Сергей и сам не мог объяснить себе причину своей глубоко скрытой, как ему казалось, симпатии к вечно настороженному, вспыльчивому парню. Пресловутые поиски «доброго зерна» в человеке? Или построенная на интуиции вера в него?
Мысли его вернулись к вчерашней беседе в горкоме у Силантьева. Сергея не удивили возражения работников управления, заведующих промыслами, мастеров подземного ремонта скважин. Он был готов к ним. Его предложение связано с хлопотами, а кто захочет взвалить их себе на шею в то время, когда нефтепромысловое управление, скрипя всеми административными суставами, еле тянет план? Но больше всего поразило резюме самого секретаря горкома, которого Сергей глубоко уважал за умение встать выше внутриведомственных дрязг, личных обид и во всем найти рациональное начало. Силантьев выразился коротко: «Прожектерский, непартийный, нехозяйственный подход к делу у вас, товарищ Старцев. На это мы пойти не можем». Сергей, недипломатических формулировок которого всегда побаивалось начальство, рубанул, как костыль вогнал в шпалу: «Удивительное дело! Я, беспартийный, предлагаю дело, сулящее большую выгоду, а вы, секретарь горкома, считаете его непартийным подходом к вопросам производства. Парадокс!» Воцарилось молчание. Отбросив растопыренной пятерней волосы, Сергей буркнул «до свидания» и ушел.
«А вообще-то горячиться не стоило…»
Размашистым шагом Старцев вошел в домик участка. Его ожидали мастера, старшие операторы. Он быстро отдал несколько распоряжений, подписал шоферам путевки и попросил задержаться своего ближайшего помощника, мастера по добыче Ефима Ивановича Тимофеева, низкорослого и всегда замкнутого человека. Тимофеев обычно отмалчивался, говорил при необходимости предельно короткими фразами. Дело свое знал твердо: все-таки двадцать лет, с самого начала разработки месторождения трудится здесь. Промысловое и управленческое начальство не переставало удивляться тому, как дружно работает этот странный дуэт — подтянутый, властный не по годам Сергей и вечно небритый, с тихим голосом и округлыми, осторожными движениями Тимофеев.
Сергей с грохотом пододвинул под себя металлический табурет и исподлобья уставился на Тимофеева.
— Выкладывай, Иваныч.
— С манифольдом[1], что ли? — тихо уточнил мастер.
— Да, да.
— Дык как… Стало быть, не видел или объезжать поленился. Ну, и порвал, конешно.
— Ты предупредил его?
— Как ты команду дал, так я, стало быть, и предупредил.
— Хорошо. Иди на двадцать четвертую скважину, понаблюдай, как монтируют румынскую качалку. Ребята неопытные, как бы чего не наворочали.
Мастер ушел. Сергей задумался. Утренней бодрости как не бывало. У него всегда портилось настроение, когда день начинался какой-нибудь неувязкой. Вот и сейчас. Клятый Степашин! Ну, погоди…
Когда он поднял голову, перед ним стояла невысокая девушка с живыми темными глазами, маленьким пухлым — было в нем что-то доверчивое — ртом. Отчаянно рыжая прядка выбежала из-под шали, на ресницах — бахрома не успевшего оттаять инея. «Новенькая, — понял Сергей. — Ромашова».
— Здрасьте, Сергей Ильич, — выпалила она.
— Привет, Ромашова. Любой, что ли, тебя зовут? Садись.
— Любой. Только мне садиться некогда…
— Садись. Начальство слушаться надо.
— У начальства свои дела, у меня свои, — дерзковато парировала она, однако примостилась на краешке стула.
— Как, освоилась на новом месте?
— Конечно.
— Трудновато, наверно. Район далекий, скважин — пропасть.
— Да не особенно. Я выносливая.
— Хочешь переведу в тридцать седьмой район? Будешь всего четыре скважины обслуживать. Теплая будка, приемник. Обойдешь за полчасика — и на боковую? А?
— Это еще зачем? — Любка даже отодвинулась от стола. — Не хочу я.
— Ну, вольному воля.
— Вы лучше тетю Настю поставьте. У нее ноги больные, ходить тяжело.
— Настю? — Сергей на минуту задумался. И в который раз упрекнул себя, что частенько забывает о незаметной, добродушной Насте с ее опухающими ногами. В сущности, абсолютно права девчонка…
— Сергей Ильич, я вот что спросить хочу: почему на восьми фонтанных скважинах такие большие штуцера?
— Как это почему? Чтоб нефти побольше…
— Да не нужны, они, Сергей Ильич, — с жаром возразила Любка. — Эдак мы их скоро на качалки будем переводить.
— Вот что… — Сергей усмехнулся. — Это уж наша забота, Любочка.
— Какая я вам «Любочка!» — вспыхнула девушка. — Я геолог.
— Вот как? — удивился Сергей. — Разве такие геологи бывают? — совсем некстати добавил он.
— Я ж Федоровский техникум кончила, а вы…
— В таком случае — извини.
— В сороковом районе подходы к скважинам замело пургой. Давайте бульдозер, — осмелев, потребовала Любка.
— Ух ты, какая… прыткая! — развел руками Старцев. И успокоил:
— Уже выслал, можешь не волноваться.
Сергей еще раз подивился своеобразию ее лица: над румяными, почти детскими в своей свежести щеками горели угольки черных глаз, на верхней губе — нежный пушок и, как язычок пламени — рыжая челка. И вдруг пришло озорное, трудно объяснимое желание разыграть ее.
— Какое милое дисгармоничное лицо у тебя… Сама рыжая, а глаза… Забавно, ты не находишь? И вся ты такая… миниатюрненькая… Тебе сколько лет — девятнадцать, наверно? Двадцать?
— Вы что, Сергей Ильич? — заботливо осведомилась Любка. — Не выспались?
— Погоди… Эволюция духовного становления… Одеть тебя в вечернее платье колоколом, черный тюльпан на грудь, перехватить запястье браслетами — есть, знаешь, такие браслеты со звездочками лунного камня — и привести куда-нибудь в роскошный трактир. Все чувихи попадают от зависти…
— Что вы плетете? — искренне изумилась Любка.
Сергей, пряча в уголках глаз смех, уже серьезно проговорил:
— Не сердись, Любаша, это я так. Просто с утра испортили настроение, вот и решил пошутить с тобой. Извини, если не очень удачно. А, серьезно говоря, что ты умеешь делать? Задвижки пока крутить? Сальники менять, опускать — поднимать скребок? В паводок еще работать не приходилось? Лезть в ледяную линию во время порыва?
— Да я закаленная. В жизни ничем не болела…
— Положим. А как насчет умения с людьми срабатываться? Народ у нас здесь зубастый, друг к другу годами притирались, болтовню не уважают. Выскочек тоже — уловила? Учитывай, что они первыми вот эту самую нефть, — Сергей встряхнул лабораторную пробирку с нефтью, — это «черное золото» понюхали в свое время, их гордость понимать, уважать надо. И в то же время, если надо, на своем настоять уметь, без этого нельзя. Наше дело такое — требует ясной головы и крепких ног… Ты меня понимаешь? — и широко улыбнулся.
— Я работы не боюсь, Сергей Ильич. И с людьми говорить, наверно, умею — не маленькая же, что вы на самом деле…
— Ну и отлично. Советую тебе с Танзилей, с Сафиным… еще, может, с Диной Михайловной Малышевой сдружиться. Глядишь, Толю Семина в руки сумеете взять. Распустился. Неприятности могут быть, так и передай ему. А насчет того… ну, ресторана, что ли, не обижайся. Очень уж ты ладная… пригожая — так, кажется, раньше говорили.
— Скажете тоже… Я пошла, Сергей Ильич.
— Хорошо.
И вдруг Сергею вспомнились рассказы, которые ходили по промыслу. Он не обращал на них особенного внимания, но после ухода Ромашовой они начали приобретать какую-то значительность. Было в них что-то, позволявшее думать о причастности к ним Любки. Так, недавно после вахты на остановке собрались люди. Трескучая стужа. А автобусы, совершенно пустые, проносятся друг за другом мимо. И вдруг прямо на дорогу выбежала девчонка. Шофер едва успел затормозить. Выскочил, остервеневший от испуга, замахнулся даже. Девчонка забарабанила кулаками по дверце, закричала кондуктору: «Открывай сейчас же! А то протокол составлю! Ни стыда ни совести! Люди замерзают!» Когда тронулись, шофер обернулся к ней, оглядел с ног до головы и осведомился: «Откель ты такая, шустрячка?» «Оттель! — передразнила она его. — Из Министерства автодорог, вот откель!»
Сергею теперь подумалось, что подобное могла сделать только Любка. Только она могла проучить токаря мехцеха неисправимого ругателя Володьку Храмова. Набрала как-то в жестянку солидола и, проходя мимо Храмова, нечаянно толкнула его. Извинилась. Храмов в ответ обложил ее шестиэтажным. Говорят, девчонка побелела-таки и тихо произнесла: «Извинись». Храмов завернул еще заковыристей. Так она, недолго думая, мазнула его по лицу жестянкой с солидолом и пошла своей дорогой. Обалдевший токарь слова не мог вымолвить, а вся промысловая база целую неделю потешалась над ним.
…Сергей вышел во двор участка, присел на корточки у группы слесарей, размечавших на металлическом слябе[2] флянец, помог точно рассчитать расстояние между отверстиями для болтов.
— Где мне найти Старцева? — раздался приглушенный басок.
Сергей отложил в сторону мел и встал. У входа на участок стоял кто-то в синем пальто с серебристым воротником и такой же шапке-полубоярке. И что-то знакомое почудилось Сергею в широко и мощно развернутых плечах, в прочной посадке головы. Незнакомец обернулся.
— Андрюха! Осташков!
— Сергей!
— Привет сыну Эллады!
— Здорово, бледнолицый брат мой!
Они долго трясли друг другу руки и, не выдержав, обнялись. Сергей потащил Осташкова в домик участка.
— Снимай свое одеяние! — Сергей расстегнул пуговицы на его широкой груди и начал стаскивать пальто с литых плеч друга. Сорвал с головы шапку, повесил на единственную вешалку из лосиного рога.
— Ну?
— Ничего.
— Цветешь? Папку заимел с ручками?
— Я ж теперь насквозь интеллигентское сословие. Где уж нам до вас, грубоватых и мозолистых.
Стоя посреди комнаты, Осташков улыбался. Огромного роста, белокурый. На лице широченная, «шесть на девять», как говорили в институте, улыбка. Кремовый ворот теплой рубашки покойно обнимает сильную шею, бицепсы распирают рукава, синие глаза блестят.