И, свои смиривши чувства,
Дочерям отец промолвил:
«В мире ныне – мощный Муни,
Клятва – сильный шлем его.
Лук в руке его могучий,
В нем алмаз-стрела есть мудрость,
Овладеть он хочет миром,
Гибель царству моему.
С ним равняться не могу я,
Люди все в него поверят,
На пути его спасенья
Все прибежище найдут.
Будет пуст мой край богатый,
Но, пока закон нарушен,
Человеку нет защиты,
Око мудрости не зрит.
И пока еще я силен,
Цель его я опрокину,
Я его стропила рину,
Он придет, а дом – пустой».
Взяв свой лук с пятью стрелами, —
С свитой женской и мужскою, —
Он пошел в ту рощу мира,
Чтоб лишить покоя плоть.
Видя, как спокойный Муни.
Приготовился безгласно.
Пересечь пустыню Моря,
Это Море трех миров, —
Лук он взял рукою левой.
И, стрелу качнувши правой,
К Бодхисаттве обращаясь,
Молвил: «Кшатрия! Восстань!
Испугаться будет впору,
Смерть твоя в засаде близкой…
…
Вот, я целю! Что ж, еще ли
Будешь в лик беды глядеть?
Не боишься? Не трепещешь
Ты стрелы, несущей гибель?»
Так хотел, угрозой, Мара
Бодхисаттву устрашить.
Но меж тем у Бодхисаттвы
Сердце двигнутым не стало,
В сердце не было сомненья,
Страх над ним не тяготел.
И стрела, скользнув, мелькнула,
Впереди ж стояли девы,
Но не видел Бодхисаттва
Ни стрелы, ни этих трех.
Мара был смущен сомненьем
И воскликнул с бормотаньем:
«Дева снежных гор стреляла,
Магесвара ранен был,
Изменить был должен дух свой,
Бодхисаттва ж неподвижен,
На стрелу не смотрит даже,
Ни на трех небесных дев.
Хоть бы искра пробудилась.
В нем любовного хотенья!
Нужно воинство собрать мне,
Силой страшной утеснить».
Только Мара так подумал,
Вот уж воинство явилось,
Так внезапно сгромоздилось,
Каждый в облике своем.
И одни держали копья,
У других мечи сверкали,
А иные, вырвав древо,
Помавали тем стволом.
У иных сверкали искры
От алмазных тяжких палиц,
У других иное было,
Лязг доспехов всех родов.
Голова одних свиная,
У других как будто рыбья,
Те – коням подобны быстрым,
Те – подобные ослам.
Лик иных был лик змеиный,
Лик быка, и облик тигра,
И подобные дракону,
Львиноглавые скоты.
На одном, иные, теле
Много шей и глав носили,
Глаз один на лицах многих,
Лик один, но много глаз.
С крутобрюхими телами,
А другие точно складка,
Весь живот как провалился,
Ноги тонкие одни.
У иных узлом колени,
Ляжки жирные раздулись,
У иных не ногти – когти,
Закорючены крючком.
Безголовые там были,
Те безгруды, те безлики,
Две ноги, а тел не мало,
Лики пепельней золы.
Грубы вздувшиеся лица,
Так разлезлись, что взирают
Не туда-сюда, а всюду,
Смотрит выпученный глаз.
Рядом с ликом цвета пепла
Лик звезды, всходящей утром,
Те – как пар воспламененный,
Те – ушами – точно слон.
Горб у тех горе подобен,
Те и наги, и мохнаты,
В кожи, в шкуры те одеты,
Ало-белый в лицах цвет.
Те глядят в змеиной коже,
Те – как тигр – готовы прыгнуть,
Те – в бубенчиках и кольцах,
Эти – с волосом как винт.
Эти – волосы по телу
Словно плащ распространили,
Те еще – сосут дыханье,
Те еще – крадут тела.
Эти с воплями танцуют,
Эти пляшут, сжавши ноги,
Эти бьют один другого,
Эти вьются колесом.
Эти скачут меж деревьев,
Эти воют, эти лают,
Те – вопят охриплым вопом,
Те пронзительно кричат.
Дрожь идет в Земле великой
От смешения злых шумов,
Окружила древо Бодхи
Та бесовская толпа.
С четырех сторон уродство.
Над собою изогнувшись,
Тело рвут свое на части,
Эти жрут его сполна.
С четырех сторон окрестных
Изрыгают дым и пламя,
Вихри, бури отовсюду,
Сотрясается гора.
Пар, огонь и ветер с пылью
Тьму, как деготь, созидают,
Смоляные дышат мраки,
Все невидимо кругом.
Дэвы, склонные к закону,
Также Наги все и Духи,
Раздражась на войско Мары,
Кровью плакали, смотря.
И великим братством, Боги,
Видя это искушенье,
С несмущенными сердцами,
Состраданием горя,
Все пришли, чтобы увидеть.
Бодхисаттву, как сидит он
Так светло-невозмутимо,
Окружен толпою бесов.
Несосчитанные злые,
Землю с Небом потрясая,
Ревом звуков злополучных
Наполняли все кругом.
Но безгласный Бодхисаттва.
Между них сидел спокойный,
И лицо его сияло,
Прежний блеск не изменив.
Царь зверей, так лев спокоен
Меж зверей, что воют возле
И вокруг рычат, свирепо, —
Непривычно странный вид.
Войско Мары поспешает,
Выявляет крайность силы,
Друг ко другу, друг за другом,
Угрожают погубить.
Взор в него вперяют острый,
Зубы хищные оскалив,
Налетают, словно вьюга,
Прыгнут здесь, а там скакнут.
Но безгласный Бодхисаттва.
Наблюдает их спокойно,
Как спокойно смотрит взрослый
На играющих детей.
Ярче дьявольское войско
Распалялось силой злобы,
Хвать за камень – не поднимут,
Схватят камень – не швырнуть.
Их летающие копья,
Стреловидные орудья,
Зацепляются за воздух,
Не хотят спуститься вниз.
Гневный гром и тяжесть ливня,
Град, несущий раздробленье,
Превращались в пятицветный
Нежных лотосов цветок.
Между тем как яд отвратный
И драконова отрава
Обращались в благовонный,
Сладко-свежий ветерок.
И ущерб нанесть бессильны,
Те несчетные творенья,
Не коснувшись Бодхисаттвы,
Только ранили себя.
Помогала Маре тетка,
Называлась Мага-Кали,
У нее в руках был череп,
В блюдо выделан был он.
Стоя против Бодхисаттвы,
Похотливостью движений
И приятным этим блюдом
Помышляла искусить.
Так все сонмы воинств Мары,
Каждый в дьявольском обличье,
Закрутились, чтобы бунтом
Бодхисаттву устрашить.
Ни один его был даже
Двинут волос в этой битве,
И дружины Мары были
Тяжкой схвачены тоской…
…
Бодхисаттву видя твердым,
Страхом был застигнут Мара,
Взлеты замысла прогнал.
И, отвергши ухищренья,
Вновь на Небо путь направил.
Между тем его дружины,
Все рассеяны кругом,
С мест попадали высоких,
Бранной гордости лишились.
И оружья, и доспехи
Разметали по лесам.
Так порою вождь жестокий.
Поражен в сраженье насмерть,
И ряды его редеют, —
Войско Мары прочь бежит».
Возвращаясь теперь к «собственно» скептицизму Пиррона, добавим следующее: В.К. Шохин в своей работе «Индийская философия. Шраманский период» подметил, что скептическое учение Пиррона (как оно излагается его последователями) имеет точный индийский аналог: «Предположение Диогена и Аскания о том, что Пиррон испытал влияние индийских философов, производит впечатление непреложного факта, если учесть, что он, по данным его ближайшего ученика Тимона Флиунтского (сведения Аристокла), видел истинную мудрость в том, чтобы говорить о любой вещи, что она не более существует, чем не существует, существует и не существует одновременно и не существует и не не-существует. А это и есть знаменитое индийское воздержание от суждений по схеме антитетралеммы: ~р, ~~р, ~(р»~р), ~~(р л ~р). Но ни «антитетралемма», ни сама тетралемма у эллинов до Пиррона популярны не были, тогда как многие индийские философы, стоявшие ближе всего к скептикам рассмотренной эпохи и пользовавшиеся… тетралеммой постоянно, разработали и «антитетралемму». Учитывая, что эта формула оптимальным образом выражает позицию скептицизма, нет оснований сомневаться в том, что Пиррон у скептиков индийских нашел подтверждение некоторых своих поисков, хотя основные теоретические предпосылки скептицизма вполне наблюдаемы в истории предшествующей греческой мысли».
В последующее бурное время эллинизма, а затем и всевластия Рима скептицизм расцвел буйным цветом (например, им «заразилась» знаменитейшая Платонова академия), хотя, когда читаешь сочинения Секста Эмпирика, порой видишь, что он иногда вырождается просто в бессмысленную полемику, спор ради спора, ибо доказывает нечто бессмысленное и опровергает неопровержимое. Однако те же труды (особенно «Три книги Пирроновых положений») дают прекрасное описание сути скептицизма, выделяют его отличительные свойства, начала, цель; доказывают, что скептики – не просто огульные «отрицатели», но исследуют природу, явления; предлагают тропы к воздержанию от суждений, показывая, что восприятие зависит от разницы меж живыми существами, в том числе людьми, различного устройства органов чувств, условий восприятия и т. д. – проще говоря, кому-то сосуд кажется полупустым, кому-то – наполовину наполненным, кому-то при одной температуре жарко, кому-то при ней же холодно, что-то кому-то яд, кому-то – лекарство, и т. д.; что молодому ярко – старцу тускло; порой больному горек даже мед; картины отображают рельеф, который нельзя пощупать; «многие, влюбившись в уродов, считают их великими красавцами» (II книга Пирроновых положений», 109). В общем, коротко и наглядно мы показали ненадежность суждения, покоящегося на восприятии (см. выше параллельный пример из «Учения Будды» о различном восприятии реки человеком и демоном).
Осмысление страданий в мире привело античных скептиков к жесткой логической формуле, доказывающей, что никакого всеблагого и всемогущего бога нет – напомним еще раз, что это высказал уже Будда. Секст Эмпирик хоть и ужасается нечестивых рассуждений (может, даже притворно, заботясь о самосохранении, хотя, по идее, как скептик, не должен бы), однако пишет (III книга Пирроновых положений», 9—12): «Надо еще сказать и следующее. Говорящий, что есть бог, признает либо, что он заботится о мире, либо что не заботится, и если заботится, то либо обо всем, либо о некотором. Но если бы он заботился обо всем, то в мире не было бы ничего злого и никакого зла; но они говорят, что все полно зла; значит, нельзя сказать про бога, что он заботится обо всем. Если же он заботится о некотором, то почему он об одном заботится, а о другом нет? Ибо он либо и хочет, и может заботиться обо всем, либо хочет, но не может, либо может, но не хочет, либо не может и не хочет. Но если бы он и хотел, и мог, то он и заботился бы обо всем; судя же по сказанному выше, он не заботится обо всем; значит, он не хочет и не может заботиться обо всем. Если же он хочет, но не может, то он слабее той причины, по которой он не может заботиться о том, о чем не заботится, а понятию бога противоречит то, что он слабее чего-нибудь. Если же он может заботиться обо всем, но не хочет, то можно считать его завистливым. Если же он и не хочет, и не может, то он и завистлив, и слаб; а говорить это про бога пристало только нечестивцам. Значит, бог не заботится о том, что в мире. Если же он не имеет забот ни о чем и у него нет никакого дела и действия, то никто не сможет сказать, откуда он воспринимает существование бога, если оно не очевидно само по себе и не воспринимается из каких-нибудь действий. И вследствие этого, значит, невосприемлемо, есть ли бог. Из этого же мы заключаем, что те, кто определенно утверждает, что бог есть, пожалуй, будут принуждены к нечестию. Ибо, говоря, что он заботится обо всем, они признают, что бог причина зла, а говоря, что он заботится о некотором или ни о чем, они будут принуждены признать его либо завистливым, либо слабым, а это, как вполне очевидно, присуще нечестивым». Если читатель вернется немного назад, к нашему рассказу о Гераклите, там он найдет все то же самое, высказанное Буддой по отношению к Ишваре.