– Пожалуйста, – буркнул он и опустил голову. Потом, испугавшись, что его невежливость обидит Наташу, он вскинулся, робко улыбнулся и протянул ей руку. – Пожалуйста!
Девочка, почему-то очень-очень посерьёзнев, крепко пожала его шершавую ладонь.
Девочка смотрела на мальчика. Их жизнь неслышно отмерила одну-единственную, но общую секунду. Что будет, что случится через много-много лет? Никто не мог сказать, забудут ли они друг друга, уедут ли Наташа и Стасик обратно к дальним родственникам в Пензу, что с ними будет и как, но тогда что-то случилось. Произошло такое, что легло на дно реки их памяти, пусть даже и со временем заилится течение мусором ежедневных забот. Но, возможно, много позже, в какой-то момент, может, при виде детей, сидящих у костра, или на рынке, увидев гогочущих в корзинах уток, они, уже взрослые, остановятся, как вкопанные, и почувствуют, что где-то с ними было, точно было, произошло – неуловимое, тревожное, словно взгляд ведуньи.
Стасик топнул нетерпеливо и разбудил Зосечку. Борька Лифшиц похрапывал, угревшись у костра. Зосечка сорвала травинку и стала щекотать Борьке заголившийся живот. Стасик внимательно запоминал шкоду. Борька с судорожным всхлипом проснулся, вытаращил глаза, поправил очки – со сна ему трудно было сориентироваться. Друзья начали собираться. Стасик оглянулся на Наташу.
– Натаффа, ты йдофф??
Сестра оглянулась, будто выплыла из какого-то омута, осторожно вынула руку из Женькиной ладони, повернулась и пошла за малышами по узенькой тропинке, протоптанной в зарослях череды. Женька смотрел им вслед. Над жёлтыми соцветьями мелькали макушки Зосечки и Борьки, Стасика вообще не было видно. Зато все услышали, когда он споткнулся и шлёпнулся. Рёв, всхлипывания. Малыш устал, но шёл домой. И тут Наташа остановилась, оглянулась назад и помахала Женьке. На фоне закатного неба он различил лишь её тёмный силуэт и взмах ладошки.
И сердце ударило в грудь.
Он опять сел, прислонился к горячему стволу, опустил голову на колени, зажмурился и замер. А в глазах, ослеплённых оранжевым диском солнца, медленно-медленно таяла тоненькая фигурка…
В хате Добровских было пусто.
Светились окна в хатах соседей напротив. За занавесками хозяйки отмывали своих детей от дневной пыли. На столах заждался трудовой, заработанный ужин, стояли тарелки, разложены вилки, нарезан свежий хлеб. Хозяева сидели на скамейках возле веранд, торопливо докуривали папиросы, незлобиво чертыхаясь на зов хозяек: «Та йду я, йду! Чую! Зараз, Мариночко! Зачекай! От ти ж яка вперта… Та йду я!»
Тоня кубарем добежала до крайней к полю хаты, схватилась за кудахтавшее сердце.
– Зо-о-осю! Зо-о-о-се-е-чька-а-а!!
Её крик разнёсся по полю – далеко-далеко. Разлетелся по огородам, по лугам, над которыми появилась лёгкая дымка. Разогретая солнцем Толока выпускала первые клубы вечернего тумана, который постепенно скапливался, укрывал камыши, лизал берега, лениво выползал на отмели и чуть ли не мурлыкал под ласковыми ладонями последнего ветерка. Солнце только что село за горизонт, но его могучие лучи ещё вонзались в остывающий свод небесной печи.
Тоня сняла сбившийся платок, вытерла им пот со лба.
Внучки не было. Дочки с зятем (трясця йих матери!) – тоже. Терентий бегал с другого края Торжевки. «Ой, лишенько! Де ж вона? Де ж ця маленька?!» Тоня держалась за покосившийся столбик крайней ограды. Сердце тарахтело, будто мотор трактора. Только этого ей не хватало… В боку пекло, нету мочи.
«Боже, Боже! Боже ж наш всемогущий! Где ж ты, молодость? Где сердце, где ж сила, Боже? Побежала бы, полетела б всей душой, да клятые ноги не пускают, распухли, как колоды, болят, ноют, к земле тянут. Или мало страдала, Боже? Пресвятая Богородица, сил же нет, нет совсем, как Лида умерла в войну. Закончились силы, выгорело сердце. Стало тяжёлым, усталым, нет терпежу уже, как же ж устало сердце… Лида, серденько, сонечко, де же внучка? Покажи, де ж ця маленька, де ж це кошеня рыже?»
С Липовского проселка на дорогу тяжело вырулил велосипед. Вася налегал на педали, Тася старалась ровно держаться на раме, крепко схватилась за руль, а он пользовался тем, что руки жены заняты, и легонько целовал её в шею. Тася хохотала. Тоня услышала этот смех, и в ней разом всплеснулись две волны. Первая, рассудочная: «Да как она может смеяться, когда Зосечки нет?!» – а вторая волна поднялась из материнского сердца: «Господи, Тася… смеётся?!» Тоня давно не слыхала такого счастливого, такого звенящего смеха дочки. Такого очень женского смеха… Эти две волны столкнулись в её сердце, и оно сбилось с ритма, замерло клёком сырого теста.
– Тася! Вася!!
Они услышали в темноте её окрик и чуть не свалились с велосипеда.
– Что, мамо? Мама, что случилось?! Что ты тут делаешь? Ты что, бежала? Папа? Зося?! Да не молчи ты, мамо!
– Да не тараторьте вы! Дайте ж отдышаться… Зоси нет.
– Как это – «Зоси нет»? А где она?
– Я знаю?! Как вышла на улицу к этому Женьке, так и нет!
– К какому Женьке? Василенко?
– Да к Кондратенке, бiс би його забрав! Та ще ж эти, ну, из Пензы деточки, как их… Ну, Тася, ты ж их знаешь – эти – Наташа, та, которая постарше, и маленький хлопчик, такий круглий… Ну, Стасик, чи що. И маленький ще був один – Борик, Розы Соломоновны внучок.
Они бежали по улице со всей возможной скоростью, которую могли развить тяжелые ноги Антонины. Тася поминутно останавливалась, смотрела то на мать, то на мужа.
– Вася! А ну, на веломашину! Дойидь до хати! Може, вона там!
– А вы?
– Та мы добежим, как сможем. Видишь, маме плохо.
– Доню… Та бежите ж вы оба! Я, як небудь, потихоньку, сейчас вот посиджу тут у Пилипчуков на лавочке та й добiжу. Ось тут зараз сяду, – Антонина тяжело села на лавочку, вкопанную возле ворот соседей. – Бежи ж, доню, догоняй Васю. Бежи. Менi вже легче, зараз, зараз буде добре…
Тася торопилась, бежала уже почти в темноте, больно сбивая пятки по уличной брусчатке. За поворотом над ней распахнулось синее с бирюзой небо. Над горизонтом бирюза переходила в перламутр, только чёрточка остывшего золотого облачка сверкала у самой земли. Большая звезда купалась в зелёной волне небосклона. Кое-где гавкали собаки, незлобно, с достоинством. Под ногами, распушив хвост, неслышно мелькнул суетливый кот.
– Тьфу ты! Клята тварино! – Тася чуть не споткнулась о кота, подпрыгнула, но побежала ещё резвее, на ходу крестясь и сплёвывая через плечо.
Вот и ворота родной хаты. Тася ударила телом в калитку, та обиженно всхлипнула пружиной и, сорвав обиду, брякнула щеколдой о забор.
Тася добежала через дворик и увидела мирно стоявший у выбеленного палисадничка велосипед.
– Ва-а-ася-а-а!
– Ну что ты кричишь? – из темноты раздался спокойный голос, в котором слышалась улыбка. – Сильна ты кричать, жена. Здесь Зося. Здесь она. Тихо.
– Цела?! Где вы, черти кляти?!
– Здесь мы. Не шуми.
– Та где?!
Чиркнула спичка и Тася рассмотрела смеющиеся глаза мужа и чёрную фигурку, спрятавшую лицо у него на груди.
– Зося? Зося!! – Тася подошла ближе, наклонилась. Дочка резко отвернулась, отчего белое петушиное перо выбило сигарету изо рта Васи. – Зоська! Ты что это? Да ты ж чорна!
– Индейцы должны быть чёрными, – подчеркнуто-спокойно произнёс Вася, важно растягивая слова «на гуронский манер». – Если индеец белый, то это не индеец. И у индейца должно быть смелое сердце, быстрые ноги и зоркий глаз!
Зося подняла голову, всхлипнула и опять уткнула нос в отцову шею.
– Зося… Зося, что такое?
– Ницево!
– Зосечка?
– Ницево, я казала!
– Ты ничего не хочешь мне рассказать?
– Тася, не надо, всё хорошо. – попытался вмешаться Вася, но не очень удачно.
– Что значит «всё хорошо»?! Зося, ты на себя посмотри!
– Сматела! Сматела я! Не буду!
Тася незаметно для себя начала говорить профессионально-учительским тоном.
– Зося, девочка не должна мазаться грязью. Ты папу испачкаешь, тебя всю отмывать надо. Где ты была?
– Ницево я не была! Я… я… – девочка чуть не заплакала. – Я пахой идеиц! Я…
Наконец девочка повернулась к маме, резко, с клоком грязи, выдрала из волос белое перо, швырнула его на землю, вскочила, прыгнула на перо и стала яростно его топтать, часто-часто ударяя ножками.
– Я – пахой идеийц! Я папиваво генелисуса Сталина загубива!
– Какого генералиссимуса? Зося?! Ты взяла папину медаль?!
– Ну, взяла. Что же, индейцу нельзя брать медали? – тихо сказал Вася, опять взяв дочку на руки и качая её на коленях. – Ин-дей-цу для храб-рос-ти мож-но брать ме-да-ли.
– Папоцька… Васька, я не хатева!
– Знаю, знаю, Зосечка, – Вася тихо засмеялся. У него был самый счастливый день в жизни. Он был силён и красив. – Тасечка, там вода уже стоит, возле печи. И на печи ведро. Скоро закипит, я поставил. Баллия уже готова. Будем индейца нашего купать.
– Васька, а ты иссё оново генелисуса полуцис? Ты зе будес бить фаситов?
– Нет, доченька, новую медаль мне не дадут. Да это и не важно… – Вася наклонился и поцеловал горячую дочкину шейку. – Ты – моя самая большая медаль!
– А мама? – девочка расцепила руки, заглянула папке в глаза. – А мама?
– А мама – мой самый-самый орден.
– А бабуська с дедуськой?
– Они мои генералы. Давай собирайся. Сейчас бабушка с дедушкой вернутся. Они тебя везде искали, устали бегать.
Но Зосечке не было выгодно такое развитие разговора. Она упрямо гнула своё:
– Генелавы? Такие басие-басие генелавы?
– Да.
– И у нас свая алмия? Такая басяя-басяя алмия?
– Да, Зосечка. Большая-большая армия.
– А Куца мы вазьмём?
– Так, Зося! Заболтала уже папу. Отведи папу домой, ему тоже купаться сделаем.
– И папоцька Васька будит купаця?
– И папа будет, и ты будешь, все будут.
– Мамацька!
– Да, Зосечка?
– Мамацька, а ты папку любис?
Вася замер и затих, сердце его задрожало, не в силах толкнуть кровь. Тишина заклеила уши. Горячая волна накалила виски. Маятник жизни повис неподвижно.