— А ты, надо понимать, не сторонник? О постороннем думать не хочешь, бережешь мозговую ткань, Андрюха?
— Ты мне доказал не все. Ты вроде катера, который в общем-то и может мчаться по мелкой реке, но рано или поздно пропорет днище на такой скорости.
— Между прочим, — запальчиво перебил его Сергей, — тот же Сафин двенадцать лет проработал в подземном ремонте, похлеще нас с тобой «рубит». А ты с каких это пор бочком стал ходить?
Андрей пожал плечами.
…Молчанов присел на скамейку в сквере. Только что в кинотеатре окончился сеанс и из квадратных дверей хлынула людская река. Станислав был все еще под впечатлением разговора с Сергеем.
Он чувствовал, что назревают какие-то перемены. Слишком много нелепостей и прямых упущений, порожденных самоуспокоенностью и недальновидностью не только тех, кто был «наверху», но и тех, кто выполнял их волю, становилось очевидным. Осуществление того, за что ратует Старцев, прозвучало бы как нельзя кстати.
Рядом послышались голоса. Группа молодых людей, собравшись в кружок, шумела на всю улицу. Светловолосый парень в поролоновом пальто, обхватив за плечи стоявшего рядом, что-то рассказывал приятелям, и компания взрывалась гоготом. Их опасливо обходили гуляющие.
«Где я видел этого белобрысого? — наморщил лоб Молчанов. — Ага, на промысле. Кажется, у Сергея работает».
Внезапно компания притихла, разом обернулась. Станислав перехватил их взгляды — по направлению к ним шла невысокая ладная девчонка. Из-под платка облачком выбивались волосы, руки в карманах легкого пальтишка. Белобрысый почти подбежал к ней, щелкнул каблуками своих острых ботинок и вытянулся в струнку. Судя по тому, как девушка без всякого удивления спокойно оглядела его с ног до головы, они были знакомы.
— Я готов! — отрапортовал белобрысый, преданно выкатывая глаза.
— Ты что? — заботливо спросила девушка. — Очередной заскок, да?
— Я готов, товарищ Ромашова, перевоспитываться. Полностью осознал свои ошибки. Берите меня под персональный контроль согласно заданию комсомольской организации!
Станислав, вначале было встревожившийся за девушку, с откровенным любопытством начал прислушиваться к диалогу. Постойте… девчонка тоже, кажется, работает на старцевском участке. Конечно!
— Вот что я скажу тебе, Анатолий! — прозвенел девичий голос. — Если ты еще раз подойдешь ко мне хотя бы чуть выпивши, я надаю тебе по физиономии. При людях.
Глухой визг снега под каблуками — легкая фигурка удалялась в обратную сторону. Парень несколько секунд выбивал пяткой ямку в слежавшемся сугробе, затем преувеличенно бодро направился к ожидавшей его компании.
— Вот с. . ., — напряженным ломающимся баском выругался долговязый парнишка в белом кашне, очевидно, в знак солидарности с белобрысым. — Ей самой надо… — и снова ругательство, тем более отвратительное, что произносил его совсем юнец. Но случилось неожиданное: белобрысый наотмашь ударил его по шее:
— Ты… обезьяна! Заткнись. И вообще хиляй домой, тебе спать пора!
— Вот мы и пришли.
Люба огляделась: маленькая, метров в десять — двенадцать комнатка вначале показалась ей мрачной. Впечатление усиливали темные потеки на стенах, старательно закрашенные белилами, окно с частыми переплетами, крохотная форточка. Ничего не поделаешь — барак. Но постепенно глаза отметили тщательно, без единой складочки, убранную постель, платья, прикрытые марлевыми накидками в приоткрытом шифоньере. До блеска вычищенные туфли на высоких и толстых каблуках-стаканчиках, выстроенные у порога. Фарфоровая и стеклянная посуда в настенном шкафу, расставленная в строгом и каком-то веселом порядке.
— Есть хочешь?
Настя расчесывала волосы на ночь, и неожиданно для себя Любка сделала маленькое открытие: она никогда не подозревала, что под платком у этой немолодой, с тяжеловатыми чертами лица женщины таится такое богатство. Волосы напоминали тю цвету свежий липовый мед или крепкого настоя чай. Ни русые, ни желтые. Струистый поток неподвижно обрушивался к самым коленям. Настя мягким и точным движением отправила волосы за плечи.
— Есть, говорю, хочешь?
— Не хочу, спасибо. Какие волосы у вас! — Не удержавшись, Любка взяла в ладонь тяжелую мягкую прядь.
— Остатки былой роскоши. Сейчас уже не те. Две косищи до пят — с руку толщиной — носила в свое время… А теперь — спать. Завтра рано подниматься. Ложись-ка на койку. На мягком, верно, любишь поваляться? Я еще на фронте решила: кончится война — перво-наперво кровать как следует оборудую: наспалась на шинели досыта. На ней спишь, ей укрываешься.
— Ой, нет, я люблю на жестком. Сами ложитесь на кровать.
— Тут, девка, я командую.
Любка лежала с открытыми глазами, следя за тем, как, изламываясь, сжимаясь и вытягиваясь, ползут по стенам яркие прямоугольники — по магистрали неслись машины. Глуховато тикают ходики… Как давно не слышала этой колыбельной песни!
В чужой постели, в чужом доме… К девчонке из ее комнаты приехал из армии на побывку муж, пришлось оставить их на несколько суток наедине. Танзиля ушла к дальней родственнице, Любку пригласила Настя.
Который час? Четверть первого… Анатолий, конечно, шатается с приятелями, он знает, что ее сегодня нет в общежитии. Часто Любка видела его прохаживающимся мимо окон ее комнаты — благо она была на первом этаже и окна выходили на улицу.
— Любаша, ты спишь?
— Нет еще, тетя Настя.
Тишина.
— Крепко любишь его?
Любка вздрогнула не столько от вопроса, сколько от голоса Насти — задушевного, теплого.
— Не слушай ты добрых советчиков, Любаша. Сердце свое слушай. Анатолий — такой уж и вправду экземпляр, как Старцев зовет, что легче вручную пятисоткубовый резервуар заполнить, чем с ним сладить.
Любка затаила дыхание.
— Посмотришь на него — бросовый парень. Стиляга, нахал, начальству — как кость в горле. Сунь ему под нос белила — скажет — деготь. Прикрикни — матом обложит, как последняя шпана. Растопырил свои иглы — не трожь. Вот и получается: все махнули на него рукой, а он чихает на всех. Его, кажется, Старцев по-настоящему понимает. Захожу однажды в будку 987-й скважины — шерстит его Сергей почем зря. А тот, опять с похмелья, видать, — огрызается. Ругал-ругал Старцев да и говорит вдруг: «Почему легко одет?» Тут же снимает с себя свитер, бросает ему на руки. Потом пишет что-то в блокноте, вырывает листок: «Зайди в материальный склад, получи рукавицы покрепче. Такие, как у тебя, пальцы беречь надо». И крикнул еще вдогонку: загляни, мол, ко мне, есть хорошие конспекты по курсу спецмашин, что ли.
Любка лежала не шевелясь, а перед глазами упорно стояла отвратительная встреча на проспекте вечером.
— Уж как я удивилась, знала бы ты! Заявляется вчера сюда: дай, говорит, трешку, тетя Настя, голова трещит, мозги не на месте. Не дала, усадила за стол, налила стакан. Пришел в себя. Помятый весь, будто два дня жевали и выплюнули. Я и начала: поганец ты и есть поганец! В двадцать лет пьяницей прослыть хочешь? Имя свое пачкать загодя? На кой ляд ты сдался Любке! Помолчал, помолчал он, а потом возьми и скажи: «Я Любку Ромашову люблю, это тебе как?» Не выдержала, каюсь, прыснула: весь промысел, мол, знает! Долго сидел, душу свою изливал. И поняла я: не прочитавши книжку, сразу обложку иногда хулить начинают.
— А дальше?
— Сирота, оказывается, он. Отец погиб в конце войны, мать чуть ли не сразу после этого умерла. Воспитывался у тетки, такая, видать, тетка ласковая была, если при одном имени ее передергивает Анатолия, ровно жабу в руки берет. В семнадцать лет полная свобода, занесло его сюда. Живет у двоюродного дяди, семья у того — шесть душ без него. В общежитие не хочет, да и дядя против: как-никак рублей девяносто-то каждый месяц Толя ему выкладывает и отчета не спрашивает. Институт, оркестр этот, будь он неладен, одни шалопуты собрались… Ты думаешь, он всегда такой дуроломный? Как бы не так! Года два назад задвижку пробило на подземной водяной линии. Апрель, холодина. Так он целый час в ледяной воде возился, на ощупь плашки менял. Или другой случай. Ехали они с Диной Михайловной поздно ночью. Сошли с автобуса. Подошли на остановке трое; видать, кошельки хотели у них пощупать. Анатолий на расправу скор: вывернул толстую планку со скамьи, двоих разогнал, третьего чуть не замертво уложил, и когда этот очухался, заставил десять раз повторить «Я обезьяна» или другое что-то. А в прошлом году и вовсе удивил: на Восьмое марта всех участковых баб одарил духами. Денег уйму ухлопал. Я так думаю, Любаша: очень привязчивый он, придется ему кто по душе — себя не пожалеет. А так — парень раскаленный, если все время холодом обдавать… Железо — оно и то: либо крепче станет, либо лопнет. Поняла?..
Сергей включил телевизор, погасил свет. Пододвинул поближе громоздкое кресло. Фосфоресцирующие часы показали четверть одиннадцатого. Сегодня концерт из серии предновогодних передач. Заметались молнии помех, и вот уже в овалообразном прямоугольнике экрана глядит на Сергея своими широковато расставленными глазами Римма — ведет уже восьмой раз музыкальную передачу.
Это была тайна Сергея Старцева. Никто, кроме Анатолия, не знал здесь о ней. Тридцатилетний мужчина, нервничающий каждый раз перед включением телевизора, как школьник, которому впервые назначено свидание… Вот она, Римма, чужая жена, его боль, притихшая на время и вспыхнувшая опять.
Зачем она сегодня так взбила волосы? Глупая манера — не отставать от коллег, устраивающих на голове фантастические сооружения. Никак не может понять, что прелесть ее удлиненного лица — в легко отброшенных назад волосах. В их небрежной свободе. И вообще — тяжелые серьги в ушах, сверкающая брошь на груди. На полуопущенных веках — тень. Сегодня она какая-то холодная, под невидимой пленкой отчужденности.
Заученный поворот головы к исполнителю. На губах — стандартная, как пивная этикетка, улыбка. Что с ней сегодня?
Сергей, упираясь локтями в подлокотники и положив подбородок на сцепленные кулаки, смотрел на экран… Две недели назад он был в командировке в областном городе и неожиданно встретил ее у входа в парк. Невысокая, с густо-алым румянцем от мороза на смуглых щеках, в неизменной черной шубке, она ждала автобус. Рядом с ней — крохотный малыш лет двух, закутанный так, что наружу торчал лишь покрасневший носик.