Империя степей. Аттила, Чингиз-хан, Тамерлан — страница 8 из 21

1. Чингиз-хан

Монголия в XII веке

В конце XII в., карта Азии, как видно из вышеизложенного, изображалась следующим образом: территория Китая разделялась, с юга, национальной империей Сун, со столицей Нанчу, и с севера, тунгусским царством Джурджит, Жучен, или Цин, со столицей Пекин. На северо-западной части Китая, на территории современных Ордоса и Ганьсу, сформировалось тангутское царство Си-ся, схожее с тибетским. Северо-восточнее Тарима, от Турфана до Куча, жили Тюрки Уйгуры, цивилизованные тюрки, буддистской и несторианской культуры. Чуйский район Иссык-Куля и Кашгарии составляли империю каракитаев, народа монгольской расы и китайской культуры. Трансоксиана и почти весь Иран принадлежали султанам Хорезма, тюркам по расе, мусульманам по религии, арабоперсидской культуры. За ними, остальная часть мусульманской Азии разделялась халифами аббасидами в Багдаде; султанами айюбидами, курдами по расе, арабами по культуре, в Сирии и в Египте; и султанами сельджукидами, тюрками по расе, крайне иранизированными по культуре, в Малой Азии.

Это была оседлая Азия. Дальше, севернее, на сибирско-монгольских рубежах, в степях севернее Гоби, в горах Алтая, Хангая и Кентея, проживало множество племен, оставшихся кочевыми и принадлежавших к трем ветвям алтайской расы: тюркской, монгольской и тунгусской. Несмотря на такое языковое различие, внешний вид большинства кочевников Верхней Азии, ведущих одинаковый образ жизни и находившихся в равных климатических условиях, поражал всех путешественников своей этнической схожестью. Их портретное описание, сделанное Гренаром, нисколько не отличается от описаний Аммьен Марселе на, Рубрука или китайских летописцев: «Они были широколицые, с приплюснутым носом, выступающими скулами, узкими глазами, толстыми губами, редкой бородкой, черными и жесткими волосами, темной кожей, обожженной зноем, ветром и стужей, низкорослые, с коренастым и массивным телом на кривых ногах». Такой портрет Гунна или вечного Монгола сближается, впрочем, с образом Эскимоса или крестьянина наших Коссов, так как жизнь на столь огромных пространствах, где господствуют ветра, зимой стоит лютый мороз, а летом, в течение нескольких недель – несносная жара, обязывает достаточно сильные расы быть такими же узловато и коряво крепкими, каковой является сама противостоящая им природа.

Трудно сказать, где точно располагались эти племена, можно лишь приблизительно локализировать их вероятное месторасположение.

Один из основных тюрко-монгольских народов, найманский, жил, по-видимому, в современном районе Кобдо и Убсу-Нура, между Черным Иртышем и Зайсан-Нуром, с одной стороны, и верхней Селенгой, с другой. «Хотя их имя кажется монгольским (найман означает восемь по-монг.), их титулатура является тюркской, и Найманы могли вполне быть монголизированными Тюрками». [401] Несторианство сделало многих из них своими сторонниками. Джахангу-шай даже нам сообщает, что несторианцы преобладали среди них и что как раз в начале XIII в., наследник их царей, знаменитый Куч-лук, был воспитан в этой религии. [402] Тем не менее, Секретная История показывает, что шаманы распространяли на Найманов столь же значительное влияние, поскольку во время войны они были способны вызывать бурю и стихии. Найманы многое позаимствовали в культуре у своих южных соседей, Уйгуров. В начале XIII в. хранителем Печати и писарем у найманского царя был уйгурский эрудит, именуемый (в кит. транскрипции) Тататуна; уйгурский тюркский язык служил ему языком канцелярии. Разумеется, что Китай (в данном случае Китай Джурджит или Цин) пользовался среди них авторитетом, как это ясно доказывает носимый их царем в эпоху Чингиз-хана, титул тайъан, который сводился к словосочетанию Та-ван, «великий царь» по-китайски. В предыдущем поколении, найманский правитель Инанч-билга, отец нашего тайъана, оставил репутацию грозного предводителя.

Севернее Найманов, на верхнем Енисее, жили Киргизы, тюркские племена, предводители которых носили титул инал и которые, после того как были изгнаны из района верхнего Орхона около 920 года, в результате нападения Киданьцев, больше не играли роли в истории.

Кереиты потенциально оспаривали эту роль у Найманов. [403]

Их точная зона обитания плохо зафиксирована. [404] Многие ориенталисты располагают ее южнее Селенги, на верхнем Орхоне, Туле и Онгкине, на современной территории Саин-нойан. Для других исследователей, Найманы выдвинулись восточнее, до района Каракорум, за которым начиналась кереитская зона. Кереитов обычно рассматривают как Тюрков. «Легенда о монгольском происхождении не уступает им никакого места, и еще трудно сказать, были ли Кереиты Монголами, испытавшими в значительной мере тюркское влияние, или же это были Тюрки в процессе монголизации; во всяком случае, много кереитской титулатуры было тюркской, и Тогрул является скорее тюркским, нежели монгольским, именем». [405]

Кереиты были обращены в несторианство чуть позже тысячного года при обстоятельствах, изложенных древнесирийским летописцем Бар Хебраусом. Кереитский хан, [406] заблудившийся в степи, был спасен появлением святого Сергия. По наущению христианских торговцев, находившихся в стране, он обратился тогда с просьбой к несторианскому митрополиту Мерва в Хорасане, Эбед-жесу, чтобы тот явился сам или же послал священника для крещения его и его племени. Эбеджесу адресовал несторианскому патриарху (Багдада), Иоанну VI (умер в 1011 г.), письмо, датируемое 1009 г. и цитируемое Бар Хебраусом, в котором говорится, что 200 000 Тюрков Кереитов были крещены вместе с их ханом. [407] В XII веке, члены кереитской правящей семьи продолжали носить христианские имена, что должно было, на Западе, являться одним из источников легенды о «Священнике-Иоанне»; другой источник относился к негусам Эфиопии. [408]

За два поколения до эпохи Чингиз-хана, их хан, которого звали Магдуз, (т.е. Маркус) Вуйурук, стремился, по-видимому, к гегемонии в восточной части пустыни Гоби, соперничая с Татарами и, разумеется, с цинскими правителями Пекина. Но, побежденный Татарами, он был выдан ими Цинам и пригвожден к деревянному ослу. Его вдове удалось отомстить за него, организовав убийство татарского хана. После Маркуса осталось два сына, Кураджагуз Сиракус, также с христианским именем, и Гур-хан. Кураджагуз сменил отца. После смерти Кураджагуза, его сын и преемник Тогрул взошел, в свою очередь, на ханский трон. Он должен был бороться против своего дяди Гур-хана, которому, при поддержке Инан-ча, правителя Найманов, удалось изгнать его из страны на некоторое время. Но, в конечном счете, Тогрул одержал верх в этом противоборстве и, в свою очередь, изгнал Гур-хана благодаря поддержке монгольского правителя Есугея, отца Чингиз-хана. [409]

В 1199 г., когда Тогрул разобьет Татар при содействии и в пользу цинского двора Пекина, он станет на короткое время самым мощным властелином Монголии. Пекинский двор закрепит власть кереитского правителя, даровав ему китайский титул правителя: ван, и именно под своим двойным королевским титулом, китайским и тюркским, ван-хан, он будет известен в истории. Чингиз-хан, мы это вскоре увидим, начинал как клиент и вассал этого принца.

Севернее Кереитов, по нижнему течению Селенги, южнее Байкала, жили Меркиты, тюркской или монгольской расы, среди которых, следуя этой истории, мы найдем христианские элементы. [410] Еще севернее Меркитов, к западу от Байкала, жили Ойрады или Ойраты, монгольской расы (по-монгольски: Конфедераты). [411]

На северном краю Маньчжурии, в «кармане» между Аргуном и Амуром, и по сей день населяемым Солонами, тунгузской расы, жили их предки, Солоны. Южнее, на южном берегу Керулена, в направлении к Буин-нору, вплоть до Хингана, кочевали Татары, которых Пельо считает не тунгусами (как утверждали долгое время), а «вероятнее всего, монголо-язычными». Татары, в форме конфедерации то «Девяти Татар» (Токуз Татар), то «Тридцати Татар» (Отуз Татар), были уже отмечены в тюркских записях Кошо Цай-дама, в VIII веке, в эпоху, когда они уже населяли, вероятно, район нижнего Керулена. [412]

Грозные воины, Татары XII в., слыли одними из самых диких народов той эпохи. Со стороны Маньчжурии, они составляли серьезную угрозу сино-тунгусскому царству Цин. В целях захвата их с тыла, с северо-западной стороны, цинский двор Пекина будет покровительствовать начинаниям Чингиз-хана.

Собственные Монголы, в историческом и узком смысле слова, [413] среди которых должен был появиться Чингиз-хан, кочевали на северо-востоке современной внешней Монголии, между Оно-ном и Керуленом. Как видим, история регистрирует существование народов, говорящих вероятнее или же вернее всего на монгольских языках, намного раньше возникновения племен, которые с появлением Чингиз-хана должны были дать свое название всей группе, так же, как и в случае с тюркскими народами, которых мы рассматривали раньше, чем возникнут, собственно говоря, Тукю. Именно так предлагается причислять к монголо-язычным народам Сян-пи – III в., Жуан-жуаней и Эфталитов – V в., Аваров Европы (VI-IX вв.) и признаться, что Кидане, игравшие столь значительную роль с VIII по XII в., говорили на монгольском диалекте, хотя еще сильно палатализованном под воздействием тунгусских языков. [414]

Несмотря на то, что многие из этих «прото-монгольских» народов обладали большой властью, ни один из них не запечатлел себя так на мировом уровне, как это сделали, собственно говоря, Монголы или Монголы – Чингизханиды.

Согласно монгольским легендам, собранным Рашид ад-Дином, монгольский народ, когда-то давно побежденный Тюрками, должен был спрятаться в горах Еркене-кун. В эпоху, которую персидские историки стараются расположить около IX в., предки Монголов снова спустились с Еркене-куна на равнины Селенги и Онона. Те же самые легенды рассказывают нам о мифической прародительнице Алан-коа, которая, после смерти своего супруга, Добун-мергана, зачала от луча света, дав рождение Нирунам, предкам Монголов, среди которых Бодончар, предок Чингиз-хана в восьмом поколении.

В XII в. собственно Монголы были разделены на множество улусов; слово это, как отмечает Владимирцов, обозначает одновременно племя и маленькую нацию. [415]

Эти независимые племена воевали между собой, не говоря об их вражде с соседями, особенно с Татарами. Семья, из которой должен был выйти Чингиз-хан, принадлежала клану (омук) Борджигин и, среди Борджигин, под-клану (ясун) Кийат. Впоследствии, после триумфа Чингиз-хана, должны были привыкнуть разделять монгольские племена на две категории, согласно тому, принадлежали они или нет Кийат. Первые формировали категорию Нирун, сынов света, чистых, вторые – категорию Дурлукин, считавшуюся менее важной по происхождению. К Нирун причисляли Тайджигот, Тайитши-ут или Тайджиут [416] (которые, по-видимому, жили немного в стороне от главной части нации, ближе к северу, восточнее Байкала), Урууд и Манкуд, Джаджират или Джуирад, Барулас или Барлас, Баарин, Дор-бан (сегодня Дорбот), Салджигут или Салджиут, и Кадажин, Ката-жин или Катакин. К Дурлукин относили Арулат или Арлад, Байаут, Королас или Корлас, Сулдус, Икирас и Конгират, Онгират, Конкурат или Конград, эти последние кочевали, повидимому, ближе к юго-востоку, со стороны южного Хингана, рядом с татарской землей. [417] Племя Джалаиров, причисляемое к Монголам и которое ориентировочно располагают либо к югу от слияния Хилок и Селенги, либо ближе к Онону, было, возможно, тюркским племенем, поставленным в вассальную зависимость Монголами и ассимилированным ими в эпоху легендарного монгольского героя Кайду. [418]

С точки зрения их образа жизни, монгольские племена конца XII в. могли быть теоретически разделены на пастушеские племена со стороны степи и на племена охотников и рыболовов со стороны леса. Следует отметить, в самом деле, что на этих монголо-сибирских рубежах, все жизненно необходимое имущество Монголов перевозилось на лошадях, между степной (и вскоре пустынной) зоной на юге и лесной зоной на севере. Гренар полагает, что вначале Монголы представлялись не как степная раса, но как народ лесистых гор. «Их лесное происхождение распознается по их широкому использованию деревянных повозок. И по сегодняшний день, Монголы, в отличие от степных Казахов, пользуются деревянными бочонками вместо кожаных бурдюков». Степные племена, в особенности кочевники, периодически перебирались в горы в поисках пастбищ. На стоянках они ставили свои войлочные палатки, которые мы назовем (неправильно, впрочем) юртами. Лесные племена жили в берестяных шалашах.

Бартольд и Владимирцов различали во главе пастушеских племен – более богатых – очень влиятельную аристократию, предводители которых носили титулы багадур или баатур (богатыря) и найон (начальника), или же титулы сетчен или сетсен (мудреца по-монгольски) и билга (мудреца, по-тюркски) и тай-тси или тайши (принца, кит. титул). «Главная забота этой знати багадуров и найонов, пишет Владимирцов – заключалась в том, чтобы отыскать пастбищные территории нутук и обеспечить себя нужным количеством клиентов и рабов для ухода за своими стадами и палатками». [419]

Этой аристократии подчинились другие социальные классы: воины или верные люди в высшей степени свободные нокуд, заурядные люди или класс простолюдинов (караешу, арад), наконец, рабы богул. В эту последнюю категорию входили не только личные рабы, но и побежденные племена, которые, став вассалами или слугами у победивших племен, ухаживали за их скотом, оказывали им помощь на войне, и т.д. Русские монголоведы Бартольд и Владимирцов считают, что у племен лесных охотников (хоинигроен) аристократия не должна была занимать столь важного места, как у степных кочевников-скотоводов (кеерун ирген). Согласно этим ученым, лесные племена находились под особенным воздействием шаманов. Шаманы, когда они соединяли, полагает Владимирцов, правящую власть со своими магическими силами, принимали титул (баки) или (баги); мы увидим, что в эпоху Чингиз-хана, предводители (Ойрат) и (Маркит), действительно, носили этот титул. [420]

Во всяком случае, у всех тюрко-монгольских народов важную роль играли шаманы или колдуны (кам) на древнетюркском, (бога) и (шаман) по-монгольски, (шан-ман) в кит. транскрипции (тонгус-ютчен). [421]

Мы увидим роль шамана (Коктчу) в основании империи Чингизханидов.

В действительности, разделение на пастухов и лесников было гораздо менее абсолютным, чем представляется этой номенклатурой. Среди чистых Монголов (Тайджиут), к примеру, причислялись к лесным охотникам, тогда как Чингиз-хан вышел из племени пастухов. С другой стороны, все эти Тюрко-Монголы выступали по-разному в качестве охотников; лесники, на своих деревянных или костяных санях, [422] охотились до середины зимы на соболя и сибирскую белку, которыми торговали; скотоводы ловили арканом или стреляли из лука в антилопу или лань на бескрайней степи. «Степная аристократия» охотилась с соколом. В зависимости от условий кочевого существования, клан мог перейти от одного образа жизни к другому. В молодые годы, будущий Чингиз-хан, лишенный своими агнатами отцовского стада, будет вынужден, вместе с матерью и братьями, вести скудную жизнь охотника и рыболова, прежде чем восстановить свое имущество в лошадях и овцах.

В общем, лесные племена представляются более дикими, имеющими связь с цивилизованной жизнью только через кочевников. Эти последние, напротив, извлекали пользу от соседства с Уйгурами центральной части Гоби, Киданями Лиа-хо или Джурджитами Пекина. У них не было городов, но в ходе перегонов скота в горы, стойбища формировались по группам (по аилам) войлочные юрты (жер) ставились на колесные перевозки (караутай терген, казак-тегрен), группируясь, таким образом, в круги (курийер) или во временные агломерации, набросок будущих городов. [423]

Этнографы отмечают прогрессивный переход от бедной хижины лесного Монгола к (жер) или войлочной юрте кочевника, легко разбираемой и собираемой, которая должна была стать у Великих хановчингизидов XIII в. настоящим странствующим дворцом, просторным и уютным, украшенным мехами и коврами. Но, после упадка Монголов, в современную эпоху, жер оскудел: в наши дни, у него больше нет дымохода, который в XIII в. предназначался для удаления дыма и проветривания. [424]

Наконец, разделение монгольской расы на лесных охотников и степных пастухов-кочевников отмечается в существовании двух больших категорий палаток: 1. Жер (неправильно названной юртой), только что описанная нами круглая войлочная палатка с множеством деревянных шестов и реек, которая указывает на народ, живущий в контакте с лесной зоной; 2. Шерстяная палатка, широкая и низкая, мвайкхан, более легкая в изготовлении для кочевников, живущих в безлесной степи. Добавим, что в эпоху Чингизханидов, войлочные палатки часто ставили на повозки, что облегчало их перевозку, по крайней мере, на равнине, и делало возможным, как мы только что видели, перемещение настоящих «городов-кочевников», «транспортирование», утраченное с тех пор. [425]

В общем, все же ясно, что по отношению к IX в., состояние Монголии в XII веке уже пришло в упадок. Тукю и особенно Уйгуры, во времена их господства на Орхоне, начали развивать там земледельческие центры: [426] эти попытки прекратились после киргизского господства, начиная с 840 года, и страна возвратилась к степной жизни. Надписи Тукю или Уйгуров Орхона оставляют у нас, впрочем, впечатление об относительной цивилизации, которую история Чингиз-хана нам не позволяет больше обнаружить. [427]

Захват страны Киргизами в 840 г. задушило сирийско-согдианскую культуру, введенную Манихейцами. Изгнание Киргизов в 920 г. оставило страну в анархии. Уйгуры, как мы видели, отбросили перспективу возвращения на Орхон. Та малая часть цивилизации, что просачивалась еще в те края, исходила от тех же самых Уйгуров, расположившихся южнее, в Бешбалыке (Кучене) и в Тур-фане; таким же образом доходила и несторианская пропаганда, но, как показывает повествование Рубрука, само это несторианство низошло в Монголии до уровня шаманизма, оспаривая у него доверие предводителей.

Первые попытки объединения среди Монголов

Традиция упоминает, что раньше, возможно до XII в., среди собственно Монголов происходит первая попытка формирования организованной нации (улус-ирген). Монгольский предводитель по имени Кайду прославился, разбив соперничающее племя Джелаир, и начал группировать в свое подданство определенное число семей из различных племен. Первым, кто осмелился противостоять могущественным джурджитским правителям, цинским правителям, хозяевам Северного Китая, был как раз таки его правнук Кабул, уже награжденный царским титулом (Кабул-хана) и даже, посмертно, императорским титулом (Кабул-кагана) в Секретной Истории. [428]

Монгольская легенда показывает его вначале вассалом Цинов, принятом в Пекине цинским императором, с которым он вел себя как дикарь в цивилизованной стране. Он вначале ошеломляет этого принца своим ненасытным аппетитом и жаждой, а затем, будучи пьяным, тянет монарха за бороду. Тот прощает его и, уходя, щедро одаривает. Но их отношения вскоре портятся. Кабул-хан, взятый в плен Динами, убегает от них, убив офицеров, преследовавших его. Возможно, что эти истории являются фабулой борьбы, которую Цины должны были вести против кочевников Монголии в 1135-1139 гг., борьбы, в ходе которой цинский генерал Ху шаху, продвинувшись в степь, был разбит «Мон-ку», в результате чего в 1147 г. двор Пекина был вынужден заключить мир, даруя Монголам стада быков и баранов, а также определенное количество зерна. Китайско-джурджитс-кие источники называют монгольского предводителя, добившегося этих условий – Нгао-ло ро-ки-ли; согласно Пельо, это имя могло бы, несомненно, быть восстановлено в Ого богила. [429] Бартольд попытался приблизить это имя к имени Кутула-кагана, четвертого сына Кабула и известного персонажа в монгольской традиции. [430]

Кутула-каган (отметим этот термин кагана или императора, хотя, несомненно, здесь он присужден посмертно, в период написания Секретной Истории, около 1240 г.) также является легендарным героем. «Его голос гремел, словно гром в горах, своими руками, как медвежьими лапами, он ломал человека надвое с такой легкостью, как ломают стрелу. Зимними ночами он ложился спать голым, рядом с пылающим костром из больших деревьев, и не чувствовал ни искр, ни головешек, падавших на его тело, а проснувшись, принимал свои ожоги за укусы насекомых». [431]

Но, наряду с такими невероятными чертами, традиция также передает, что один из братьев Окин-баркак, и один из его двоюродных братьев, Амбакай, попадают в плен к Татарам, которые выдают их Цинам, а те пригвождают их к деревянному ослу, «именно так казнят восставших кочевников», и Кутула, чтобы отомстить за них, идет грабить цинскую территорию. Китайские летописи также нам сообщают, что в 1161 г., после опустошений, учиненных Монголами, пинский император отправил против них экспедицию. Со своей стороны, монгольская традиция рассказывает о разгроме Монголов в сражении, данном объединившимися в коалицию Цинами и Татарами, вблизи Буир-нора. По-видимому, двор Пекина, для того, чтобы разбить монгольскую силу, действительно обратился к Татарам, и их объединенные армии достигли своей цели. Фактически, Джучи и Алтан, сын Кутулы, не обладают никаким реальным царством, хотя Секретная История, заботясь о династической преемственности, присуждает еще иногда Алтану титул кагана. Первое монгольское царство, разрушенное Цинами и Татарами, исчезло, чтобы уступить место раздроблению племен, кланов и подкланов.

Традиция Чингизханидов, это, правда, связывает отца Чингизхана, Есугея, с потомственной линией бывших царей. Он является сыном Бартан-баатура, который сам является вторым сыном Кабул-кагана. Бартольд скептически высказывается по поводу такой генеалогии, но возможно, что он ошибается, так как свидетельство Секретной Истории Юань-ши и Рашид ед-Дина, вряд ли может быть полностью выдумано. Очевидно лишь то, что Есугей никогда не выступал в роли кагана, ни даже хана, но только как предводитель клана Кийат, со скромным титулом баатур или багадур. Он воюет, как и все его близкие, против Татар, ставших наследственными врагами Монголов. Его похождения изображают нам доблестного предводителя клана, не более того. Он помогает одному из кереитских претендентов, Тогрулу, одержать вверх над своим соперником, Гур-ханом, дядей Тогрула, что в свою очередь поможет позднее Чингиз-хану обрести драгоценную дружбу. Он крадет у меркитского предводителя его молодую жену, Елун, на которой он женится и которая станет матерью Темуджина, нашего Чиниз-хана. Еще при жизни, он обручит молодого Темуджина с дочерью конгиратского предводителя (так как Монголы являются экзогамами). Около 1167 г. Татарам удастся отравить Есугея во время обеда в степи.

Молодость Чингиз-хана

Старший сын Есугея, Темуджин, который в будущем станет Чингиз-ханом, родился около 1155 г. «на правом берегу Онона, в районе Дулун-Болдаг, [432] на современной русской территории, примерно на долготе 115° по Гринвичу». [433] Нам известны некоторые черты его портрета, благодаря китайцу Мин Хону и Персу Джуяджани: высокий рост, крепкое телосложение, широкий лоб, «кошачьи глаза» и, в конце жизни, длинная борода. Перипетии его молодости, сопротивляемость, как лютой стуже, так и самому удушливому зною, неслыханная выносливость, безразличие, как к ранениям, так и к плохому обращению при поражении, отступлении или взятии в плен, дают нам представление о его необычайной жизненной силе. Тело, с юношеского возраста приученное к самым суровым лишениям, дух, с самого рождения закаленный испытаниями, должны были сделать из него железного человека, поразившего мир.

Когда, примерно в двенадцатилетнем возрасте, он потерял отца (около 1167 г.), его клан, считая его слишком слабым, отказался ему подчиняться. Несмотря на энергию его матери, Елун-еке, последние приверженцы его отца уходят от него и уводят с собой стада. [434] Разграбленный таким образом своими агнатами, юноша остается со своей матерью, с тремя братьями, Кассаром, [435] Катчиуном и Темуже, и с двумя сводными братьями (сыновьями от другой жены), Бектером и Белгутаем. Эта маленькая группа людей, доведенная до нищеты, была вынуждена вести скудную жизнь охотников и рыболовов со стороны гор Кентей, называемых в то время горами Бурган Калдум, на истоках Онона. На место и в ущерб Темуджина, руководство Борджигина было взято на себя предводителями тайитшиутского клана Таркутай Кирилтугом [436] и его братом Тодойан-Гиртэ, сыном Амбагая, и которые, стало быть, сами принадлежали, и это можно утверждать с уверенностью, к потомкам монгольского хана Кайду, лишенного царства после катастрофы 1161 г.

В то же время, в горах Кентей, Темуджин со своими братьями жили охотой и рыбной ловлей. Его сводный брат Бектер крадет у него жаворонка и рыбу. С помощью своего младшего брата, Кассара, он убивает Бектера стрелами. Такое суровое существование делало молодого человека и его брата Кассара выносливыми и отважными. Тайитшиаутский предводитель Таргутай Кирилтуг забеспокоился и загрустил из-за такой жизнестойкости, так как считал их умершими от нищеты. Он вновь посылает к Темуджину в леса горы Кентей, берет его в плен и надевает на него шейную колодку. Темуджин убегает, благодаря содействию сулдусского предводителя Сор-ган-Шира и сыновей последнего, Тшилаута и Тшимбая, которых мы встретим позже; хороший лучник, со своим братом Кассаром, который стрелял из лука еще лучше, он начал восстанавливать домашние дела. «У него теперь было девять лошадей!» Восемь из них были украдены степными бродягами. Он их восстанавливает благодаря помощи молодого Боортчу (или Богортчу), сына арулатского предводителя, который, с тех пор, становится его самым верным лейтенантом, в ожидании великих дел, когда он проявит себя как один из его лучших генералов. Выйдя, таким образом, из нищеты, он попросит у конгиратского предводителя Дай-Сетчена руки его дочери, молодой Бортэ, обещанной ему с детства. [437] Дай-Сетчен ее отдает ему в жены, а в приданное – шубу из черных соболей. Чуть позже, он перевел свой лагерь от истоков Онона к истокам Керулена.

Чингиз-хан, вассал кереитов

С соболиными мехами Темуджин отправился к Туре, выразить свое почтение и поклониться могущественному правителю Кереитов, Тогрулу (около 1175 г.?). Тогрул, помня о том, что сам когда-то был спасен отцом Темуджина, встретил молодого человека с благосклонностью и принял его в свое подчинение. Тогрул и Темуджин стали с тех пор союзниками, хотя второй, разумеется, определенно оставался вассалом первого. Эта зависимость четко отмечена в титуле «хан, мой отец», с которым Темуджин обращается к кереитскому правителю в своем знаменитом апострофе, цитируемом ниже.

Чуть позже, Темуджину, застигнутому врасплох бандой Меркитов, возглавляемой их предводителем Токта-баки, [438] удается скрыться (у горы Буркан-калдум), или Кентей, только лишь оставив у них в плену свою жену Бортэ. [439]

Темуджин, для борьбы с похитителями, принимает помощь от другого монгольского предводителя его возраста, Джамука, из племени джаджират, а также от кереитского правителя Тогрула. Втроем, они разбивают Меркитов на Буура, притоке Селенги, и освобождают пленницу. Она вновь занимает почетное место в доме, и чуть позже рожает ему мальчика, и Темуджин никогда не хотел проверять, действительно ли Джучи – официально считавшийся их самым старшим сыном – был его сыном или же он был рожден от одного из похитителей-меркитов (в данном случае меркит Тчилжербоко). Однако это негласное подозрение по поводу рождения Джучи могло в дальнейшем помешать предводителю «старшей ветви» или скорее его потомкам играть первую роль в делах последователей Чингизханидов.

Тем временем, Темуджин и Джамука, хотя и стали анда, братьями по клятве, вскоре ссорятся. Каждый из них надеялся выгодно заполучить древнее монгольское царство, провозгласить себя ханом.

Секретная История рассказывает, как после совместного полуторагодовалого кочевания со стороны Коргунаг джубура [440] на Ононе, они разделяются на том месте, где последний монгольский хан Кутула праздновал свое избрание, что, несомненно, пробудило амбиции двух молодых предводителей. Темуджин отправляется располагать свой лагерь к горе, Джамука – к реке. «На склонах горы, скажет Джамука, палатки коноводов; на берегу реки – пастбище для пастухов овец». Бартольд и Владимирцов незамедлительно делают вывод, что Темуджина поддерживали всадники, «степная аристократия», а Джамуку – бедные пастухи, простонародье (карачу). [441]

Далее, Секретная История нам сообщает, что Джамука «любил нововведения и не соблюдал традиции». Владимирцов отсюда заключает, что он был представителем объединения схожего с демократическим, в то время как Чингиз-хан мог бы представлять знатных людей, что является в высшей степени рискованной интерпретацией. Но какова бы ни была классификация двух русских ученых, после разделения между Темуджином и Джамукой, за первым последовали «люди клана Джелаир, клана Кийат, клана Баарин», а также к нему присоединились самые высшие представители монгольской аристократии, его дядя со стороны отца Даа-гитай отчигин и старшая ветвь потомков знаменитого Кабул-кагана [442] с Сатча-баки, правнуком и представителем клана Джоркин, названного выше, [443] и с Алтан-отчигином, сыном Даагитай отчигина, другими словами, сами наследники двух последних монгольских правителей. Владимирцов, интерпретируя отрывок из Секретной Истории, полагает, что между двумя претендентами на новое царство, эти представители древнего царства предпочли Темуджина, поскольку считали, что он строже придерживался традиций и был более послушным, тогда как неспокойный и новаторский характер Джамуки их волновал. По причинам уместности, несомненно, Алтан, законный наследник древнего царства, отказался от титула хана и не без колебания перевел голоса того, что можно было бы назвать легитимным объединением, на Темуджина, который и был избран. [444] Алтан и Сатча-баки были первыми, кто провозгласил Темуджина ханом, то есть правителем – царем собственно Монголов – это избрание предшествовало лет на десять избранию того же самого Темуджина в 1206 г. в качестве верховного хана или императора всех тюрко-монгольских наций Верхней Азии. Как царь, Темуджин взял имя Тчингиз-хан, из которого наша традиция сделала Чингиз-хан, имя, точное значение которого еще дискутируется среди монголоведов». [445]

Наряду с политическими расчетами, и служа им прикрытием, определенный религиозный фактор, несомненно, посодействовал этому избранию. Несколько раньше, бааринский предводитель Кортчи уже заявил: «Небо (Тангри) приказало, чтобы Темуджин был нашим ханом. Это мне открыл Дух, и я вам это открываю». Такого же порядка и так называемое «пророчество Мукали». Как-то раз, когда Темуджин ставил свой лагерь в Коргунак Джубуре, джелаир Мукали напомнил ему, что на том же самом месте, под тем же деревом, когда-то танцевал и веселился Кутула, последний монгольский предводитель, носивший титул хана, в празднование своего восхождения на трон. «С тех пор, для Монголов наступят тяжелые дни, и среди них больше не будет хана. Но Вечное Синее Небо не забудет свой народ, семью Кутулы. Среди Монголов поднимется герой, который станет грозным ханом и отомстит их обидчикам…». [446]

Независимо от религиозной атмосферы, которые эти тексты позволяют предположить, избрание Чингиз-хана представляется как выбор предводителя войны и охоты. Присяга "избранников» Чингиз-хана – Алтана, Кутчара и Сатча-баки – так, как ее представляет Секретная История, показательна: «Мы решили провозгласить тебя ханом. В сражении, мы выступим в авангарде; если мы захватим женщин и девочек, то мы их тебе отдадим. Мы пойдем на охоту в первом ряду; если мы настреляем дичи, то мы ее тебе отдадим». [447]

Тот, кто мог бы и должен был бы опасаться такой новой власти, был правитель Кереитов Тогрул, который должен был бы видеть, как его вчерашний вассал становится ему равным. Но, являясь ограниченным, нерешительным, посредственным предводителем, Тогрул не понял важности события. К тому же новый Чингиз-хан позаботился о том, чтобы предстать как никогда верным и скрупулезным вассалом. Добавим, и это, несомненно, являлось для Тогрула успокаивающим обстоятельством, что Чингиз-хан был еще далек от того, чтобы реализовать единство, собственно говоря, Монголов. Перед ним, выступая против него, находился его соперник, Джамука со своими сторонниками. Наконец, у кереитского правителя были те же самые внешние враги, что и у Чингиз-хана.

Мы видели, что один из верных людей Чингиз-хана, джелаир Мукали, [448] который подтолкнул его, чтобы тот провозгласил себя ханом, сделал это, по свидетельству Секретной Истории, напомнив ему старую вендетту Монголов против Татар. Именно Татары выдали двух членов древней монгольской царской семьи для позорной казни Цинам; именно Татары, объединившись в коалицию с Цинами, разрушили в 1161 г. первое монгольское царство; наконец, именно Татары предательски отравили Есугея, отца Чингиз-хана, предложив ему, во время дружеского обеда в степи, отравленную пищу: «Ты будешь ханом, о Темуджин, чтобы отомстить за нас нашим врагам, Татарам, и ты превознесешь славу Монголов!» Ожидаемый случай представился. Татары, кажется, в прошлом взяли верх над Монголами только с помощью цинского двора Пекина. Но, став после этой победы хозяевами восточного Гоби, они не переставали тревожить границы цинского царства. Двор Пекина, расстроив свою систему союзов, решил укрепиться и направить против них кереитс-кого правителя Тогрула. Как верный вассал, Чингиз-хан сопровождал того в этой войне, будучи счастлив иметь, таким образом, возможность отомстить потомственному врагу. Окруженные Цинами с юго-востока, Кереитами и Чингиз-ханом с северо-запада, Татары Буир-нора были жестоко разбиты. Кереитский правитель и Чингиз-хан, рассказывает нам Секретная История, продвигаясь вдоль реки Улджа, убили татарского предводителя Мегуджин сеулту (около 1198 г.). Двор Пекина вознаграждает Тогрула, даруя ему китайский титул вана (царя или принца), откуда и имя Ван-хан, под которым, руководствуясь историей, мы будем его отныне обозначать. Чингиз-хан получил также китайский титул, но намного более скромный, и это доказывает, что к этому времени двор Пекина видел еще в нем только безвестного вассала Кереитов.

Именно после этой кампании, полагает Владимирцов, Чингиз-хан наказал многих монгольских принцев, потомков древнего царского дома, которые отказались следовать за ним за Ван-ханом против татар. Сата-баки, правнук великого Кабула и предводитель клана журки или журкин, и два других принца, Тайчу и Бури-боко, были казнены. В своей знаменитой жалобе Ван-хану Завоеватель будет утверждать, что якобы пожертвовал злопамятности Кереитов «этих горячо любимых братьев». На самом деле, он должен был быть очень рад найти столь подходящий повод, для того, чтобы избавиться от представителей того, что можно было бы назвать «монгольским легитимизмом».

Если придерживаться официальной истории Чингизханидов, то союз Чингиз-хана и Ван-хана особенно был выгоден последнему. Кажется, во всяком случае, что если вначале протекция Ван-хана позволила Чингиз-хану избежать своих врагов, то монгольский герой вскоре должен был даже оказать своему сюзерену аналогичные услуги. В плохо установленную дату, [449] Ван-хан был лишен владения своим собственным братом, Ерке-кара, [450] которого поддерживал Инанч-билга, правитель Найманов. [451]

Он убежал на юго-запад, к р. Чу, к каракитаям, у которых тщетно просил вмешательства. Поссорившись с Гурханом, или правителем каракитаев, он убого скитался по Гоби. В результате, совершенно отчаявшись, он просит убежища у Чингиз-хана. Тот приводит в порядок его маленький голодный отряд и помогает ему получить обратно кереитскую страну. В дальнейшем, завоеватель должен будет это ему напомнить на своем грубом и примитивном языке: «Обессиленный голодом, ты шел вперед, подобно гаснущему огню. Я дал тебе баранов, лошадей, имущество. Ты был тощим. За пятнадцать дней, я тебя снова откормил». Другой брат Ван-хана, Джагам-бу, [452] искал убежища со стороны Цинской империи. Чингиз-хан вернул к нему брата, отправив отряд для защиты его от Меркитов, которые подстерегали его на переправе. «И вот вторая услуга, которую я тебе оказал», мог еще сказать Чингиз-хан Ван-хану. [453]

Так, согласно все той же традиции Чингиз-ханидов, пусть даже и однобокой, но уж очень точной для того, чтобы не скрывать достоверных фактов, Ван-хан показывал себя временами довольно неблагодарным за все эти услуги. Он нарушал, как ему вздумается, пакт военного союза. Не поставив в известность Чингиз-хана, он предпринял успешный набег против Меркитов, вынудил их предводителя Токто бежать через устье Селенги до юго-восточного берега Байкала (в страну Баргу, Баргуджин или Буркуджин из Секретной Истории), убил одного из сыновей Токто, взял в плен другого, захватил большое число пленных, скот и трофеи, из которых – все так же нарушая военные договора – он ничего не дал Чингиз-хану. Чингиз-хан, как верный вассал, все-таки последовал за Ван-ханом, когда тот позвал его в совместную экспедицию против Найманов. Случай, впрочем, казался подходящим. После смерти найманского правителя Инанча-билга, разногласия – из-за спора за обладание одной сожительницей – вспыхнули между двумя сыновьями, Тайбука, Тайбога или Байбука, более известным под китайским титулом тай-ван или тайан, по-монгольски – тайан, и Буйуругом. Тайан правил над кланами равнины, то есть, вероятно, со стороны озер провинции Кобдо, а Буйуруг – в горных районах, ближе к Алтаю. Под прикрытием такого разделения, Ван-хан и Чингиз-хан отправились опустошать владения Буйуруга. Тот отступил к реке Урунгу. Они преследуют его, сообщает нам Секретная История, до озера Кизил-баш – имеется, конечно же, в виду оз. Улунгур, куда впадает Урунгу, – где тот, в конце концов, гибнет (Однако согласно Рашид ед-Дина, и это подтверждается Юань-ши, он находит пристанище на берегу верхнего Енисея, в киргизской стране). Но, в следующую зиму, найманский генерал Коксегу (или Коксеу) Сабраг, один из лейтенантов Буйуруга, внезапно контратаковал двух союзников. [454]

Шок был очень сильным. За ночь Ван-хан свернул лагерь, не предупредив Чингиз-хана, который должен был в одиночку совершить рискованное отступление. Несмотря на такое предательство, Чингиз-хан, если верить официальной истории Чингизханидов, сохранял лояльность по отношению к своему сюзерену. Найманы пришли в свою очередь грабить кереитскую страну и одного за другим обратили в бегство брата (Джагамбу) и сына (Сангун) Ван-хана, а этот последний обратился с жалобой к союзнику, которого раньше оскорбил. Чингиз-хан незамедлительно отправил к нему своих «четырех великих воинов» (дорбен килууд), а именно: Бо-орчу, Мукали, Борокул, и Чилаун, которые в последний момент спасли Сангуна, прогнали Найманов с кереитской земли и забрали назад захваченный скот. [455]

Кассар, брат Чингиз-хана, завершил кампанию большой победой над Найманами.

После этой войны, согласно Юань-ши, [456] Чингиз-хан и Ван-хан совместно выступили против Тайитшиутов, которые были побеждены на верхнем Ононе. Получится так, что близкий враг Чингиз-хана, преследующий его с детства, тайитшиутскии предводитель Таркутай-кирилтуг погибнет от руки доблестного Чилауна. [457]

Затем, по хронологии Юань-ши, следует коалиция, или скорее заговор различных кланов, напуганных поражением Найманов и Тайитшиутов. В нее входили Катакины, Салджиуты, Дорбены, остатки Татар и Конгиратов. Дай-Сетчен разгромил союзников вблизи озера Буйур. Позднее, в своем знаменитом поэтическом послании к Ван-хану, завоеватель намекал, без сомнения, именно на этот поход: «Подобно соколу, я взлетел на гору и перелетел через озеро Буйур; я взял для тебя журавлей с голубыми лапками и пепельным оперением, т.е. Дорбенов и Татар; переправившись затем через озеро Коло, я еще взял для тебя журавлей с голубыми лапками, т.е. Катакинов, Салджиутов и Конгиратов. [458]

Если Ван-хан был официально самым могущественным принцем Монголии, его власть имела хрупкое основание. Его предали внутри своей же семьи. Мы видели, что он должен был вырвать кереитский трон у своего дяди Гурхана, затем оспаривать его у своего брата Еркекара. Юань-ши добавляет, что после победы над только что упомянутой нами коалицией, Ван-хана чуть было не свергнул с престола другой его брат, Джагамбу, который, видя свой заговор раскрытым, укрылся у Найманов. [459]

Монголия была тогда в полном возбуждении. Против гегемонии, которую силились совместно установить Ван-хан и Чингиз-хан, джаджиратский предводитель Джамука формирует контр-лигу. Неспокойный и грозный противник, ему удалось сгруппировать вокруг себя не только предводителей чисто монгольских кланов, восставших против Чингиз-хана, – своих же Джаджиратов, Тайит- шиутов, Конгиратов, Икирасов, Корласов, Дорбенов, Катакинов и Салджиутов, но также и Меркитов, Киратов, Найманов и Татар. Во время большой ассамблеи, проведенной в 1201 г. в Алкуи-булаа, на берегах Аргуна (нижнее течение Керулена), он провозгласил себя через эту новую конфедерацию Гурханом «вселенским ханом», т.е. императором Монголии.

Таким образом, монгольская империя была на путях становления. Оставалось только узнать, в пользу которого из двух соперников, Чингиз-хана или Джамуки, она должна была установиться. В этом соперничестве, на стороне Чингиз-хана был политический дух, самообладание, искусное применение права в свою пользу и, в начале, поддержка, тогда еще решительная, кереитского Ван-хана. Джамука кажется, обладал примечательной предприимчивостью, но возможно немного несогласованной, беспокойным характером, чувством интриги. Хотя, по крайней мере, если верить источникам Чингизханидов – Джамука был малонадежным союзником и без колебаний грабил племена собственного объединения. В противоположность этому, Чингиз-хан представлялся для тех, кто свято верил в него, неколебимо верным покровителем.

Именно Ван-хан нарушил равновесие между ними. Он пришел на подмогу Чингиз-хану, отправился вместе с ним против Джамуки в Койтан, [460] несмотря на бурю, вызванную ойратскими и най-манскими колдунами, и заставил его отступить к нижнему Аргуну. Согласно Владимирцову, вслед за этим походом имеет место последняя кампания Чингиз-хана против Тайишиутов, его вражеских братьев, а также знаменитый эпизод «самопожертвования Джелме»: Чингиз-хан, отброшенный после первой атаки, даже раненный, получает помощь верного Джелме, который высасывает свернутую кровь из его раны. Каков бы ни был хронологический порядок этих походов, еще столь неопределенный, Чингиз-хан, в конце концов, разбивает Тайитшиутов, истребляет огромное количество, а оставшихся в живых насильно подчиняет себе, восстановив, таким образом, единство клана борджигинов. Один молодой тайитшиут, или скорее есут, воин, который, выстрелив из лука, сразил лошадь Чингиз-хана, ожидая своей казни. Чингиз-хан его простил. Под именем Джебе «стрела», непогрешимый лучник станет одним из лучших капитанов Чингизханидов. [461]

Вместе со своим славным компаньоном, Суботаем, он будет самым знаменитым стратегом монгольской эпопеи. [462]

Таким образом, Чингиз-хан смог оплатить по счету давним врагам Монголов, убийцам его отца, Татарам – Чаган-Татар и Алтчи Татар. Для того чтобы лучше проводить операции, он запретил индивидуальный грабеж. Татары, побежденные, были истреблены в больших количествах, а те, кто выжил, были распределены по монгольским племенам (1202 год). Чингиз-хан лично присвоил себе двух красивых Татарок, Ессуи и Ессуган. Три монгольских принца, родственники Чингиз-хана, Алтан, представитель знатной ветви древней монгольской царской семьи, Кутула, сын старого монгольского хана Кутшар, и Дааритай, дядя Чингиз-хана по отцовской линии, нарушили порядок, грабя для самих себя. В итоге у них отобрали добычу. Алтан и Кутшар, даже Дааритай, начали тогда отделяться от Завоевателя и мы увидим, что вскоре они присоединятся к своим врагам – Татарам, и жившим восточнее их, на р. Нонни – Солонам, и должны были признать себя платящими дань.

После разгрома Татар, – Юань-ши показывает нам Токта, правителя Меркитов, вернувшегося из Забайкалья (из страны Баргу, на юго-восточном побережье Байкала), где он должен был прятаться и вновь атаковать Чингиз-хана, который разбивает его. [463] Затем, все также в порядке фактов, предложенных Юань-ши, Токта объединяется с найманским анти-правителем Буйугуга, под знаменем которого также воссоединяются остатки Дорбенов, Татар, Катакинов и Салджиутов. Эта новая коалиция ведет борьбу против сил, объединенных Ван-ханом и Чингиз-ханом, в серии горных выпадов и контрвыпадов, среди снежных бурь, вызванных, по сообщениям Юань-ши, найманскими колдунами. Если топография, как и хронология всех этих походов сомнительна, то они дают нам представление о чрезвычайно мобильных ордах. Они перемещались в ходе их стычек от одного края Монголии до другого, от Большого Алтая до Хингана. Они, соединившись для сезонного похода или для оказания помощи, растворялись после провала, как и после удачного набега. И каждый клан вновь обретал свободу. Один только Чингиз-хан, среди этих правителей со слабыми притязаниями и несогласованными действиями, составлял незыблемую опору, но не от того, что он заранее замыслил четкую программу своих завоеваний, а, несомненно, потому, что его сильная личность позволяла ему выгодно использовать это состояние непрерывной войны.

Разрыв Чингиз-хана с Ван-ханом. Завоевание страны кереитов

До этих пор, хотя Ван-хан в некоторой мере и неправильно поступал в отношении Чингиз-хана, тот был всегда ему предан. Считая, что он безупречно выполнял свои обязанности вассала, монгольский герой попросил для своего сына Джучи руки принцессы Чаурбаки, [464] дочери кереитского правителя. Отказ Ван-хана, сообщает нам Секретная История, глубоко ранила героя.

Кереитский правитель, несомненно, ошибся, не усмотрев в своем клиенте соперника и не убрав его, когда того провозгласили ханом, около 1196 г. Когда у Ван-хана начали возникать подозрения, было уже слишком поздно. Возможно, что он догадывался о чем-то, судя по некоторым приписываемым ему размышлениям; уже пожилой, седовласый, он желал уйти на покой закончить свои дни в мире, но был доведен до разлада своим собственным сыном, Илка или Нилка, более известным под своим китайским титулом цзин-кин, по-монг. Сангин. [465]

Сангин советовал Ван-хану, своему отцу, поддержать Джамуку против Чингиз-хана. Он был лично связан с этим же Джамукой, который, по его наущению, после краха своего эфемерного царства, укрылся при кереитском дворе. Согласный с Сангином, Джамука возбуждал недоверие Ван-хана к своему могучему вассалу, обвиняя последнего в подготовке измены. Так говорил он Ван-хану: «Я – жаворонок, живущий на одном и том же месте, как в хорошее, так и в плохое время года. Чингиз-хан же – дикий гусь, убегающий зимой». [466]

В то же время, Алтан, законный наследник древних монгольских ханов, безутешный от того, что царство оказалось в руках выскочки, также пришел к Ван-хану, и также подбивал его на войну против старого союзника.

В 1203 г. между Чингиз-ханом и Кереитами произошел разрыв. Он стал решающим поворотом в жизни монгольского героя. Если до сих пор ему отводилась роль блестящего помощника в отношении Ван-хана, то теперь он вел борьбу за себя одного и за первое место.

Кереиты, по наущению Сангина попытались избавиться от Чингиз-хана, вначале заманив его на притворную встречу по примирению, а затем, когда ловушка была обнаружена, организовав внезапную атаку, чтобы застать его врасплох. Два пастуха, Кишлик и Ба-дай, услышав кереитского генерала Еке-черен, который рассказывал своим о готовящемся, помчались предупредить об этом Чингиз-хана. Тот (облагородив их впоследствии) [467] срочно предпринял военные меры. Сначала он отступил, сообщает нам Секретная История, близ высот Маондур, где он оставил маленький пост. Затем, на следующий день, отступил еще глубже, близ горы, которую Юань-ши называет «А-лан» или «Нга-лан», Охссон, по Рашид ед-Дину, «Халалджин-алт», Хуасинт «Халагун-ола», и которая в Секретной Истории именуется «Калакалджит-елет». В данном случае это один из отрогов горной цепи Хинган, вблизи источника Халха-гол. [468]

Хотя и вовремя предупрежденный своими фуражирами (людьми Алчидай-найона) о приближении врага, Чингиз-хан разыграл там, несомненно, самую тяжелую партию своей карьеры. Столкновение было ужасным. Лейтенанты Чингиз-хана, старый Джурче-дай найон, предводитель клана урууд, и Куилдар-сетчен, предводитель клана мангкуд, творили чудеса. Куилдар поклялся совершить подвиг и совершил его, воздвигнув свой туг, свое знамя, на кургане позади врага, после того как он прошел сквозь вражеские ряды. Джуртчедай ранил стрелой в лицо кереитского Сангина. Но перед численным преимуществом Кереитов, Чингиз-хан, за ночь, отдалился от поля битвы. Его третий сын, Угэдэй, не явился на поверку, так же как и два из его самых преданных лейтенанта, Боочу и Борокул. Они присоединились, в конце концов, к Борокулу, держа в своих руках, на своей лошади, Угэдэя, раненного стрелой в шею.

При виде этого, сообщает Секретная История, железный человек пролил слезы. [469]

Чингиз-хан, в состоянии явного меньшинства, отступил вдоль Халка-гола, [470] в направлении Буиг-нора и южного Далай-нора, «близ озера Тон-хо», сообщает китайская летопись Юань-ши. [471] В устье Халха-гола на Буир-норе жило племя Конгиратов, из которого происходила жена Чингиз-хана. Тот обратился к ее родственникам и добился их присоединения.

Именно из этого района Буир-нора и Далай-нора [472] Чингиз-хан доставляет Ван-хану устное сообщение, восстановленное или резюмированное большинством наших источников и в котором он пытался смутить своего старого сюзерена, напомнив ему о годах дружбы и обо всех оказанных услугах. [473] Он собирался, как он говорил, снова войти в милость (но по выражению Сангина, усыпить бдительность Ван-хана.) Он называл Ван-хана своим отцом «хан ет-чиге», констатируя, что всегда скрупулезно исполнял свои обязанности вассала. Его верноподданный характер, его забота о соблюдении права, странно утверждаются в различных вариантах этого известного отрывка. В том же самом духе он напоминал Алтану, этому потомку древних монгольских ханов, что если он, Чингиз-хан, принял ханство, то это произошло по назначению того же самого Алтана, потому что Алтан и другие представители старших ветвей сами для себя отказались от царства. [474] Это сообщение в виде поэмы, облаченное в эпическую и лирическую форму, являлось юридическим актом, свидетельствующим о человеческой и союзнической корректности монгольского предводителя по отношению к своему бывшему сюзерену. Признаемся, что с политической точки зрения, Ван-хан, который разгадал слишком поздно яркую личность своего бывшего вассала, поступил опрометчиво, беря под защиту начинания этого сильного человека. Но, разорвав союз без веского повода, предательски атаковав Чингиз-хана, он давал тому право действовать таким же образом. И в этой игре, старый кереитский царь, слабовольный, нерешительный, слабый, подлый, разодранный своим окружением, рискующий, если он не пойдет до конца, вызвать мятеж своего сына Сангина, был неспособен вести борьбу против Чингиз-хана.

Пока что, все же, Чингиз-хан, оставленный частью своих людей после его поражения на Калакалджителет, проводил самые тягостные часы своего правления. В состоянии полного численного меньшинства, он был вынужден отступить далеко к северу, со стороны Сибири, брошенной на крайнюю границу монгольской страны, к рубежам современного Забайкалья. Он отступил с горсткой верных людей «к истоку реки Тура, на юге Читы», [475] рядом с маленьким прудом Балджуна, грязную воду которого он вынужден был пить. [476]

Он провел на Балджуна лето 1203 г. Его приверженцы, разделив с ним эти горькие часы, «Балджуинцы», были впоследствии блестяще вознаграждены.

Однако, еще один раз, коалиция, сформированная против Чингиз-хана, распалась сама собой, потому что эти непостоянные кочевники предусматривали только сезонные военные договоры. По Рашид ед-Дину, многие монгольские предводители, которые из ненависти к Чингиз-хану, доверились Ван-хану – Дааритай, Кучар, Алтан, Джамука – организовали заговор с целью убийства кереитского правителя. Вовремя предупрежденный, Ван-хан напал на них и отобрал их вещи, пока они убегали. Джамука, Кучар и Алтан спрятались у найманов, Дааритай подчинился Чингиз-хану.

Положение было намного для него улучшено, когда осенью 1203 г. он выступил с маршем от Балджуна к Онону для перехода в наступление. Он использовал своего брата Кассара, семья которого попала во власть Кереитов, чтобы усыпить ложными сообщениями бдительность Ван-хана. Убежденный его заверениями, Ван-хан принялся за мирные переговоры, отправив с этой целью Чингиз-хану «кровь в бычьем роге» для употребления в принятии клятвы. В то же время, Чингиз-хан, в результате хорошо засекреченного перехода, напал на Кереитскую армию, которая была совершенно застигнута врасплох и разбросана. Эта битва, которая по Секретной Истории имела место в Джеджеерцндуре (гора Че-че юун-ту, по Юань ши), [477] без сомнения между истоками Тулы и истоками Керулена, [478] обеспечила окончательный триумф Чингизхана. Ван-хан Тогрул и его сын, Сангин, обратились в бегство на запад. Прибыв в найманскую страну, Ван-хан был убит найманским офицером по имени Корисубачи, который его не узнал. [479] Его голова была отправлена Тайану, и мать Тайана, Гурбесу, совершила жертвоприношение духу мертвого перед этим мрачным трофеем и «была музыка в его честь». Что касается Сангина, то он пересек Гоби, вел некоторое время разбойную жизнь на границах царства Си-Ся, около Етсин-гола, затем, возможно, со стороны Цайдама и, в конце концов, был непонятным образом убит в Куче, у Уйгуров. [480]

Кереитский народ подчинился Чингиз-хану и отныне служил ему верой и правдой. Чингиз-хан, из предосторожности, все же разбросал кереитские подразделения по различным монгольским кланам для их слияния. Он проявил особенное почтение к людям Джагамбула (брат Ван-хана), потому что он сам женился на дочери этого принца, именуемой Ибака-баки, [481] и его самый младший сын Толуй взял в жены другую дочь Джагамбу, принцессу Соргактани (которая сыграет, как мы увидим, значительную роль в семье Чингизханидов).

Завоевание найманской страны. Объединение Монголии Чингиз-ханом

После того, как Чингиз-хан подчинил Кереитов, единственная независимая власть, которая еще держалась в Монголии, принадлежала Найманам и их царю или Тайану. Или скорее, в это время конца 1203 г., пока Чингиз-хан становился хозяином восточной Монголии, Тайан продолжал владеть западной Монголией. Инстинктивно, все побежденные в предыдущих войнах, все непокоренные враги Чингиз-хана, стали группироваться вокруг Тайана: джаджиратский предводитель Джамука, меркитский предводитель Токта-баки, [482] ойратский предводитель Кутулга-баки, не говоря о частях разбитых племен, Дорбен, Катакин, Тайан, Онгют, даже клан восставших Кереитов. Все готовились к войне с Чингиз-ханом. Чтобы напасть на него с тыла, Тайан стремился получить помощь Онгютов, Тюрков, обосновавшихся вокруг Токто, к северу от современной китайской провинции Шанси, на севере современного Суей-юаня, как пограничников в счет Цинской империи и которые, между прочим, были несторианцами. Но онгютский предводитель Алакуча-тегин, привлеченный таким образом осуществить диверсию против Чингиз-хана, поспешил предупредить монгольского завоевателя, с которым, с той поры, он был заодно. [483]

Прежде чем отправиться на войну против Найманов, Чингиз-хан издал, сообщает Секретная История, различные указы с целью организации монгольской армии и монгольского государства (см. ниже, в особенности то, что сказано об охране, кашике). [484]

Затем, приняв решение предупредить наступление Найманов, он созывает Курултай или ассамблею своих людей весной 1204 г. вблизи реки, которую Юань-ши называет Те-май-кай, в Темейенкере, сообщает Секретная История. Большинство военных предводителей полагало, что лошади были слишком истощены в это время года, и что нужно было отложить операции на осень. Молодой сводный брат Чингиз-хана, Белгутай и их дядя Отчигин-найон были за внезапное нападение, чтобы использовать преимущество внезапности. Чингиз-хан оценил их рвение по достоинству, и приблизился к найманской стране, но если по сообщениям одних источников, таких как Юань ши, можно представить, что он сразу же начал вражеские действия, то по другим, можно предположить, что на самом деле он вторгся в найманскую страну только осенью. Тайан со своими союзниками, Джамукой, Токта-баки, Кутула-баки, – со всеми найманскими, джад-жиратскими, меркитскими и ойратскими силами – пошел, как нам сообщает об этом Юань-ши, навстречу Монголам, от Алтая к Хан-гаю. Однако, встретив монгольские авангарды, он ненамного продвинется на этом пути, по крайней мере, если верить Абулгази, который считает, что сражение имело место вблизи реки Алтая – Алтай-су – и если искать эту Алтай-су рядом с р. Кобдо, к примеру, как этого хочет Алберт Германн, недалеко от оз. Кобдо, или Кара-Уссу. [485]

Тайан рассчитывал отступить к массиву Алтая, чтобы измотать монгольскую армию долгими маршами и затем застать ее врасплох в каком-нибудь ущелье. Его лейтенант Курису-баши постыдил его за такую осторожность: ведь старый найманский правитель, его отец Инанч-билга, никогда не показывал врагу ни свою спину, ни круп своей лошади! Пришедший в ярость от оскорбления, Тайан приказал идти в атаку.

Столкновение было ужасным. Кассар, брат Чингиз-хана, командующий монгольским центром, проявил себя умелым полководцем. К вечеру, Монголы были победителями. Тайан, тяжело раненный, был унесен своими людьми на высоту. Здесь, повествование Секретной истории принимает тон эпопеи. «Кто те, спрашивает Тайан у своих верноподданных, кто преследует нас как волки преследуют стадо?» – «Это, отвечает Джамука, четыре охотничьи собаки моего брата Темуджина; кормятся они человечьим мясом и привязаны на железную цепь; черепа у них из бронзы, зубы заточены об скалу, языки словно мечи, сердце – из железа. Вместо плеток у них гнутые сабли; жажду они утоляют росой и несутся вскачь с ветром; в сражениях они пожирают человечью плоть. Вот они сейчас спущены с цепи, с пеной у рта, они веселятся. Эти четыре собаки – это Джебе, Хубилай, Джелме, Суботай!» Тайан спрашивает опять: «Кто видится сзади, похожий на стремительно приближающегося голодного сокола?» – Это мой анда Темуджин, одетый в железный камзол. Ты говорил, что покажись Монгол, ты сожрешь его как ягненка, не оставив ни кусочка. А теперь…!» [486]

Напрасно последние верноподданные, продолжает монгольское повествование, спрашивали у Тайана, что они должны были делать. Тот уже умирал. Напрасно, чтобы оживить его, Курису-баши кричал ему, что его жены и мать Гурбесу [487] ждали его в палатке. Обессиленный потерей крови, Тайан оставался лежать на земле. Тогда его последние верноподданные, во главе с Корису-баши, вновь спустились, чтобы умереть в бою. Чингиз-хан, восхищаясь их безнадежным мужеством, хотел пощадить их, но они отказались сдаться, и были все убиты. Кучлуку, [488] сын Тайана, с частью своих людей, очевидно, смог спастись бегством в сторону Иртыша. За исключением этих изгнанников, основная часть найманского народа должна была подчиниться Чингиз-хану.

Меркитский предводитель Токта-баки последовал за Кучлугом в его бегстве. [489] Помощник меркитского предводителя, Дайир Уссун, подчинился самопроизвольно и отдал в жены Чингиз-хану свою дочь, прекрасную Кулан. Эпизод, рассказанный Секретной Историей, связанный с молодым монгольским офицером Найа, ведущим Кулан к Чингиз-хану через разграбленную мародерами страну, странным образом разоблачает наивную грубость обычаев того времени. [490]

Юань-ши уверяет нас, что найманский принц Буйуруг, брат Ван-хана, участвовал еще в походах вместе с Кучлугом, Токта-баки и Джамукой, со стороны верхнего Иртыша, около озера Зайсан и гор Улуг-таг, т.е. около горных массивов, сформированных сибирским Алтаем, Тарбагатаем и горами Чингиз. Все четверо умерли один за другим. Буйуруг был застигнут врасплох на охоте вблизи гор Улуг-таг эскадронами чингизидов и убит (в 1206 г.), согласно Юань-ши. [491]

В 1208 г., осенью, [492] Чингиз-хан лично выступил с маршем на верхний Иртыш, чтобы покончить с последними «мятежниками». При переходе, он получил подчинение ойратского предводителя Кутука-баки, который, будучи не в состоянии оказывать сопротивление, присоединился к нему и служил ему направляющим. Кучлуг и Токта, атакованные на берегах Иртыша, были полностью разбиты. Токта погиб в бою. Кучлугу удалось спастись бегством, и он смог добраться до империи каракитаев, где мы его вновь найдем. Что касается джаджиратского предводителя Джамуки, который вел жизнь искателя приключений во главе банды изгнанников, ставших грабителями, то он был выдан своими людьми Чингиз-хану. Если Д. Охссоп полагает, что это событие имело место сразу же после поражения и смерти Тайана, в 1204 г., то Рашид ад-Дин его не датирует. Напротив, Владимирцов, следуя порядку Секретной Истории, считает, что Джамука был взят в плен после смерти Токта, которая была в 1208 г., помня о том, что они были анда, братьями по клятве, Чингиз-хан умертвил его как принца, без кровопролития. «Это было милостью, отмечает Владимирцов, так как, по убеждениям шаманов, душа человека живет в его крови». Что же до традиции, изложенной Рашид ад-Дином, то она кажется неправдоподобной: по ней, Алчидай, племянник Чингиз-хана, которому тот доверил охрану – или казнь – Джамуки, подверг своего пленника пытке, отрезав ему поочередно все конечности. Отметим, что Джамука, человек, вставший антицезарем против Чингиз-хана, в конце концов, показал себя таким же подлецом, как и интриганом. После того, как он вовлек Кереитов и Найманов в войну против своего соперника, он дважды подряд дезертировал до начала военных действий, оставив в час сражения сперва Ван-хана, а чуть позже – Тайана. Этот личный противник завоевателя уступал ему как своим характером, так и как воин.

Последние банды меркитов были разбиты немного позднее монгольским полководцем Суботаем. [493]

Наконец, и Киргизы верхнего Енисея (Танну Ола и район Минусинска) подчинились без боя с 1207 г.

Вся Монголия была подчинена. Знамя Чингиз-хана, белое знамя с девятью языками пламени, станет флагом всех Тюрко-Монголов.

Уместно заметить, что во время поражения Найманов, в 1204 г., хранитель печати Тайана, Уйгур Тататона, попав в руки Монголов, перешел на службу к Чингиз-хану. [494]

Таким образом, при Завоевателе образовался зародыш монгольской канцелярии с уйгурскими «кабинетами».

Чингиз-хан – император

Чингиз-хан не стал ждать последних актов повиновения или казни для того, чтобы официально закрепить свою власть в племенах. Весной 1206 г., он собрал вблизи истоков Онона на большой ассамблее или курултае [495] всех уже подчиненных Тюрко-Монголов, в данном случае кочевников современной внешней Монголии. По этому случаю он был провозглашен всеми монгольскими и тюркскими племенами высшим ханом, или, как переводит Секретная История, каганом или кааном согласно старой титулатуре Жуан-жуанов в V в., перешедшей с тех пор ко всем наследственным хозяевам Монголии, Тукю VI в. и Уйгурам VIII в. [496]

Это тот самый титул, который западные путешественники, Плано Карпини, Рубрук, Марко Поло, Одорик де Порденон выражают словосочетанием «великий хан».

После падения Уйгуров в 840 г., империя степей практически находилась в упадочном состоянии. Чингиз-хан, объявленный высшим ханом «всех тех, кто живет в войлочных палатках», заявлял, что эта старая империя, поочередно находившаяся во власти предков Тюрков (Хун-ну), затем предков Монголов (Жуан-жуаней и Эфталитов), затем заново Тюрков (Тукю и Уйгуров), была окончательно восстановлена в пользу Монголов. Тюрки, как и Монголы, были, таким образом, включены в новую монгольскую нацию (монгол улус, монголджин улус) и отныне именно под этим именем Монголов будут известны победители и побежденные, Кереиты и Найманы, как и Борджигины, «все поколения, живущие в войлочных палатках», и именно этим именем они будут отныне прославляться. [497]

Плохо известная часть этого курултая 1206 г. была проведена шаманом Кокчу, также называемым Таб-тангри. [498]

Отец Кокчу, старый Мунглик, или Мунлик, сыграл значительную роль в жизни Чингиз-хана, женившись в итоге на его матери, вдове Елун-еке. [499]

Кокчу, магические силы которого были окружены суеверным страхом – он поднимался на небо на сером в яблоках коне и беседовал с духами – объявил на курултае, что Вечное Синее Небо признавало Чингиз-хана как универсального кагана. На это небесное признание новый император ссылался как на основу своей власти. Он именовался каганом (или точнее кааном), повинуясь власти, порядку и могуществу вечного неба (монгка тангри – йин кутчун-дур) и этот протокол мы найдем у его последователей, например, на печати его внука, Великого хана Гуйюка, писавшего папе Иннокентию VI. [500]

Особенным культом, отмечает Владимирцов, было наделено знамя (туг) Чингиз-хана, Белое знамя с девятью хвостами яка. [501]

Шаман Коктчу помог Чингиз-хану установить «религиозные» основы его власти. Явно считая себя неприкосновенным, ввиду своих магических сил, а также из-за положения его отца Мунглика в императорской семье, он вскоре повел себя заносчиво, стремясь, своим сверхъестественным престижем, управлять императором и империей. Он поссорился с Кассаром, братом Чингиз-хана. Чтобы потерять своего врага, он объявил хану странным образом тенденциозное откровение: «Дух мне открыл повеление Вечного Неба. Сначала будет править Темуджин, а после него это будет Кассар. Если ты не устранишь Кассара, то будешь в опасности!». Эти речи, действительно, пробудили подозрение в душе Чингизхана, который арестовал своего брата, лишив его шапки и пояса, знаков отличия военачальника. Вдова Елун-еке, узнав об этом, поспешила на помощь Кассару, и освободила его, а затем, обнажив свои груди, в патетическом порыве, описанном Секретной Историей, восклицала: «Вот груди, вскормившие вас. Какое же преступление совершил Кассар, что ты хочешь погубить свою собственную плоть? Ты, Темуджин, ты сосал эту грудь, а твои братья Катчиун и Отчигин сосали ту. Один лишь Кассар сосал их обе. У Темуджина дух, а у Кассара сила, и это лучший лучник. Каждый раз, когда племена восставали, его лук и стрелы их обуздывали. Теперь, когда враги истреблены, он стал не нужен!» [502]

Чингиз-хан, сконфуженный, вернул Кассару его титулы и знаки отличия, и довольствовался лишь тем, что отобрал у него некоторых из его людей. Но шаман, тем не менее продолжал воздействовать на императорскую семью. Теперь он взялся за самого младшего брата Чингиз-хана, за Темуже Отчигина, оскорбив его при всех. Мудрая Бортэ, жена Чингиз-хана, предупредила последнего. «Если при твоей жизни можно оскорблять твоих братьев, то после твоей смерти народ восстанет против твоих детей!». На этот раз Чингиз-хан понял и позволил Темуже избавиться от колдуна. Сцена была короткой. Несколько дней спустя, когда Коктчу приехал со своим отцом Мунгликом в гости к Чингиз-хану, Темуже схватил шамана за горло. Чингиз-хан приказал им выйти наружу, чтобы там выяснять свои отношения. Как только Коктчу вышел из императорской палатки, три охранника, снятых с поста Темуже, с молчаливого согласия Чингиз-хана, переломили ему позвоночник, «не пролив ни капли крови». Мунглик, понимая, что его сын был мертв, не шелохнулся: «Я служил тебе, о каган, намного раньше твоего восшествия на престол, я буду продолжать тебе служить…». Чингиз-хан назначил, как баки на место Коктчу, «на белом коне и в белом одеянии», Узун, самого старого члена племени Баарин, который был великим, заслуживающим уважения, шаманом. [503]

Так началась на поляне, под двумя войлочными палатками, ссора духовенства и империи, между колдуном и великим ханом. Но она быстро разрешилась после того, как великий хан умело сломил карьеру колдуна.

Новая монгольская империя. Государство и армия

Устранение шамана Коктчу не помешало новой империи чингизидов опираться на религиозную основу, на старый тюрко-монгольский анимизм, более или менее вобравший в себя китайские элементы и элементы маздеизма. Божеством, эманацией которого является великий хан, остается Тангри, обожествленное небо или бог неба, сходный в некоторых отношениях с китайским Тьеном, не говоря уже о воздействии иранского Хормузда. [504]

Все последователи Чингиз-хана, пока они не будут полностью синизированы на Дальнем Востоке, полностью исламизированы в Туркестане, в Персии и в России, будут выдавать себя за представителей Тангри на земле, их приказание будет его приказанием, восстание против них будет восстанием против него.

Чингиз-хан и сам каким-то особенным образом преклонялся божеству, находившемуся на горе Буркан Калдун, на современной Кентей, на истоках Онона. Когда, в начале своей карьеры, он убежал, благодаря быстроте своего коня, от Меркитов, которые забрали его жену Бортэ, то он укрылся именно там. Сразу же после этого он совершил паломничество, взойдя на гору; после того, как в знак повиновения, по монгольскому обычаю, он снял шапку и набросил ремень на плечи, он девять раз преклонил колени и осуществил ритуальное жертвенное возлияние кумыса, ферментированного кобыльего молока, которое являлось спиртным напитком кочевников. Позднее, прежде чем предпринять великую «национальную» войну против Цинской империи Пекина, он вновь совершил паломничество в Буркан калдун и, приняв ту же смиренную позу, с ремнем на плечах, произнес: «О Вечный Тангри, я вооружен, чтобы отомстить за кровь моих предков, которых Цины заставили умереть с позором. Если ты одобряешь меня, то дай мне в помощь свою силу». Так заставляет говорить его Рашид ед-Дин, и другие источники нам показывают его, накануне этой кампании, закрытым в течение трех дней в своей палатке, один с Духом, в то время как вокруг народ умоляет Небо: «Тангри! Тангри!». На четвертый день, хан – сила-Неба выходит наконец-то из палатки и объявляет, что Вечный Тангри пообещал ему победу. [505]

Из этой старой анимистической религии с ее культом вершин и источников выйдут предписания, обозначенные как мусульманскими писателями, так и христианскими миссионерами: взойти на вершину священных гор, чтобы приблизиться к Тангри и взывать к нему, сняв шапку и накинув на плечи ремень в знак повиновения, как и перед самим великим ханом; спрятаться, когда оно гремит, то есть когда Тангри выражает свой гнев; не загрязнять источники, населяемые духами, ни водные течения, моясь в них или стирая там одежду (вначале это станет серьезной причиной недоразумений с мусульманским обществом, верным практике омовений).

Отметим, что в своей суеверной боязни Неба и магических формул, Монголы посчитают осмотрительным заполучить помимо своих шаманов и других возможных представителей Божества, то есть всех предводителей культа, способных обладать сверхъестественными Силами – несторианских священников, которых они найдут обосновавшимися у Кереитов и у Онгютов, буддистских монахов Уйгуров и Киданьцев, таоистских кудесников Китая, тибетских лам, францисканских миссионеров, мусульманских мулл. [506]

Их благосклонность в отношении представителей этих различных культов обеспечивало такую же дополнительную страховку в отношении Тангри. Суеверная всеобщая взволнованность создавала, таким образом, всеобщую терпимость. А когда они перестанут быть боязливо суеверными, тогда в Туркестане и в Персии потомки Чингиз-хана сделаются нетерпимыми.

Монгольское государство, основанное на этих принципах, позаимствовало у Тюрков Уйгуров свои инструменты цивилизации: письменность и язык их канцелярии. Мы видели, что в 1203 г., при падении найманского царства, Чингиз-хана взял себе на службу Уйгура Тататонгу, хранителя печати покойного Тайана. Тататонге было поручено обучать сыновей Чингиз-хана писать по-монгольски уйгурской письменностью [507], и в то же время он должен был скреплять подписью официальные акты, прикладывая тамгу или императорскую печать, [508] то, что являлось наброском канцелярии. Начиная с 1206 г., Чингиз-хан наделил функциями великого судьи Чиги-кутуку, Татара, которого он сам и его жена Бортэ в свое время усыновили, когда тот был еще ребенком, и воспитали. Чиги-кутуку было поручено записывать, – разумеется, уйгурской письменностью и на монгольском языке – судебные решения и приговоры, а также распределение населения среди монгольской знати, в «синих тетрадях» (коко-даб-лар), что образовывало одновременно кодекс юриспруденции и, по выражению Пельо, «нечто вроде монгольского Хозьер». [509]

Ясак, буквально регламент, т.е. кодекс или свод постановлений обычного права чингизидов, должен был получить свой первый набросок (или свою императорское признание) на курултае 1206 г. [510]

Через ясак, великий хан «сила Неба» налагает как на гражданское общество, так и на армию (которые, впрочем, смешиваются), строгую дисциплину, желаемую Небом. Это был суровый кодекс: смертная казнь за убийство, серьезную кражу, заранее согласованную ложь, супружескую измену, содомию, колдовство, укрывательство и т.д. Гражданское и военное неповиновение уподоблялось преступлениям общего права, и ясак, будучи одновременно гражданским и административным кодексом, являлся дисциплиной, приемлемой для управления миром. Он был дополнен в том, что касается юриспруденции, изречениями (билик) Чингиз-хана, сегодня утерянными, как и впрочем, сам ясак.

Результаты этой монгольской дисциплины удивляли западных путешественников. Лет через сорок после курултая 1206 г., францисканец Плано Карпини, возвращаясь из Монголии, отмечает: «Татары (т.е. Монголы) повинуются своим предводителям как никакой из народов в мире, в большей даже степени, чем наши священники повинуются своим вышестоящим по званию. Они почитают их безмерно и никогда им не лгут. Между ними нет никаких спорных вопросов, разногласий или убийств. Отмечают лишь малозначительные случаи воровства. Если один из них теряет скотину, то тот, кто ее находит, не только не посмеет присвоить ее себе, но и чаще всего приводит ее владельцу. Их женщины очень целомудренны, даже когда они развлекаются». Если сравнить это картину с той, что изображала анархию монгольской страны накануне завоевания Чингизханидов или с моральным состоянием современного монгольского народа, то видно, как ясак Чингиз-хана коренным образом трансформировал монгольское общество. [511]

На вершине общественного здания возвышалась семья Чингизханидов, или золотая семья (алтын урук), во главе которой стоял великий хан (каган, каан), принцами семьи являлись сыновья великого хана (кобегун). Она владела огромными захваченными территориями так же, как и предки Завоевателя владели своей частью родной степи. С пастбищ (нутук, юрт), признанных за четырьмя сыновьями Чингиз-хана, начались, таким образом, будущие ханства Чингизханидов. Монгольское общество, – а точнее, тюрко-монгольское общество, ведь мы видели, что Чингиз-хан ассимилировал значительное количество тюркских племен Алтая, – оставалось аристократическим по своей организации. Старая «степная аристократия», умело показанная Бартольдом и Владимирцовым, аристократия богатырей (багадур) и предводителей (найон), [512] продолжала обеспечивать командным составом разные социальные классы: воинов и верных, являвшихся в высшей степени свободными людьми (нокур), во множественном числе (нокуд), простолюдинов, образовывавших простой народ (арат, карачу). Наконец, крепостных (унаган богол), относившихся, в принципе, к монгольской расе. Владимирцов различает здесь все элементы феодального общества, эшелоны которого, на различных уровнях иерархии, объединялись между собой наследственной связью личной преданности.

В армии, на различных уровнях военной иерархии, царствовал тот же самый феодальных принцип; та же самая связь личной преданности объединяла командиров десятков (арбан), сотен (джагун), тысяч (минган), десяти тысяч (тумен) солдат. Сотники, тысячники и командующие мириадами были предоставлены большой аристократией (найон). Ниже них, основа армии состояла из маленькой знати свободных людей, которые носили старый тюркский титул – тархан (по-монг. дарган) и имели привилегию сохранять в принципе как свои индивидуальные трофеи, добытые на войне, так и дичь, подстреленную на большой охоте. [513] Впрочем, несколько тарханов, ввиду своей ценности, были возведены в ранг найонов.

Эта армия, «аристократически организованная», как пишет Владимирцов, сама имела свою элиту, личную гвардию великого хана. Гвардия (кашик) состояла из десятка тысяч человек. Солдаты этой гвардии (в единственном числе – кашикту, во множественном числе кашиктан), были теоретически распределены на дневную гвардию (туркак), во множественном числе – (туркаут) и ночную гвардию (кабтаул), во множественном числе (кабтавул) или (кабтаут). [514] К ним надо добавить (кортчин) или лучников «носителей колчанов». «Количество (кабтаут) увеличилось с 800 до 1000, (корчин) – с 400 до 1000, а тургаут насчитывали 1000 человек. Численный состав гвардии в результате достиг 10 000 человек». [515]

В нее могли войти только знатные люди или люди, в высшей степени свободные (тархат, даркат). Простой солдат из гвардии имел превосходство над командиром тысячи человек из остальной армии, и именно из гвардии Чингиз-хан выбирал большую часть своих генералов.

Монгольская армия располагалась, в принципе, по трем направлениям. В соответствии с монгольской ориентацией, то есть лицом к югу: левым флангом (джегун-гар, джаун-гар, джун-гар) [516] на востоке, на первых порах командовал джелаир Мукали. В центре (гол), находившемся под командованием Баарин Найа, молодой Тангут по имени Чаган, которого Чингиз-хан приютил и вырастил как своего сына, командовал тысячами элитных гвардий. Правым флангом – барагун-гар, бараун-гар, барун-гар, [517] командовал Арулат Боортчу, или Богурджи. После смерти Чингиз-хана, монгольская армия достигнет численного состава в 129 000 человек; левый фланг, ввиду военных условий, усилится на 62 000 человек, а правый фланг – на 38 000 человек, остальная часть будет распределена между центром и резервом. [518]

Эта ориентация лицом к югу будет соответствовать целям монгольского наступления, направленного по вееру к разным «южным» странам: захват Китая «с левой стороны», Туркестана и восточного Ирана, с центра, и русской степи «с правой стороны».

Китайские живописцы из школы Чао Монфу замечательно изобразили этого монгольского воина, героя эпопеи, и, читая, как изображает его, после своих путешествий в Монголию, Фернан Гренар, историк Чингиз-хана, мы можем наоборот представить себе, как будто бы разворачиваем полотно этих старых мастеров: «В лагере, сообщает Гренар, солдат носит меховую шапку с наушниками, штаны из войлока и сапоги, шуба у него ниже колен. В бою он надевает кожаный шлем, закрывающий затылок, надевает на себя крепкую и гибкую кирасу из кожаных лакированных черных полосок. Наступательное оружие заключается в двух луках на человека и двух колчанов, кривой сабли, топорика и железной палицы, подвешенной на седло, пики, оснащенной крюком для выбивания всадников из седла, веревки из конского волоса со скользящей петлей». [519]

С монголом надо ассоциировать монгольскую лошадь. Впрочем, они близки друг другу, это дети одной степи, взращенные на одной и той же земле, в одинаковых климатических условиях, привыкшие к одним и тем же упражнениям: монгол, он маленький, коренастый, с крепкими костями, широкоплечий, необычайно выносливый. Его лошадь, тоже маленькая и коренастая, неприглядная, «с крепкой шеей, толстоватыми ногами, густой шерстью, но в том, что касается ее пыла, прочности, выносливости, невозмутимости, твердой поступи, она просто великолепна». [520]

Несомненно, что на заре истории, этот скакун северных кочевников обеспечил превосходство «укротителям индоевропейских лошадей». Ну а в конце античного периода, он уже нёс гуннов к завоеванию Китая и Римской империи. И вот, в середине средних веков, вся эта степная кавалерия вновь рвется к золотым дворцам Пекина, Тауриса и Киева.

О монгольской тактике было много написано. Ее сравнивали с тактикой Фридриха II или Наполеона. Кахун рассматривал ее как результат из ряда вон выходящих гениальных замыслов, возникших однажды на каком-то сверхъестественном военном совете. На самом же деле, монгольская тактика – это усовершенствованная старая тактика Хун-ну и Тукю, извечная тактика кочевников, привыкших к регулярным набегам на приграничные участки полей, засеянных культурами, а также к большим охотничьим облавам в степи. «Днем, говорит Чингиз-хан в соответствии с традицией, надо быть бдительным, как старый волк, ночью, зорким как ворон. В бою, кидаться как сокол на свою жертву». Терпеливая засада в ожидании оленьих стад научила кочевников посылать вперед своих сил линию бесшумных и незаметных разведчиков, миссия которых заключалась в том, чтобы наблюдать, но ни в коем случае не попадаться на глаза дичи или врагу. Использование на охоте сети загонщиков научило их практике охвата фланга (ту-лугма), позволившей им охватывать вражескую армию с двух флангов, как охватывают стадо убегающих в прерии диких животных.

Благодаря своей подвижной кавалерии, кочевники производят впечатление неожиданности и повсеместности, которое, еще до всяких действий, приводит уже противника в замешательство. Если у того еще есть силы и он продолжает стойко держаться, то монгольские эскадроны не настаивают, они распыляются, исчезая, наподобие всем степным расхитителям, рискуя вернуться, как только китайский копейщик, хорезмский мамелюк или венгерский всадник ослабят свою бдительность. Если противник совершит ошибку и начнет преследовать монгольскую кавалерию в ее ложном отступлении, то горе ему: он заблудится, отдалится от своих основных сил, окажется на неведомой опасной территории, попадет в ловушку, где и будет окружен и повален как скот. Легкая монгольская кавалерия помещалась в авангарде и на флангах, и она должна была привести врага в смятение потоком своих стрел, которые страшно опустошали его ряды. Монгол, как когда-то Гунн – это лучник-всадник. Он рожден на лошади и с детства стреляет из лука. Его стреле без промаха удаются выстрелы, поражающие человека на 200, на 400 метров. К своей неуловимой подвижности он добавляет это тактическое превосходство, уникальное для того времени. Уверенные в своем преимуществе, его авангарды часто сменяли друг друга эшелонами, скрывавшимися из вида после каждого «залпа», и только после того, как враг, заманенный довольно далеко, был достаточно деморализован этой стрельбой на расстоянии. Тяжелая монгольская кавалерия, помещенная в центре, стремительно атаковала с саблями, обращая неприятеля в бегство и рубя все подряд. Во всех этих операциях, Монголы превосходно играли на чувстве страха, который внушала их жуткая наружность и смрадный запах, исходивший от них. Появлялись они внезапно, развертывались, заслоняли горизонт, удивительно тихо подкрадывались мелкой рысью, маневрируя без единого крика, только по знакам знаменосцев. Как вдруг, по сигналу атаки, вся эта кавалерия устремлялась вперед с адскими криками. [521]

Будучи хитрыми наследниками охотника, доводящего зверя до полной потерянности, чтобы тот сдался на его милость, признав себя побежденным, Монгол и его лошадь будут охотиться на Китайца, Перса, Русского и Венгра, как они охотились на антилопу или тигра. Своей стрелой, монгольский лучник поражал незащищенного доспехами всадника так же, как если бы он поражал летящего орла. Самые удачные монгольские походы – на Трансоксиану и на Венгрию – будут похожи на огромные облавы, с целью измотать «дичь», свести ее с ума, окружить, доведенную до изнеможения, и увенчать охоту методической резней.

Впрочем, вся эта тактика была умело показана Плано Карпини, проницательным наблюдателем, свидетельство которого представляет для нас особую ценность: «При виде врага, они атакуют, и каждый из них пускает три или четыре стрелы. Если же враг не сломлен, то они отступают к своим, но лишь для того, чтобы увлечь за собой врага и заманить его в заранее заготовленную западню. Если они признают, что вражеская армия сильнее них, то они отдаляются на один-два дня и грабят соседние кантоны… Или же разбивают лагерь где-то на хорошо выбранных позициях и, когда вражеская армия начинает дефилировать, они неожиданно предстают перед взором… Их военные хитрости многочисленны. Первому натиску кавалерии они противопоставляют фронт пленных и иностранных помощников; что касается их главных сил, то они располагаются по правому флангу и по левому флангу для того, чтобы с двух сторон охватить противника, да так умело, что тому кажется, что их намного больше, чем на самом деле. Если противник хорошо обороняется, то они размыкают свои ряды, чтобы открыть ему проход и дать ему вырваться, после чего они бросаются за ним в погоню и убивают столько, сколько смогут. Эта тактика была использована Суботаем против Венгров в 1241 г., в битве при Сайо. Но они как можно реже идут в рукопашную схватку, стараясь только ранить (стрелами) людей и лошадей». Рубрук описывал подобную тактику, говоря о большой монгольской охоте: «Готовясь к охоте, они в большом количестве собираются вокруг тех участков, где знают, что там находятся дикие звери, и потом постепенно сближаются с ними, до тех пор, пока не поймают их как в сеть, чтобы убить их выстрелами из лука».

Завоевание северного Китая Чингиз-ханом

После того, как Монголия была объединена, Чингиз-хан приступил к завоеванию северного Китая.

Вначале он атаковал царство Си-ся, основанное в Кан-су, в Ала-шане и Ордосе тангутской ордой, тибетской расы и буддистской религии. Как мы видели, под китайским влиянием их культурный уровень поднялся до определенной планки, в частности, на основе китайских знаков у них была развита особая письменность. Начав войну с Си-ся, Монголы впервые направили свои силы против оседлого и цивилизованного народа. Чингиз-хан попробовал таким образом оценить силу своей армии, атаковав самое слабое из трех государств, которые разделяли землю древнего Китая. Более того, по мере захвата территории Си-ся, он брал под контроль дорогу из Китая в Туркестан, одновременно окружая с запада Цинское царство Пекина, традиционного врага Монголов. Разумеется, Монголы, отлично организованные для разрушения вражеских сил в открытом поле, были достаточно неопытными, когда дело касалось взятия укрепленных городов. Это явно проявится в их походе против Цинов. Уже это было видно в их экспедициях в Си-ся, где, в различные периоды (1205-1207 гг., 1209 г.), Чингиз-хан опустошал страну, но не смог захватить тангутские столицы, Нин-ся и Ланьчжоу. Правитель Сися – Ли Нганюан (1206-1211 гг.), временно спас свой трон, признав себя плательщиком дани, но в 1209 г. Чингиз-хан вернулся еще раз и осадил Чан-нин, нынешний Нин-ся, который он попытался захватить, отведя течение Хуанхэ. Однако эти работы по преграждению плотиной были слишком тяжелы для Монголов и наводнение пошло не в нужном им направлении. Царь Ли Нганюан вновь приобрел мир, отдав Чингиз-хану в жены одну из своих дочерей (1209 г.) [522]

После того, как Си-ся было сведено к вассальной зависимости, Чингиз-хан повернулся против Джурджитского царства, то есть против тунгусов северного Китая, так называемой Цинской империи. Мы видели огромную территорию этого государства, которое охватывало Маньчжурию и северный Китай: Хань и Хуай с главной столицей, Пекином, и второстепенными столицами, Татин в Жело-ле, Лю-йан, Татон в Шанси, и Кайфонфу в Хунани. Мы также видели, что Чингиз-хан, в молодости, вместе с Кереитами, воевал в счет двора Пекина против Татар. Поэтому он был клиентом, вассалом Цинов, которые платили ему как наемнику и наградили его за заслуги скромным китайским титулом. Но Цинский царь Матаку (1189-1208 гг.), который мог бы напомнить ему об этой вассальской связи, тем временем умер. Чингиз-хан воспользовался приходом к власти его преемника Чонхея (1209-1213 гг.), чтобы с презрением нарушить верность. Цинский посланник хотел, чтобы Чингиз-хан, как вассал, на коленях встретил извещение о восшествии на престол своего хозяина. Завоеватель вспылил: «Достоин ли такой глупец как Чонхей царского престола и должен ли я позориться перед ним?» и он «плюнул в сторону юга». Чонхей и в самом деле был неудачником, без авторитета, без престижа, неспособный, игрушка в руках его собственных генералов. В данном случае, как это произошло в хорезмийской империи, сильный повелитель, каким был Чингиз-хан, имел шанс, что перед ним оказались жалкие или сверх меры хвастливые противники.

Северные границы Великой Стены со стороны Монголии на севере провинции Шаньси охранялись союзными тюрками в пользу цинов, Тюрками Онгютами, которые проповедовали несгорианское христианство. [523]

Мы знаем, что в противоборстве между монгольскими племенами предводитель онгютов Алакуш тегин, начиная с 1204 г., встал на сторону Чингиз-хана. Преданность династии Алакуша была весьма эффективной в борьбе Завоевателя против Цинов, что помогло ему открыть ворота вторжения, когда онгюты сделали для него доступными приграничные подступы, которые они охраняли (1211).Чингиз-хан отблагодарил онгютов, выдав одну из своих дочерей – Алагай баки за Пояохо, сына Алакуша. [524]

Чингиз-хан превратил борьбу монголов против цинов в национальную войну. [525]

В торжественной обстановке он обратился к Тенгри, вспомнив бывших монгольских ханов, посаженных на кол и пригвожденных джурджитами к деревянным козлам. «О, Вечное Небо! Я еще недостаточно вооружен, чтобы отомстить за пролитую кровь моих близких, братьев моего отца Окинбаркаки и Амбагая, которых цины подлым образом умертвили. Если ты одобряешь меня, окажи мне помощь свыше!» В то же время Чингиз-хан представлял себя, как мститель за бывших правителей Пекина, киданей, когда-то ограбленных цинами. В свою очередь кидане с рвением встали на сторону Чингиз-хана. Один из принцев – Юлю Лиуко из последнего царского клана Юелю, возглавил мятеж в пользу Чингиз-хана в бывшей стране киданей Люохо (юго-запад Маньчжурии) (1212). Мы знаем, что кидане говорили на монгольском языке. Безусловно, между ними и Чингиз-ханом установилась расовая солидарность в борьбе против тунгусской династии Пекина. Чингиз-хан принял клятву верности от Юелю Лиуко и послал ему в помощь армию под командованием найона Джебе. В январе 1213 года Джебе помог Лиуко отнять Лиюань у цинов и сделал его «правителем Люо» в бывшем царстве его предков, поставив его под сюзеренитет монголов. До самой своей смерти (1220), этот потомок бывших правителей киданей проявил себя самым преданным вассалом монгольского императора. Границы цинов, таким образом, оказались разорванными, как на северо-востоке, так и на северо-западе, как со стороны киданей, так и со стороны монголов.

Война Чингиз-хана против цинов, начатая в 1211 г., продолжилась, с короткими передышками, до самой его кончины (1227) и закончилась только с приходом его преемника (1234). Дело в том, что если монголы с их мобильной кавалерией отличались тем, что грабили села и незащищенные города, у них достаточно долгое время не хватало умения захватывать укрепленные поселения, возводимые китайскими инженерами. К тому же они вели войну в Китае, словно находясь в степи, совершая последовательно разбойничьи набеги, после которых уходили с добычей, оставляя после себя цинов, которые вновь возвращались в города, восстанавливали их из руин, заделывали пробоины, укрепляли форпосты, несмотря на то, что в период войны монгольские военачальники были вынуждены дважды и трижды завоевывать одни и те же города. Наконец, монголы на своих степных просторах, были приучены окончательно завершать военные действия путем уничтожения противника или массовой высылкой или всеобщим сбором под Белым Стягом. В оседлых странах, особенно в густонаселенных китайских муравейниках, убийства ничего не решали, так как всегда кто-то оставался: мертвецы оказывали сопротивление. Заметим, что цины, эти бывшие джурджиты, обустроившиеся и перешедшие на оседлый образ жизни уже почти в течение ста лет, сохранили еще всю мощь тунгусской крови. Таким образом, трудности, которые возникали во время осадных боев, к которым монголы не привыкли, удваивались из-за того, что осаждавшие одновременно сталкивались с изобретениями китайских инженеров и храбростью тунгусских воинов. В остальном, как это мы увидим, Чингиз-хан лично руководил военными действиями только в начале этой войны. После осуществления поставленных целей (1211-1215), Чингиз-хан увел из Китая основные военные силы для захвата Туркестана. После ухода Потрясателя Вселенной, его военачальники вели неэффективные военные действия, которые, конечно, наносили урон цинам, но не в такой мере, что можно было нанести по ним окончательный удар.

Однако было бы несправедливым не признавать, что когда монгольский завоеватель находился в Китае, то он вел военные действия с присущим ему упорством. [526]

В период 1211-1212 г. он методично опустошал приграничные районы Татуана (Сикин у цинских правителей) на крайнем севере Шаньси и региона Сюаньхуа (в то время Сюаньту) и Пангана на севере Хубея. Страна систематически разрушалась, но укрепленные строения оказывали сопротивление. Если на юге Маньчжурии Джебе, один из лучших военачальников Чингиз-хана, сумел в 1212 г., как мы это знаем, захватить Лиюань, благодаря хитрому маневру отступления, сам Чингиз-хан на севере Шаньси не смог одолеть Татун. С еще большим основанием монголы не могли предпринять методическую осаду Пекина, где располагался императорский двор. В 1213 г. Чингиз-хан, став властителем Сюаньхуа, разделил армию на три части. Первая армия под командованием Джучи, Чагатая и Угэдэя проникла в Центральный Шаньси и достигла Тайюаня и Пиньюаня, города, которые она заняла, по свидетельству Юань ши, но оттуда ушла, чтобы унести добычу на север. Чингиз-хан со своим молодым сыном Толуем, возглавил армию в центре, спустился через долину Хубея, где он захватил Хокьенфу, и, пройдя Шантонг, завоевал Тзинань. Кажется, что кроме Пекина не были взяты только несколько других укрепленных городов, таких как Ченьтин и Тамин в Хубее. Монгольское нашествие дошло до южных окраин Чантона. Наконец, третью армию возглавили Кассар, брат Чингиз-хана, искуснейший лучник армии Чингиз-хана и самый младший брат Темюже Очигин. Они двинулись вдоль залива Печили у самых ворот Юонпина и Лиуоси. [527]

Осуществив тройственный поход, Чингиз-хан объединил войска возле Пекина, чтобы, по крайней мере, взять город в блокаду (1213). Там произошла дворцовая драма, которая пошатнула императорский двор цинов. Цинский правитель Чонхей был убит (1213) одним из своих офицеров по имени Хушаху, который посадил на трон племянника своей жертвы – Утупу. Новый правитель (1213-1223) к несчастью был также посредственен, как и его предшественник. Однако Чингиз-хан не был достаточно подготовлен для обычной осады. Будучи осторожным правителем, он дал согласие, несмотря на нетерпеливость своих военачальников, на мир, запрошенный Утупу. Цины выплатили огромную по военным меркам контрибуцию: золото, шелк, три тысячи лошадей, юноши и девушки, одна из которых, джурджитская принцесса, предназначалась для самого Чингиз-хана, и он, взяв добычу, ушел в Монголию через Калган (1214).

Как только монголы ушли, цинский правитель Утупу, считая, что Пекин недостаточно защищен, покинул его и переехал в Кайфын (1214). Это напоминало бегство. Чингиз-хан сделал вид, что этот отъезд означал возобновление военных действий и воспользовался этим, чтобы самому покончить с перемирием. Он захватил Хубей и взял в осаду Пекин. Между Пекином и Хубеем в Па-чоу была рассеяна армия, пришедшая на помощь с продовольствием. Придя в отчаяние, правитель Пекина Ваньен Ченхуэй покончил жизнь самоубийством. Монголы захватили город, расправились с жителями, разграбили дома и устроили пожар (1215). [528]

Разбой и разрушения длились тридцать дней. Очевидно, что кочевники не имели представления, что они могли делать с городом, и каким образом можно было его использовать для укрепления и расширения своей власти. В данном случае наблюдается один из самых любопытных фактов для специалистов человеческой географии: замешательство людей степей, когда, без какой-либо подготовки, судьба дарила им возможность обладать древними цивилизованными странами. Кочевники устраивали поджоги и убивали, конечно, не из-за садистских устремлений, а потому что были растеряны, не зная, что предпринимать в таких случаях. Заметим, что у монгольских предводителей, которые оставались верны ясаку, такой разбой не имел никакого интереса. Военачальник Шижи Кутуку отказался от того, что бы оставить себе что-то от цинских трофеев. [529]

Этим можно объяснить бедственное положение цивилизации. Монголы Чингиз-хана, такими, какими они предстают из летописных текстов и если рассматривать этих степняков в приватном порядке, не представляли из себя негодяев; они подчинялись правилам ясака, в свою очередь являвшегося неблагодарным делом, что было своего рода кодексом чести и достоинства. К несчастью, они странным образом отстали от предшествовавших им орд, в особенности киданей X в. и даже джурджитов XII в., которые, по крайней мере, не допуская массового кровопролития, обеспечивали тут же преемственность предыдущих династий и избегали разрушать все то, что становилось их собственностью. Чингизханидские монголы, несомненно, не являлись более жестокими, чем их предшественники. Благодаря ясаку они были более организованы и под влиянием Чингиз-хана были более уравновешенными. Они старались соблюдать правила морали, но они совершили гораздо больше разрушений просто потому, что были более неорганизованными и даже из-за того, что они более четко вслед за хун-ну, жуань-жуанями, тукю и уйгурами представляли саму сущность варварства. [530]

Парадокс Чингизханидской истории заключается в том контрасте, который существовал между мудрой, взвешенной и моральной характеристикой Чингиз-хана, который подчинял свое поведение и действия своих подчиненных принципам здравомыслия и солидным образом обоснованного права и грубым поведением народа, только что вышедшего из первобытной дикости. Он стремился подчинить врагов, только прибегая к системе всеобщего террора. Это был народ, для которого жизнь человеческая ничего не стоила, который, ведя кочевой образ жизни, не имел никакого понятия, что представляет собой жизнь оседлого населения, условия городской жизни, занятие сельским хозяйством, словом все то, что не являлось его родной степью. Удивленность современного историка, в сущности, равносильна той, которая возникала у Рашид ад-Дина или составителей Юань ши перед этой почти естественной смесью мудрости или личной воздержанностью предводителя и свирепости в его воспитании, в его наследственных реакциях, в обычаях окружавшей его среды.

Из числа пленников после взятия Пекина или союзников монгольского режима Чингиз-хан выделил киданьского принца Елю Чуцая, который приглянулся ему «своей статной фигурой, великолепной бородкой, мудростью и внушительным тембром голоса». Он назначил его своим советником. Это был удачный выбор, так как Елю Чуцай выпестованный китайской культурой, обладал качествами государственного деятеля. Он, как и уйгурский хранитель печати Тататонга, был тем советником, в котором нуждался новый владыка Азии. В этот период Чингизханиды не были готовы усвоить уроки китайской культуры, непосредственно преподаваемые самими китайцами. И напротив, китаизированный тюрко-монгол, каким был Елю Чуцай, из киданей монгольской расы, смог умело смягчить возникшие трудности усвоения цивилизованной китайской культуры и приобщить к ней Чингизхана, а затем его преемника – Угэдэя, к элементам административного управления и политической деятельности в таком виде, в каком их практиковали оседлые цивилизации.

Цинское царство было отныне ограничено вокруг новой столицы Кайфына, Хунанем и несколькими уездами Шеньси. В 1216 г. монгольский военачальник Самука Багадур [531] отрезал Шеньси от Хунани и захватил укрепленный форт Дунхуан, который доминировал в данной местности над долиной Желтой Реки, но форт потом перешел во владение цинов. Фактически, как мы это увидим, Чингиз-хан был отвлечен военными действиями в Туркестане и уделял недостаточно внимания китайской войне, и цины воспользовались этим, чтобы отобрать добрую часть провинций, за исключением территории Пекина, которая осталась монголам.

Однако прежде чем пойти на Запад, Чингиз-хан доверил военные операции в Китае одному из своих лучших офицеров – Мукули или Мукали, который, возглавив относительно небольшое войско, составившее половину регулярной монгольской армии в количестве 23 000 солдат, как монголов, так и местного происхождения, [532] приложив выдержку и умение, одержал выдающиеся победы и за семь беспрерывных кампаний (1217-1223) вновь вынудил цинов уйти в Хунань. [533]

Начиная с 1217 г., он захватил Тамин на юге Хубея, это было укрепленное место, где когда-то Чингиз-хану было оказано упорное сопротивление. [534]

В 1218 г. он отнял у цинов столицы провинции Шаньси, Тайюань и Пинюан, а в 1220 г. – столицу Шаньдуна – Тзинань. В районе Хунаня на севере Желтой Реки один из его подчиненных офицеров захватил Чанту (1220). В 1221 г. он отнял у цинов несколько городов северного Шеньси, такие как Паонган и Фучеу. В 1222 г. на юге Уэя, древняя столица Шеньси – Чанъан оказалась в его руках. В 1223 г. он отвоевал у цинов важный район Хочона, нынешний Пучео, который цины внезапно захватили, до этого, на юго-западном изгибе Шеньси, в излучине Желтой Реки, когда он, обессилевший, умер. Хочон после его смерти еще раз был взят цинами, настолько в этой перенаселенной стране, ощетинившейся естественными преградами, войны превратились в нескончаемую череду осадных сражений. Добавим, что после таких сражений монголы приспособились к подобного рода военным операциям, широко привлекая как дополнительную силу самих киданей, союзников джурджитов и китайских инженеров. [535]

Завоевание монголами древней империи каракитаев

В то время как Чингиз-хан начал завоевывать Северный Китай, один из его личных врагов – Кучлуг, сын последнего предводителя найманов, стал хозяином империи Центральной Азии, империи каракитайских гур-ханов.

Нам известна история этого государства, основанного на Или, Чу, Таласе и Кашгарии фамильной ветвью киданей в Северном Китае, известной в истории под именем каракитаев или черных киданей. Это был народ, как мы это тоже знаем, или вернее, аристократия монгольской расы, впитавшей китайскую культуру, наложенной на мусульманские тюркские народы региона. Каракитайские монархи, столица которых находилась в Баласагуне, на верхнем Чу, на западе от Иссык-Куля, и носивших имперский тюркский титул гур-ханов «вселенских ханов», имели в качестве вассалов:

1. На востоке – уйгуров, тюркской народности, исповедовавших буддизм и несторианство, проживавших в стране Бешбалыка (Кучана, Турфана, Карашара и Кучи); [536]

2. На севере – карлуков, другого тюркского народа с нижнего течения реки Или, частично исповедовавших несторианство;

3. На юго-западе – шахов или султанов Хорезма, мусульманских тюрков, историю которых мы вкратце изложили и которые господствовали в Трансоксиане и Восточном Иране. [537]

При гурхане Юэлию Челуку (1178-1211) каракитайская империя пришла в упадок. Этот монарх, который, однако, не был лишен в критические моменты энергии, смелости, но проводивший праздную жизнь и любивший поохотиться, был причиной разложения империи. В 1209 г. Идикут Баурчук, правитель уйгуров, отказался от его сюзеренитета и принял сюзеренитет Чингиз-хана. Представитель гур-хана в Уйгурии, некий Шаукам, который находился в Турфане или Кара-ходже, был казнен. [538]

Чингиз-хан, который видимо постоянно благосклонно относился к уйгурам, пообещал идикуту в жены свою дочь Алъалтун или Алтун-баки. [539]

Весь северо-восток зоны обитания каракитаев перешел, таким образом, в распоряжение монголов. В 1211 году Арслан, повелитель карлуков нижнего Или (со столицей Каялыг) и Бузар, тюркский авантюрист, ставший повелителем Алмалыка (неподалеку от современной Кульджи) на верхнем Или, отказался даже от сюзеренитета каракитаев, чтобы объявить себя вассалом Чингиз-хана, настолько привлекательность единой Монголии сильно подействовала на всех малых тюркских принцев Гоби и Балхаша. Тем не менее, не Чингиз-хан нанес сокрушительный удар каракитаям, а напротив, это осуществил один из личных врагов принца Кучлуга, сын последнего тайяна найманов.

Изгнанный из родных земель великого Алтая, после побед Чингиз-хана, Кучлуг после смерти отца и разгрома своего народа, направился искать удачу в Восточном Туркестане в то же время, что и его старые союзники, остатки меркитов. Последние сделали попытку обосноваться в Уйгурии, но уйгурский идикут Баурчук отразил их нападение. [540]

Кучлук был вне себя от радости. Старый гур-хан Челуку принял его в Баласагуне, оказал знаки доверия и выдал за него свою дочь (1208). Но найманскому принцу не терпелось быть полновластным правителем. Чувствуя ослабление власти своего тестя, он принял решение, несмотря на все хорошее, что тот ему сделал, сменить его на троне. Он вошел в сговор с одним из вассалов каракитаев – султаном Хорезма – Мохаммедом для того, чтобы сместить гур-хана и поделить территорию каракитаев. [541]

Хорезмийцы первыми начали военные действия, но каракитаи организовали энергичное контрнаступление и оккупировали Самарканд (1210). Но в это же время со стороны Или, Кучлуг восстал против гур-хана и разграбил казначейство этого монарха в Юзкенде в Фергане, откуда он направился в Баласагун, столицу каракитаев. Гурхан, отказавшись от своих иллюзий, оказал сопротивление и одержал даже победу над Кучлугом около Баласагу-на, но на другом театре военных действий у Таласа его военачальник Таюанку был взят в плен хорезмийцами. Отступавшая армия каракитаев оказалась перед закрытыми для нее воротами собственной столицы – Баласагуном, жители которой совершили предательство, несомненно, будучи тюркской расы, они посчитали, что наступил час освобождения от господства киданей. Пришедшие в негодование каракитаи взяли штурмом Баласагун и опустошили его. [542]

В пылу этой неразберихи Кучлуг внезапно напал на Челуку и взял его в плен (1211). Кучлуг, впрочем, отнесся к тестю с человечностью и почтением, продолжая рассматривать того единственным монархом в течение двух лет до самой его смерти, после чего он стал править от его имени.

Став полновластным хозяином империи каракитаев, найманский монарх чуть было не повздорил со своим бывшим союзником – султаном Мохаммедом Хорезмийским в вопросах делимитации границы. Мы знаем о твердости султана, которую он проявил на севере по линии Сырдарьи в Отраре, Шаше (Ташкенте) и Сайра-ме (Исфиджабе); но, посчитав, что удерживать ту местность было трудным делом, он увел жителей на юг реки.

Фактическое или правовое правление Кучлуга в империи каракитаев продлилось с 1211 г. по 1218 г. Этому кочевнику из Алтая, ставшему предводителем в большей части оседлого населения, было нелегко им управлять. Кашгария, как известно, управляемая мелкими мусульманскими тюркскими правителями караханидской династии, зависела от империи каракитаев. Незадолго до своего смещения с трона, гур-хан Челуку взял в плен сына караханидского хана Кашгара. [543]

Кучлуг освободил молодого принца и отправил его уполномоченным для управления Кашгаром, но кашгарские эмиры отказались принять его, и убили (к 1211 г.). Кучлуг в течение двух или трех лет совершал опустошительные набеги на Кашгарию (1211-1213 или 1214) и, в конце концов, голод вынудил жителей Кашгарии повиноваться Кучлугу. [544]

За этим актом подчинения последовало жестокое преследование по религиозным мотивам. Кучлуг, подобно многим найманам был скорее несторианцем. Вскоре под влиянием своей жены – каракитайской принцессы, дочери гур-хана, которая была убежденной буддистской, Кучлуг вознамерился, чтобы мусульмане Кашгара и Хотана поменяли религию, дав им возможность выбора между буддизмом и христианством. Глава имамов выразил по этому поводу протест и был распят за это на воротах медресе. После подобных актов насилия, Кашгария, земля полностью исламизированная, вынуждена была относиться к монголам как к освободителям.

Кучлуг не стал отчуждаться от населения Или. Правитель Алмалыка (Кульджи) Бузар, как известно, признал Чингиз-хана. Кучлуг застал его врасплох и умертвил, [545] но не сумел захватить город Алмалык, который защищала вдова Бузара – Салбак Туркан. Сын Бузара и Салбак, Сукнак тегин в борьбе против него стал одним из самых рьяных сторонников Чингиз-хана. [546]

Чингиз-хан практически не мог поставить правителем каракитайского царства своего старого врага. В 1218 г. он поручил одному из своих лучших офицеров – найону Джебе напасть на него с армией в 20 000 человек. Джебе получил приказ вначале защитить Алмалык и вотчину Сукнак тегина, но по его прибытии Кучлуг покинул страну и скрылся в Кашгарии. Баласагун и все нынешнее Семиречье сдались без сопротивления. Джебе пошел оттуда в Кашгарию, где мусульманское население после недавних преследований встретило его как освободителя. Джувейни, говоря о том, как Джебе навел в своих войсках самую строгую дисциплину, запретил всякий грабеж, что было встречено с одобрением местными жителями, говорит нам, как о благословении Аллаха. [547]

Что же касается Кучлуга, то он бежал в сторону Памира, но был настигнут гонцами Джебе и убит у реки Сарык-коль (1218). [548]

Весь Восточный Туркестан с Или, Иссык-Кулем, Чу и Таласом был присоединен к монгольской империи.

Разрушение Чингиз-ханом Хорезмийской империи

Империя Чингиз-хана стала отныне непосредственным соседом Хорезмийской империи. [549]

На стороне Чингиз-хана находилось все монгольское, тюркское население, шаманисты, буддисты и несторианцы Монголии вместе, после присоединения вотчины каракитаев, мусульманской Кашгарии, с чисто тюркской культурой, испытавшей незначительное иранское влияние. Со стороны Мохаммеда Хорезмийского напротив существовала мусульманская тюркская династия, полностью иранизированная, с тюрко-иранским населением Трансоксианы, чисто иранское, во владениях: Хорасан, Афганистан и Аджемистский Ирак. С личностной точки зрения существовал резкий контраст между Чингиз-ханом и Мохаммедом Хорезмийским. Первый имел уравновешенный темперамент, был осторожным, упорным и настойчивым. Второй, будучи неистовым искателем приключений, отличался фривольностью, был неорганизованным, несобранным, которого первые победы над гуридами и каракитаями наполнили гордостью, а первое поражение его настолько деморализовало, что он растерял все свои качества настолько, что из героя превратился в бедолагу, почти труса. Из этих двоих персонажей, варвар-кочевник был из когорты руководителей, в то время как иранизированный тюрок, император мусульман и правитель оседлых стран обладал душой странствующего рыцаря.

В остальном, повторимся, эта империя Хорезма, которую Чингиз-хан разрушил в 1220 г., появилась не ранее 1194 г. Начиная с 1212 г., Мохаммед, покончив счеты с последним караханидом Самарканда – Османом, окончательно обосновался в Самарканде, куда он перевел столицу из Ургенча, что около Хивы. Это была империя в самом расцвете своего создания, совершенно новое господство с неожиданно возникшим хозяином. Странным образом устроенное господство, у которого для поддержки не было ничего аналогичного, что можно было бы сопоставить с ясаком Чингиз-хана, не было ничего такого, что могло бы поколебать солидный престиж возрожденной империи бывших каганов. Этнически разделенная между таджиками, иранским населением городов и культур, с одной стороны, и, с другой – тюрками, составлявшими костяк армии, хорезмийская империя не была основательной. Она не опиралась, как это было у сельджуков, на полный тюркский клан, который полностью принял ислам и был способен создавать военную знать ата-беков. Хорезмийская династия вышла из династии сельджукской знати без клана, который бы стоял за ней. Даже само хорезмийское царство – Хива, была не так велика, чтобы прокормить солидную тюркскую феодальную знать. Результатом явилось то, что армия была создана из случайно завербованных наемников во всех племенах гузз или канкли из киргизских степей, беспринципных воинов, которыми овладевала одна только мысль: предать лишь для того, чтобы быть завербованными в великую Чингиз-ханидскую армию. Заметим, что родня султана была раздираема бесконечной ненавистью. Мать султана, грозная Туркан хатун, питала ко всем отвращение и делала все для своего внука Джелал ад-Дина, любимого сына Мохаммеда, единственного мужественного человека этой династии, которой было суждено исчезнуть.

При такой разнородной и рыхлой структуре, знамя исламизма могло способствовать единению и сплоченности. Подобно наследнику великих сельджуков – Санджару, на которого он стремился походить, Мохаммеду Хорезмийскому предстояло сыграть особую роль. Было бы достаточным, чтобы он провозгласил себя сторонником Ислама, чтобы он призвал к священной войне, к джихаду против монголов-язычников, буддистов или несторианцев. Но в результате огромной глупости, этот монарх, который рассчитывал повторить путь великих сельджуков и стать, как они, султаном Ислама, насмерть поссорился с Багдадским халифом, когда в 1217 г. он намеревался напасть на него. Халиф ан-Насир (1180-1225) относился к нему, как к злейшему врагу и скорее помолился бы за монголов, чем за него. Эта смертельная ссора султана и халифа явилась причиной того, что мусульманский мир раскололся и оказался обессиленным перед монгольским вторжением. [550]

Разрыв отношений Чингиз-хана и хорезмийцев произошел по вине последних. Чингиз-хан пытался установить нормальные торговые и политические связи с Хорезмийской империей. Итак, в 1218 г., караван, отправленный из Монгольской империи и впрочем, состоявший за исключением монгольского посланника Укуны из мусульман, был задержан в Отраре, приграничном городе Хорезмийской империи на средней Сырдарье. Караван был разграблен, а все участники каравана в составе ста человек казнены хорезмийским правителем Инальчиком, известным в истории также под титулом Кадыр-хан. [551] Чингиз-хан потребовал извинения и возмещения за причиненный ущерб. Получив отказ, Чингиз-хан стал готовиться к войне. [552]

Мобилизация монгольской армии имела место летом 1219 года на верхнем Иртыше. Осенью Чингиз-хан прибыл в Кайалык на юговостоке Балхаша к карлукам, правитель которых Арслан-хан присоединился к нему. К Чингиз-хану присоединились также со своими войсками Сукнак тегин, новый правитель Алмалыка и идикут Баурчук, предводитель уйгуров. Монгольская армия, по подсчетам Бартольда, насчитывала от 150 до 200 000 человек, по количеству уступала хорезмийским войскам, но отличалась дисциплинированностью и имела весьма оперативный «штаб».

Мохаммед Хорезмийский распределил и расставил свои войска на линии Сырдарьи и укрепленных местах Трансоксианы. Следствием оказалось то, что, несмотря на количественное преимущество всей армии, силы, рассредоточенные по многим участкам, оказались в меньшинстве по количеству. Чингиз-хан проник в Хорезмийскую империю около Отрара на средней Сырдарье. Одна из монгольских армий во главе с двумя сыновьями Чингиз-хана, Чагатаем и Угэдэем, была сосредоточена перед укрепленным городом, который был взят после длительной осады. Другая армия под командованием Джучи, старшего сына завоевателя, спустилась вдоль Сырдарьи, захватила Сыгнак напротив нынешнего города Туркестана и Дженд, неподалеку от сегодняшнего Перовска. Пять тысяч монголов, которые пошли вверх по Сырдарье, захватили Бенакет на западе от Ташкента и взяли в осаду Ходжент, город, правитель которого, энергичный Тимур мелик сумел после удачной обороны уйти вниз по течению Сырдарьи на барке. Бартольд справедливо замечает в связи с этим, что в этой войне у мусульман отмечалось больше актов личного героизма, и было больше рыцарей, чем у монголов, но последние отличались именно высокой организованностью, единством командования и дисциплиной, всем тем, что обеспечивает успех в войне.

Сам же Чингиз-хан со своим младшим сыном Толуем во главе основных сил монгольской армии пошел на Бухару, которую он достиг в феврале 1220 г. Тюркский гарнизон сделал попытку прорваться сквозь ряды осаждавших для того, чтобы вырваться из окружения, но затея оказалась безуспешной, отряд был разгромлен. Население, покинутое своими защитниками, вынуждено было капитулировать (10 или 16 февраля 1220 г.). Крепость, в которой укрылись четыреста человек, была взята штурмом, а ее защитники уничтожены. Город подвергся полному и планомерному разбою. Население было ограблено, подвержено унижениям, с ним обошлись по-варварски грубо, с необычайным насилием, но в принципе казни подверглись те из числа мусульманского «духовенства», которые попытались воспрепятствовать насилию и святотатству победителей. Бартольд считает легендой рассказ Джувейни, в котором говорится, что Чингиз-хан якобы явился в большую мечеть, чтобы выступить перед толпой и представить себя наказанием божьим. [553]

Он также считал, что пожар, в котором Бухара была сожжена дотла, оказался, вероятно, непроизвольным.

Из Бухары Чингиз-хан направился в Самарканд. При подступах к Самарканду его нагнали сыновья – Чагатай и Угэдэй, которые захватили Отрар. Население Самарканда, отчасти иранского происхождения, осмелилось оказать сопротивление, но было наголову разгромлено, а сам город, по свидетельству Джувейни, сдался пять дней спустя (март 1220 г.). Самарканд был полностью разграблен после того, как город был очищен от жителей для удобства проведения грабежей. Многие из жителей были умерщвлены. Жители Самарканда, представляющие ту или иную ценность, как, например ремесленники высокой квалификации, были депортированы в Монголию. Тюркский гарнизон, который спонтанно присоединился к монголам, тем не менее, был полностью уничтожен. В противоположность тому, что произошло в Бухаре, представители мусульманского духовенства отказались от попытки к сопротивлению и в принципе избежали расправы. [554] Те, кому удалось спастись подобным образом, получили разрешение вернуться в Самарканд, но, в общем, кровавая расправа была настолько ужасающей, что едва нашлось жителей, которые могли бы разместиться в одном квартале. Гурганджи, сегодняшний Ургенч около Хивы, бывшая собственно столица Хорезма, была взята к апрелю 1221 г., после длительной осады, которая сковала силы двух сыновей Чингиз-хана – Джучи и Чагатая, которые к концу осады запросили в помощь третьего Чингизханида – Угэдэя. [555] Все население города, за исключением искусных ремесленников, депортированных в Монголию, было полностью истреблено. Монголы завершили разрушение города тем, что затопили его в водах Амударьи.

Во время завоевания Трансоксианы монголами султан Мохаммед Хорезмийский, приведенный в ужас от катастрофы, которую спровоцировали его легкомыслие и самолюбование, начав с бахвальства и, закончив полным крахом, оставался пассивным, а затем сбежал в Балх. Оттуда он направился в Западный Хорасан, нашел убежище в Нишапуре, а затем, все более и более охваченный страхом бежал в Казвин на северо-западе Аджемистского Ирака на дальней границе своего государства. Но Чингиз-хан бросил вдогонку кавалерийский отряд под командованием своих лучших военачальников – Джебе и Суботая. Это была безумная гонка. При приближении Джебе и Суботая, Балх откупился и там был назначен новый правитель. Нишапур отделался тем, что выслал навстречу делегацию: Джебе спешил и не смог остановиться в этом городе. Напротив Туе, Дамган и Семнан были разгромлены Суботаем. Два монгольских военачальника продолжили преследовать Мохаммеда, напали на его след в Аджемистском Ираке и неожиданно захватили Рэй, где они уничтожили все мужское население и взяли в плен женщин и детей. Они кавалерийским галопом двинулись в сторону Намадхана и достигли Каруна, где Мохаммед едва не попал в плен, но затем его следы были потеряны. Монголы отомстили, разрушив Зенджан и Казвин. Что касается неудачливого Мохаммеда, то он скрылся на одном из островков Каспийского моря напротив Абескуна. И там, истощенный морально и физически, он скончался к декабрю 1220 года. Далее мы увидим продолжение рейда Джебе и Суботая через Азербайджан, Кавказ и Южную Россию. [556] Покончив с султаном Хорезма, Чингиз-хан переправился через Амударью весной 1221 г. и предпринял захват Афганистана и Хорасана, преследуя остатки хорезмийских войск. [557] Он оккупировал Балх, подчинение которого не помешало тотальному разрушению: расправа над жителями, пожары в городе. Он направил своего сына Толуя, перед которым капитулировал Мерв, население которого также было уничтожено (конец февраля 1221 г.). Толуй, восседая в долине на золотом троне, лично командовал этой коллективной резней. Мужчины, женщины, дети были разделены по группам и отправлены по войсковым частям и казнены: «жизнь была сохранена четыремстам мастеровым». Мавзолей султана Санджара был сожжен, а его склеп опустошен. (Это было в тот период, когда, следуя традициям, огузский клан, который кочевал в регионе Мерва, направился в Малую Азию, где сельджуки предоставили ему земли и где он заложил основы Османской империи). Далее Толуй нанес возмездие Нишапуру, который имел несчастье немного раньше, в ноябре 1220 г. оказать сопротивление и убить монгольского военачальника Токучара, зятя Чингиз-хана. 10 апреля 1221 г. Нишапур на этот раз был взят штурмом армией Толуя и полностью разрушен. Вдова Токучара главенствовала в резне. Чтобы избежать симулирования, были отрублены головы трупов, были сооружены пирамиды из человеческих голов отдельно мужчин, женщин и детей: «умерщвлены были все, вплоть до кошек и собак». Монголы разрушили около Туса мавзолей халифа Гарун аль-Рашида. Могила Санджара, усыпальница Гарун аль-Рашида, все то, что составляло славу этой блестящей арабо-персидской цивилизации, было подвергнуто систематическому разрушению. Затем Толуй захватил Герат, хорезмийский гарнизон которого оказал сопротивление, но его гражданское население открыло врагам ворота города. Монголы расправились с солдатами, но на этот раз пощадили население.

В дальнейшем Толуй присоединился к Чингиз-хану около Талекана. Чагатай и Угэдэй, которые захватили Ургенч, также объединились с войсками Чингиз-хана под Талеканом.

Разрушив Талекан, Чингиз-хан перешел через Гиндукуш для того, чтобы взять в осаду Бамиян. При осаде был убит молодой Мутужен, сын Чагатая и любимый внук Чингиз-хана. Завоеватель сам объявил эту новость отцу во время обеда, запретил, основываясь на ясаке, оплакивать умершего, но устроил в его честь кровавые похороны. Не было никакой добычи: все было разрушено, в плен никто не был взят, «все живое было умерщвлено». Бамиян получил имя проклятого города. [558]

Тем не менее, хорезмийский монарх Джелал ад-Дин Мангу-берди, [559] сын покойного султана Мохаммеда, избежал катастрофы, которая случилась в Трансоксиане и Хорасане, прорвав в Яссе заградительные отряды монгольских войск. Скрывшись в Газни, в сердце афганских гор, он приступил к воссозданию армии. Он даже разбил монгольский военный корпус в Перване на севере Кабула, которым командовал Шижи-кутуку. [560]

Чингиз-хан, полный решимости отомстить за поражение своего полководца, двинулся с армией в направлении Газни, где Джелал ад-Дин не осмелился выйти к нему навстречу. Газна не оказала никакого сопротивления, но Чингиз-хан, спешивший пленить Джелал ад-Дина, отложил на более поздний срок ритуальное разрушение города. Наконец, он настиг хорезмийского монарха на берегах Инда и разрубил на куски его солдат 24 ноября 1221 г., как об этом свидетельствует Нессави. Сам же Джелал ад-Дин сумел вырваться в полном всеоружии верхом на лошади, и бросился в реку под градом выпущенных в него стрел. Ему удалось здоровым и невредимым перебраться на другой берег, откуда он направился искать убежища у султана Дели в декабре 1221 г. [561]

Монголы, впрочем, не стали его тут же преследовать на индийской земле. Только на следующий год один из отрядов монголов под началом найона джалаира Балы, провел рекогносцировку вплоть до Мултана, но был вынужден ретироваться из-за наступившей жары. В итоге семья Джалал ад-Дина без него самого попала в руки монголов, которые уничтожили всех детей мужского пола.

Однако монгольское поражение в Перване вдохновило последние города, не подвергшиеся нападению в Восточном Иране. Чингиз-хан, прежде всего, свел счеты с жителями Газни, которые были полностью уничтожены за исключением ремесленников, которых отправили в Монголию. После парванского сражения восстал Герат в ноябре 1221 г. [562]

14 июня 1222 г. монгольский военачальник Альжигидай захватил Герат после шести месяцев осады. Все население подверглось казни и кровопролитие длилось целую неделю. «Возвращенцы», которые вновь начали заселять Мере, допустили безумную оплошность, убив персидского префекта, оставленного Толуем и стали приветствовать Джелал ад-Дина. Шижи-кутуку уничтожил их всех до последнего с беспощадным деспотизмом. Завершив кровавую бойню, монголы в целях предосторожности сделали вид, что уходят. Они удалились на определенное расстояние, а несчастные жители, которым удалось избегнуть кровопролития, скрываясь в окрестностях или подвалах, возвращались один за другим и, когда оставшиеся в живых посчитали, что враг ушел, и поверили в хороший исход, монгольский арьергард, как в страшной сказке, вдруг вновь возникал и принимался за их уничтожение.

Следует особо отметить, что в Трансоксиане и Восточном Иране у монголов в общем возникло меньше трудностей, чем в Китае при взятии укрепленных городов. Это объясняется, с одной стороны, тем ужасом, который испытывали перед ними в мусульманских странах, как перед «язычниками», скажем сегодня перед дикими кочевниками, этот ужас был гораздо сильнее, чем то, что происходило в Китае, где к их соседству привыкли с давних времен. К тому же кажется, монголы больше чем на Дальнем Востоке использовали местное население. Для того чтобы захватить город, монголы насильно собирали мужское население близлежащих районов, деревень, неукрепленных городов, а затем они гнали множество людей, вооруженных мечами для атаки, на рвы и крепостные стены. Что из того, что их уничтожали собственные соотечественники, главным было то, чтобы эти рвы наполнились трупами, а частые штурмы обессиливали защитников крепости. Иногда они переодевали этих несчастных в монголов, давая каждой десятке по одному монгольскому флагу, таким образом, что гарнизон крепости считал, что имел дело с огромной Чингизханидской армией. Благодаря подобной военной хитрости зачастую случалось, что немногочисленный монгольский отряд одерживал победу. А затем за ненадобностью, они уничтожали эту человеческую массу. Подобная широко распространенная гнусная тактика, доведенная до совершенства духом дисциплины и организованности монголов, превратилась в одну из традиционных тактических приемов. Используя пленников Бухары, Чингиз-хан осуществил осаду Самарканда, в свою очередь пленники Самарканда послужили при осаде Ургенча. Нечто подобное случилось с сельским населением Хорасана, когда Толуй захватил Мерв. Ужас и подавленное состояние были настолько сильными, что никто не думал о сопротивлении. Когда была захвачена Несса, монголы собрали жителей в долине и приказали им связать друг другу руки за спиной. Мохаммед из Нессы пишет: «Они все подчинились. Если бы они разбежались врассыпную, убегая в сторону соседних гор, многие из них остались бы в живых. Когда же они повязали друг друга, монголы окружили их и выпустили в них стрелы, не разбирая, кто мужчина, кто женщина, а кто малое дитя».

Но у монголов постоянно ощущалось право административного чутья, военного чувства порядка. Уничтожая четыре пятых населения, монголы оставляли в живых администрацию, назначали гражданскими чиновниками, даругачами или дарукачами, зачастую из уйгур, иногда даже из персов, писарей, которые могли бы вести деловые книги на двух языках.

Восточный Иран никогда полностью не оправился от Чингизханидского нашествия. Такой город как Балх до сегодняшних дней носит отпечаток монгольских нашествий. Тимуридское возрождение этих регионов, имевшее место в XV в. при Шах Рохе, Улугбеке и Хусейне Байкаре, не способствовало полностью восстановлению региона, который подвергся опустошению от края до края. Однако если Чингиз-хан проявил себя как наиболее злостный враг арабо-персидской культуры, если он вел себя так, что мусульманские историографы его называли нечестивцем и дьяволом, у него отсутствовала принципиальная враждебность по отношению к исламизму. Если же он запрещал омовение и обычай умерщвлять животных у мусульман, это происходило в связи с тем, что все эти действия не согласовывались с обычаями или предрассудками монголов. Если же он разрушал в Восточном Иране великолепную городскую цивилизацию, в условиях которой выросли Фирдоуси и Авиценна, то это было связано с тем, что он намеревался создать на подступах к юго-западу нечто вроде no vans land, искусственную степь, служившей защитной зоной для его империи. Именно с этой целью он губил землю оседлого населения. В нем одновременно совмещались человек с качествами разумного государственного руководителя, не поддерживавшего религиозные войны, и кочевника, плохо разбиравшегося в оседлой жизни, стремящегося разрушить городскую цивилизацию и вместе с тем уничтожить разведение сельскохозяйственных культур. Покидая Восточный Иран, он заставил разрушить зернохранилища, превратить пашни в степь, так она лучшим образом соответствовала его образу жизни и избавляла от лишних хлопот администрирования…

Чингиз-хан долгое время пробыл в Афганистане на юге Гиндукуша. В мае 1222 г. к нему с визитом прибыл известный даосистский религиозный деятель – Кью Чанчуен, которого он запросил из Китая в 1220 г. и который прибыл через Уйгурию, Алмалык, Талас и Самарканд. Завоеватель проявил большой интерес к снадобьям бессмертия, которыми обладали даосистские маги. [563] Однако он намеревался вернуться в Монголию. Осенью 1222 г. он пересек Аму-Дарью, прошел через Бухару, где его заинтересовали основные догмы мусульманской религии: он положительно оценил их за исключением паломничества в Мекку, считая это излишним, так как полагал, что вселенная это и есть дом божий (Тенгри «Вечное небо» у монголов). В Самарканде он распорядился, чтобы был проведен массовый мусульманский молебен в его честь, так как он сменил султана Мохаммеда. Он даже освободил мусульманское «духовенство» – имамов и судей (кади) от уплаты налогов, что наглядно показывает, что его жестокость по отношению к мусульманскому миру была «фактом военного времени», а не религиозной войной. Он провел зиму в Самарканде, весну 1223 г. – на севере Сырдарьи. В Чирчик-ской долине, у северного притока реки Чирчик, около Ташкента, он провел совещание «имперского двора» варваров, восседая на золотом троне среди своих найонов и багадуров. Затем, все той же весной 1223 г., он организовал курултай совместно со своими сыновьями в степях Уланбаши на севере Александрийских гор. В это время его воины устроили грандиознейшую охоту на дичь. Он также провел лето 1223 г. в степях Таласа и Чу и вполне вероятно, лето 1224 г. – на Иртыше. В Монголию он вернулся весной 1225 г.

Поход Джебе и Суботая на Персию и Россию

Прежде чем осветить последнюю китайскую кампанию Чингиз-хана, мы напомним о походе его двух полководцев – Джебе – найона и Суботая-багадура в регион Каспийского моря.

Мы знаем, что эти два военачальника, лучшие стратеги монгольской армии, имели перед собой задачу, возглавляя кавалерийский корпус в 25 000 человек, по оценке Гренара, преследовать султана Мохаммеда Хорезмийского, когда тот бежал через Персию. После смерти султана они продолжили свою кампанию в направлении на Запад. После того, как они захватили Рей, город, известный своими превосходными историческими изделиями из фаянса, но который так и не оправился после этой катастрофы, [564] они, по словам Мирхонда, по просьбе некоторых мусульман-суннитов, направились для разгрома шиитского центра в Куме, что они и сделали с удовольствием. Так как Хамадан сдался сам, они ограничились существующим положением дела. После чего они разрушили Зеиджан и взяли штурмом Казвин, все жители которого в знак наказания были уничтожены. Последний тюркский атабек Азербайджана, старый Узбек, вышедший из той династии местных мамелюков, которые к концу XII в. могли сменить сельджукидов, откупился от них золотом и спас Таурис. Джебе и Суботай в самой середине зимы пересекли долину Моганы и вошли в Грузию. Этим христианским царством тогда правил Георгий Лаша или Блестящий (1212-1223), который находился в зените своего могущества, но два монгольских военачальника в пух и прах разгромили грузинскую армию неподалеку от Тифлиса в феврале 1221 г. [565]

Оттуда они вернулись в Азербайджан, разграбили Марагу, используя традиционную тактику. Они пустили впереди себя пленников на штурм крепости и убивали тех, кто отступал. Затем происходило взятие крепости и расправа над населением. После этого происходил ложный уход монгольских войск, вселявший уверенность в безопасности возвращения. Но осуществлялось неожиданное нападение арьергарда монголов, которые отрубали головы несчастным жителям, чудом спасшимся ранее (март 1221 г.). Два монгольских полководца готовы были идти походом на Багдад, чтобы разрушить абассидский халифат. Возможность такого нашествия привела бы в ужас арабский мир, потому что именно в это время, как об этом свидетельствует Ибн аль-Атир, крестоносцы захватили Египет и вошли в Дамьету. [566]

Немногочисленная армия абассидов, сосредоточенная в Дакуку, не могла защитить Арабский Ирак. В этом 1221 г. могло случиться, что одновременно Джебе и Суботай оказались бы в Багдаде, а король Жан де Бриен – в Каире. К счастью для халифа, Джебе и Суботай довольствовались тем, что вновь наложили на Хамадан оплату крупной дани. На этот раз жители оказали сопротивление. Монголы штурмом овладели Хамаданом, уничтожили всех жителей и сожгли город. Оттуда, пройдя через Ардебиль, который они также стерли с лица земли, два монгольских предводителя пошли на Грузию.

Грузинская кавалерия была одной из лучших в то время. Суботай, прибегнув к хитроумной тактике отступления, завлек ее в засаду, где поджидал Джебе и жестоко расправился с ней. Грузины посчитали за счастье, что спасли Тифлис, дав возможность монголам разграбить юг страны. Затем монголы двинулись на Ширван, опустошили Шамаху, а затем через Дербент спустились в северные степи Кавказа. Там они столкнулись с объединенными силами региона: аланами, греческого вероисповедания, [567] христианами, потомками древних сарматов, лезгинами и черкесами, кавказской расы и тюрками кипчаками. Применив ловкость и хитрость, Джебе и Суботай добились перехода кипчаков на их сторону, напомнив о тюрко-монгольском братстве, отдав им часть своей добычи. Затем они разделались с другими участниками коалиции и бросились на преследование кипчаков, разрубая их на куски и вернули отданную им добычу. [568]

Однако кипчаки запросили помощи у русских. Один из кипчакских ханов по имени Кутан, дочь которого была замужем за русским князем Мстиславом Галицким, получил от своего зятя и других русских князей объединенную армию против вторжения монголов. Русская армия в количестве 80 000 человек под командованием галицких князей из Киева, Чернигова и Смоленска спустилась по Днестру, закончив перегруппировку сил в Хортице в окрестностях Александрова. Монголы отступили и приняли бой только тогда, когда враг был достаточно утомлен, а его различные отряды находились на удаленном расстоянии друг от друга. События развернулись около Калки или Калмиуса, маленькой прибрежной реки, впадавшей в Азовское море неподалеку от Мариуполя. [569]

Галицкий князь и кипчаки начали сражение, не дожидаясь подмоги из Киева, были разбиты и бежали 31 мая 1222 г. Киевский князь Мстислав, оставшись в одиночестве, три дня держал оборону в своей ставке и почетно капитулировав, он тем не менее был казнен вместе со своим окружением. [570]

Это первое поражение русских на этот раз не имело политических последствий. Впрочем, великий князь Владимирский – Юрий, который не успел прибыть со своим войском на Калку, сохранил свою армию в целости. Монголы ограбили генуэзские фактории Судака или Солдажи в Крыму (ничто не свидетельствует, как на это ссылается гипотеза Кахуна, о соглашении между монголами и венецианцами). [571]

Джебе и Суботай переправились через Волгу в направлении Царицына, одержали верх над булгарами Камы, тюрками канклы Урала и после этого фантастического рейда соединились с великой армией Чингиз-хана в степях севернее Сырдарьи.

Последние годы Чингиз-хана

Чингиз-хан вернулся в Монголию весной 1225 г. Он провел зиму 1225-1226 годов и следующее лето в своих стоянках на Туле, притоке Орхона. Ему было больше семидесяти лет. Его страшились все от Пекина и до Волги. Его старший сын Джучи вознамерился в конце проводить свою политику, что обеспокоило Завоевателя, но умер к февралю 1227 г., до того, как разногласия не обострились.

Чингиз-хан возглавил еще одну кампанию, на этот раз против тангутского царства Си-ся в Ганьсу. В действительности правитель Си-ся, несмотря на то, что был вассалом Чингиз-хана, устранился, чтобы не отправлять воинский контингент для ведения войны против Хорезма. В связи с предложением по этому поводу, как об этом нам ведает Секретная История, один из высокопоставленных тангутов Ашагамбу имел наглость ответить своему покровителю, что если бы Чингиз-хан не обладал большой армией, то он не мог бы претендовать на верховную власть. Подобного рода выходки не забываются. Завершив дела в Хорезме, Завоеватель задумал отомстить за этот проступок. К тому же, как замечает Владимирцов, Чингиз-хан подумал, что для того, чтобы успешно завоевать цинское царство Северного Китая, где его офицер Мукали потерял жизнь при исполнении приказа, прямое господство над Ганьсу, Алашаном и Ордосом было необходимо монголам. Он начал кампанию осенью 1226 г., захватил в конце года Лигчеу, а весной 1227 г. приступил к осаде столицы Си-ся, сегодняшний Нинся. [572]

Как и в Афганистане, безжалостным образом была использована система «монгольского ужаса». «Напрасно жители прятались в горах и пещерах, чтобы избежать монгольской казни. Поля были покрыты человеческими скелетами». В то время как продолжалась осада Нинся, Чингиз-хан обосновал свою стоянку летом 1227 г. в районе реки Тзиншуэ и в кантоне Лонгту на северо-западе нынешнего Пиньлина. Именно в тех краях в кантоне на западе Пиньлина Чингиз-хан умер 18 августа 1227 г. [573] в возрасте семидесяти двух лет. А некоторое время спустя вражеская столица Нинся была взята и в соответствии с посмертной волей Завоевателя, все население было казнено.

Часть народа тангутов была передана императрице Юсуи, одной из жен Чингиз-хана, которая сопровождала его в этом походе.

Тело Чингиз-хана было предано земле у священных гор Буркан Калдун, то есть Кентей, где Тенгри когда-то разговаривал с ним у истоков Онона и Керулена. В 1229 г. его преемник устроил в его честь большие жертвоприношения по монгольским обычаям. «Он повелел, чтобы в соответствии с обычаями преподносилось угощение в течение трех дней во славу поминовения отца. Он выбрал в семьях найонов и военачальников самых прекрасных девушек в количестве 40 человек. Их одели в самые роскошные одежды, украсили драгоценностями и по выражению Рашид ад-Дина их послали обслуживать Чингиз-хана в потустороннем мире. К этой церемониальной варварской традиции присовокупили немало превосходных коней». [574]

Личность и деяния Чингиз-хана

Чингиз-хан считается одним из бедствий человечества. Он стал воплощением двенадцати веков нашествий кочевников степей на древние оседлые цивилизации. Фактически ни один из его предшественников не оставил после себя такой ужасной репутации. Он возвел террор в ранг управления, а казнь – в постоянно действующую систему. Его разрушительные действия в Восточном Иране по степени устрашения превзошли все, что Европа приписывает Аттиле, а Индия – Михиракуле. Тем не менее, следует сказать, что его жестокость зародилась скорее от жестких условий выживания, от наиболее грубых тюрко-монголов, чем от природной кровожадности (Тамерлан, другой палач в этом плане, несет гораздо большую ответственность, потому что он был более просвещенным). [575]

Массовые казни монгольского завоевателя были частью военной машины, это являлось орудием кочевника, направленного против оседлого населения, которое во время не капитулировало и, в особенности, для подавления восстаний после их завоевания. Несчастье состояло в том, что эти кочевники совершенно не поняли экономической роли городской и сельской цивилизации. Подчинив себе Восточный Иран и Северный Китай, они считали вполне нормальным явлением превращение этих стран в огромные степи, стирая с лица земли города, разрушая традиционное земледелие. Тысяча лет кочевого наследия, грабительских нашествий на границы цивилизации, границы древних земледельческих стран, говорили за них в момент, когда они следующим образом выражали свою чрезмерную радость: «разрубать на куски врагов, гнать их впереди себя, овладеть их имуществом, тискать в своих руках их жен и дочерей!» [576]

И, напротив, вот такое меланхолическое размышление при мысли, что их внуки сменят на оседлую жизнь тяжкое бремя существования в степи: «После нас люди нашей расы будут одеваться в золоченые одежды, будут питаться жирной и сладкой пищей, будут седлать великолепных скакунов, наслаждаться объятиями самых красивых женщин и они забудут тех, кому они обязаны этим…» [577]

Даосистская стелла 1219 г., выгравированная по настоянию монаха Ли Чечана, сопровождавшего в 1220-1223 гг. небезызвестного Кью Чанчуена в период военной кампании Завоевателя, любопытным образом через философский язык даосизма передает впечатление, произведенное на китайцев императором кочевников, его образ жизни, его деяния: «Небо устало от малейшей роскоши Китая. Что касается меня (это высказывание приписывают Чингиз-хану), то я проживаю в диком регионе севера; я возвращаюсь к простоте, и я вновь буду жить в умеренности. Если речь идет об одеждах, которые я ношу или пище, которую я принимаю, на мне те же тряпки и я употребляю такую же еду, что пастухи крупного скота и конюхи, к солдатам я отношусь также, как к моим братьям. Участвуя в бесчисленных сражениях, я постоянно находился впереди. В течение семи лет я осуществил великое дело и в шести направлениях света все было подчинено одним и тем же правилам!» [578]

В рамках своего образа жизни, среды обитания и расовой принадлежности, Чингиз-хан предстает перед нами как человек, обладающий взвешенным разумом, твердым практическим здравым смыслом, необычайно уравновешенным, умеющим слушать, ценящим искреннюю дружбу, великодушным и сердечным, несмотря на суровость, владевшим истинными качествами руководителя, хотя под этим мы понимаем управление кочевым населением, а не оседлыми народами, экономическая жизнь которых ему была мало известна. В этих пределах он проявлял врожденное чувство порядка и добротного управления. Наряду с характеристиками варвара, наводящего ужас, мы обнаруживаем у него неоспоримые качества благородства и возвышенности, благодаря которым «Демон», термин, приводимый мусульманскими историографами, занял свое место в истории человечества, когда речь идет о Чингиз-хане. Одним из самых характерных для него черт игры являлось его врожденное чутье на предателей. Те прислужники, которые считали, что делают нужное дело, предавая своих несчастных хозяев, приговаривались им к казни. [579]

Напротив, как часто случалось с ним, он награждал или принимал на службу после победоносных военных кампаний тех, кто до самого конца был предан своим господам, его бывшим врагам. Рашид ед-Дин и Секретная История описывают немало подобных эпизодов, которые показывают наряду с уважением к несчастным смельчакам, дух моральной солидарности с его правительством. Если он брал под свое покровительство тех, кто потом проявлял слабость, он их защищал до конца и продолжал им содействовать в жизни с непоколебимой верностью. Предводитель онгютов Алакуш тегин был казнен за то, что присоединился к нему в его борьбе против найма-нов. Чингиз-хан поддержал его семью, породнился с его сыном, выдав за него свою дочь, обеспечил благополучие его клана. [580]

Побежденные в прошлых войнах уйгуры, кидане, не имели более верного покровителя, чем он, так же как позднее сирийские христиане и армяне не имели более верных покровителей, чем в лице его внуков, в Лиаотоне, киданьский монарх Юэлин Лиуко, его вассал с самого начала, умер во время войны с Хорезмом. Вдова обратилась к Завоевателю во время последней кампании в Ганьсу. Он встретил принцессу очень дружелюбно, оказал ей, а также двум сыновьям Юэелию Лиуко самые душевные и самые отеческие знаки внимания. [581]

Во всех подобных ситуациях у этого кочевника, одетого в шкуры животных, у этого губителя народов, наблюдались природная величественность, исключительная учтивость, подчеркнутое благородство, которые удивили самих китайцев. Происхождением благородный человек, он в душе был аристократом, и все были под впечатлением его головокружительной карьеры.

Наконец, проводя непреклонную политику, воплощением которой он был, сам Чингиз-хан не был безразличен к богатому опыту цивилизованных народов. Он ввел в свое близкое окружение уйгурских советников, таких как Тататонга, мусульман, подобных Махмуду Ялавачу, киданцев, наподобие Елю Чуцая. Тататонга, который выполнял те же функции при последнем найманском правителе, стал его хранителем печати и в то же время учителем уйгурского языка для его сыновей. [582]

Махмуд Ялавач служил ему связным с народами Трансоксианы, первым «монгольским» [583] правителем которых он был. Что касается китаизированного киданьца Елю Чуцая, то он сумел привить хозяину некоторые принципы китайской культуры, иногда даже пытался помешать кровавым расправам. Из его биографии известно, что одной из его озабоченностей было сохранение ценных рукописей в разграбленных или подожженных монголами городах. Другой его задачей был поиск медицинских препаратов для борьбы с эпидемиями, вызванными разложением трупов после кровавых войн. [584]

Нам известно, впрочем, что, несмотря на свою преданность монгольскому государству и Чингизханидской династии, он не скрывал зачастую свое волнение, когда оказывал пощаду городу или провинции, обреченных на уничтожение. «Ты вновь будешь плакаться за народ?» – говорил ему Угэдэй. Его осторожное и справедливое вмешательство нередко препятствовало совершению непоправимых действий. Ремюза пишет: «По происхождению татарин, ставший китайцем благодаря культуре духа, он был естественным промежуточным звеном между угнетателями и угнетенными». [585]

Будучи с монголами, он не мог напрямую стоять на защите интересов человечности: его просто не поняли бы. Он попытался доказать другим то, что великодушие являлось признаком хорошей политики, в чем он был прав, так как варварство монголов происходило в основном из-за невежества.

В период последней военной кампании Чингиз-хана в Ганьсу, один из военачальников поделился мыслью с Чингиз-ханом по поводу того, что новые китайские подданные не сыграют якобы какой-либо роли. Учитывая, что они были неспособны к войне и что как следствие необходимо было бы лучше истребить все население, которое насчитывало 10 млн. человек, с целью использовать хотя бы землю, превратив ее в пастбища для коней кавалерии. Чингиз-хан положительно оценил подобное обоснование мнения. И тогда Елю Чуцай подал свой голос, будучи противоположного мнения. Девериа пишет: «Он объяснил монголам о преимуществах, о которых они и не подозревали, которые можно было бы извлечь в результате эксплуатации плодородных полей и изобретательных ремесленников. Он доказал, что собирая налоги на обрабатываемую землю и на произведенные товары можно было бы получить 500. 000 унций серебра, 80. 000 кусков шелка и 400. 000 мешков зерна». В этом он был прав. [586]

Чингиз-хан поручил Елю Чуцаю разработать на этих расчетах объем взимаемых налогов.

Благодаря Елю Чуцаю и уйгурским советникам Чингиз-хана на фоне даже кровавых расправ сформировались, таким образом, основные понятия монгольского администрирования. Безусловно, в этом вопросе завоеватель обладал большим, чем личная благосклонность: стремлением к культуре. Кажется, Чингиз-хан испытывал особую симпатию по отношению к киданям и уйгурам, двум наиболее цивилизованным народам тюрко-монгольского мира. Кидане могли, не теряя национальной окраски, приобщить Чингизханид скую империю к китайской культуре. Уйгуры же привлекали их к древней тюркской культуре Орхона и Турфана, ко всему наследию сирийской, манихейско-несторианской и буддистской традиций. Таким образом Чингиз-хан и его первые преемники выбирали кадры гражданской администрации из уйгуров, также как и язык и письменность для ведения канцелярии. Уйгурская письменность, которая имела немало сходного, послужила, впрочем, монголам для создания их собственного алфавита.

Кровопролития забылись. Административная деятельность, благодаря Чингиз-ханидской дисциплине и уйгурскому делопроизводству, осталась. И подобная деятельность, после стольких первоначальных разрушений, в конце концов послужила для приобщения к цивилизации. Именно с этой точки зрения его современники судили о нем. Марко Поло пишет: «Он умер и это опечалило всех, так как он был мудрым и безукоризненно честным человеком». Наш Жуэнвиль [587] сказал следующее: «Он держал народ в мире». Подобное суждение парадоксально только внешне. Объединяя все тюрко-монгольские нации в единую империю, внедрив железную дисциплину от Пекина до Каспия, Чингиз-хан устранил тем самым вечные военные столкновения племен между собой и обеспечил должную безопасность прохождению караванов. Абульгази пишет; «В эпоху правления Чингиз-хана в странах, от Ирана до Турана сложилась спокойная обстановка, что можно было пройти от Востока до Запада с блюдом золота на голове, не испытав при этом малейшего покушения». [588]

Его ясак фактически установил на всей территории Монголии и Туркестана «Чингиз-ханидский мир», который был устрашающим при его жизни, но принял цивилизованные формы при его преемниках, что позволило осуществлению миссий великих путешественников XIV в. В связи с этим можно сказать, что Чингиз-хан подобен варвару Александру, который тоже открыл для цивилизации новые пути. [589]

2. Три первых наследника Чингиз-хана