[15] солдаты и военачальники возвращали награды, свидетельства своих отваги и мужества, своему императору, подлинному носителю «олимпийского» могущества, теперь уже освобождённому и вернувшемуся к своему истинному происхождению.
Это подводит нас к анализу ещё одного свидетельства присутствия «олимпийского» духа в Риме, также связанного с арийским символом орла. Классической традицией предполагалось, что тот, на кого садился орёл, предуготовлялся Зевсом к высокому предназначению или царской власти; таким образом подчёркивалась «олимпийская» легитимность орла и его избранника. Но в классической (и в частности римской) традиции также считалось, что орёл является знаком победы, с которой, в то же время, подчёркивались «олимпийские» предпосылки концепции борьбы и победы, то есть идея, что за победой арийцев и римлян стоят всепобеждающие силы олимпийской божественности, бога света. Победа людей отражала победу верховного божества над антиолимпийскими, «варварскими» силами, и предвестником её был орёл, птица Зевса.
Вот основа того, чтобы можно было адекватно понять, в связи с изначальным сакральным (а не просто аллегорическим) глубинным значением, ту роль, которую орёл имел среди знаков римской армии, на signa[16] и vexilla, [17] с самого начала. Уже в эпоху республики в Риме орёл был символом легионов, и говорилось, что «у каждого легиона есть орёл, и нет ни одного легиона без орла». В частности, знак составлял орла с распростертыми крыльями и молнией в когтях. Так здесь строго подтверждается «олимпийская» символика, о которой мы уже сказали: рядом со священной птицей Юпитера находится знак его силы — молния, при помощи которой он побеждает и уничтожает титанов. Стоит особо подчеркнуть следующую деталь: орёл не изображался на знамёнах варваров. Среди их signa auxiliarium[18] мы встречаем сакральных и «тотемных» животных (таких, как бык или баран), связанных с иными влияниями. Только впоследствии эти знаки проникли в романский мир, соединились с орлом, зачастую порождая двойную символику: отныне легион характеризовало и второе животное, добавившееся к орлу на знаменах, в то время как орёл оставался общим символом Рима. В имперскую эпоху воинский символ орла часто становился символом самой Империи.
Мы знаем о роли символа орла в последующей истории северных и германских народов. Может сложиться впечатление, что орёл надолго покинул романский мир и перешел к германским племенам, проявившись, в конце концов, в качестве чисто североевропейского символа. Это не вполне верно. Здесь забывают об изначальном происхождении символа орла, который сегодня является эмблемой Германии, как некогда — Австрийской империи, последней наследницы Священной Римской империи. Германский орёл — это в действительности орёл римский. Именно Карл Великий в 800 году, в момент провозглашения renovatio romanii imperii[19] восстановил фундаментальный символ орла, сделав его эмблемой своего государства. Следовательно, в исторической перспективе это ничто иное, как римский орёл, сохранившийся до сегодняшнего времени как символ Рейха. Всё же с более глубокой, надысторической точки зрения можно предполагать нечто большее, чем просто заимствование. Орёл присутствует в скандинавской мифологии как одно из сакральных животных Одина–Вотана, и эта птица, изображённая на знамёнах римских легионов, часто украшала шлемы древнегерманских вождей. Следовательно, можно предположить, что Карл Великий, взяв орла в качестве символа возрождённой Империи, обращался к античному Риму, но в то же время и бессознательно возрождал символ древней арийско–нордической традиции, сохранённый только во фрагментарной и полусознательной форме различными народами в период завоеваний. Как бы то ни было, впоследствии орёл стал лишь геральдическим атрибутом, а его изначальный, более глубокий, символический и моральный смысл забылся.
Как и многие другие символы, орёл в наши дни превратился в символ, служащий самым разным идеям. Было бы абсурдным предполагать наличие концепций, о которых мы говорили выше, во всех случаях, когда орёл изображен на флагах и гербах Европы. Но для нас, наследников Древнего Рима, все обстоит иначе, равно как и для ещё одного государства — нашего сегодняшнего союзника, являющегося наследником Священной Римской империи германской нации. Знание изначального значения арийского символа орла, воскрешённой эмблемы наших народов, могло бы наполнить нашу борьбу возвышенным смыслом и установить связь с тем, что сейчас в определённой степени повторяется — с действием, в котором древние арийцы под олимпийским знаком, вызывая олимпийскую силу, уничтожающую тёмные и титанические сущности, могли чувствовать себя войском высших сил и утверждать своё высшее право на господство и порядок.
Il simbolismo dell’aquila //Vita Nova, 30 ноября 1941 г.
ЕВГЕНИЙ САВОЙСКИЙ
Странно, что по сравнению с Центральной Европой, и прежде всего Австрией, популярность фигуры принца Евгения Савойского в Италии практически равна нулю — здесь, если не обращать внимания на узкую среду историков и специалистов по воинскому искусству, он очень мало известен. Однако это не только один из самых благородных представителей того же рода, что и наш королевский дом, но также и человек, в значительной степени представляющий черты одного символа, особенно знаменательного сегодня.
Действительно, в Евгении Савойском продемонстрировала себя возможность объединения итальянского и латинского элемента с германским, однозначно имеющая европейскую ценность. После Средневековья Данте и гибеллинов именно принц Евгений является одной из немногих фигур, в которых очевидно значение такой встречи, нацеленной на создание наднациональной западной идеи, связанной с символом империи. Рожденный в кариньянской области Савойи, вступившей в альянс с королевским домом Франции, принц Евгений чувствовал своей родиной скорее не Францию, в которой он родился, а Австрию, которая в тот период представляла собой не столько определённую нацию, сколько наследника наднациональной идеи Священной Римской империи, и таким образом стража европейской традиции перед лицом кризиса, явленного Реформацией. Позже этот переход, выполненный принцем Евгением как отдельным человеком, в тесной связи с его действиями был выполнен и Савойским домом, отделившимся в войне за испанское наследство от Франции и перешедшим на сторону Империи и европейской идеи. Таким образом, в связи с фигурой принца Евгения, возможно, будет не слишком рискованно говорить, что в этот период было предвосхищено что–то из высшего смысла, содержащегося в символе «оси». Вместо эфемерного братства, связанного в «латинский» миф, утвердилась сила более высокой идеи. И именно гению представителя Савойского дома она была обязана тем, что на какой–то момент предыдущая римско–германская традиция снова обрела жизнь и престиж и, казалось, составила принцип нового европейского единства. И, возможно, без эгоизма и предательства Англии его новое значительное предвосхищение было бы успешным.
Первым «европейским» действием принца Евгения была война против турок. В критический момент он появился в глазах его современников как спаситель Запада. То, что ранее представляли собой гунны, и что сегодня может представлять собой большевистская опасность — то значили в то время по отношению к сердцу Европы надвигающиеся исламские орды. И именно военному гению принца Евгения мы обязаны уничтожением этой опасности в двух центральных сражениях: в сражении у Зенты и во взятии Белграда. Как и многие другие, эти победы были достигнуты им с силами значительно меньшими по сравнению с силами противника, посредством продуманной смелости типично римского стиля и стратегии, находящейся по меньшей мере наравне с наполеоновской. Всё это должно было принести ему славу непобедимости.
После оборонительных действий, осуществлённых ранее этих двух кампаний, принцу Евгению мы обязаны самым важным вкладом в попытку достичь реальной и творческой концентрации европейских сил. Эта попытка, казалось, имела реальные перспективы из–за заключения союза между Империей, Англией и Голландией (сентябрь 1701 года) — союза, в котором Империя стремилась стать центром притяжения континентальных дел, в то время как другие две страны должны были обеспечить господство на морях. Вопрос о наследовании трона Испании после смерти Карла II, должно быть, исключал любую возможность мирного развития событий. Франция в лице Людовика XIV собирает вокруг себя все противодействующие силы, и так начинается долгая и кровавая война за испанское наследство.
В ней принц Евгений вновь находится в первых рядах как гений войны и как упорный защитник имперской идеи. Здесь нет смысла вспоминать серию побед, одержанных им на различных театрах действий — в Италии, на Рейне и в южной Германии. Скорее важно понимать, что во всех этих предприятиях в принце Евгении было очень сильно как чувство верности по отношению к суверену, так и убеждение, что центром подобной борьбы было не столько владение Испанией, сколько защита идеи Империи как европейской идеи. Гегемонистским мечтам Франции, уже развивавшейся на пути абсолютистского централизма, принц Евгений противопоставлял иерархически–федеральную идею, в значительной степени ещё имевшую традиционные черты в высшем смысле.
После чередующихся сражений и перерывов окончательная победа казалась близкой, когда, в мае 1712 года, перед Камбре, почти в первый раз за его жизнь, в подчинении у принца Евгения оказались настолько большие по сравнению с французскими силы, что он смог бы без труда обеспечить себе путь до Парижа. Но здесь проявилось предательство Англии. Британские войска, присоединившиеся к принцу Евгению, получили приказ не сражаться, и ещё раньше, чем они это узнали, о намерении Англии заключить неожиданный сепаратный мир были предупреждены французы. Англия возревновала к престижу Империи и позаботилась о преследовании лишь собственных эгоистических интересов, оторванных от всякой высшей идеи. Сам Уинстон Черчилль, автор биографии своего предка, герцога Мальборо, сражавшегося на стороне принца Евгения, должен был заклеймить по