Они проработали в Гипромезе год с небольшим, до 1931 года. Потом Емельянова сманил к себе в «Спецсталь» другой старый друг, Ваня Тевосян, но об этом речь впереди. А Завенягин ушел в наркомат, на должность заместителя начальника Главного управления металлургической промышленности ВСНХ СССР.
Орджоникидзе абсолютно недвусмысленно и совершенно осознанно растил из этого некрасивого вчерашнего студента топ-менеджера самого высокого ранга.
И ни разу не пожалел, что начал «двигать» головастого паренька – вскоре у того окончательно прорезались зубки, и Завенягин стал одним из самых результативных антикризисных управленцев страны.
Отрабатывать авансы его отправили на Украину – на малую родину Леонида Ильича Брежнева, в город Каменское, директором тамошнего металлургического комбината. Приказ № 33 о его назначении подписан по одним сведениям в декабре 1932-го, по другим - в январе 1933-го. Трех лет после получения диплома не прошло – с ума сойти!
Дело в том, что будущий Днепровский металлургический комбинат им. Ф.Э. Дзержинского всю свою историю был одним из крупнейших металлургических центров страны. Достаточно сказать, что Дзержинка, попав во «вторую группу», стала одним из тех заводов, которым пришлось в первую пятилетку вытягивать всю советскую индустрию. И она это сделала – каждая десятая тонна чугуна в СССР тогда производилась в Каменском.
Это, конечно, хорошо, это трудовой героизм, но у всего есть цена.
Годы трудовых подвигов практически «убили» все оборудование, которое и без того было не новым, все резервы завода были исчерпаны, а букет накопившихся проблем сильно мешал производству.
Как мы помним, вторая группа подлежала модернизации во второй пятилетке, и «Дзержинка» не стала исключением – на комбинате предстояло ввести восьмую доменную печь, четыре мартена и блюминг. Но и показатели с завода затребовали соответствующие - уже в 1933 году на четверть по сравнению с 1932-м должен был вырасти выпуск чугуна, а стали и проката — больше чем наполовину...
Вот разгребать все это и был отправлен управленческий вундеркинд Завенягин.
Он справился, причем с блеском.
Вот результат тех нескольких месяцев, что он успел проработать на Украине - досрочный ввод первой печи нового мартеновского цеха, запуск блюминга «1150», успешное выполнение всеми цехами плана первого квартала, солидный — в 12 процентов — прирост объемов выпускаемой металлопродукции...
По выплавке чугуна Дзержинка продемонстрировала лучшие показатели среди металлургических заводов СССР, и в августе 1933 года жюри Всесоюзного конкурса признало комбинат имени Ф.Э. Дзержинского лучшим заводом страны. А бессемеровский цех стал лучшим бессемеровским цехом Союза.
За достигнутые успехи в работе весь коллектив Дзержинки был награжден премией, а директор Авраамий Павлович Завенягин - легковым автомобилем «Паккард».
Судя по всему, экзамен на антикризисного менеджера Завенягину зачли на «отлично», потому что отправили ликвидировать настоящий прорыв. В том же 1933 году его экстренно отозвали в Москву, посулив новое назначение.
Завенягин сел за руль подаренного «Паккарда» и своим ходом покатил в столицу – узнавать новости.
Там он и получил на руки приказ о назначении Завенягина А.П. директором Магнитогорского металлургического завода. Именно в тот год старый Павел Устинович Завенягин не сдержался, и все-таки спросил у взлетевшего в заоблачные выси младшего сына: «Авраамий, а вы справитесь с этой работой?».
Вопрос на самом деле был не праздный, потому что провал и впрямь был стратегический.
Урал против Юга - 2
Помните харьковских экономистов, посчитавших циферки, и предрекавших, что Урал будет неконкурентоспособен в сравнении с Югом и неизбежно проиграет в себестоимости продукции?
Так вот, практика, которая критерий истины, показала, что облыжно обвиненные в украинстве харьковчане, призывавшие вкладывать в первую голову в Юг, с экономической точки зрения были абсолютно правы.
К середине 30-х годов Юг подошел с блестящими показателями: недорогая и качественная криворожская руда в связке с коксующимися углями Донбасса и дешевой электроэнергией ДнепроГЭСа обеспечили быстрое развитие отрасли и постоянный рост производственных мощностей.
А Урал… Урал сотрясали большие проблемы.
Да, вопреки всем предсказаниям западных экономистов, Магнитку и КМК советские люди построили и запустили в невиданно короткие сроки, удивив трудовыми подвигами даже самих себя.
Здесь мне по любому надо рассказать про строительство, но я долго не мог понять, как это сделать, чтобы вы тоже поняли, что это было. О масштабах задачи, стоявшей перед этими людьми, я уже рассказал, а вот о ее решении...
Дежурные слова про то, что это был беспримерный трудовой подвиг – ни о чем.
Рассказать, как на Магнитке доменную печь №1 задували зимой, в лютые уральские морозы, под вопли американских консультантов, категорически требовавших отложить все до весны, иначе они снимают с себя всякую ответственность? Ну, так…
Процитировать стихи бывшего бетонщика Бориса Ручьева, выросшего в неплохого поэта?
Мы жили в палатке
с зеленым оконцем
промытой дождями
просушенной солнцем,
да жгли у дверей
золотые костры
на рыжих каменьях
Магнитной горы.
Ты еще «Рассказ Хренова…» Маяковского про КМК процитируй:
По небу
тучи бегают,
дождями
сумрак сжат,
под старою
телегою
рабочие лежат.
И слышит
шепот гордый
вода
и под
и над:
«Через четыре
года
здесь
будет
город-сад!»
Нет, у обоих стихи хорошие, но стихи – это образ, моментальный снимок, а мне рассказ нужен.
Проблема в том, что и Магнитку, и Кузнецкстрой у нас столько хвалили и прославляли, что сбить эти тонны глянца очень трудно.
Я в таких случаях всегда отправляю себя рыться в тексты современников. Свежесть восприятия творит чудеса, правильные слова сами просятся людям на язык.
И знаете что – я нашел! Там, где никогда бы не думал найти – в давно забытом романе Ильи Эренбурга.
Илья Эренбург, полуэмигрант, блестящий интеллектуал, один из самый европеизированных русских писателей, повидавший едва не весь мир… Трудно найти человека более непохожего на пролетарского писателя.
Тем не менее он собирался насовсем вернуться в Советскую Россию, поэтому поехал в Западную Сибирь, месяц прожил на строящемся КМК и написал книгу, которая должна была стать его первым «советским романом».
Позже он признался, что увиденное в Кузнецкстрое вызвало у него одновременно запредельный ужас и почти религиозное восхищение.
После поездки он написал роман с библейским названием «День второй» и невозможным, казалось, в антирелигиозной стране эпиграфом «Да будет твердь среди воды. И стало так. И был вечер, и было утро: день второй. Бытие».
Все советские издательства шарахались от романа, как от прокаженного, редакторы литературных журналов делали большие глаза и за спиной автора крутили пальцем у виска.
Тогда Эренбург вернулся в Париж, напечатал за свой счет 400 нумерованных экземпляров книги и разослал ее членам Политбюро, редакторам газет и журналов, ведущим писателям.
Экземпляр № 3, отправленный Сталину, сработал – вождь распорядился напечатать книгу.
Наверное, Эренбург написал там не все – этот хитрый лис всегда чуял границы, которые нельзя переступать, и за них не заходил.
Но он написал честную книгу, которую сегодня практически невозможно читать – настолько инопланетными кажутся из нашего светлого будущего логика и деятельность этих непонятных людей:
«Происходящее подчас кажется библейским хаосом: пришли в движение миллионные массы, вокруг – кричащие противоречия, но движение вперед к поставленной цели неудержимо. <…>
Люди жили как на войне. Они взрывали камень, рубили лес и стояли по пояс в ледяной воде, укрепляя плотину. Каждое утро газета печатала сводки о победах и о прорывах, о пуске домны, о новых залежах руды, о подземном туннеле…
Люди забирались в свои землянки. Крохотные печурки дымили. Находила зима. Мороз выжимал из глаз слезы, и от мороза плакали бородатые сибиряки – красные партизаны и староверы, не знавшие в жизни других слез. В трепете припоминали мечтатели из Полтавщины вишенники и темный, как сказка, юг. Ясными ночами на небе бывало столько звезд, что казалось, и там выпал глубокий снег. Но небо было далеко. Люди торопились с кладкой огнеупорного кирпича. Они устанавливали, что ни день, новые рекорды, и в больницах они лежали молча с отмороженными конечностями.
В январе стояли лютые морозы. Термометр показывал минус пятьдесят. Даже старые сибиряки приуныли. Работа, однако, не затихала. Газета каждое утро повторяла: «Стране нужен чугун» – и каждое утро люди шли на стройку – они торопились. Были в этом отвага, задор и жестокость – сердца людей полнились той же неистовой стужей. <…> Когда рабочий касался железа, он кричал от боли: промерзшее железо жгло, как будто его накалили. Люди строили не с песнями и не со знаменами. Строя, они не улыбались. Их подгонял голод и колонки цифр. Они валились без сил. <…>
У людей были воля и отчаянье – они выдержали. Звери отступили. Лошади тяжело дышали, забираясь в прожорливую глину; они потели злым потом и падали. Десятник Скворцов привез сюда легавого кобеля. По ночам кобель выл от голода и от тоски. Он садился возле барака и, томительно позевывая, начинал выть. Люди не просыпались: они спали сном праведников и камней. Кобель вскоре сдох. Крысы попытались пристроиться, но и крысы не выдержали суровой жизни. Только насекомые не изменили человеку. Они шли с ним под землю, где тускло светились пласты угля. Они шли с ним и в тайгу. Густыми ордами двигались вши, бодро неслись блохи, ползли деловитые клопы. <…>
День и ночь рабочие строили бараки, но бараков не хватало. Семьи спали на одной койке. Люди чесались, обнимались и плодились в темноте. Они развешивали вокруг коек трухлявое зловонное тряпье, пытались оградить свои ночи от чужих глаз, и бараки казались одним громадным табором. Те, что не попадали в бараки, рыли землянки. Человек приходил на стройку, и тотчас же, как зверь, он начинал рыть нору. Он спешил – перед ним была лютая сибирская зима, и он знал, что против этой зимы бессильны и овчина, и вера. Земля покрылась волдырями: это были сотни землянок. У строителей были лихорадочные глаза от бессонных ночей. Они сдирали с рук лохмотья отмороженной кожи. Даже в июле землекопы нападали на промерзшую землю. Люди теряли голос, слух и силы».