борделя. Фанни очень стеснялась предложенной работы, поскольку закономерно считала, что она и мать Христа – несопоставимые величины. Ей заплатили деньги, но после нескольких сеансов молодая женщина отказалась дальше позировать (а ведь в эпоху Ренессанса для Мадонн нередко и совершенно спокойно позировали куртизанки и любовницы правителей!).

«Вдруг встала, – писал позже ученик Васильева, художник Перов, – ни на кого не глядя, как была босая, в одной рубашке, пошла к двери. Мы ее удержали и хотели опять было посадить на диван, но она грубо нас оттолкнула и, подойдя к тому месту, где лежало ее платье, порывисто начала одеваться. Руки ее дрожали: не скоро она могла застегнуть крючки и завязать тесемки. Чулки надела наизнанку, шляпу набок и, быстро подобрав под нее свои густые волосы, не говоря ни слова, опять пошла к двери»[87].

Судьба свела Фанни и живописца еще раз, но уже при других обстоятельствах. Задумав картину «Утопленница», Перов попросил в морге сообщить ему, когда к ним привезут молодую женщину. Он настаивал именно на молодой и желательно красивой… Такая нашлась не сразу. Однажды художнику сообщили, что есть сразу несколько трупов, и он даже может выбрать наиболее приглянувшийся…

И вот там-то, среди мертвых тел, Перов снова увидел Фанни. Она умерла быстро и страшно – однажды в борделе у нее резко пошла горлом кровь, все закончилось в тот же день. Вот та самая Фанни, несостоявшаяся Богородица, и лежит на земле на картине Перова. Многие обращали внимание на то, что есть на полотне несколько несоответствий – в первую очередь умершая не похожа на утопленницу. Но ведь она и не была ею! Перов создал образ, наполнил картину символами (например, ботинки – один есть, а другой пропал, как символ жизненного пути, который не удалось пройти целиком от начала и до конца), но Фанни, как мы теперь знаем, на самом деле не утопилась…

Он был потрясен – смертью девушки, равнодушием служителя морга, иронией судьбы, которая привела молодую красавицу к такому раннему финалу, и никак не мог вычеркнуть из памяти ее историю. Позже Перов сочинил рассказ «На натуре. Фанни под № 30», подробно рассказав о картине и проститутке…

В конце XIX века в Петербурге полиция обнаружила целый пласт неучтенных женщин, промышлявших… бесплатными ужинами. Их нельзя было причислить к проституткам, потому что никаких интимных услуг они не предоставляли, но свое время и компанию продавали с большой охотой. Прилично одетые, хорошо выглядевшие, настоящие «барышни», такие молодые дамы собственное благосостояние строили благодаря респектабельной публике. Они обедали в одном обществе и ужинали в другом. Получали приглашения в театры и могли даже затесаться в аристократические круги…

Девушки на ходу придумывали себе «легенду» – представляясь то внебрачными дочерями важного господина, то начинающими актрисами или слушательницами курсов. На самом деле у них часто была профессия – модистки, швеи, стенографистки, – которая позволяла еле-еле сводить концы с концами.

Они балансировали на грани. Барышень с большой радостью взяли бы в бордель первого разряда: образованность, манеры, светский лоск, позволили бы им хорошо заработать. Но те сами не стремились попасть в проститутки (хотя немалая часть, в конечном счете, оказывалась в доме терпимости). Расчет был прост – войти в число дорогостоящих содержанок или удачно выйти замуж. Как повезет. Чем-то они мне напомнили «дочерей профессора Тихомирова» из фильма «Москва слезам не верит». Время – другое, обстоятельства – тоже, но посыл совершенно одинаковый. Бедные девушки, трудившиеся на предприятиях, в свободное время пытались изобразить из себя представительниц советской «золотой молодежи». С прицелом на будущее.

Среди «ночных бабочек» встречались и те, кто целенаправленно работал в студенческой среде. Причем в ряде случаев их нанимали родители будущего квалифицированного специалиста. Условия были такими: девушка селится со студентом в одной квартире, делит с ним постель, готовит еду, следит за чистотой одежды и… учебой. Отправив сына из Оренбурга в Москву, родитель не мог быть уверен, что его отпрыск проводит за учебниками положенное время. А вот нанятой проститутке ставилась как раз такая задача. Выгонять хмельных приятелей, которые явились перед сдачей экзамена. Не позволять «протеже» напиваться в период сессии. Предпочтение отдавалось женщинам молодым, но не юным – в возрасте около 30, деловым, энергичным и часто даже не имеющим никакого «желтого билета». По сути, это была «экономка с продолжением», а ей самой просто подворачивался удачный шанс устроиться с комфортом и за приличную плату.

Но такая женщина знала – ее услуги временные. Настанет час, и в ней больше не станут нуждаться. А бывший студент при встрече вряд ли даже приподнимет шляпу. Скорее всего, просто пройдет мимо. С подобным требовалось смириться. Не поощрялось, чтобы «интимная прислуга», рожала детей. В противном случае, ее сразу выгоняли вон. Никаких незаконных детей у человека, только-только вступающего во взрослую жизнь, быть не могло.

И все же – несмотря на ухищрения – проститутки тоже беременели. Как же складывались судьбы их детей? Как вообще предохранялись «бабочки»? Вот об этом – в следующей главе.

Глава 6. Ненужные дети

Свою бывшую любовницу, Марию Даниловну Гамильтон, император Петр I приговорил к смерти. В деле фигурировали умерщвленные дети – с 1715 года фрейлина императрицы Екатерины дважды избавлялась от младенцев с помощью снадобий. А потом, в ноябре 1717 года, родила и утопила новорожденного, о чем свидетельствовала горничная, Катерина Терповская. Маленький трупик, завернутый в дворцовую салфетку, позже нашли в выгребной яме, что и послужило поводом для расследования. Оно привело к «девке Гамонтовой», как записано в документах императора:

«Девку Марью Гамонтову, что она с Иваном Орловым жила блудно и была от него брюхата трижды и двух ребенков лекарствами из себя вытравила, а третьего удавила и отбросила, за такое душегубство… в чем она с двух розысков повинилась, казнить смертию. А Ивана Орлова освободить, понеже он о том, что девка Мария Гамонтова была от него брюхата и вышеписанное душегубство детям своим чинила… не ведал, о чем она, девка, с розыску показала имянно»[88].

Детоубийство считалось страшным злодеянием, и за него полагалась смерть… Но во все времена появлялись младенцы, которых считали ненужными, лишними, обузой. От них пытались избавиться.

Сказка о «Мальчике-с-пальчике» Шарля Перро, например, имеет вполне реальную основу. Напомню вкратце сюжет: из-за страшного голода родители решили отвести семерых детей в лес. Один из мальчиков, самый крошечный и незаметный, подслушивает разговор и запасается камешками, чтобы пометить дорогу домой. Затем начинаются приключения братьев, и в итоге дети благополучно возвращаются назад, да еще и с богатством… Нам кажется немыслимым и жутким, что супругам вообще пришла в голову такая мысль – завести детей подальше в чащу и бросить их там на съедение диким животным. Однако Перро отлично знал положение крестьянской семьи во Франции во второй половине XVII века. Первое издание появилось в 1697 году. И именно то время историки называют Малым ледниковым периодом. После относительно мягких зим и теплых летних сезонов Европу накрыла волна невероятного холода с климатическим минимумом в 1650 году. Франция переживала неурожаи и голод (зимой температура воздуха опускалась до показателей, неведомых в тех краях, а летом пшеница не вызревала из-за обильных дождей). В 1715 году парижане отмечали невероятное явление – замерзла река Сена!

Так что в семьях бедняков остро вставал вопрос выживания. Насколько актуальна была тема, нам подсказывает и тот факт, что сюжет сказки Перро – далеко не единичный. У разных народов существовали свои версии подобной истории. Сюжет мог отличаться, но зачин одинаков: родители пытаются избавиться от лишних ртов.

«В Камчатке, – пишет этнограф Серафим Шашков, – после завоевания и разорения ею казаками, детоубийство приняло громадные размеры. Из двух близнецов одного непременно убивали… На Курильских островах детоубийство тоже в ходу… В Гренландии если умершая мать оставляет младенца и если у отца некому воспитывать его, то он завертывает его живого вместе с трупом матери в звериные шкуры и, отнесши их на высокий холм, заваливает их тяжелыми каменьями…

Бедность, непропорциональность народонаселения материальным средствам и несчастное положение женщины делают детоубийство необходимой принадлежностью жизни не одних диких, но и культурных народов… В странах магометанских… свирепствует плодоизгнание. Блакьер говорит, что триполийские паши заставляли делать это своих беременных жен. Доктор Брайс пишет, что турчанки очень склонны к этому преступлению, частию по своему отвращению к частой беременности, частию побуждаемые своими мужьями»[89].

«Как бы деточки часто сеялись, да нечасто всходили», – говорила русская пословица. Материнская доля – как медаль с двумя сторонами. С одной – радость от появления малыша, с другой – резко возросшие заботы. Не всякая женщина радовалась пополнению в семействе. А у проститутки ребенок и вовсе отнимал возможность заработка, отчего она становилась совершенно беспомощной. Как бы жестоко это ни звучало, но вышедшие на панель предпочитали не становиться матерями. И в ход шли всевозможные ухищрения.

«Вытравливать плод» придумали еще во времена ранней античности. Порой меры оказывались чрезвычайно опасными не только для зародыша, но и для женщины.

Бремя утробы своей

Безрассудно исторгла Коринна

И, обессилев, лежит.

С жизнью в ней борется смерть.

Втайне решилась она на опасное дело;

Я вправе гневаться…

Только мой гнев меньше,

Чем страх за нее…[90]

Но страх навредить себе был намного слабее страха остаться без денег, без поддержки и без крыши над головой.

В прошлые столетия одним из эффективных методов предохранения считали спринцевание сразу же после окончания полового акта. Для этого готовили специальные травяные настои. Считалось, что, например, пижма, полынь, зверобой или обыкновенный клевер имеют мощное контрацептивное воздействие. Использовали и рядовую петрушку… и лавровый лист! Окопник – многолетнее лесное травянистое растение – тоже считался действенным. О его свойствах узнали еще в Средние века. Поскольку окопник легко распространялся по Европе, то его упоминание в качестве контрацептива можно отыскать в Британии и Франции, Италии и России.

Любопытно, что окопник – практически универсальное средство. Его рекомендовали еще во времена Парацельса для заживления ран. Алхимики с помощью этого растения делали всевозможные настои. Средневековый врач и ботаник из Богемии Ян Черни считал, что окопник хорошо помогает при переломах. А женщины принимали с окопником ванну для… возвращения девственности! Считалось, что после нее девственная плева может вырасти заново…

Мужчинам предлагали пить настойку на алоэ или чистотеле – так, по мнению знахарок, семя переставало быть «эффективным» для продолжения рода.

А еще одним контрацептивным средством считали… обычный лимон! Его сок вводили во влагалище путем спринцевания или просто помещали внутрь ломтик непосредственно до акта… Кислая среда должна была разрушить действие мужского семени, не позволить оплодотворить женщину. Как раз по этой причине картина Герарда Терборха «Бокал лимонада» считалась скандальной в момент ее написания.

Полотно создано голландским мастером приблизительно в 1664 году.

На первый взгляд – совершенно невинный сюжет. Молодая женщина в красивой атласной юбке и короткой светлой шубке сидит напротив мужчины, который протягивает ей бокал. Рядом – пожилая дама в белом чепчике. Неподалеку расположился маленький столик, на котором стоят кувшин и тарелка с кружком лимона. Это было очень важно!

Столько разных текстур – атлас, мех, цедра, дерево, металл… Художник, сумевший воплотить их на одном холсте, демонстрировал свой непревзойденный талант. Он показывал, что ему по плечу любая задача. Так что картина не только сюжетная, но еще и презентующая умения живописца!

Куда менее заметна, чем три персонажа, неубранная кровать позади них. Так что же мы видим? Молодой женщине стало нехорошо, и ей подают воду с лимоном, чтобы взбодрить? Дама бледна, это очевидно. Но что с ней произошло? Кто она? Гостья? Тогда почему ее принимают в столь странной обстановке – в спальне? Почему молодой мужчина и пожилая женщина сидят рядом?

Толкований множество (название, к слову, тоже вольное!). Однако есть и такое: пожилая женщина – сводня. Это в ее доме встречаются двое. По какой причине – непонятно. Возможно, между ними есть чувство, которое нельзя обнаружить. Либо молодая женщина – дорогая куртизанка, пришедшая на встречу с клиентом… Или, наоборот, запечатлен первый опыт девушки, решившей продать себя. Когда-то она была богата (отсюда шубка и атласная юбка), но сейчас ее семья запуталась в долгах…

А лимон и вода нужны вовсе не для бодрости. Очень аккуратно художник намекает как раз на то, о чем мы с вами говорили ранее. Это, как считали раньше, средство для предохранения от нежелательной беременности. Вот так, рассматривая старые полотна и применяя самые разные знания о свойствах предметов и веществ, можно сделать удивительные выводы!..

Женщины шли на все, хотя православная церковь считала аборты страшным грехом…

«Жен, дающих врачевства, – говорилось еще в 91-м правиле Трулльского собора (а это 691–692 год, то есть события до разделения церквей), – производящие недоношение плода во чреве, и приемлющих отравы, плод умерщвляющие, подвергаем епитимии человекоубийцы»[91]. Еще раньше писал христианский мыслитель Тертуллиан: «Тот, кто будет человеком, уже человек»[92].

В «Основах учения Русской Православной церкви о достоинстве, свободе и правах человека» относительно абортов существуют такие положения:

– церковь не дает благословения на производство аборта. Женщин, которые совершили его, церковь призывает к покаянию, молитве и несению епитимии;

– когда существует прямая угроза жизни матери, особенно при наличии у нее других детей, рекомендуется проявлять снисхождение. В таких обстоятельствах женщина не отлучается от евхаристического общения с церковью, но священник вправе определить для нее личное молитвенное покаяние после исповеди;

– мужчина, который принуждает женщину к аборту, толкает ее к этому, несет равную с ней ответственность за произошедшее. Если такое действие совершает муж, то после обращения в церковь это может быть основанием для признания церковного брака утратившим силу.

Таким образом, избавление от плода считалось серьезным нравственным преступлением и преступлением против личности еще не рожденного ребенка. Женщины прошлых столетий, воспитанные совсем в других условиях, разумеется, знали о последствиях с самого детства. И попытки прервать беременность для многих сопровождались грандиозными моральными страданиями.

«Легкое» отношение к беременности и детям, которое сейчас активно проповедуется под лозунгом «Мое тело – мое дело», в XIX столетии было немыслимым. Брак без рождения в нем детей считался несчастливым, неполноценным, если не подразумевалось ничего другого (например, добровольно принятый обет вести целомудренный образ жизни, как в случае Иоанна Кронштадтского).

Проститутки нередко состояли в браке. 6 % гродненских «бабочек» были или замужними, или разведенными, то есть побывавшими замужем. Дозволялось вступать в брак и содержательницам борделей. Кстати, женщина могла забрать паспорт у надзорного органа за проститутками, если выходила замуж. Тогда ее исключали из реестра «желтобилетниц», поскольку отныне она начинала вести добропорядочный образ жизни. На деле частенько оказывалось совсем не так. Выходили замуж и за сутенеров, которые планировали продолжать ту же деятельность, но уже под «благовидной» личиной… А целью любого союза в первую очередь считалось продолжение рода. Вот здесь возникал самый настоящий когнитивный диссонанс: у мужа и жены должны появляться дети. Но в упомянутых случаях их не желали и не ждали.

Разумеется, средства контрацепции не всегда срабатывали. И что было делать с младенцами?

Держать в публичном доме детей – повторюсь – запрещалось. В лучшем случае их забирали более успешные родственники (ситуация не слишком распространенная, поскольку о дочери, которая работает в борделе, старались не распространяться). Иногда малышей пытались пристроить в воспитательные дома. В худшем – оставляли на морозе. Так поступали испокон веков с теми, кто родился «не вовремя». Чудовищность таких случаев не раз описывали этнографы: в деревне, пока муж был в отлучке на заработках, женщина беременела от случайного кавалера или от свекра (явление снохачества, когда отец мужа принуждал невестку к сожительству, становилось, увы, далеко не редким явлением). Понимая, что ее ждет расплата, женщина предпочитала моментально избавиться от ребенка, стоило ему появиться на свет.

Что говорить, если мать будущего знаменитого адвоката Федора Плевако едва не убила его в младенческом возрасте! Екатерина Степанова – так звали женщину после православного крещения – сожительствовала с надворным советником Плеваком (впоследствии адвокат видоизменил фамилию). А подобное в XIX столетии приравнивалось к проституции. Разумеется, над женщиной смеялись, ее детей обзывали ублюдками и нагулянными… Лишь потому, что Николай Плевак не удосужился взять в жены инородку!

Есть легенда, что Екатерина Степанова была дочерью батыра Алдара, богатого человека, который очень хотел детей. Однако едва он успевал порадоваться рождению очередного младенца, как тот закрывал глаза навеки. Едва только давали малышу имя, как тот уже отправлялся к праотцам! И вот тогда знахарка дала Алдару совет: если родится еще один ребенок, не называть его. Никак. Когда год спустя после этого на свет появилась девочка, ее звали просто – дочка, малышка. Но никакого имени!

Алдар считал, что обманул судьбу. Девочка росла на диво здоровая и крепкая! Он настолько поверил, будто сумел добиться благосклонности небес, что в пятилетнем возрасте дочки отважился дать ей имя. Назвали ее Ульмесек – то есть «не знающая смерти». Алдар щедро угощал гостей в честь праздника наречения… А ночью на аул напали кочевники. Малышке удалось спастись буквально чудом, а вот Алдар погиб вместе с женой. Ульмесек убежала в степь и долго бродила там. Питалась травой, спала под открытым небом. Наверняка ее ждала бы голодная смерть или обезвоживание, но девочку нашли казаки. Они спрашивали ее о том, что произошло и где родной дом, но малышка не понимала чужого языка.

Тогда решено было отвезти сироту в станицу Троицкую, где заботу об Ульмесек взяла на себя состоятельная помещица. Девочку крестили по святцам, дали ей имя Екатерина. Степанова – это в честь крестного отца. Бежали месяцы, и Ульмесек-Екатерина сносно заговорила на русском. Она-то и оставила воспоминания о прошлом:

«Жили мы в степи… жили очень богато. Кибитка была в коврах… Я спала под меховыми одеялами. На стенах висели сабли, ружья… На себе я помню наряды и ожерелье из монет на шее»[93].

Темные миндалевидные глаза, смуглая кожа – Катя выделялась среди станичников. Многие чурались ее, так и не признали своей. Вот девушка и искала родственную душу, с кем можно было бы говорить начистоту и не бояться осуждения. Удивительно, но она встретила такого человека – ссыльного поляка Николая Плевака. Срок он получил за участие в восстании 1830 года.

Мужчина был католиком, она – православной, но от рождения язычницей. Он – человек строгих правил, она – дитя степей. Трудно было представить людей столь непохожих… Но именно это, возможно, и стало для них основанием для сближения. Оба чужие. Оба – изгои. Вспыхнула любовь. А потом Катя узнала, что беременна. Когда помещица обнаружила, что под ее крышей живет «падшая», немедленно выставила ее. Девушка пошла к Плеваку.

У них родилось четверо детей. 13 апреля 1842 года на свет появился Феденька. Жили невенчанными, разница в вере стала препятствием. К тому же Катя смутно догадывалась, что там, в Польше, у Николая осталась жена. Станичники смеялись над женщиной, показывали на нее пальцем. В глазах чопорного местного общества она была все равно что вульгарная «ночная бабочка». Ведь не может порядочная делить ложе с мужчиной, если их союз не освящен церковью!

Екатерина просто не выдержала. Однажды, после очередного всплеска ярости со стороны станичников, после оскорблений и обид, схватила младшего Федю и понесла к реке. Хотела утопить, чтобы не мучился, не терпел позор всю жизнь. А малыш закричал. И громкий голос услышал казак, который остановил Катю. Не было бы возгласа Феденьки, не появился бы легендарный адвокат Плевако! Еще немножко, и взяла бы Катя страшный грех на душу…

В 1851 году ее сожитель получил возможность уехать из места ссылки. Забрал свою незаконную семью, поселился в Москве. Из четверых двое умерли, остались только Дормидонт и Федор. Учились в Коммерческом училище, причем блестяще. Однако их записали как «Николаевых», и некоторое время спустя выяснилось, что оба – бастарды. Тогда двух замечательных учеников попросили покинуть стены учебного заведения.

«Нас объявили недостойными той школы, которая хвалила нас, – вспоминал Федор. – По вине отца мы стали изгоями»[94].

И все-таки он выучился. Добавил к фамилии «о» на конце и превратился в Плевако. В легендарного, знаменитого, практически не знавшего поражения адвоката!.. А ведь мог и умереть от руки доведенной до отчаяния матери. Потому что шельмовали, кричали, винили, ругали…

Итак, от «ненужных» детей проститутки старались избавиться тем или иным способом. Масштаб катастрофы в XIX столетии никто не осознавал. Ведь принимая решение взять на учет всех проституток, государь Николай I считал, что совершает благое дело – появилась возможность прослеживать цепочку заражений венерическими заболеваниями, быстро реагировать, лечить и, значит, не позволять эпидемии распространяться. По всей видимости, при создании комитетов, занимающихся дамами легкого поведения, не задумывались, что может появиться «побочный продукт» легализованного бизнеса – дети.

В 1890 году империю потряс чудовищный случай варшавской акушерки Марианны Скублинской. Стало известно, что она организовала заведение по приему незаконных детей и… быстро помогала им уйти на тот свет. Вскрыть все удалось случайно. В «приюте» вспыхнул пожар, в результате были найдены останки детей. Всего же Скублинская умертвила около 50 малышей.

К слову, есть мнение, что изрядная часть беспризорников – и есть дети проституток. Выброшенные на улицу, оставленные в сиротских приютах и сбежавшие оттуда из-за дурного обращения или голода (как известно, далеко не все учреждения хорошо финансировались). Социализировать таких ребят было чрезвычайно трудно. Они становились бродягами и преступниками, существовали в мире искаженных ценностей и не понимали самых простых категорий вроде «что такое хорошо, и что такое плохо». Многие спивались уже к подростковому возрасту, другие гибли от болезней или просто замерзали в ледяную стужу. Ненужные с самого рождения.

«Но позвольте, – скажете вы, – однако же в XIX веке уже придумали способ контрацепции. Это презервативы. Неужели их не было в Российской империи?»

Их осторожно называли «предохранителями» и привозили преимущественно из Америки и Франции. Любопытно, что в США в 30 штатах реализация этой продукции была запрещена из-за соображений морали. В Северной Ирландии – до 1970-х. В Российской империи «предохранители» продавали дюжинами, и стоимость была весьма высокой. Самые дешевые обходились в 80 копеек. Дорогие – по 5–6 рублей – доставляли скромными партиями, ввиду не слишком большого спроса.

Реклама презервативов размещалась в прессе, часто под изящным заголовком «Средства женской гигиены». Продавались футляры для презервативов, замаскированные под мужские часы на цепочке, чтобы их можно было легко взять с собой при необходимости.

Это было ново, необычно, шло вразрез с церковным учением. Поэтому пользовались презервативами или очень молодые, или «прогрессивно настроенные». И не забудем про дороговизну! Муж и жена могли договориться о покупке резинового изделия, но для проститутки «предохранители» жалели. Считалось, что «ночная бабочка» сама позаботится о деликатной проблеме.

Женщину с панели не принято было щадить. Тот, кто не желал лишних ртов у себя дома (или такое мнение высказывала жена), шел в публичный дом, не покупая презервативов. Сеанс обходился в 3 рубля, и еще 3 потратить на «сопровождающие расходы»? С какой стати?

Сами проститутки тоже не старались раскошелиться на презерватив. Они оставались верны старым бабушкиным методам контрацепции. В конце концов, те считались весьма эффективными…

Глава 7. Спасти несчастную

«Особенно ободрялся и разгуливался я после девяти часов, даже начинал иногда мечтать и довольно сладко: “Я, например, спасаю Лизу, именно тем, что она ко мне ходит, а я ей говорю… Я ее развиваю, образовываю. Я, наконец, замечаю, что она меня любит… ‘Но теперь, теперь – ты моя, ты мое созданье, ты чиста, прекрасна, ты прекрасная жена моя. И в дом мой смело и свободно Хозяйкой полною войди!’ Затем мы начинаем жить-поживать…” Одним словом, самому подло становилось…»[95]

Этот кусочек из произведения Достоевского «Записки из подполья» не об идеальном стремлении спасти несчастную. Герой Федора Михайловича нравственным образчиком не был, впрочем, как и большинство персонажей писателя. Но в этой цитате, определенно, заметна тенденция XIX века. Действительно, когда в России узаконили торговлю телом, находилось немало желающих спасти девушек и женщин, живших на положении полурабынь.

Родной брат великого русского писателя Льва Толстого, Дмитрий, в 1853 году выкупил из московского публичного дома проститутку Машу.

Надо сказать, что Митенька – так его называли дома – с юных лет сильно отличался от всего семейства Толстых. Он был аскетом до такой степени, что не носил под пальто никакой одежды, потому что считал это ненужным расточительством. Его нельзя было увидеть на балах или в светском обществе, поскольку потомок графа чурался развлечений. Тянуло его к людям, обиженным жизнью – так, среди всех студентов математического факультета Казанского университета он выбрал единственного друга, бедняка Полубояринова. Вот и проститутка Маша показалась ему несчастной и нуждающейся в спасении.

Прежде никогда не общавшийся с женщинами близко граф Дмитрий Николаевич Толстой сошелся с работницей борделя.

Он забрал ее к себе, вызвав переполох в семействе. Но благородный порыв наткнулся на убогую реальность: Маша пила, не желала превращаться в даму, скандалила с ним. Не выдержав мучения, Толстой выгнал проститутку прочь. Но позже, устыдившись, забрал ее к себе опять. Совместный быт вели недолго, поскольку Дмитрия уже точила чахотка. В январе 1856 года Толстого не стало. А Маша? Ее путь теряется, заставляя предположить, что женщина вернулась обратно в притон.

Некоторые открыто называли проституцию скотством. Другие брезгливо отворачивались, если им попадалась на улице ярко раскрашенная женщина. Некоторые знатные и богатые дамы пытались наставить «бабочек» на верный путь, давая им работу, переучивая и «перевоспитывая» – о чем я уже писала раньше. Но встречались и другие примеры. Когда мужчины, основные потребители живого товара, стремились самым решительным образом вытянуть бедняжек из охватившей их пучины. Конечно, такие истории оставались в литературе!

В уже упомянутом мной произведении Антона Павловича Чехова «Припадок» есть строки, посвященные попыткам спасения:

«“Все эти немногочисленные попытки, – думал Васильев, – можно разделить на три группы. Одни, выкупив из притона женщину, нанимали для нее нумер, покупали ей швейную машинку, и она делалась швеей. И выкупивший, вольно или невольно, делал ее своей содержанкой, потом, кончив курс, уезжал и сдавал ее на руки другому порядочному человеку, как какую-нибудь вещь. И падшая оставалась падшею. Другие, выкупив, тоже нанимали для нее отдельный нумер, покупали неизбежную швейную машинку, пускали в ход грамоту, проповеди, чтение книжек. Женщина жила и шила, пока это для нее было интересно и ново, потом же, соскучившись, начинала тайком от проповедников принимать мужчин или же убегала назад туда, где можно спать до трех часов, пить кофе и сытно обедать. Третьи, самые горячие и самоотверженные, делали смелый, решительный шаг. Они женились. И когда наглое, избалованное или тупое, забитое животное становилось женою, хозяйкой и потом матерью, то это переворачивало вверх дном ее жизнь и мировоззрение, так что потом в жене и в матери трудно было узнать бывшую падшую женщину. Да, женитьба лучшее и, пожалуй, единственное средство”. – Но невозможное! – сказал вслух Васильев и повалился в постель. – Я первый не мог бы жениться! Для этого надо быть святым, не уметь ненавидеть и не знать отвращения. Но допустим, что я, медик и художник пересилили себя и женились, что все они выйдут замуж. Но какой же вывод? Вывод какой? А тот вывод, что, пока здесь, в Москве, они будут выходить замуж, смоленский бухгалтер развратит новую партию, и эта партия хлынет сюда на вакантные места с саратовскими, нижегородскими, варшавскими… А куда девать сто тысяч лондонских? Куда девать гамбургских?[96]»

Восторженный Васильев был совершенно прав. Чаще всего «спасение» проходило именно по трем упомянутым сценариям.

1. Проститутка переходила в служанки богатого человека, и по совместительству становилась его любовницей. В этом случае ее положение было лучше, чем у той, что шаталась по улицам, но мало чем отличалось по сути. Иногда явление бывало временным, иногда из-за разницы в характерах, взглядах, проснувшемся чувстве стыда, «спаситель» пытался избавиться от девушки, пристроив ее куда-нибудь. И тогда для нее все начиналось сначала.

2. Проститутка становилась работницей какого-нибудь заведения, учреждения, мастерской. Но не привычная к подобному труду быстро утомлялась и не была согласна получать меньшую плату, чем была у нее в пору ее «желтобилетной жизни». И тогда добровольно покидала найденное ей место, чтобы снова предаться тем же занятиям.

3. Женитьба – редкость, делавшая проститутку женщиной приличного круга.

И вот с браком действительно дела обстояли сложнее всего. Если женщина не успевала основательно погрязнуть в пороке, шансы выбраться для нее были существенно выше. В противном случае развившееся в ней равнодушие ко всему окружающему, алкоголизм и презрение к самой себе не позволяли надеяться на благополучный исход. Такие «бабочки» мало ценили жизнь, ненавидели собственное тело, не старались вписаться в общество. Им не были важны чьи-то суждения, их не задевали брезгливые взгляды (они давно привыкли к ним), поэтому вся кутерьма со спасением воспринималась ими как забава странного барина. Пусть тешится, дурачок. Действительно, как спасти человека, если его душа уже погибла? В 1846 году из 2000 проституток, попавших под надзор комитета, только 30 вышли замуж. А в 1848 году их оказалось всего 13… Капля в море!

Не забудем: среди «бабочек» встречались и те, кто с интересом предавался подобному занятию. Их полностью устраивал образ жизни, ведь он позволял им «не работать». Для горожанки, которая никогда не трудилась в поле, такой аргумент звучал дико. Но если девушка попала в бордель после того, как по 12 часов в день гнула спину под палящим солнцем, это мнение кажется довольно резонным. Такие не ждали и не искали спасения. Снова вернуться к прежнему ярму? Или пойти замуж, родить множество детей, терпеть прихоти вздорного мужа? Для них узы брака виделись той же лямкой, которую придется тянуть вместо того, чтобы до рассвета пить шампанское, танцевать и наряжаться в шелковые платья.

Один из самых известных случаев спасения произошел в конце XIX века при участии лейтенанта Шмидта. Да-да, речь идет о том самом человеке, что впоследствии прославился из-за бунта на «Очакове». Но задолго до революционных событий он был слегка экзальтированным юношей, способным совершать необдуманные поступки.

Петя Шмидт родился в Одессе в 1867 году, и с самого рождения его окружало подлинное «женское царство». Мать рано умерла, поэтому мальчика ласкали, обожали и носили на руках тети и сестры. От рождения он был дворянином, отец его служил морским офицером. Разумеется, и Пете обещали такую же судьбу. Да и как иначе, если малыш вырос, глядя на море?

Дядей Петра был адмирал Владимир Петрович Шмидт. Пообщавшись с племянников, он глубоко задумался. Судя по всему, паренек рос непростым – с одной стороны, он был очень впечатлительный и талантливый. Но характер… Нежность родни сыграла с ним не самую лучшую роль. Его «перелюбили». Когда адмирал добился, чтобы Петя поступил в Петербургский морской кадетский корпус, педагогам пришлось несладко.

Юного Шмидта отличала невероятная гордость. Амбиции зашкаливали. Он планировал покорять мир, а не склоняться в поклоне. И это не нравилось его учителям. Так что обучение шло со скрипом, не обходилось и без наказаний. Окончив учебное заведение, Петя попал в Балтийский флот. И… довольно скоро приуныл.

Он мечтал писать жизнь широкими мазками: крупно, ярко, весомо.

Но в нем не увидели будущего талантливого военного деятеля. Должности предлагали скромные, доход – маленький. От разочарования Шмидт расхворался, и два года спустя его перевели на юг. Опять-таки дядя похлопотал, чтобы родственник числился в дальневосточной эскадре, при этом обретаясь все-таки в столице.

Там и произошла роковая встреча, полностью поменявшая его жизнь. В один из вечеров, без особой цели прогуливаясь по улицам Петербурга, молоденький офицер Петр Шмидт повстречал привлекательную женщину. Род ее занятий не оставлял сомнений. Представим себе эту картину: дул пронизывающий ветер с залива, проститутка явно промерзла и улыбалась через силу.

Петра охватила такая острая жалость, что он привел женщину к себе. Нет, не ради утех, просто несчастная должна была согреться и отдохнуть.

Ей было около 20 лет, и звалась она Доменикией Гаврииловной Павловой. Пусть вас не смущает такое имя: в церковном православном календаре есть два дня ангела у Доменикий, 21 января и 25 октября. Конечно, девочек нарекали необычным именем нечасто, но прецеденты, как видим, были. Известно, что прибыла она из Луги, принадлежала к мещанскому сословию, но предпочла трудиться в Петербурге по «желтому билету» на Петроградской стороне.

Порыв Шмидта не был ей понятен. Проведя у него несколько часов, она запросила свою стандартную цену, а потом просто ушла. Отчего-то это встреча посеяла в душе офицера невиданную до того тоску.

«Жаль мне ее стало невыносимо… И я решил спасти… – позже напишет Шмидт. – Пошел в Государственный банк, у меня там было 12 тысяч, взял деньги – и все отдал ей. На другой день, увидев, как много душевной грубости в ней, я понял: отдать тут нужно не только деньги, а всего себя»[97].

Он отправился на поиски проститутки и в какой-то момент отыскал ее. Сбивчивое предложение руки и сердца прозвучало под тусклым фонарем. 13 января 1889 года священник Николай Холин обвенчал офицера с падшей женщиной. Свидетелями были двое, все как положено.

Разумеется, событие невероятное. Родня сходила с ума от волнения: неужели обманула? Окрутила? Пообещала чего-то? Или шантажировала? Но Петр попытался успокоить семью – он сделал это по доброй воле, сам так решил! Дядя с мрачной решимостью пообещал Шмидту, что его карьера будет окончена. Морской офицер не мог жениться на падшей девушке.

Положение о браке для офицеров, принятое в 1873 году, гласило:

«Благопристойным брак может быть признан лишь в том случае, если невеста хорошо воспитана, безукоризненной нравственности и происхождения, не могущая уронить достоинство и положение жениха»[98].

Доменикия, как мы понимаем, под определение «безукоризненная нравственность» не подпадала никак. К слову, офицерам запрещалось заключать брак и с разведенными, а еще с актрисами, цыганками и дочерьми людей, занимавшихся неблаговидной деятельностью. Таковой могли признать склонность к карточной игре, нежелательным был бы союз с девушкой из семьи ростовщика… Нарушившего закон увольняли с воинской службы. Почему не уволили Петра Шмидта? Думается, что и в тот раз вмешался могущественный дядюшка.

Обстановка накалилась еще больше, когда родился ребенок. Мальчик, Евгений, издал первый крик три месяца спустя после венчания родителей. Это наводило на мысли, что, возможно, он и не был сыном лейтенанта Шмидта. Впрочем, записали его в документах так: Евгений Петрович Шмидт. Сын Петра Шмидта. А каково его происхождение – бог знает.

В семье царил раздор. От обширного инфаркта скончался отец Петра. Разумеется, сестры винили в том, что произошло, молодого Шмидта. Многие друзья отвернулись от него, считая, что запятнанная репутация офицера может каким-то образом затронуть их. Кто-то считал, что Петр просто сошел с ума (он всегда был излишне вспыльчив и экзальтирован). Другие не верили в искренность поступка и искали в нем какой-то подвох. Впрочем, и сам молодой человек не испытывал большого восторга от сделанного шага. Волнение довольно скоро улеглось. Оглянувшись, он обнаружил рядом с собой необразованную, грубую, вульгарную женщину, на руках у которой копошился кричащий ребенок.

– Что же, зря? – бормотал он.

От всей этой круговерти с Петром случился припадок, а потом нервная горячка. Он попал в московскую клинику для душевнобольных, а потом написал прошение об отставке. В звании лейтенанта 24 июня 1889 года Шмидт был уволен.

Диагноз звучал так: шизофрения с манией величия. Это был приговор, ведь принять на службу человека с подобным заболеванием рискнули бы немногие. Начались лихорадочные метания – Петр уехал на юг, потом побывал в Париже (без жены и ребенка). Полученное небольшое наследство позволило ему строить смелые планы и даже изучать воздухоплавание. Шмидт приобрел шар, который хотел запустить в Петербурге с коммерческой целью, но потерпел поражение и продал свою игрушку. Стало очевидно, что у него нет ни малейших навыков, кроме службы во флоте. Поэтому волей-неволей Петр направился к дяде.

Адмирал Шмидт любил племянника и снова постарался для него: молодого человека зачислили на крейсер «Князь Пожарский», впрочем, ненадолго. На борту он не сумел поладить с командой, бросил стулом в одного из офицеров, за что был списан на берег.

А жена?

Увы, путь достойной представительницы общества, жены морского офицера, показался ей скучным. Доменикия часто покидала дом и не являлось особенным секретом, чем она занималась. Как-то Шмидт вернулся и громко поругался с женой. Сын, ставший свидетелем разбирательств, стал заикаться. Впрочем, ребенку все равно явно лучше было с отцом, нежели с гулящей матерью. Вскоре супруги расстались, и Петр перебрался в Одессу, где встретил другую женщину. Это была Зинаида Ризберг, с которой его связали самые романтические отношения. Об этом эпизоде в жизни Шмидта говорит учитель из фильма «Доживем до понедельника» (его блестяще сыграл Вячеслав Тихонов): про то, что надо учиться любви у лейтенанта.

Да, сохранились письма влюбленных. Но жизнь оказалась намного сложнее и прозаичнее. У адмирала лопнуло терпение: помогать родственнику он больше не хотел. Петр посадил на мель пароход «Диана», куда его назначили благодаря дяде. Он получал взыскания там, где оказывался. Правильнее было бы уволиться. Карьера Шмидта закончилась.

А дальнейшее вы наверняка знаете – в ноябре 1905 года Петр стал одним из идейных вдохновителей бунта на «Очакове». Затем последовал арест. После вынесли приговор: расстрел. Удивительно, но в тяжелую минуту вновь объявилась Доменикия. Она даже направила прошение, умоляя спасти ее мужа и объясняя его поступки душевной болезнью. Однако 6 марта 1906 года Шмидт все же был расстрелян.

Доменикия умерла в 1912-м, а последняя любовь Петра в послереволюционные годы добилась для себя персональной пенсии, как «женщина героя революции». Она же получила квартиру в центре Москвы, выпустила мемуары и даже вошла в Союз писателей СССР.

Евгений Шмидт, сын лейтенанта, примкнул к Белому движению и позже переехал во Францию. В Париже он и умер в 1951 году. Разумеется, никаких других «детей лейтенанта Шмидта» никогда не существовало. Все попытки найти отпрысков Петра успехом не увенчались. Конечно, в смутную послереволюционную пору периодически возникали персонажи, выдававшие себя за умерших или не существующих людей (как это прекрасно описали Ильф и Петров в книге «Золотой теленок»).

Возможно, вам будет любопытно, как окончилась жизнь адмирала Шмидта, столь часто выступавшего в роли защитника и благодетеля Петра? Он умер в Ревеле, в 1909 году. Не подозревая, что имя его племянника станет настолько хорошо известно по всей бывшей Российской империи, что в его честь станут называть улицы…

Попытка спасти несчастную – убрать с улицы, позаботиться, разглядеть душу – на протяжении XIX столетия не раз овладевала умами людей. Один из самых ярких примеров, конечно же, Сонечка Мармеладова в «Преступлении и наказании». Девушка, которая пошла по «желтому билету», предстает не просто жертвой обстоятельств. Она – едва ли не самый чистый, светлый образ в романе. Немалую роль сыграла ее вера:

«– Так ты очень молишься богу-то, Соня? – спросил он ее. Соня молчала, он, стоя подле нее и ждал ответа.

– Что ж бы я без бога-то была? – быстро, энергически прошептала она, мельком вскинув на него вдруг засверкавшими глазами, и крепко стиснула рукой его руку»[99].

Будучи падшей женщиной, «великой грешницей», Соня, вне всякого сомнения, оказывается образчиком идеальной внутренней чистоты. О ней говорят, как об очень скромной и кроткой девушке, готовой отдать последнее ради спасения близких… Но Раскольникова она привлекает не этим – молодой человек находит в ней источник внутренних сил, стержень, опору, какой нет у него самого. Раскольников – безбожник, переступивший через заповедь «Не убий» – подле Сони воскрешается нравственно.

Сделать падшую женщину эталоном чистоты – поступок довольно неоднозначный для XIX века. И не одобряемый обществом. Известно, что похожая история, произошедшая с великим русским художником Алексеем Венециановым, обернулась для него трагедией.

Как известно, Алексей Гаврилович был помещиком и владел землями в Тверской губернии. Там же, в селе Дубровском, он написал для местного храма икону, на которой изобразил собственную крепостную, Машу. Девушка в образе Богородицы не понравилась местным жителям. Во-первых, все хорошо знали ее историю. Во-вторых, Венецианов работал в несвойственной для русского иконописца манере. Мать Христа оказалась слишком… земной женщиной!

«Крепостная Маша, – отмечала в 1931 году литературовед Алекандра Петровна Мюллер, – прекрасно сложенная, красивая женщина… позировала ему для “Туалета танцовщицы”, “Спящей девушки”, была одним из сельских развлечений художника»[100].

То, что у Венецианова есть любимые крепостные женщины, ни для кого не являлось секретом.

Машу выдали замуж за дворового в том же поместье (Алексей Гаврилович строго следил, чтобы девушки не уходили в чужие угодья), а летом 1839 года подарила мужу сына. Крестным стал Венецианов, крестной – его законная дочь. Младенец получил не самое распространенное в крестьянской среде имя – Модест. Впрочем, мы видели на примере Доменикии, что редкие имена иногда давали детям и бедняки.

Итак, Маша, крепостная Венецианова, его «натурка», как называли натурщиц в деревне, девушка совершенно не строгих нравов, вдруг оказалась… Богородицей? Это выглядело дико и невообразимо. По крайней мере в тверской глубинке. Итальянские мастера приучили свою публику, что красавица-куртизанка может изображать святую… Но русский обыватель принимать подобное не хотел.

Брат Маши знал, что сельские негодуют, грозятся сорвать лик со стены храма, поэтому отправился к помещику 4 декабря 1847 года, чтобы попросить убрать ненавистный всем образ.

По всей видимости, разговор не получился. 16 декабря 1847 года помещик Венецианов мчался домой в экипаже, лошади понесли, а кучер не справился, и знаменитый художник на всем ходу выпал из кареты и врезался головой в верстовой столб. Роковое стечение обстоятельств?

Не все поверили в случайность произошедшего. Поговаривали, что к смерти Алексея Гавриловича причастны крепостные. Агапий Богданов, брат Маши, был сразу же допрошен. Отвечал на вопросы следователей и кучер Венецианова. Впрочем, расследование зашло в тупик, потому что не принесло никаких весомых результатов. Вот поэтому весной 1848 году в Петербурге рапортовали: смерть-де помещика Венецианова произошла в результате несчастного случая. Впрочем, современные историки не сбрасывают со счетов версию мести за злополучную икону с крепостной Машей.

Но что бы ни писал Федор Михайлович Достоевский, подавляющее большинство его современников слабо верили в возможность «перевоспитания» падших. Поэтому, когда знаменитый критик Николай Добролюбов решил вытащить с улицы настоящую «камелию» – как их называли во Франции, – его отговаривали все друзья.

Каждому отечественному школьнику, конечно же, знакомо имя Добролюбова. Автор статей и рецензий он обязательно упоминается рядом с именами Некрасова, Тургенева, Гончарова… И конечно, как не вспомнить одну из его самых известных работ, статью «Луч света в темном царстве». Она посвящена пьесе Островского «Гроза», где главная героиня, Катерина, сравнивается критиком с «лучом света», а ей противостоит «темное царство» глупости, невежества, ханжества и жестокости. Поскольку Добролюбов не скрывал революционных взглядов, то в советскую эпоху его творчество изучали тщательно. О том, что критик не разбирает произведение, а пропагандирует собственные взгляды, его собратья по перу догадались очень быстро. Князь Дмитрий Святополк-Мирский, публицист, отмечал, например:

«Считать это литературной критикой было бы несправедливо… У Добролюбова были зачатки понимания литературы… но он никогда и не пытался обсуждать… литературную сторону: он пользовался ими (произведениями. – Прим. авт.) как картами или фотографиями современной русской жизни… Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Лавров и Михайловский… они были пуританами, аскетами и фанатиками… Тургенев как-то сказал Чернышевскому: “Вы змея, но Добролюбов очковая змея”[101]. Они были плебеи, не затронутые художественной и эстетической культурой образованного дворянства, и попросту презирали неутилитарные культурные ценности. Русская литература… сводилась для них к Белинскому и Гоголю, понятному как чисто социальный сатирик»[102].

Николай Добролюбов в студенческие годы вел образ жизни, типичный для его времени – например, посещал бордели. Известно, что первый раз он попал в публичный дом в 1856 году. По всей видимости, после нескольких встреч молодой человек выделил для себя женщину, которая понравилась больше других. Ее звали Терезой Карловной Грюнвальд. Сохранилась их переписка, помогающая лучше узнать как характер самого Добролюбова, так и характер его отношений с Терезой.

О ней известно крайне мало: немка по происхождению, Грюнвальд родилась 19 февраля 183… года. Скорее всего, во второй половине 30-х. Появилась ли на свет в Петербурге (где и познакомилась с Добролюбовым) или приехала туда из Лифляндии? Сложно сказать. Она сносно говорила по-русски и намного лучше по-немецки, умела писать на двух языках. Родственница Чернышевского, Е. Н. Пыпина, упоминала, что «родные мерзко поступили с ней»[103]. По всей видимости, кто-то из семьи Грюнвальд, нуждаясь в деньгах, отправил девочку на панель. А после предпочел вычеркнуть ее из памяти – когда позже Тереза обращалась к собственному отцу за финансовой помощью, тот ответил, что ничем не может помочь. Она сыграла свою роль, а теперь считалась грязной, неуместной, испорченой…

Девушка работала проституткой уже несколько лет, когда повстречала Добролюбова. Тереза отличалась от других «бабочек» – она была не так груба, у нее имелись хорошие манеры и по своему поведению она больше напоминала бедную благовоспитанную барышню, нежели проститутку. А еще она с интересом читала книги, которые ей приносил молодой клиент, хотя явно не всегда понимала смысл прочитанного… В доме купца Никитина, где происходили интимные встречи, работали трое: Тереза, Наташа и Юля. Сводничеством занимался не сам купец, а арендаторша помещений, которую девушки именовали «теткой». Добролюбов называл то место «бардаком».

И вот здесь очень любопытный момент! Мы привыкли к использованию этого слова совсем в другом варианте. Бардак – значит, неразбериха, шум, возможно, грязь… Но сразу несколько толковых словарей упоминают и еще одно значение: бордель или публичный дом! В XIX веке такое название было вполне распространенным.

Судя по всему, Тереза была очень привлекательной внешне, раз студент Добролюбов возвращался к ней снова и снова и с готовностью платил за каждый визит по три рубля. Как было сказано выше, указанную таксу брала обычно проститутка из дома второго ранга. Имелся ли у Терезы «желтый билет», или она занималась проституцией нелегально? Не совсем ясно. Но, так или иначе, Николай стал все чаще бывать у Терезы. Он проводил ночи в «бардаке», а по утрам отправлялся на учебу.

По всей видимости, в самые первые месяцы пребывания в доме купца Никитина, Добролюбов не был так уж разборчив. Иногда проститутки выезжали с постоянного адреса, чтобы обслужить клиентов где-то еще. Это стоило чуть дороже, да и обычно для таких мероприятий снимали сразу несколько девушек… Однажды, когда Терезы не оказалось в доме, Николай воспользовался услугами другой «нимфы». Звали ее Ольгой, и она, судя по всему, провела в заведении совсем немного времени.

Таким образом, версия о немедленной и невероятной влюбленности Добролюбова в Терезу терпит крах. Молодой студент просто удовлетворял естественные потребности в знакомом ему месте. Там было уютно и спокойно. Там можно было не беспокоиться за сохранность собственной жизни и кошелька. «Тетка» следила, чтобы клиенты оставались довольными и не спешили менять ее заведение на какое-нибудь еще. И, как часто случалось в борделях, девушки использовали для общения совсем не те имена, которые носили. Тереза стала для Добролюбова «Машенькой». Девушка, делившая с ней кров и назвавшаяся Сашей, тоже оказалась на поверку немкой… К ним постоянно приходили студенты, статские, столичные немцы, любившие оказываться среди своих…

Тереза – Машенька – стала случайным увлечением Добролюбова. Возможно, он особенно проникся к ней после одного трагического случая.

Дело в том, что к немецкой проститутке ходили поочередно два родных брата. Знала ли Тереза о родстве клиентов? Вряд ли, хотя и возможно. А если знала, то нюанс мало интересовал ее – она исполняла роль и зарабатывала деньги. Вышло так, что братья внезапно обнаружили общий интерес и обозлились. Однако злость излили не друг на друга, а на несчастную проститутку Машеньку. Страшно избитая девушка медленно шла на поправку после кошмарного случая.

Добролюбов, конечно же, сразу узнавший о произошедшем, пришел в ярость. Ему было безумно жаль горемыку, обреченную каждодневно продавать себя.

Привязанность росла с каждым месяцем. Она не возникла одномоментно. Известно, что будущий знаменитый критик бывал в доме купца Никитина примерно три раза в месяц. Когда-то он пользовался услугами товарок Терезы, когда-то Машенька сама принимала его. Так или иначе, но со временем у него возникла потребность постоянно видеть девушку. Она казалась более чистой, более несчастной и нуждающейся в добром слове, нежели ее компаньонки. Добролюбов безошибочно вычислил самую несчастную, нежную, лишенную защиты девушку. Сам сирота[104], он почувствовал родственную душу!

Многие, друг мой, любили тебя,

Многим и ты отдавалась…

Но отдавалась ты им не любя…

Это была только шалость,

Или веленье голодной нужды,

Или отчаянья взрывы…

О красоты твоей чистой следы

В самом падении живы…

Свежи и пламенны чувства твои,

Сердце невинно и чисто, —

И в первый раз еще блеском любви

Светится взор твой огнистый.

Друг мой! С доверьем склонись мне на грудь…

Можем с тобой с этих пор мы

В правде сердечной любви отдохнуть

От добродетельной формы[105].

Итак, Тереза была чиста в его глазах.

В конце мая 1857 года Добролюбов оставил для нее клочок бумаги со своим адресом. Это означало, что проститутка отныне могла писать молодому человеку, если возникала какая-то потребность. Какая? Возможно, ей срочно потребовались бы деньги или помощь. Возможно, защита (памятуя о ревнивых клиентах). Дальнейшие события только ускорили сближение молодого человека и Терезы: так сложилось, что Грюнвальд пришлось покинуть прежнюю хозяйку и перейти под покровительство другой дамы. Судя по свидетельствам, новый «дом» оказался намного хуже, беднее и страшнее прежнего. Возможно, Терезу просто продали за долги владелицы заведения (случай не такой уж редкий), поэтому ей пришлось работать в новых, куда более омерзительных условиях. Обычно понижение ранга публичного дома пагубно сказывалось на девушках – они чаще начинали пить и довольно быстро погибали. Однако, на счастье Терезы, Добролюбов вовремя узнал об этом, вмешался и помог ей. Он уже задумывался над тем, не поселиться ли ему вместе с девушкой? Но прежде всего требовалось выплатить долг Грюнвальд – 25 рублей. После этого удалось снять комнату.

На что надеялся Добролюбов? В первую очередь, что, совершив акт спасения, он вытащит Терезу Грюнвальд из порочного круга. Во вторую, что сумеет дать ей возможность иначе устроиться в жизни. И конечно, что у него хватит сил обеспечивать себя и ее до той поры, пока обстоятельства не изменятся. У него определенно были основания верить. Николай блестяще окончил институт и получил бы золотую медаль, но ему помешало «вольнодумство». Он уже руководил критико-библиографическим отделом журнала «Современник», а еще поступил в домашние учителя к князю Куракину. Годом позже стал репетитором во 2-м кадетском корпусе.

Конечно, совместная жизнь требовала бо́льших расходов, чем прежде. Однако Добролюбов мужественно взял на себя это бремя. А вот предавать огласке изменившиеся обстоятельства личной жизни не спешил. Ни его бывшие сокурсники, ни коллеги даже не предполагали, что критик сожительствует с бывшей проституткой… Они провели под одной крышей 11 месяцев, за что Тереза была бесконечно признательна Добролюбову:

«Ах, Колинька! – писала Грюнвальд. – Я всю жизнь страдала, пока не узнала тебя. Но до того, как с тобой познакомилась, с того времени, я сделалась совершенно другим человеком. Ты был моим благодетелем, моим спасителем…»

Но гладкой и спокойной их жизнь не была. Тереза часто болела – наследие беспорядочного образа жизни, холода и недоедания. Историки считают, что у нее был скрофулез – заболевание, при котором воспаляются лимфатические узлы под кожей, а потом на этом месте возникают язвы. Лечение требовало денег, то есть возникали дополнительные расходы… При всей работоспособности Николая, каждая новая трата пробивала заметную брешь в его бюджете.

Да и прошлое все-таки имело значение. Добролюбов, особенно, когда ему приходилось отсутствовать, безумно ревновал свою гражданскую жену. Подозревал ее в изменах, хотя нет никаких доказательств, будто у него имелись основания. Вероятно, сказалось нервное напряжение из-за очень интенсивной работы и переживания из-за нехватки денег. Он мечтал, что спасет несчастную и обретет милого друга, но попал в настоящую ловушку. Прежде всего бытовую: дом – работа – дом. Поэтому, когда Тереза Грюнвальд обнаружила, что ждет ребенка в начале лета 1858 года, это повергло Добролюбова в еще большее уныние.

Тянуть лямку за двоих было безумно трудно и дорого. Ребенок не входил в ближайшие планы молодого публициста. Если им едва хватало средств, чтобы существовать вдвоем, то как прокормить третьего? Решение об аборте принималось совместно, а вытравливать плод Тереза отправилась, когда Добролюбов уехал отдохнуть в Старую Руссу. Из писем Грюнвальд становится понятно, что поначалу молодая женщина понадеялась обойтись жидким снадобьем, способным вызвать выкидыш. Но средство не помогло Терезе. Ей пришлось потратить 20 рублей серебром, чтобы тайком избавиться от ребенка. И это было чрезвычайно рискованно! Аборт разрешался по медицинским показаниям, и во всех других случаях его считали обычным убийством. Виновными признавались женщина и медик. Причем врач мог получить запрет на ведение деятельности на несколько лет. То есть лишался возможности заработка! Конечно, подобного никто не желал, и аборты совершались в строжайшей тайне.

О том, что все завершилось, Тереза сразу же написала Добролюбову.

Его мучили противоречивые чувства. Тем же летом 1858 года Николай рассказывал своему другу Чернышевскому, что он размышляет о том, чтобы жениться на Терезе, и одновременно страшится следующего шага. Сам критик считал аборт наилучшим выходом, но мучился из-за принятого решения. В письме к другу Златовратскому, отправленном 1 августа, он называет самого себя «мерзавцем». В его стихах – боль и тоска, а основной посыл таков: девушка доверилась ему, а он поступил как негодяй. Спас несчастную от порока, но сам же заставил ее пойти на большой грех…

Вне всякого сомнения, Тереза была в этих отношениях ведомой. Она следовала за Добролюбовым, а не он за ней. И женщина делала так, как считал нужным Николай. Поэтому-то свадьба не состоялась.

Если бы Тереза умела ловко манипулировать возлюбленным, она сочеталась бы с ним браком еще в начале 1858 года. Но Грюнвальд то ли не могла, то ли не решалась надавить на любимого. Хотя совместное сожительство невенчанных людей унижало Терезу. Если Добролюбов решился избавить бедняжку от постыдной судьбы, то почему продолжал пользоваться ею?

Тут хочется вспомнить эпизод из турецкой истории: если девушка-рабыня, поступавшая в гарем, становилась мусульманкой и получала от хозяина вольную, она уже не могла находиться на прежнем положении наложницы. По законам ислама свободная женщина не могла жить, словно чья-то любовница. Тогда ее следовало или отпустить, или заключить с ней никах[106].

Когда Добролюбов взял на себя ответственность за Терезу, когда выкупил ее из сексуального рабства, он стал не просто ее опекуном. Мужчина должен был что-то выбрать: или найти работу, которая могла бы ее прокормить, или же взять бывшую проститутку в жены. Не сделав ни того ни другого, он превратил ее существование в подобие того же ремесла, которым она занималась прежде. У него появилась личная наложница! Интересно, что в «личные наложницы» охотно выкупали «бабочек» из публичных домов Владивостока: в 1910 году триста девушек перешли из борделей в содержанки к китайцам, корейцам, русским и монголам…

Иначе видели эту ситуацию друзья Добролюбова. По их мнению, Николай Александрович вовсе никогда не должен был допускать подобного шага. Чернышевский утверждал, что Тереза никогда не любила Добролюбова (вопрос – насколько авторитетно он мог судить?). Но куда больше его отталкивало невежество предполагаемой жены. Конечно, Грюнвальд никоим образом не дотягивала до уровня критика. Мы помним, что образование ее завершилось приблизительно в 12 лет. Даже те книги, которые Николай Александрович давал ей, рекомендовал к прочтению, не могли за короткий срок помочь вылепить из малограмотной и несведущей девушки подобие ровни. Культурная пропасть казалась огромной. Можно ли было перекинуть через нее мостик? Вполне. Однако на исходе лета 1858 года, снова вернувшись в Петербург, Добролюбов начал искать возможности для расставания.

Они разъехались в последних числах августа. Терезе сняли квартиру из двух комнат в доме на Невском проспекте (неподалеку от нынешнего метро «Маяковская»), Добролюбову – на Литейном. Оплату жилья брал на себя Николай Александрович, ведь у девушки – разумеется! – не было источника дохода. Таким образом, он освобождал себя от уз, но при этом оставался обязанным содержать свою нечаянную прихоть.

Впрочем, пара не то чтобы рассталась. Они виделись, общались, и, скорее всего, встречи носили и интимный характер тоже. Можно сказать, что Добролюбов уступил давлению Чернышевского, которому в целом не нравилась эта история. Утверждается, что Тереза следила за порядком в квартире Николая, относила в стирку его рубашки, старалась быть для него полезной. Но постепенно молодые люди отдалялись друг от друга. Точнее, Николай стремительно отдалялся, несмотря на жалобные письма бывшей возлюбленной, где она просила не оставлять ее и сетовала, что недостаточно умна…

Известно, что у него появилась новая любимая проститутка – Бетти, правда ее он не собирался брать на поруки. Возникло и недолгое увлечение Анной Васильевой. А затем в его жизни появилась Клеманс. Эта молодая женщина состояла в отношениях с Добролюбовым как минимум пять месяцев в 1860 году. Обиженная Тереза решила, что ей пора начать новую главу жизни и покинула Петербург. Путь ее лежал в Дерпт, где она надеялась устроиться. Компанию составила немецкая подруга, Амалия, – они вместе в январе 1860 года снимали квартиру. Девушки решили выучиться на акушерок, благо такие курсы появились и стали пользоваться популярностью.

Планы нарушила болезнь Терезы – требовалось учиться, платить за это 60 рублей, но ей отказали в приеме на курсы, пока она не поправится. Собственных денег оставалось около двух с половиной сотен рублей, что могло позволить держаться на плаву какое-то время. Но Тереза пропустила учебный год… Наступило лето, а до августа курсы не работали. Так что молодая женщина отправилась в Псков, где, если верить письмам Грюнвальд, попробовала ассистировать акушерке. Она хотела учиться или пыталась заработать? Не слишком ясно.

Некоторую сумму присылал ей Добролюбов – через Чернышевского. У Терезы возникли мысли податься в швеи, и даже – о боже! – в артистки. Но затем она снова оказалась в Дерпте и записалась на акушерские курсы. Студенток сразу же отправляли практиковаться, о чем Грюнвальд не без гордости сообщала в письмах. Но, по всей видимости, переоценила свои возможности и, не будучи дипломированным специалистом, отправилась принимать роды, которые закончились трагически. За это Терезу судили, ей пришлось выплатить большой штраф.

Многие письма женщины содержали просьбы прислать денег. Причем речь шла об очень солидных суммах – около 700 рублей за один раз. Затем Грюнвальд снова попала в переделку, и снова из-за неаккуратности: роженица скончалась. Новое судебное разбирательство грозило новыми штрафами… Спасенная проститутка запутывалась в свободном мире все больше и больше.

А затем скончался Добролюбов. Единственный человек, который хлопотал о ней, больше не мог ничего сделать. Долги Терезы росли, она попыталась обратиться к его другу Чернышевскому, но тот находился под арестом. Ситуация для женщины становилась до того скверной, что Грюнвальд была готова рыдать от отчаяния. На нее подали в суд сразу несколько кредиторов! Разбирательство длилось долгие 10 лет. Что с ней было все это время? На какие средства она жила? Есть сведения, что в 1872 году некто Александр Кидов напал на Терезу, но обстоятельства происшествия крайне туманны. А потом бывшая «камелия» и вовсе пропала из виду. К большому сожалению, трудно представить, будто женщина сумела хорошо устроиться… Жизнь показала, что ей всегда требовалась опора. А вот внутреннего стержня Тереза так и не обрела…

Пока она пыталась наладить честную жизнь, Добролюбов находился за границей. Из-за обострившегося туберкулеза (ох уж этот петербургский бич, косивший и богатых и бедных!) он покинул Россию в мае 1860 года. Считалось, что лучший климат для лечения – в Швейцарии, Франции и Италии. Именно туда отправлялись, чтобы поправить здоровье. К сожалению, помогало это не всем. В те времена популярной стала трагическая история великолепной юной княгини Марии Кочубей. Урожденная Барятинская, близкая подруга великой княжны Ольги Николаевны Романовой, она захворала сразу после свадьбы. Ее везли на юг Европы, как раз в спасительную Италию, но несчастная красавица скончалась по дороге 20 января 1843 года.

Добролюбов добрался до Парижа и сразу же начал заводить знакомства с женщинами. Образ Терезы не вставал перед его глазами, влюбленность (если она была!) осталась в прошлом. В октябре Николай впервые встретился с проституткой Эмилией Телье, работавшей по той же схеме, что и ее русская коллега – жила на съемной квартире и там же принимала клиентов. Если Терезу отдал в сексуальное рабство отец, то здесь ситуация была чуть иная. Эмилия чувствовала ответственность за больную мать, поэтому и пошла в проститутки.

По всей видимости, у Добролюбова категорически не складывались отношения с «приличными» и «благонравными» женщинами. Говорили, что его язвительность и резкость отталкивали девушек из общества. Им не нравилась его прямолинейность и нежелание нравиться. А вот с падшими известному критику было проще. Они принимали его настоящим.

Николай платил за посещение, проститутки закрывали на все глаза. И с ними же мог чувствовать себя свободнее. Такие выводы проистекают сами собой, исходя из анализа недолгой жизни Добролюбова. Ни одного мало-мальски значимого романа с девушкой из приличной семьи! А вот к «несчастным» его влекло с неудержимой силой.

Что это было? Стремление стать лучше, выше, чище? Искреннее желание спасти еще одну несчастную? Или же просто следствие характера – сложного, противоречивого? Николай Александрович поладил с Телье, как прежде ладил с Терезой. На протяжении двух месяцев их встречи были частыми, и только 27 ноября он отбыл в Женеву. Есть свидетельства, что, расставаясь с Эмилией, мужчина просил ее покончить с постыдным ремеслом (словно способен был что-то предложить взамен!). По всей видимости, он даже оставил ей некоторую сумму денег на первое время. Однако Добролюбов не имел возможности постоянно содержать Эмилию, а девушка нуждалась в регулярном доходе. Поэтому проститутка снова вышла на панель.

«Я выходила из дому поневоле, – писала она возлюбленному. – Но вид у меня был такой болезненный, что со мной никто не заговорил. И вчера я тоже выходила и выглядела счастливее…»

Итак, поневоле! Чтобы странный русский господин ни в коем случае не подумал, что она просто не знает другого ремесла. Возможно, Эмилия Телье (как прежде Тереза) все-таки надеялась, что Добролюбов женится на ней?

Она хваталась за русского дворянина, как за спасительную соломинку. Бог весть, что девушка себе вообразила! Но признавалась Добролюбову, что готова горы свернуть, чтобы быть с ним. Надежды питались исключительно самим Николаем Александровичем, который рассеянно ронял, что был бы не прочь пожить вместе с Эмилией…

Впрочем, этому не суждено было случиться. Добролюбов опомнился, передумал, а Эмилия, понимая, что ей требуется платежеспособный клиент, снова окунулась в водоворот жизни полусвета. Ей требовалось на что-то жить, содержать больную мать, поэтому ее трудно упрекнуть. А критик уже ничем не мог ей помочь. 17 ноября 1861 года он закрыл глаза навеки.

Спасти несчастную – столь благородный порыв периодически овладевал сердцами людей. Николай Платонович Огарев, осевший в Лондоне после сложных метаморфоз в своей весьма бурной жизни (как личной, так и общественной), провел последние месяцы подле проститутки, пытаясь вместе воспитывать ее сына (рожденного не от него). Один из сокурсников Добролюбова тоже проявил участие по отношению к женщине с панели и попытался создать с ней подобие семьи.

Но такие истории чаще всего завершались неудачей. Спасенные возвращались к тому, с чего начинали.

Глава 8. «Смежные профессии»

Она получила за свою жизнь 800 предложений руки и сердца. Говорили, что из-за нее погибли семь человек – одни стрелялись на дуэлях, другие покончили с собой от неразделенной любви. Девушка была красива до такой степени, что сводила с ума одним взглядом. Князья и герцоги падали перед ней на колени и были готовы предложить все… Кроме титула и фамилии. Лина Кавальери была итальянской оперной певицей и проституткой в глазах аристократического общества.

Джованни Больдини написал потрясающий портрет Лины, на котором ее невероятная красота поражает и по сей день. А сколько сохранилось кокетливых открыток с лицом Кавальери!

По сути, она стала одной из первых настоящий моделей, чье изображение старались купить и поставить карточку на стеллаж (предтеча постеров и календарей). Рожденная под Рождество, малышка получила имя Наталина – или просто Лина по-домашнему. Начинала на пьяцца Навона в Риме, а в 1897 году получила выгодный контракт в России. Ее приглашали петь для самой изысканной, самой богатой публики! Неплохо для девочки из ниоткуда…

Первые выступления иностранки проходили в знаменитом для конца XIX века театре и ресторане «Крестовский сад», что на набережной Средней Невки, 2.

Принадлежало столичное заведение татарскому купцу первой гильдии Хабибулле Хасановичу Ялышеву.

Именно там красавицу увидел – и полюбил сверх всякой меры – князь Александр Барятинский. Он был представителем знатного и богатого рода, выпускником Пажеского корпуса, офицером Нижегородского драгунского полка и очень близко находился к правящему дому Романовых.

Отношения такого человека всегда оказывались на виду. Разумеется, о его восхищении Линой быстро узнали.

Среди пленительных наяд

Я выбирал подружку.

Как был хорош «Крестовский сад»

И «Мартовского» кружка.

Здесь русский пир, немецкий пир,

Здесь жизнь идет на диво.

Пока еще в России – мир,

И рядом пьют – германец бир,

А русский с пеной пиво…[107]

Бабушка князя, легендарная графиня Надежда Алексеевна Стенбок-Фермор[108], которая была владелицей множества предприятий, умоляла Алекандра одуматься. Прежде она никогда и ни в чем не отказывала любимому внуку и даже оплатила однажды его карточные долги в размере 200 тысяч рублей не моргнув глазом… Но тут проявила твердость: какая-то певичка не войдет в семью князей Барятинских!

Молодым аристократам не запрещали вступать в интимные связи. Все прекрасно понимали, что интерес к женщинам – явление закономерное и неотъемлемое.

Помните, как в «Анне Карениной» писал Лев Толстой?

«Мать Вронского, узнав о его связи, сначала была довольна – и потому, что ничто, по ее понятиям, не давало последней отделки блестящему молодому человеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся ей Каренина, так много говорившая о своем сыне, была все-таки такая же, как и все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской»[109].

Таких прекрасных дам, как Лина Кавальери, было принято осыпать дорогими подарками, восхищаться ими, содержать для них квартиру и приобретать экипажи и наряды, но игра заканчивалась на определенном этапе. Желательным считалось, чтобы от связи не появлялись дети. Их происхождение ставило бы в нехорошее положение отцов (возникал вопрос о том, куда пристроить незаконных младенцев и какую фамилию дать, что считалось лишними хлопотами) и обременяло бы матерей (наличие ненужного ребенка, не способного претендовать на наследство родителя, затрудняло бы дальнейшее восхождение на светские вершины). Иными словами, князю Барятинскому дали понять: он может вдоволь наиграться с очаровательной молодой дамой. Банковский счет позволяет ему преподносить роскошные украшения в знак признательности. Но о женитьбе думать нельзя.

Однако именно такой план и возник в голове безумно влюбленного князя!

Он мечтал взять в жены Лину, назвать княгиней и ввести в высшее общество на положении равной. Барятинский допускал, что брак могут признать морганатическим[110](с вероятностью в 100 %, ведь Кавальери не была ни аристократкой, ни русской, ни православной), но тогда у Лины появился бы иной титул учтивости. И их совместная жизнь все равно состоялась бы!

В то время уже был известен пример принца Константина Ольденбургского, ближайшего родственника Романовых, который влюбился на Кавказе в княгиню Агриппину Дадиани. История наделала шуму – поговаривали, что Ольденбургский выиграл Агриппину в карты, по другой версии – умолял Дадиани «уступить» ему жену в обмен на уплату многочисленных карточных долгов… Так или иначе, но Агриппина сделалась женой принца Ольденбургского, хотя и не именовалась «ее высочеством». Ее титул звучал иначе – графиня Зарнекау. Все шестеро детей пары, родившиеся в промежуток между 1883 и 1892 годом, также носили фамилию матери…

Иными словами, прецеденты были! Требовалась только добрая воля семьи Барятинских. Но молодому человеку отказали. Его пылкое обращение к императору Николаю II тоже ни к чему не привело. Государь наотрез отказывался идти наперекор воле рода.

И вот здесь занятый момент: сам император женился на гессенской принцессе Алисе фактически вопреки воле родителей. Хорошо известен факт, что ни отец, Александр III, ни мать, императрица Мария Федоровна (урожденная датская принцесса Дагмар) не желали, чтобы сын брал в супруги эту девушку. Очень много сомнений вызывала семья Гессенских, где было место и скандальным отношениям, и… болезням. И все же Николаю удалось настоять, к чему привел поступок, мы знаем – императрица Александра Федоровна, та самая гессенская принцесса Алиса, передала единственному сыну императора злосчастную гемофилию. Не будь их брака, история России могла бы сложиться иначе! Ведь тогда не было бы больного цесаревича, подозрений относительно болезни дочерей, приближения к семье Григория Распутина, как многие считают, рокового…

Однако вернемся к истории князя Александра. Барятинский не являлся представителем династии Романовых, но ему не позволили сочетаться браком с любимой. Конечно, можно возразить, что между принцессой гессенского дома и чаровницей из кафешантана есть разница… Но ведь и между императором и Барятинским она была!

Александр продолжал надеяться на чудо. Он подарил Лине невероятной красоты изумрудный гарнитур, женщина берегла его практически до самой смерти. Почти шесть лет Кавальери разрывалась между Парижем и Петербургом, выступала в Москве… Тот самый упомянутый портрет Больдини был заказан князем Барятинским и оплачен им же. Но дело неизбежно шло к финалу. Для Александра нашли подходящую невесту – светлейшую княжну Екатерину Александровну Юрьевскую. Род Барятинских вплотную приблизился к Романовым, поскольку княжна была дочерью Александра II от его второй, морганатической жены…

Влюбленные расстались.

Позже Лина Кавальери не единожды выходила замуж. А погибла она в 1944 году в своем флорентийском доме во время бомбежки. Судьба Александра оборвалась намного раньше.

Он так и не смог прийти в себя из-за невозможности жениться на любимой. Горькая ирония судьбы: законная жена обожала его! Княжна Юрьевская была готова на все ради мужа! Даже стала пользоваться теми же духами, что Лина. Сделала похожую прическу! Все считали, что Екатерина очень хороша собой, приятна в общении, умна… но Барятинский не любил ее. Разбитое сердце Александра начинало сбоить. Недуги все чаще одолевали его, а в 1910 году он скончался от острого менингита.

И все потому, что певичка не считалась достойной партией!

«На актрисах не женятся», – говорил покойный герцог Филипп Эдинбургский своему внуку, принцу Гарри. Он отговаривал его от поспешного решения сочетаться браком с актрисой Меган Рэйчел Маркл как раз по этой причине – человеку столь высокого положения зазорно брать в жены работницу легкого жанра.

Даже в XXI веке подобный шаг рассматривался как нечто недостойное. Представьте себе, как об этом говорили в XIX!

Так же, как семья Барятинских, единодушно осудила планы своего старшего отпрыска, герцога д’Юзеса, его знатная аристократическая семья. События разворачивались практически в одно время! Потомок гордого рода Рошешуар и Мортемар, праправнук вдовы Клико, Жак д’Юзес влюбился в парижскую танцовщицу Эмильенну д’Алансон. Аристократическая приставка «де» была выдумкой, потому что Эмильенна родилась в бедности и у простой консьержки. Тем не менее девушка так поразила герцога, что тот решил взять ее в жены.

Мадам д’Юзес была на грани обморока. Она овдовела в 30 с небольшим и с той поры считала заботу о детях своей главной задачей. Для Жака планировалась великолепная партия с дочерью графа. Чтобы молодой герцог поскорее забыл об увлечении, мать придумала для него поездку в Африку. Всем известно: с глаз долой – из сердца вон. 26 января 1892 года Жак отбыл из Марселя на юг. Заранее он договорился с Эмильенной, что будет часто-часто писать ей, и слово сдержал. Но… не так уже долго длился роман на расстоянии.

В Африке – кто бы мог подумать, правда? – герцог заразился лихорадкой. Положение Жака д’Юзеса быстро стало таким тяжелым, что было решено отправить герцога в Париж. Увы. Молодой миллионер скончался на Черном континенте. Безутешная мать рыдала несколько месяцев подряд. Но кого она могла винить в произошедшем, если сама отправила Жака в путешествие?

Сколько сломанных судеб из-за сословной гордости…

Читатели моего канала на «Дзене» возражали: «Мать хотела лучшего! Она не желала, чтобы сын женился на проститутке!» Эмильенна д’Алансон, конечно, была дорогой содержанкой. И Лина Кавальери принимала подарки от мужчин не просто так. Но мы знаем, чем закончились истории герцога д’Юзеса и князя Барятинского, когда им не позволили взять в жены любимых женщин. И неизвестно, как сложилась бы их жизнь в противном случае.

Женщина «благонравного поведения» обычно проходила несколько этапов: сначала послушная дочь, затем трепетная невеста, после любящая жена, достойная мать… Если она не выходила замуж, то избирала духовный путь (например, богатейшая наследница Анна Алексеевна Орлова-Чесменская, на которой рады были бы жениться самые завидные женихи России, после смерти отца в 1808 году охладела к светскому шуму и стала все больше времени проводить в монастыре. Это не помешало ей в 1817 году стать камер-фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны). Но такие случаи скорее становились исключениями – чаще незамужние женщины уходили в монастыри или добровольно становились опорой семьи, как Татьяна Александровна Ергольская, взявшая на себя воспитание осиротевших детей графа Толстого. Таким образом, женщина не вела одинокого независимого существования. Даже купчихи, нередко рано остававшиеся вдовами и поднимавшие хозяйство (включая фабрики, лавки, другие предприятия), все равно были тесно связаны с семьями, воспитывали детей. Вдовы без наследников часто возвращались в семью отца. Или – в крестьянских хозяйствах – оставались у свекров. Но и тогда их не считали одинокими.

По этой причине женщины, жившие в отрыве от семьи или церкви, воспринимались как существа иного, чаще более низкого положения. Они не вписывались в установленные рамки, а потому превращались в изгоев. Актрисы, балерины, певицы не назывались напрямую проститутками, но отношение к ним было иным, нежели к замужним и обремененным детьми. Да и сама среда способствовала этому. Актрисы выходили на сцену, чтобы показать себя, они носили полупрозрачные римские хитоны, изображая героинь античного времени. Балерины кружились по сцене в невесомых нарядах… Женщина благонравная не обнажалась публично. Она могла появиться в сильно декольтированном платье на балу, но все остальное тщательно скрывалось. Вольная муслиновая мода на белые тонкие платья, смоченные, чтобы они прилипали к ногам, подчеркивая их стройность, прошла довольно-таки быстро…

С XVIII века, когда в России распространились театры, женщин, занятых в актерской профессии, становилось все больше. Их считали – будем честны! – не совсем честными. Артистке не зазорно было предложить содержание за возможность разделить с ней постель. Не берем крепостные театры, где изначально подразумевалось подневольное существование лицедеев (и тогда отношения между барином и понравившейся ему примой вполне укладывались в рамки обычного явления времен крепостничества). Воспитанницы Петербургского театрального училища, впоследствии выходившие на императорскую сцену, воспринимались публикой как доступные объекты для реализации похотливых желаний. Получался выгодный обмен: красота – деньги. И малое число молодых женщин считали подобное положение вещей ненормальным.

Когда граф Безбородко, практически всемогущий соратник Екатерины II, начал преследовать актрису Елизавету Семеновну Федорову, та обратилась за помощью к императрице. Это был крик отчаяния. Никакие уговоры не действовали на графа. Он принимал отказы Урановой (такой сценический псевдоним взяла Елизавета Семеновна) за ложное кокетство. А когда Безбородко узнал, что прима мечтает выйти замуж за актера Силу Сандунова, преследования удвоились. Пришлось несчастной прямо со сцены Эрмитажного театра взмолиться о заступничестве!

Актриса так тронула сердце Екатерины II, что та лично проследила: Уранова выйдет за Сандунова – и 14 февраля 1791 года лично убирала невесту к венцу, то есть надевала на нее дорогие украшения. Венчалась пара актеров в дворцовой церкви. Более того, прознав, что директор театра Храповицкий всячески потворствовал ухаживаниям Безбородко за Урановой, уволила руководителя с поста…

После венчания Уранова и Сандунов оставили сцену, а потом перебрались в Москву. Чем они занялись там, вы наверняка знаете – открыли бани. Сандуны существуют и по сей день!

Но сговорчивых оказывалось больше. Нищенская зарплата в театре отчасти заставляла женщин искать дополнительный способ заработка. Когда директору Императорских театров пожаловались, что балерины слишком мало получают, он совершенно искренне удивился: «Так они же все в бриллиантах ходят! У каждой имеется несколько покровителей!»

Получалось, что актриса становилась содержанкой, куртизанкой, женщиной легкого поведения. Проституцией это не называлось, но суть не менялась. Вместо «желтого билета» у таких женщин – театральные афиши с их именами… Некоторым актрисам, правда, удавалось схватить удачу за хвост – актриса Семенова, рожденная крепостной, вышла замуж за князя Гагарина. Крепостная Прасковья Жемчугова стала супругой графа Шереметева…

Особый интерес у состоятельной публики XIX века вызывали балерины. Уже упомянутая мной Истомина, о которой с таким восторгом писал Александр Сергеевич Пушкин, поочередно была возлюбленной нескольких аристократов. Почти два года она прожила с штабс-ротмистром Василием Шереметевым, а после стала принимать ухаживания Грибоедова и графа Завадовского. Об Авдотье Истоминой ходили слухи, что она практикует «частные вечеринки», где полностью обнажается и танцует для узкого круга лиц. Вне всякого сомнения, ничего подобного женщина из общества сделать не могла…

Одно из таких выступлений завершилось трагически. 17 ноября 1817 года Истомину пригласили станцевать на квартире у Завадовского. Присутствовал при этом и Александр Сергеевич Грибоедов… А когда известие дошло до Василия Шереметева, разразился скандал. Молодой человек посчитал себя оскорбленным, а Истомину назвал изменщицей… Дело шло к дуэли.

Назначили поединок. 24 ноября с шести шагов стрелялись Шереметев и Завадовский. Пуля штабс-ротмистра оторвала воротничок от сюртука графа. Выстрел Завадовского поразил Шереметева в живот. Сутки спустя возлюбленный Истоминой скончался.

Но остались секунданты! Грибоедов и Якубович! Именно они и сошлись на дуэли осенью 1818 года. Дело происходило в Тифлисе, страсти уже, казалось, поулеглись… Грибоедов умолял Якубовича успокоиться, однако тот был настроен довести дело до конца. Второй поединок тоже назначили. Пуля Якубовича обезобразила Грибоедову мизинец левой руки. Якубович ранен не был. Впоследствии инцидент назовут «четверной дуэлью», виня в ней – конечно же – балерину Истомину.

К слову, было у нее и продолжение – когда Александр Сергеевич Грибоедов был убит толпой фанатиков в Персии, опознать труп удалось только… по тому самому мизинцу, пострадавшему в ходе поединка 1818 года.

А что Истомина? Она вышла замуж за драматического актера. Несмотря на красоту и популярность, Авдотья не могла претендовать на большее. Умерла балерина от холеры, в 1848 году, пережив практически всех участников «четверной дуэли». Дольше нее прожил только Завадовский – он скончался в 1856-м…

Балерины – особенно те, что становились настоящими звездами – нередко приобретали очень богатых и влиятельных покровителей. Матильда Кшесинская, как мы знаем, сумела увлечь императора Николая II, а потом войти в семью Романовых. Этот немыслимый брак даже на полвека раньше не был бы возможен. Потому что девушка, танцующая на сцене, – непременно «с прошлым».

Отчего танцовщицы добивались успеха, понять несложно. Грациозные движения, легкие платья, обнажающие ноги, вызывали у публики волнение. На протяжении многих веков именно ноги скрывали от посторонних глаз. Их не принято было показывать, хотя императрица Елизавета Петровна, обладательница весьма стройных ножек, обожала наряжаться на маскарады в мужские костюмы, как раз чтобы продемонстрировать прекрасную фигуру. В XVII столетии художники особенно полюбили изображать катание на качелях, потому что тогда можно было легко и непринужденно показать игру чувств – вздымаются юбки, мужчина заворожен, женщина кокетливо смеется… Можно возразить: «А как же картины на библейские или античные темы, где все часто обнажены?» Такие полотна не должны были разжигать чувственность. К тому же сюжеты всем хорошо знакомы. Нет простора воображению!

В XIX веке, помимо Кшесинской, гремело имя еще одной балерины – Екатерины Числовой. Любопытная деталь: она была партнершей по танцу Феликса Кшесинского, отца той самой Матильды… Числова с 1860-х стала возлюбленной великого князя Николая Николаевича, сына императора Николая I. Для дамы сердца тот снял дом напротив собственного дворца. У влюбленных был условный знак: две свечи. Если Числова зажигала их возле окна, то великий князь знал, что его ждут. Тогда он немедленно отправлялся к ней. У Числовой и Николая Николаевича родились пятеро детей, которым дали рядовую фамилию Николаевы.

Занятно, что император Александр II, сам большой любитель молодых красивых дам (одна из них впоследствии стала его постоянной любовницей, а затем морганатической женой) крайне резко выступал против балерины Числовой. Отчего такая двойная мораль? Во-первых, считалось, что женщина невысокого происхождения находится рядом с великим князем исключительно из корыстных побуждений (любовницу Александра II, княжну Долгорукову, впрочем, обвиняли в том же самом), во-вторых, «низкая профессия» дамы. Мы же знаем, как считали в обществе: балерина – практически стопроцентная содержанка. То есть дорогая проститутка.

Числовой пришлось уехать из Петербурга, куда она вернулась уже после убийства Александра II в 1881 году. Ей даже разрешили жить с великим князем в его дворце! Впрочем, то был уже закат ее жизни, закат чувств. И прежде очень вспыльчивая, Числова сделалась практически невыносимой. Она закатывала скандалы, обвиняла князя в том, что мужчина недостаточно много делает для детей, а после вообще отказалась впускать его в свои покои. Утверждали, что бывшая прима даже поколачивает высокопоставленного возлюбленного.

Женщина умерла молодой, в 43 года, от рака пищевода. Уже после смерти выяснилось, что Числова скопила миллионное состояние и оставила детям. Великий князь пережил ее только на полгода.

Кстати, о побоях! Еще одной «тяжелой на руку» оказалась балерина Елена Андреянова, бившая гражданского мужа, Александра Гедеонова. Пусть тот и был директором Императорских театров, однако он терпел, если обольстительная Елена кидалась в него туфлей.

Родившаяся в 1819 году, она стала любовницей Гедеонова очень рано. А ведь ее даже не считали красивой! Говорили, что, поднимая ногу, она боится задеть свой длинный нос. И все же на сцене танцовщица была хороша. Училась у Марии Тальони, гастролировала в Европе и умерла на гастролях в 1857 году. В то время считали, что Андреянова не выдержала слишком большой нагрузки. Но со временем истинная причина смерти прояснилась – рак, как и у Числовой. А вот Марфа Муравьева, которую особенно отличал балетмейстер Мариус Петипа, протанцевала на сцене всего 6 лет. Она отличалась бо́льшим благоразумием, чем ее коллеги, – встретила офицера, вышла за него замуж и навсегда покинула сцену.

Вызывали подозрение у общества и разведенные женщины. Получить церковный развод в XIX столетии было крайне сложно, и главной причиной для него являлась измена. Второй по значимости считалась «неспособность к брачному сожительству» – чаще всего связанная со слабым здоровьем. Третьей – исчезновение кого-либо из супругов и полное отсутствие известий о нем на протяжении пяти лет. Четвертая возможная причина для развода – применение к одному из супругов лишения всех прав и состояний. Все мы помним историю декабристов. Так вот, жены государственных преступников, какими являлись участники декабрьского восстания на Сенатской, получали развод как раз по этой причине. Разумеется, только те, кто согласился. И наконец, реже всего случались разводы из-за психического расстройства мужа или жены.

Доля разводов из-за прелюбодеяния составляла примерно 55 %. Таким образом, если в ближайшем окружении у кого-либо появлялась разведенная женщина, то первое, о чем думали: изменила! Тем более что в подавляющем большинстве инициаторами расторжения брака становились мужчины.

«Измены и нарушение брачных обетов – это прежде всего “столичная” история, – иногда приходится слышать мне от читателей и комментаторов, – в глубинке люди жили иначе».

Должна возразить. И в глубинке изменяли мужьям и женам. Приведу простой пример из Тобольской губернии, которая, согласитесь, уж никак не столица. Согласно данным, собранным за вторую половину XIX – начало XX века[111], в регионе зарегистрировано 707 бракоразводных дел из-за того, что кто-то «пошел на сторону». Из 1287!

Развод считали позорным действом. И виновным в прелюбодеянии либо запрещалось вовсе вступать в брак, либо на какой-то срок. Знаменитый ученый Дмитрий Менделеев, женившийся без любви на Феозве Никитичне (женщина к тому же была его старше), со временем повстречал хорошенькую и молодую казачку Анну Попову. Шестнадцатилетняя девушка настолько поразила его воображение, что химик принял решение оставить семью.

Феозва, понимая, как некрасиво будет смотреться в статусе «разведенки», вытребовала с Менделеева немало «отступных»: содержание, строительство дачи на берегу Финского залива, оплата аренды квартиры в Петербурге… За взятку в 500 рублей развод оформили в 1881 году довольно-таки быстро. Но Менделеев не мог венчаться целых семь лет! А у него в том же году родился ребенок от Анечки Поповой…

Чтобы и жениться быстрее, чем разрешалось, Менделеев снова пошел на подкуп. Цена вопроса составляла баснословные 10 тысяч рублей… Именно такую сумму химик уплатил священнику Куткевичу за венчание с любимой. Так что при желании законы обходили. Но это было очень дорого. К слову, с Анечкой он прижил еще троих детей. А их старшая девочка Люба со временем стала женой поэта Александра Блока, взявшего Менделееву в жены, чтобы обожать. В прямом смысле слова – не прикасаясь к ней, не соединяясь телесно. Физическое наслаждение Блок получал у тех же самых жриц любви, а вот к жене приходил, чтобы воспевать в ней Прекрасную Даму. Вот такое любопытное переплетение судеб.

Итак, помимо официальных проституток существовали и дамы «смежных профессий» – певицы, актрисы, балерины. От них не ждали идеального поведения. Наоборот, сама атмосфера, окружавшая таких женщин, создавала ореол порочности. Богатые купцы могли взять к себе на содержание хорошенькую инженю. Князья не считали зазорным поселить в отдельной квартире или флигеле усадьбы изящную танцовщицу. Богатейший князь Николай Юсупов привечал балерину Биготтини французского происхождения, столичную красавицу Тукманову, а с 1812 года и юную Екатерину Колосову. Балерина Колосова жила в усадьбе Архангельское и стала матерью двух сыновей князя, получивших изящную фамилию – Гирейские. Впрочем, их взросление фаворитка не увидела – скончалась, подарив Юсупову четыре года блаженства.

«Актерки» – как презрительно отзывались о них в приличном обществе – кружили головы мужчинам. Без всякого «желтого билета». И это тоже стало частью картины мира. К ним привыкли, они не вызывали изумления. Скандалец мог ожидать только благовоспитанную барышню, девушку из хорошей семьи, вдруг превратившуюся в чью-то содержанку. Вот тогда друзья и знакомые разводили руками, трагически приподнимали брови и сетовали на дурное влияние извне, говорили о «сбившемся с пути ангеле».

Не заикались о проституции, хотя речь шла о покупке женского тела, когда заключался «кебинный брак». Такие союзы существовали на Кавказе и заключались между двумя сторонами (и второй не всегда была девушка, а чаще ее родственники) на определенный срок. И конечно, из-за финансовой выгоды. Широко известен факт, что генерал Ермолов вступал в «кебинные браки». Алексей Петрович не был женат по причине не слишком прочного финансового положения и, конечно, службы! В 1819 году он встретил в Тарке девушку по имени Сюйда, которая и стала его «кебинной супругой». Ребенок, рожденный в «семье», остался с Ермоловым, а Сюйда по окончании контракта вышла замуж за соплеменника. Имелась у генерала еще одна временная любовь – Тотай. Двух мальчиков, прижитых с нею, Алексей Петрович тоже взял на воспитание. С матерью осталась только девочка, но получала содержание от генерала. Кстати, всех сыновей Ермолов вырастил и дал им, как говорится, «путевки в жизнь». Итак: договор, продажа, покупка. Чем не обычная рядовая проституция?

Были и еще варианты – неравные браки. Выдать замуж дочь или сестру за человека много старше, но зато с положением в обществе (или с капиталом) считалось абсолютно нормальным. Так продали генералу Керну семнадцатилетнюю Анну Полторацкую. Жениху было 52 года, он отличался сварливым нравом, бесконечно поучал жену и распекал ее за малейшую провинность. Каким мог быть этот союз? Только несчастливым. Неудивительно, что впечатлительная молодая женщина мечтала о любви и искала ее. И в конце концов оставила мужа, хотя это вызвало возмущение в свете.

В 1824 году к девятнадцатилетней Марии Раевской посватался князь Сергей Волконский. Партия обещала быть блестящей, а семья Раевских находилась на грани разорения. Конечно, девушке настоятельно рекомендовали принять ухаживания! Брак свершился 11 января 1825-го…

Таких примеров великое множество! Брак по расчету заключался во всех сословиях – в крестьянском, купеческом, дворянском, мещанском… Возвыситься с помощью детей, оплатить долги, решить какой-то важный вопрос – совершенно обыденная история в то время. И никакой продажей или проституцией это не называли.

Вот вам и двойная мораль.

Глава 9. Злачные места русских городов

В 1905 году в Москве насчитывалось 72 публичных дома. Но со временем их число стало заметно сокращаться – такова была воля градоначальника, Александра Адрианова. При нем очаги разврата просто не получали разрешения на продление работы. Так что в 1910 году прекратил существование предпоследний бордель, где трудились полтора десятка женщин. Адрианов прославился и как один из деятельных исполнителей «сухого закона», введенного в империи в начале Первой мировой войны.

Но старания Адрианова оценили не все. Московский губернатор Владимир Джунковский, некоторое время состоявший адъютантом при великом князе Сергее Александровиче, считал градоначальника слабым конъюнктурщиком, не более того:

«Строгий законник, популярности не искал, работал честно и добросовестно… Адрианов совершенно не сумел себя поставить в самостоятельное положение и, трепеща перед Юсуповым, сын которого был женат на племяннице Государя, стал в положение “как прикажете”, боясь заявить свое мнение»[112].

Курс на сокращение публичных домов (а где-то и на их полное закрытие), впрочем, стал популярен в империи в начале XX века. Насмотревшись вволю на разврат, почитав хронику происшествий, столкнувшись напрямую с совращением юных девушек, торговлей людьми и прочими непристойностями, русский обыватель вынужден был признать: там, где появляются бордели, начинаются беспорядки. Прежние тихие улицы превратились в злачные места городов.

О московских публичных домах писали много. В период, когда они стали открываться в огромном множестве, их средоточием считали Грачевку, то есть нынешнюю Трубную улицу. Немало домов находились на Сретенском бульваре, а также в Печатниковом переулке и в нынешних Большом Головином и Малом Головином переулках. Объяснялось это довольно-таки просто: по соседству располагался тот самый надзорный орган, где получали разрешение и куда регулярно являлись на проверку документов. Так что проститутки просто выбрали ближайший к ведомству квартал.

«Приличные женщины» в такие места не заходили, они старались их избегать. Уже само появление в подобном квартале бросало тень на любую обывательницу. И хотя в переулках стояли не только самые дешевые заведения, но и весьма дорогие, с солидной клиентурой, слава у этого района была из ряда вон плохая.

Грязную известность имела, например, гостиница «Крым». Как и у многих домов того времени, у здания имелся полуподвальный этаж. Там размещался копеечный кабак и комнаты, где принимали клиентов проститутки. Сырость стояла невообразимая, солнечный свет проникал плохо, духота и смрад царили круглые сутки в любое время года. Антон Павлович Чехов некоторое время жил посреди этого квартала в таком же сыром помещении, наблюдая ежедневно из окна только пятки прохожих.

Вскоре он перебрался на другую сторону улицы, и сейчас местом его обитания считают дом № 23 на Трубной.

В «Крыму» обслуживали за гроши, и контингент был соответствующий – спившиеся женщины, почти утратившие нормальный облик, такие же забулдыги-клиенты. Частенько происходили драки, а то и поножовщина. Неудивительно, что в 1860-е заведение решили закрыть, а на его месте построить склады и более приличное питейное место. Однако репутация района лучше не стала. Его по-прежнему старались обходить стороной те, кто не желал попасть в неприятную переделку.

В кривых переулках, среди нагромождения домов и флигелей, легко было затеряться и спрятаться. Там промышляли жулики всех мастей, там прятались от наказания убийцы и грабители. Заманив нетрезвого человека, его карманы тщательно обчищали, а потом могли и бросить в коллектор Неглинной. Только «свои» беспрепятственно проходили по тем местам и не боялись насилия. Даже полиция не слишком стремилась соваться туда. Впрочем, опасность исходила не только от коренных обитателей кварталов. Куприн пишет о том, как юнкера окружного военного училища захаживали в переулки:

«Это они одной зимней ночью на Масленице завязали огромный скандал в области распревеселых непотребных домов на Драчевке и в Соболевом переулке, а когда дело дошло до драки, то пустили в ход тесаки, в чем им добросовестно помогли строевые гренадеры Московского округа. Около этого дурацкого события поднялся большой и, как всегда, преувеличенный шум, притушить который начальство не успело вовремя, и результатом был строгий общий разнос из Петербурга с приказом заменить во всем Московском гарнизоне обоюдоострые тесаки невинными штыками»[113].

«Минуточку! – скажете вы мне. – Откуда взялась Драчевка? Если прежде вы сами писали иначе – Грачевка? Где ошибка?»

Ошибки нет, друзья мои. В XIX столетии бытовали сразу два названия, упомянутых выше. Драчевка пошла от местности Драчи, а вот название Грачевка – созвучное ей – появилось позже, от «грачей», то есть снарядов для мортир, которые изготавливали поблизости.

Если в случае с юнкерами можно было «отследить всю цепочку» виноватых, то со сбродом, квартировавшим в кварталах красных фонарей, и, зачастую, не имевшим никаких документов, все оказывалось гораздо сложнее. Московская городская дума отчаянно рапортовала, что нераскрытых преступлений становится все больше, что бардаки множатся и превращаются в опасные места… Вот поэтому-то с 1906 года и пошла тенденция на снижение количества притонов. Ежели какая предприимчивая дама обращалась с просьбой выдать ей разрешение на устройство борделя в Сретенской части, то ей отказывали. Тогда еще была возможность поискать место для бардака в Сущевской или Мещанской части. А потом прикрыли лазейку и там.

Более того, власти начали реконструкцию трущобных кварталов и даже переименовали улицу в Трубную, хорошо известную нам по сей день. Название возникло тоже не просто так, а благодаря реке Неглинной, «упрятанной» в трубу. Со временем квартал обрел иную славу, и о темном прошлом Драчевки уже вспоминали как о давней легенде.

Иное дело – тайная проституция, не подлежащая регистрации и учету! Вот она возникала повсюду, даже в местах, которые сложно было бы назвать рассадниками порока. И все же на съемных квартирах, в мастерских, в подсобных помещениях и даже на рынках торговали телом. Вычислить очаг тайной проституции было намного сложнее, тут помогали или бдительные соседи, или обеспокоенные родственники «бабочек». Иногда полицейские отслеживали газетные объявления. Например, если женщина писала, что обожает оперу и ищет компаньона для похода в театр, то такое сообщение практически на 100 % приводило к проститутке. Потому что брачные объявления выглядели иначе. Например:

«Унтер-офицер желал бы сочетаться узами с девицей, имеющей свой капитал».

«Я бедный интеллигент с высшим образованием, агроном-техник, поляк, 35 лет, предлагаю себя в мужья только богатой девушке».

«Хочу прочного семейного счастья с симпатичной, хорошо обеспеченной особой».

Авот «камелии» – проститутки высшего разряда, прекрасно одетые, хорошо воспитанные – появлялись в дорогих ресторанах. Обычно они вели образ жизни, мало чем отличающийся от жизни добропорядочной дамы, за той разницей, что не имели возможности посещать гостиные знатных семейств, старались не заводить детей и периодически меняли клиентов.

Такие могли жить в приличных квартирах, на вполне респектабельных улицах, а то и в целых снятых для них домах. Матильда Кшесинская, знаменитая балерина и возлюбленная нескольких великих князей, жила в Петербурге на Английском проспекте в доме № 18. А в 1906 году переехала в особняк на Большой Дворянской улице (теперь это улица Куйбышева).

«Огромные зеркальные окна выходят на Кронверкский проспект и Петропавловскую крепость. У стен обитая шелком белая мебель… В сторону Невы зал замыкается… выступом, в котором раскинулись громадные пальмы… За изящной стеклянной дверью множество драпировок из дорогих бархатных тканей»[114].

Серафим Шашков, автор книги «Исторические судьбы женщин, детоубийство и проституция», изданной в 1871 году, отзывался о женщинах, ведущих подобный образ жизни, совсем не в комплиментарном ключе:

«Во главе аристократической проституции стоят “камелии”, эти гетеры современного мира, не обладающие, впрочем, ни умом, ни образованностью, ни доблестями, которыми славились их древнейшие представительницы».

«Камелии»-содержанки часто принадлежали к мещанскому сословию, иногда – купеческому, но среди них встречались и дворянки. Их отличительной особенностью была внешняя благопристойность. Они не приставали на улицах к мужчинам, не зазывали их к себе. Вообще знакомились с мужчинами словно бы с неохотой, поддавшись воле случая. У «камелии» имелось в арсенале сносное образование (чаще домашнее), знание одного-двух языков и некоторая начитанность. Поскольку рассчитывать на выгодную партию они не могли, а образ жизни предпочитали самый роскошный, то легко поступались нравственными принципами. «Камелией» и ловкой аферисткой считали в Москве красавицу Нину Коншину, которая сумела завладеть сердцем одного из богатейших людей конца XIX века – Арсения Морозова. Более того, он даже подарил ей свой великолепный особняк!

Этот дом был известен всем: самый необычный, самый вычурный, построенный сразу… во всех стилях. Так захотел владелец! Ранее, в честь двадцатипятилетия Арсений получил от матери земельный участок. Варвара Морозова была уверена, что наследник займется строительством обычного для того времени дома – с колоннами или пилястрами, в два этажа, с парой флигелей для прислуги… Но Арсений поступил иначе. Он пригласил скульптора Мазырина, и тот воплотил его невероятные идеи (и присовокупил свои). В Морозовском доме было и что-то мавританское, и готическое, и навеянное Ренессансом… Иными словами, дворец купца быстро стал достопримечательностью Москвы, заставив мать Арсения с досадой выплюнуть:

– Раньше только я знала, что ты дурак, а теперь вся Москва знает!

Он женился на женщине своего круга, но брак не сложился. А однажды, отправившись по делам мануфактуры в Тверь, Арсений занял купе первого класса. Вскоре к нему подсела молодая красивая женщина, Нина Коншина. Это был тот самый случай, когда любовь родилась с первого взгляда. Ни в какой Твери Морозов не вышел. Он доехал до самого Петербурга, где снял для возлюбленной огромную квартиру.

– Это знакомство подстроено! – уверяли друг друга знакомые Арсения. Они утверждали, что родной брат Нины, человек очень сомнительных занятий, специально отслеживал перемещения купца, чтобы в нужный момент организовать встречу…

Так или иначе, но девушке достался самый обсуждаемый особняк. Арсений написал завещание, распорядившись имуществом. Он словно предвидел скорый конец: в декабре 1908 года, в кругу приятелей, Морозов поспорил, что сможет выстрелить себе в ногу. Конечно же, этому предшествовала веселая пирушка… Выстрел прогремел и оказался крайне неудачным – Морозов попал в артерию. Спасти молодого купца не удалось, он истек кровью. Кстати, Нина не осталась жить в унаследованном доме. Когда закончились судебные разбирательства (супруга пыталась оспорить завещание), она предпочла продать его нефтепромышленнику Манташеву и уехала из России.

Итак, роковая встреча Морозова произошла в поезде Москва – Петербург. Переместимся же в главный город России того времени, когда проституция была легализована и взята под контроль, и мы с вами. Разумеется, масштабы явления там были иными. В Петербурге тоже имелись «злачные места», куда нежелательным считалось попадать человеку, не стремившемуся познать продажную любовь.

Самой дурной репутацией, пожалуй, обладал район Сенной площади. Современники прямо называли его «рассадником зла» и старались избегать. Вдоль площади тянулись вереницы кабаков и притонов, гостиниц низкого пошиба и лавок, торгующих всякой всячиной. Именно там существовал печально известный «Малинник» – в доме № 3 (сейчас № 5). Изначально строение принадлежало купчихе Анастасии Балабановой, но в середине XIX века в нем держала трактир другая женщина, купчиха 2-й гильдии Авдотья Петрова. Пусть и говорили, что сама она была дочерью действительного статского советника, но публика ее окружала самая непотребная – проститутки, мошенники, воры… Они заманивали в «Малинник» клиентов, чтобы обчистить их до нитки.

Здесь платили за интимные услуги мелкие ремесленники, лоточники, бедные студенты, люди, считавшие каждую копейку. Наплыв клиентов всегда приходился на праздничный день. Тогда занятость проститутки возрастала до такой степени, что она могла принять до 50 клиентов за «смену». Некоторые даже не пытались одеться, выходя к посетителям прямо в полотенце или наброшенном на голое тело халате.

Любопытный момент! Герой романа Федора Михайловича Достоевского, Родион Раскольников, неоднократно бывает в этом квартале. Там он решается на преступление. И там же, перед церковью Спаса[115] на Сенной, начинается его путь раскаяния – он падает на колени после убийства двух женщин. Да и дом его неподалеку! Не потому ли, что писатель с самого начала дает понять знающей публике: от этого человека невозможно ждать ничего хорошего? Само место словно «подталкивает» его к злодеянию?

«Да, милостивые государи, – писал Всеволод Крестовский, автор знаменитого романа “Петербургские трущобы”, – живем мы с вами в Петербурге долго, коренными петербуржцами считаемся, и часто случалось нам проезжать по Сенной площади и ее окрестностям, мимо тех самых трущоб и вертепов, где гниет падший люд, а и в голову ведь, пожалуй, ни разу не пришел вам вопрос: что творится и делается за этими огромными каменными стенами? Какая жизнь коловращется в этих грязных чердаках и подвалах? Отчего эти голод и холод, эта нищета, разъедающая в самом центре промышленного, богатого и элегантного города? Как доходят люди до этого позора, порока, разврата и преступления?

Как они нисходят на степень животного, скота, до притупления всего человеческого, всех не только нравственных… но даже иногда физических ощущений?»

Самые беспринципные люди, самые отщепенцы Петербурга собирались в этом месте. Здесь же «били» татуировки. Моду на нательные рисунки привезли из далеких плаваний моряки, так что, желая понравиться постоянным клиентам, девушки из борделя начали тоже украшать себя татуировками.

«Малинник», или «Садок» – так еще называли дом, – стал синонимом опасного места. Жалобы на него поступали регулярно, и, возможно, именно поэтому Петрова продала трактир. Хозяева сменялись, род занятий посетителей – нет. Обер-полицмейстер Петр Грессер сумел закрыть «Малинник» на три месяца в 1882 году, но… впоследствии он заработал снова, и уже окончательно сошел с исторической сцены в 1890-х.

Нужно сказать, что сейчас практически не осталось тех самых зданий, где находились притоны XIX века – площадь основательно преобразилась за полторы сотни лет.

Район Сенной являлся настоящим скопищем борделей. Там находились копеечные заведения, где торговали собой опустившиеся женщины. Только крайняя нужда могла заставить человека прийти в эту часть Петербурга. Работать же в притонах соглашались те, кому уже отказали в пристойных публичных домах – в силу возраста, характера, поведения, состояния здоровья. По сути, на Сенной проститутки завершали свой карьерный (и жизненный) путь.

Еще одним злачным местом считалась Вяземская слобода, где отныне берет свое начало Московский проспект. Там, в полуподвальных помещениях, продавали себя самые отчаявшиеся. В тесноте и грязи стояли за тонкими перегородками железные кровати с несвежим бельем. Это было настоящее дно. Последний приют разложившихся натур.

«Дома удовольствий» рангом повыше можно было увидеть на Итальянской улице, Мещанской улице (что ныне – Гражданская), на набережной канала Грибоедова. Как и везде, они делились на несколько рангов и принимали у себя по тому же принципу, что и в других городах России.

Разница была в том, что в Петербурге трудилось особенно много иностранок – немок, голландок, француженок. Некоторые прибывали в столицу, чтобы зарабатывать совсем другим образом, в качестве швей или гувернанток. Но обстоятельства разного толка приводили их в бардаки: кто-то забеременел от барина или другого слуги и потерял работу, другие попались на воровстве и после небольшого тюремного срока навсегда лишались возможности заниматься благопристойным делом – им попросту не дали бы рекомендаций, иные оказались «сманены» опытными зазывальщицами, по тем же самым схемам, что описаны выше.

Их было много, проституток Петербурга. В пору «бордельного расцвета», в 1870-е, в столице насчитывали 206 притонов, где содержались 1528 женщин. К концу века число заведений сократилось до 80, а тех, что предоставляли услуги по высшему разряду, можно было по пальцам перечесть.

На 1 января 1897 года:

Любопытно, что именно в Петербурге врачебно-полицейскому комитету в 1908 году поручили еще одну задачу[116] – распространять среди «бабочек» информацию о том, насколько опасно им заниматься этой профессией. Плюс работники комитета должны были «просвещать» относительно последствий заражения венерическими заболеваниями…

Но вовсе не тяга проституток к знаниям приводила к сокращению числа домов терпимости. Чаще всего их закрывали из-за элементарного несоблюдения правил гигиены. Бордели за 30–50 копеек игнорировали требования регулярно показывать работниц медикам, не соблюдали «норму» по числу клиентов на одну женщину и вообще содержались в условиях вопиющей антисанитарии. Проверка легко выявляла все нарушения, что приводило к закрытию борделя. Вот поэтому-то к 1897 году в столице осталось лишь 69 заведений (треть от числа в период расцвета).

Сифилис по-прежнему оставался проблемой. Неудивительно, что в 1881 году врач Тарновский предложил революционный метод борьбы: пусть и клиенты перед тем, как войдут к женщине, пройдут проверку на заболевание. Разумеется, это не понравилось публике! Да и как было осмотреть всех? Откуда взять кадры, бюджет?

Прозвучал еще один вариант – создать специальные «военные» бордели, где будут работать проверенные, здоровые женщины, обслуживающие исключительно служилых. Его попробовали внедрить в 1880 году, но массовым процесс так и не стал.

Как и в Москве, в Петербурге были и свои «камелии» – дамы, соблазняющие мужчин в театре, в ресторанах и кабаре, куда те приходили в сопровождении знакомых и друзей. Большую известность имела Зинаида Штильман – женщина невысокого роста (он едва превышал 150 сантиметров), заметной полноты (уверяли, что она весит 90 килограмм), с пятном во всю щеку… При этом она была возлюбленной великого князя Дмитрия Павловича и пять раз выходила замуж. Зинаида дружила с Лилей Брик, которая однажды прямо спросила у нее: «Неужели вы спите с мужчинами за деньги?», на что Штильман ответила совершенно искренне:

«А что, Лиля Юрьевна, разве даром лучше?»

На другом краю империи, во Владивостоке, на «Миллионке» и в Корейской слободе в XIX веке тоже активно работали публичные дома. Там трудилось множество японок и китаянок. Интересно, что на Дальнем Востоке бордели были обязаны платить по 4 рубля в месяц с каждой женщины. Поскольку домов разврата не становилось меньше, нетрудно сделать вывод – прибыли у владельцев были невероятные. Кстати, хозяева «бардаков» на собственные средства в 1882 году открыли в городе первое лечебное заведение для страдающих от венерических заболеваний.

«Китайскими кварталами» часто называли в Приамурье районы красных фонарей. Все потому, что трудились там преимущественно китаянки. Хозяевами тоже были китайцы, и нравы царили жестокие. 27 июня 1914 года благовещенская газета «Амурский листок» рассказывала о страшной участи девятнадцатилетней проститутки Юн-Хуа – ее замучили до смерти. Девушка трудилась в нелегальном борделе, в какой-то момент вспыхнул конфликт с хозяйкой… Официальная же версия смерти звучала как «отравление опиумом».

Беда была в том, что в том же Владивостоке имелось крайне мало развлечений. Даже театр возник в этих местах лишь в XX столетии. Тоска, откровенная скука, удаленность от центральных губерний России, невозможность как-то занять себя заставляли людей идти в публичные дома. А там их встречали экзотические девушки, согласные на все…

Японки, торговавшие собой во Владивостоке, прибывали по большей части из Нагасаки (я уже писала об этом выше). В 1909 году в городе насчитывались 230 проституток-сеги. Заведения японцев назывались «Касидза-сики-геся», и нанимались туда девушки от 16 до 24 лет. Они работали в комнатках, сдававшихся на час и больше (все зависело от пожеланий клиента). И вот что важно – некоторые ничего не получали за свой труд.

Дело в том, что бедняжек продавали в проститутки собственные родители. При оформлении сделки они получали сумму, которую потом «вычитали» из жалованья несчастной. Поскольку девушка была продана, то жаловаться ей было некому (а еще она работала в чужой стране!). Оставалось лишь терпеливо ждать, когда закончится время ее бесплатной занятости.

Все, на что могла рассчитывать девушка, – щедрость ее клиента. Он мог дать ей лично, сверху платы, от 50 копеек до 2–3 рублей. Но так делали далеко не все. Сеги, попавшие в публичный дом через продажу, мечтали освободиться от рабской зависимости. Перейти в вольные работницы, не зависеть от хозяина борделя. И в некоторых случаях им удавалось – полностью расплатившись за контракт, женщина начинала работать на себя.

Держали заведения на улицах Алеутской, Пекинской, Китайской и Комаровской. Большой популярностью пользовались «Боярские номера» и кабаре «Кантоки», где можно было выпить и понаблюдать за танцами гейш. Но если кто-то хотел сэкономить, то шел в японскую прачечную. Женщины получали там гроши, работали тяжело и очень подолгу, поэтому легко соглашались продать свои прелести. Иные хорошенькие прачки с обеда начинали высматривать, не идет ли потенциальный покупатель. Конечно, это было нелегально и существовал риск попасться, но на него соглашались и продавец, и потребитель живого товара.

Традиции японцев вступали в противоречие с российскими законами – как мы помним, владелицами борделей должны были быть женщины. Поэтому японцы, желавшие открыть дом терпимости на Дальнем Востоке, оформляли документы на близких родственниц, чаще жен или матерей.

…А в 1917 году история публичных домов Владивостока завершилась. Всем заведениям было предписано закрыться. Не сделали исключений и для тех, что содержали иностранцы. На московском съезде врачей, посвященном борьбе с венерическими заболеваниями, который состоялся в 1917 году, говорили о том, что важны не столько запретительные меры, сколько «работа с молодежью». И повышение уровня жизни, конечно же.

В Казани, как мы уже говорили ранее, тоже имелся свой квартал «бардаков»: в районе улицы Пески. После революции месту дали другое имя, улица Дегтярная, или «Дегтярка» для обывателей (поскольку здесь варили деготь). Для властей и обычных горожан Пески стали настоящей головной болью, поскольку именно там множились очаги разврата – одни существовали тайно, под видом обычных кабаков или гостиниц, другие – явно. География квартала в конце XIX – начале XX века выглядела иначе, чем сейчас, поэтому можно сказать, что часть заведений располагались и на нынешней улице Артема Айдинова. А вот до революции это была улица Поперечно-Георгиевская[117] и даже Кабанная…

Каждый знал, что за продажной любовью можно явиться в дом Масарской или Махиной, Меселевич или Петровой, Раковской или Бессмертных. Место было грязным, неказистым, а еще регулярно страдало от подтоплений. Настоящая изнанка жизни – дурно пахнущая, сырая. И все же бордели просуществовали тут достаточно долго, пока частью не закрылись, а частью не переехали на улицу Архангельскую.

В 50-е годы XIX века в Казани насчитали 11 борделей, а вот тремя десятками лет позже – ровно в 2 раза больше. И все они преимущественно стояли на Песках. Интересно, что некоторые «мадам» владели сразу несколькими публичными домами – у Масарской и Ладановой было в собственности по два. По сути, они представляли собой объединенные квартиры, взятые в долгосрочную аренду. Соответственно, и девушек там трудилось немного: редко бывало, чтобы хозяйки держали больше десяти. Обычное число казанских проституток в одном бардаке – 2–3 в самом скромном заведении или 7–8 в борделе покрупнее. Кадры постоянно менялись – кто-то выбывал по болезни, кто-то спивался и умирал, редкие счастливицы выходили замуж.

Интересно, что казанские владелицы борделей были заметно моложе установленного минимально допустимого возраста для такого рода занятий. Самой юной, согласно архивным данным, исполнилось 23 года, когда она стала распоряжаться в притоне. Несколько «мадам» держали заведения в возрасте 26–29 лет, но встречались и сорокалетние владелицы (интересно, что в белорусском Гродно ситуация была обратной – там частенько публичными домами заведовали женщины в возрасте, и самая старая хозяйка борделя, Рейза Глаз, держала заведение в Подгорном переулке в 72 года). Мещанки, крестьянки, жены отставных офицеров открывали дело и довольно скоро получали хорошую прибыль. Судя по всему, в 1880-е их не так уж строго проверяли: соответствует ли дом всем необходимым требованиям? Например, известно, что жители квартала возмущались из-за близости борделей к учебному заведению. Да и возраст хозяек говорит сам за себя! А вот в начале XX века ситуация поменялась в корне: крестьянка Юсупова из деревни Карашурмы не смогла получить разрешение на открытие публичного дома, потому что ей на тот момент было меньше 35 лет! К слову, Юсупова не имела ничего общего со знаменитой княжеской фамилией – это всего лишь совпадение.

Существовало в Казани еще одно популярное место для проведения «интимного досуга» – Мокрые улицы. Так называли улицы в Мокрой слободе, тогдашней фактической окраине города. Они находились в настолько низком месте, что паводок ежегодно не обходил их стороной. Разумеется, там частенько вспыхивали эпидемии (например, малярии) и селились только те, кто не мог позволить себе более пристойного и «сухого» жилья. Первая Мокрая, Вторая Мокрая, Поперечная Мокрая, успенская и Триумфальная, а также еще небольшой отрезок городской территории составляли пространство Мокрой слободы. Впрочем, коренные обитатели Казани иногда называли «мокрыми» и другие участки города, так что точных границ района нам, пожалуй, сейчас и не очертить.

В том месте редко можно было встретить зажиточного купца или дворянина. Обитатели Мокрой состояли преимущественно из переехавших крестьян, мещан или рабочих. Злачное место, нищее, с часто полуразрушенными домами, трущобами, копеечными ночлежками… В Мокрой проститутки обслуживали самый незамысловатый люд, там же вольготно себя чувствовали «работники ножа и топора, романтики с большой дороги». А окажетесь сейчас в Казани, посмотрите на Забулачье – район, который теперь находится на месте Мокрых улиц – вы не узнаете квартал. Он полностью поменял облик, а паводок ему уже не страшен после строительства Куйбышевского гидроузла.

Ничто не напоминает о былом и в Томске, близ реки Ушайки. В XIX веке там располагались «кварталы желтых фонарей» (не красных, это местная особенность!). Занятно: Томск мог бы стать столицей российской проституции. Ведь именно туда, как мы помним, из центральных губерний высылали женщин с пониженной социальной ответственностью… Однако по числу работниц постельной отрасли город никогда не выбивался в лидеры. Дома терпимости там открывались возле уже упомянутой Ушайки, а вот самым злачным местом Томска стала улица Бочановская. Известны номера домов, где творился разврат: № 4, № 9, № 11, № 28, № 30 и № 39. Дурная слава этого места так раздражала горожан, что отрезок улицы по их просьбе со временем переименовали в Петропавловскую улицу (чтобы никаких ассоциаций!). Позже сменила имя и вся остальная улица, она стала называться Никольской. Дома терпимости переехали на другую городскую магистраль, и… к ней тоже прикрепилось прежнее название: Бочановская, и все тут! (К слову, перенос квартала проституток произошел в свое время и в Курске – с улицы Сосновской, находившейся слишком близко к центру, – на окраину.)

«Купол этого дома напоминает грудь женщины», – рассказывают в Томске, указывая на дом № 15 по улице Дзержинского. А некоторые бывшие заведения сегодня ничем не выделяются из ряда обычных. И только краевед покажет вам: а вот здесь держала свое заведение мещанка Рыбникова.

Как и везде, имелись в Томске и бордели, и проститутки-одиночки, классические «желтобилетницы». Сманивали в профессию юных девушек, едва вышедших из детского возраста. Накануне Первой мировой войны в Томске официально проживали 177 проституток, большая их часть работала под крылом «хозяек». Все они подвергались регулярному осмотру, что, впрочем, оказалось не так уж действенно – Томск регулярно значился в списках городов, где сильнее всего распространен сифилис.

Рядовым горожанам наличие публичных домов нравилось так же мало, как и везде.

Жалобы сыпались со всех сторон: кто-то приметил несовершеннолетнюю проститутку, ищущую клиентов, кто-то жаловался на шум и стрельбу посреди ночи, иные приводили примеры непотребного поведения – пьяные выходки, пение по ночам, драки… Так что полиции приходилось реагировать. Иногда это приводило к закрытию заведений.

Ну а конец был положен, как и в других городах – в 1917 году. Правда, речь идет только об официальной проституции. Торговать собой продолжали по всей России. Но уже нелегально.

В эпоху разрешенной продажной любви нелегально работали в Гродно дома свиданий. Так называли квартирки или комнатенки, которые сдавались на час-другой, чтобы обеспечить мужской досуг. «Квартира на час» – не такое редкое явление и в наши дни. Еще совсем недавно объявлениями о сдаче апартаментов на такой короткий срок пестрели газеты и доски объявлений. Нетрудно догадаться, для чего необходима такая услуга.

Итак, дома свиданий не несли никакой ответственности за то, что в них происходило. Бизнес считался довольно прибыльным, потому что в Гродно работали проститутки-одиночки и нелегалки. А порой «свернуть на скользкую дорожку» решались разово, для поправки бедственного финансового положения – например, если требовалась срочная покупка, на которую не хватало денег.

Хозяева домов свиданий, как правило, прекрасно знали местных проституток и даже сами «подкидывали» клиентов. Располагались они в уже упомянутом Подгорном, Виленском, Прачечном переулках, на Полицейской, Софийской, Пороховой улицах и в Солдатской слободе. С ними же соседствовали легально открытые притоны, и особенно выделялся дом Сары и Рейзы Глаз.

Две предприимчивые дамы мещанского сословия и иудейского вероисповедания (как и большинство владелиц борделей в Гродно) умудрились содержать заведение едва ли не дольше всех в городе – больше 20 лет. Начинали с маленького бардака, куда наняли 8 девушек, а потом расширили предприятие до 15 сотрудниц. Солдаты местного гарнизона являлись самыми частыми посетителями публичного дома, отчего благосостояние Сары и Рейзы стремительно увеличилось. Они даже возвели отдельное каменное строение для вертепа, предпочитая собственную площадь, а не арендованную у кого-либо. И яростно боролись, когда власти в 1905 году начали предлагать перенести бордель в другую часть Гродно.

Дамы искали всевозможные отговорки, чтобы не двигаться с места. Писали властям, что новый адрес слишком близко расположен к церкви, что обсуждаемый квартал, напротив, слишком далеко от гарнизона, что доставит неудобство солдатам, или предлагаемый дом настолько ветхий, что потребуется колоссальное вложение денег, чтобы привести его в порядок… Упрямство Глаз оказалось сломлено полным закрытием борделя, отчего проституток пришлось просто выпустить на улицу. Прежде спрятанный порок так мозолил глаза обывателям, что со временем снова возник вопрос об открытии притона. И что вы думаете – года не прошло, как бордель Глаз заработал опять, по тому же адресу…

В истории всех губернских центров есть эта страница – желтая. Или красная, если судить по цвету фонаря, традиционно ассоциирующемуся с проституцией. Бывали заведения не только в крупных городах, но и в маленьких местечках. Только в совсем уж крошечных уголках России вы не найдете упоминания о проституции. Или же они просто не сохранились? Со второй половины XIX века и до 1917 года эта язва развивалась, росла, укоренялась, становилась трудно управляемой, но в конце концов была побеждена. Официально.

Многие дома, где прежде содержались бордели, существуют и по сей день. Ничто не напоминает об их прошлом. Некоторые из них стали памятниками истории и находятся под охраной государства. А некоторым только приписывают желтую славу! Есть легенда, что в Краснодаре, на улице Ростовской, в XIX веке находился публичный дом. Однако на Красной, 166 – так теперь звучит адрес – ничего подобного не происходило. Там находилось вполне рядовое женское учебное заведение, готовившее будущих учительниц! Точно так же ошибочно называют бывшим публичным домом здание в два этажа на углу улиц Гоголя и Седина. Несмотря на попытки связать его с притоном (и рассказать о нем самые неприличные истории), краеведы точно выяснили – был когда-то здесь офис Андрейса, что занимался нефтяным промыслом. Никаких женщин там не унижали и не использовали для утех.

Некоторые злачные места стерты с лица земли – при перестройке городов, при пожарах, затоплении, войнах. Упоминания о них мы находим в мемуарах и письмах, в литературе или официальных архивных документах. Это – тоже часть истории, пусть и не самая приятная. Кто сказал, что у города есть только парадный фасад? В каждом найдутся свои закоулки, трещинки, потайные местечки. Пройдитесь по улицам европейских городов – там то же самое.

Проституция – не сугубо российское явление, а общемировое, существующее до сих пор. Просто теперь вы знаете о нем и о том, как оно развивалось в нашей стране, чуть больше.

Глава 10. После революции

Революция 1917 года изменила жизнь всей страны. Проституция должна была уйти в прошлое, бордели как часть «эксплуататорского пейзажа» – навсегда исчезнуть. Пламенные революционерки обличали жизнь проституток, но при этом… горячо поддерживали свободную любовь. Считалось, что мужчина и женщина должны иметь возможность выражать сексуальную заинтересованность друг в друге. Разводы, браки – все максимально упрощалось. Многие молодые люди того времени не спешили заключать официальные союзы, считая их чем-то устаревшим и ненужным.

По сути, отношения свелись к известной фразе: «Любовь, как стакан воды, дается тому, кто ее просит». Часто можно встретить, что авторство приписывают революционерке Коллонтай, но она, судя по всему, просто повторила ее. Упоминание о стакане воды относится к более раннему периоду – к биографии Фредерика Шопена, и якобы слова произнесла его возлюбленная Жорж Санд…

Свобода взглядов и отношений не были вызваны просто распущенностью. На самом деле она логически вытекала из идей новой власти. Для чего люди вступали в брак и строго отделяли законных детей от незаконных? Чтобы передать им, рожденным в браке, титулы, земли, заводы, лавки – нужное подчеркнуть. Если у нового человека в новом обществе не было собственных земель и заводов, титулы оказались упразднены, то и происхождение ребенка уже не имело никакого значения. Получалось, что семья потеряла смысл как основа общества.

Сам Ленин к «стакану воды» относился с брезгливостью. «Конечно, жажда требует удовлетворения, – писал он, – но разве нормальный человек при нормальных условиях ляжет на улице в грязь и будет пить из лужи? Или даже из стакана, края которого захватаны десятком губ?»

Но идея свободной любви воодушевляла многих молодых революционеров. Короткое время существовало общество «Долой стыд!», которое провозглашало своим принципом… наготу. Юноши и девушки, мужчины и женщины, раскрепостившиеся окончательно, проводили вечера Обнаженного тела. Михаил Булгаков вспоминал, как в Москве, в трамвае, пытался проехать совершенно голый человек – просто в столице проводились шествия нудистов.

Александра Коллонтай восторженно призывала: «Дорогу крылатому Эросу!» Физиология ставилась на первый план, а вот в существовании любви революционерка сильно сомневалась. Дворянка, дочь генерала, она пыталась высказываться в новом прогрессивном ключе. Даже в своей биографии приписала себе крестьянское происхождение, не соответствующее действительности. Коллонтай разработала концепцию «Новой женщины» в 1913 году, где утверждала, что никакой ревности не должно существовать, а женщина должна уважать свободу мужчины (разумеется, речь шла о его праве выбирать себе половых партнеров) и ни в коем случае не требовать от него содержания – это буржуазный пережиток. Любовные переживания следовало сдерживать усилием воли и разума и ни в коем случае не ограничиваться только домом и детьми. В 1913 году, когда женщины постепенно получали возможности реализовывать себя, предложения казались и правда прогрессивными. Но могла ли «Новая женщина» родиться на 100 лет раньше? Конечно, нет. Коллонтай признали бы сумасшедшей.

Некоторые высказывания раннего послереволюционного времени звучали даже оскорбительно. Жен называли «профессиональными проститутками», объясняя это тем, что жена, живущая за счет мужа, продает ему ласки в обмен на кров и стол. К таким переменам в мировоззрении были готовы не все, особенно люди старшего поколения.

В 1920 году, в самый разгар «антибрачных» настроений писатель Евгений Замятин создал роман «Мы». По сути, это антиутопия, где вопрос сексуальных отношений один из самых важных. В 32 веке, где происходят события, у всех есть право на сексуальные часы. Для этого выдаются специальные талоны. Все предельно просто и доведено до автоматизма:

«Единое Государство повело наступление против другого владыки мира – против Любви. Наконец, и эта стихия была тоже побеждена, т. е. организована, математизирована, и около 300 лет назад был провозглашен наш исторический «Lex sexualis»: «всякий из нумеров имеет право – как на сексуальный продукт – на любой нумер». Ну дальше – там уж техника. Вас тщательно исследуют в лабораториях Сексуального Бюро, точно определяют содержание половых гормонов в крови – и вырабатывают для вас соответственный Табель сексуальных дней. Затем вы делаете заявление, что в свои дни желаете пользоваться нумером таким-то (или такими-то), и получаете надлежащую талонную книжку (розовую). Вот и все. Ясно: поводов для зависти нет уже никаких, знаменатель дроби счастья приведен к нулю – дробь превращается в великолепную бесконечность. И то самое, что для древних было источником бесчисленных глупейших трагедий, – у нас приведено к гармонической, приятно-полезной функции организма…»[118]

Патетические высказывания о свободе любви сводились к физиологической функции. Не существует, дескать, никакого возвышенного чувства. Это выдумки буржуазных писателей и дворянства. Есть простое удовлетворении потребностей, и его нужно обеспечить, чтобы позаботиться о здоровье молодежи. Любовь – явление эгоистическое, личное, затрагивающее только двоих. А все должно стать коллективным – любовь, семья, дети. Под таким лозунгом начали возникать коммуны, объединения людей разных полов, которые совместно вели быт и не должны были испытывать чувство ревности, если между кем-то из коммунаров стихийно зарождались отношения. Такие «товарищи» утверждали, что среди них не может быть жен и мужей. Они все друг другу – сестры и братья (правда, высказывание шло вразрез с интимной жизнью коммунаров, ведь, как известно, отношения с близкими родственниками считаются инцестом).

«Любви у нас нет, – говорится в произведении популярного в 1920-е годы писателя Пантелеймона Романова “Без черемухи”, – у нас есть только половые отношения, потому что любовь презрительно относится у нас к области «психологии», а право на существование у нас имеет только физиология.

Девушки легко сходятся с нашими товарищами-мужчинами на неделю, на месяц или случайно – на одну ночь. И на всех, кто в любви ищет чего-то большего, чем физиология, смотрят с насмешкой, как на убогих и умственно поврежденных субъектов»[119].

Следовать зову природы считалось нормальным. Извлекать выгоду – презренным.

Коллонтай ратовала за свободные отношения, с брезгливостью отзывалась о нормах морали, но считала безнравственным ремесло проституток. А между тем, в сложное послереволюционное время, голодное, мерзлое, без ясных перспектив (кто верил в прекрасное светлое будущее в 1919-м, кроме непосредственных творцов революции?), тысячи женщин остались без средств к существованию и крыши над головой.

Из деревень в города потоком устремились те, кто искал лучшей доли. Девушки из числа «бывших», выросших в тепле и неге, тоже пытались устроиться в новых условиях. Женское тело стало доступным как никогда. И конечно, даже несмотря на линию официальных властей, проституция существовала.

Она была уличной и кабацкой, практически неприкрытой. Она принимала формы «содержания». У Михаила Булгакова в «Собачьем сердце» Полиграф Полиграфович Шариков однажды приводит в дом хорошенькую женщину, которая верит, что перед нею герой, раненный на колчаковских фронтах. Разумеется, сложно представить, что барышня по-настоящему влюбилась в грубого и невоспитанного Полиграфа Полиграфовича. Она и сама признается со слезами – жалованье скудное! В столовой кормят дешевой отвратительной солониной! А ее позвали в роскошную квартиру… Она и не устояла…

Существовала ли в те годы каста таких людей, как профессор Преображенский, живших лучше, «чем Айседора Дункан»? Конечно! Редкие специалисты, нужные новой власти люди, занимали просторные жилые помещения. Да и сама новая власть не слишком стеснялась в приобретении богатств. Валькирия революции, красавица Лариса Рейснер, обожала дорогие наряды и соболиные шубы. И не она одна!

Но свобода любви – провозглашенная, выпестованная, с идеологическим основанием – неожиданно натолкнулась на то же самое препятствие, что вынудило Николая I создавать надзорные комитеты. Молодежь массово заражалась сифилисом и гонореей. Безостановочная смена партнеров, тот самый «стакан воды» сыграл с обществом злую шутку. Никакая революционная идея не могла обеспечить защиту от самых простых, самых рядовых последствий половой распущенности. «Венерушкой» страдали и розовощекие девушки, насмешливо отзывавшиеся о чистой любви, и партийные кадры, и активисты, распространявшие брошюрки общества «Долой стыд!».

Оказалось, что воздержание… это не так уж и плохо. А семья и брак – не пережиток буржуазных отношений, а норма взаимодействия мужчин и женщин. Разнузданность приводила к слишком тяжелым последствиям. И не только в плане заражения болезнями! В начале 1920-х началась другая эпидемия – тяжких преступлений против половой неприкосновенности. Статистика изнасилований поползла вверх, причем поначалу их даже не квалифицировали как особо тяжкие. Ощущение, что «все можно», становилось фатальным для общества. «Вершиной» разгула оказалось по-настоящему страшное чубаровское дело.

21 августа 1926 года в Ленинграде в Чубаровом переулке трое мужчин напали на фабричную работницу Любовь Белову (по другим данным – Белякову). Двадцатилетняя девушка была избита и изнасилована, но мучители не остановились. Накинув тряпку ей на голову, продавали ее за 20 копеек каждому желающему прохожему. За несколько часов Белову изнасиловали в общей сложности около 30 раз. Лишь к утру ей удалось освободиться и добраться до милицейского пункта. Утром большинство насильников задержали.

Это преступление по-настоящему всколыхнуло советское общество. О подобных зверствах – да еще чинимых людьми, прежде в таких вещах не замеченных! – никогда раньше не сообщалось. Белякова долго лечилась от гонореи, которой ее заразили, кроме того, девушка нуждалась в серьезной помощи психотерапевтов. Судебное разбирательство завершилось семью смертными приговорами. Помиловали двоих.

Итак, разрушение морали боком вышло обществу. Голоса в пользу традиционных – семейных – ценностей зазвучали по-новому. Да, с поправкой на реалии. Но зато прекратилось оправдание голой похоти.

В 1924 году психиатр Арон Залкинд даже опубликовал «12 половых заповедей революционного пролетариата». Звучали они так:

1. Не должно быть раннего развития половой жизни.

2. Необходимо воздержание до брака (а брак в 20–25 лет).

3. Половая связь – результат симпатии и глубокой привязанности.

4. Половой акт – конечное звено в цепи глубоких и сложных переживаний.

5. Акт не должен слишком часто повторяться.

6. Меньше полового разнообразия, не следует часто менять половой объект.

7. Любовь должна быть моногамной – один муж, одна жена.

8. Необходимо помнить о потомстве и опасаться заражения.

9. Подбирать партнера нужно сообразно своему классовому положению.

10. Не следует ревновать. Любовная связь должна строиться на доверии, уважении и равенстве.

11. Не может быть половых извращений.

12. Половое должно подчиняться классовому.

Вот так попытались соединить классовое и физиологическое, революционное и естественное. С той поры курс на создание семьи укрепился, и многие пары, не оформившие отношения, все же решились их узаконить. Семья и брак – пусть с поправкой на новые условия – вернулись в круг важнейших жизненных ценностей. Ячейка общества оказалась куда более нужной, чем предполагали изначально. Ведь разврат принес и еще одну проблему – дети.

Их или не рожали вовсе, или попросту не занимались ими. Аборты, брошенные малыши стали «побочкой» того самого пресловутого «стакана». Новому государству требовались дети! Ему нужна была опора, рабочая сила, идеологически верно ориентированные граждане. Откуда бы они взялись, если мужчины и женщины пропагандировали «только секс»?

А проституция по-прежнему была под запретом. Официально в СССР она не существовала.

Заключение