— Стоит ли? Хотя… если ты хочешь…
Зал был полупустой. Андрею он понравился еще в первый день приезда: не слишком широкий, со вкусом оформленный: половина одной стены сплошь зеркало, и от этого помещение кажется просторным и светлым. Роспись под потолком, декоративные висячие цветы. И тихое пение «меломана» — автомата.
Дина поправляла прическу, стоя у зеркала. Облокотясь на барьер гардероба, Андрей наблюдал за ней, как девять лет назад у Алексеевского тракта, когда подвыпившие и кто во что одетые призывники штурмовали автомашину. Ревели гармони, летели смачные лепешки из-под ног плясунов, бабы истошно голосили частушки. А чуть поодаль, держась за руки, торопливо говорили что-то друг другу Динка из 9-го «В» и Виталька Свиридюк, веснушчатый и тонкий, как не успевший упасть поздний тростник. Помнится, выкатилось откуда-то неприкаянное перекати-поле и с размаху куснуло голые Динкины ноги. Потом они с Виталькой сидели на самой задней скамье газика и орали в общем хоре совершенно бессмысленное и веселое. А в пестрой толпе родни и провожающих щемяще долго серело легкое Динкино платьице. Через два года на том же большаке она встретила Андрея. Встретила одного, потому что Витальку убили в Венгрии.
— Андрей!
— А? — он встрепенулся, взял девушку за локоть и провел в узкую дверь. И пока Дина огибала столик, он подумал, что она, в сущности, мало изменилась: та же, по-деревенски статная, не полная талия, четкий рисунок икр, округлые плечи и высокая крепкая грудь.
— Вот и встретились, — сказал он и накрыл своей большой ладонью ее пальцы.
— Здравствуй. — И что-то похожее на нежность мелькнуло в ее глазах. — Здравствуй.
Дина полузакрыла их, несколько раз кивнула. Андрей всегда любил это доброе и милое движение ее головы.
Когда официантка, приняв заказ, ушла, он снова взял ее за руки. Они долго изучали друг друга, изредка улыбаясь, как будто и не стояла между ними трагедия восьмилетней давности. Будто не было тоненького Динкиного плача за той самой партой, за которой когда-то сидели Андрей и Виталька, не было долгого молчания на письма Андрея, не было страшных слов: «Почему он, а не…»
Они сидели молча, подчиняясь странному закону не слишком радостной, но хорошей встречи.
Андрей поднимал бокал с нежно-зеленым шампанским, они чокались, и он каждый раз успевал заметить ущербинку Динкиного безымянного пальца — еще в школе неосторожно обошлась со шлифовальным станком. Чудачка, она по привычке подгибает палец, стыдясь ущербинки.
Тогда, в Венгрии, на госпитальной койке, то впадая в мучительную полудрему, то до крови кусая губы от боли в боку, он часто видел этот палец с ущербинкой, нетерпеливо поглаживающий расписание экзаменов. Он не мог припомнить ее лица, фигуры, глаз. Воспаленное сознание то и дело останавливалось на этом трогательном, маленьком, с изуродованным розовым ноготком пальце…
Дина немного оживилась. Рассказала, как два с лишним года назад после окончания московского губкинского института приехала сюда, в удивительно тихий город («Слава о нем идет далеко за пределами нашей Родины», — спародировала Дина газетные строки). Уехала потому, что не любит шумных городов: их стремительный ритм сбивает ее с собственного, выработанного годами. Здесь ей очень нравится, ничто не мешает думать и решать по-своему. Закопалась в свои датчики по телединамометрированию, блоки местной автоматики и прочее. Корпит над чертежами, чуть ли не треть зарплаты тратит на книги, хорошие концерты приезжих артистов. Надумала поступать в аспирантуру. Дополнительно ко всему преподает в учебном комбинате на отделении электромонтеров-наладчиков. Мама умерла в прошлом году, брат Рудик работает где-то на «почтовом ящике», связанном, по его словам, с «космическими штуками». Вот тебе и Рудик. Шалопай и лодырь — помнишь его? Инженер-радиофизик, не так себе…
— Так вот и живу…
— Дина… — Андрей посмотрел в окно и начал двигать из стороны в сторону узел галстука. — А у тебя…
— Нет, — сказала она, глядя в пустой бокал. — Нет. Не нравлюсь, наверно. — Что-то очень женское, неумело кокетливое вспыхнуло и тотчас же погасло в ней.
— Я бы здесь тоже совсем остался…
— Да, тут можно жить… работать и вообще… — Она сделала неопределенный жест, ничем не выказав, что отлично поняла смысл его фразы.
Андрей, упираясь подбородком в поставленные друг на друга кулаки, неотрывно смотрел на ее руки, глаза, лицо. К уголкам глаз начали воровато красться две тоненькие морщинки. Все было до боли близко, желанно ему: и прямоугольный вырез блузки с кулоном из потускневшего серебра, и неудачно завитый локон на лбу, легкомысленно торчавший вперед, и брови, чайкой взлетевшие над блестевшими от вина глазами.
Было совсем уже поздно, когда они вышли на улицу. Только западная часть небесного купола полыхала яростным пульсирующим светом — там неистовствовал факел.
— Богато горит.
— Тридцать седьмой район, — отозвалась Дина. — Всего два факела осталось. Недавно, правда, прибыл третий факел. — Она засмеялась и спрятала лицо в воротник.
— Как это — прибыл?
— Ты не приметил на промысле девчушку в пуховой шали? Такая бойкая, славная? Не видел ее волосы? Просто чудо — огненно-огненно-рыжие… костер на голове. Прелесть!
— Ну и что?
— Так вот ее и зовут третьим факелом. Окрестил ее так один оператор, Толя Семин, по всем признакам далеко не равнодушный к «факелу». Мне пора — пришла.
— Так быстро?
— Я же рядом с гостиницей живу. Видишь — синее окно. Забыла выключить свет. До свиданья, Андрей.
Андрей притянул Дину к себе, нашел ее прохладные губы. Они чуть-чуть дрогнули в ответном поцелуе.
Торопливый стук каблуков. Грохот открываемой двери.
Все.
— …Эй, третий факел! Слезай с площадки! Слышишь? Слезай! Джентльмен снизошел до того, что решил помочь вам! Я наступил на горло собственной индивидуальности и рискнул заняться на четверть часа филантропией! — Анатолий стоял внизу, уперев руки в бока и кричал.
Любка даже не оглянулась. Проклятый скребок! Ну что ты с ним сделаешь! Не хочет опускаться в скважину. Проволока, на которой он подвешен, ужом извивается в руках и не уходит в забой. Полчаса бьется — хоть бы что. Что там заело?
— Товарищ Ромашова! Ведь мне неудобно, я же представитель мужественного пола. Моя тонкая духовная организация не позволяет созерцать страдания ближних, мало того — рыжих ближних. Майнайся! Инициатива идет снизу!
Любка подула на руки. Так закоченели — хоть ревмя реви. Так бы и поступила, не будь внизу Анатолия. От металла веет стужей. Так и есть — оставила кусочки кожи на арматуре. Да что же, в конце концов, приключилось с проволокой? Шла-шла — и вдруг…
— Между прочим, могу дать перчатки. Из крокодильей кожи. Они почему-то греют пальцы. Хочешь, брошу?
Ага, кажется, пошла. Новая беда — не вращается ролик. Нет, просто прихватило. Вот так… Завертелся. Слава богу, натянулась проволока. А как ходит? Ничего, свободно. Надо в будку, к лебедке.
Любка, кубарем скатившись с площадки, пробежала мимо топтавшегося у основания вышки Анатолия в крошечную будку, где стояла лебедка для спуска и подъема скребка и глухо кряхтел насос. Взялась за рукоятку, откинула тормозную собачку — ура, пошло! Опустим, потом поднимем. За полчасика. Правда, долго, но ничего — согреться зато можно.
Мерно вращается барабан, позванивает на зубьях собачка. Сколько сотен раз уже повернула рукоятку? Небось, скребок на глубине не меньше, чем километр.
Рука немеет. В окошечко глядит белый-белый зимний день. Как чистый холст мольберта, чуть тронутый тенями. Анатолий переступает с ноги на ногу, не решаясь войти в будку. Ничего, постой, голубчик! Померзни. Это тебе за прозвище, что ты мне прилепил — весь промысел зовет третьим факелом, хоть глаз не кажи. Это тебе за вечные шуточки. За грубость. За позавчерашний случай, когда ты так надрался с аванса, что даже «Ромашова» не смог выговорить. Постой, ничего с тобой не случится.
Продолжая без устали вращать лебедку, Любка краешком глаза с неослабным интересом следила за Семиным. Вначале Анатолий просто стоял. Затем, украдкой поглядывая на окошко, стал приплясывать на месте (не пижонься, носи валенки, а не альпинистские ботинки!). Наконец, закружился вокруг скважины, остановился у опоры и, прижавшись к ней спиной, вытащил папиросу.
Любка метнулась к двери, распахнула ее.
— Э-гей! — звонко крикнула она. — Ты что, забыл, где находишься? Не кури давай!
Анатолий смял папироску и решительно направился к ней. Встал в дверях.
— Хватит тебе выпендриваться. Дай сам подниму.
— Ты лучше дверь закрой… с той стороны, — посоветовала Любка. — И чего зря топчется? Не твоя скважина — и иди, пожалуйста. Скажи, будто меду сюда привезли!
И пусть асы-танется гы-лубокой тайною,
Шы-то и у нас с тобой была любовь! —
вдруг истошно завопил Анатолий и, не оборачиваясь, пошел прямо через снежную целину в ту сторону, где находилась диспетчерская. Шагал он быстро, пинал попадавшие ему под ноги куски льда, ветки.
Любка решила передохнуть. Села прямо на подрагивающий теплый насос и, сложив руки на коленях, нагнулась к окошечку, чтобы не упускать из виду Анатолия. Фигурка его уменьшалась, таяла, и вот уже одинокое черное пятно, чуть колеблясь, движется по бесконечному снегу.
Любка, Любка, самая независимая и острая на язык девчонка в техникуме! Угораздило ж тебя встретиться на одной тропе с таким непутевым. Думала ли, что не будешь спать целую ночь из-за того, что он подозрительно долго болтал с разодетой в пух и прах девицей у «Спорттоваров»!
Как же это получилось, что Анатолий сразу, без приглядки и ухаживаний стал ходить за ней по пятам? Любка достаточно наслушалась рассказов Танзили о том, что он никогда не упускает возможности «распустить хвост» перед каждой мало-мальски смазливой девчонкой. А уж насчет языка и говорить нечего. Заговорит кого хочешь. Но только не ее, Любку. Видали таких. Любка часто задумывалась над тем, почему даже в моменты, когда она с замиранием сердца представляла его объятья, поцелуи, ласковые слова, сознание упорно напоминало о его грубости, неуравновешенности, какой-то расхристанности во всем, за что берется. Ведь так не бывает, наверно. Если любишь… И так внезапно! Бог мой, запуталась совсем!