Ну уж такую элементарную вещь он мог сделать, правда? Я же взрослый мужчина – доктор наук, между прочим! И я не боюсь свою жену! Это была не совсем правда, но верить в это было приятно, пусть даже наполовину. Сомнение, однако, его не покидало; он пытался разобраться, что же все-таки заставляет его медлить. Он уже давно подавлял в себе желание как следует перерыть дом и – стыд и ужас! – покопаться в кабинете Мишель, порыться в бумагах, заглянуть в книги, которые она штудировала с такой завидной целеустремленностью, но ни разу не прихватила с собой в постель, чтобы почитать на ночь, не заговорила о них.
Когда состоишь в браке целую вечность, для тайн уже не остается места. Раньше Дона только радовала загадочность его жены, и он отдавал себе отчет, что своим благополучием их союз обязан частым и затяжным периодам разлуки, связанным с работой, и не в последнюю очередь – разделению профессиональных интересов, которое они поддерживали даже сейчас, на закате своих дней. Но в последнее время эта отчужденность вызывала в нем досаду и легкое недовольство, подстегнутое, вероятно, осознанием того, что, пока его жизнь и работа медленно уступают натиску энтропии, жизнь и работа Мишель процветают, как и прежде. Она оставалась все таким же экзотическим существом, а он был списан со счетов и обречен на одиночное заключение в доме, который заставлял его нервничать и действовал на него угнетающе. И ради чего? Почему она так вцепилась в этот участок земли, в этот дом? Он отринул эту мысль как недостойную и убедил себя, что им движет исключительно альтруизм или, как минимум, прагматизм.
Подогреваемый этой новообретенной решимостью превратить их дом в более уютное обиталище, он позвонил домой Курту, чтобы заручиться его моральной и физической поддержкой. Дон приготовился услышать неизбежные отговорки о дедлайне на работе, о домашних кризисах и так далее. Каково же было его удивление, когда после секундного колебания Курт сказал, что приедет утром и останется на два дня. Он пообещал привезти полный кузов коробок и упаковочной ленты, но при одном условии. Дон должен согласиться пойти с ним на рыбалку и заночевать у ручья, в полутора километрах от дома. Дон открыл было рот, чтобы отвергнуть это нелепое предложение, но их разъединили. Поскольку он так и не сподобился модернизировать их систему коммуникации, то мог только нажимать на клавишу сброса в тщетной надежде восстановить связь. Туле поднял голову и зарычал. На крыльце завозились еноты, пожаловавшие на поздний ужин. Дон какое-то время слушал, как они гоняют мусорное ведро. Туле опустил морду на лапы и снова задремал.
Рыбалка? Это еще что за глупости? Дон решил, что это была пустая болтовня, возможно, попытка возродить ту связь, которая существовала между ними, когда Курт был еще мальчишкой. Дон уставился на огонь и прокрутил в голове их разговор, пытаясь разгадать причину этого загадочного приступа филантропии. Может быть, сын хочет первым примериться к каким-нибудь антикварным безделушкам? Мысль звучала неубедительно и была несправедливой по отношению к Курту. Он не имел ни малейшего представления, как оцениваются такого рода вещички, да и не нуждался в деньгах. Зарплаты в его компании были заоблачные, не говоря уже о выгодных пенсионных программах и медицинских пособиях. Дон почесал в затылке и махнул рукой: зачем искать подвохи в подарках судьбы? Утром надо будет смотаться в город и запастись любимым пивом Курта, хотя, конечно, тот мог уже променять пиво на белое вино, или минеральную воду, или что там сейчас в моде у этого поколения богачей, облаченных в куртки «Патагония» и облюбовавших живописные пригороды.
Перед сном Дон протрусил по комнатам, удостоверившись, что все светильники включены и ни одна лампочка не перегорела. Да помогут ему боги, если Мишель когда-нибудь проверит счета и сообразит что к чему, не сносить ему тогда головы. Он уснул с толстенным томом геофизики на груди, озаряемый теплым светом ночной лампы, греющей щеку.
Очнулся он от стука соскользнувшей на пол книги. В комнате было темно, как в забое, хотя, после того как его слезящиеся глаза приспособились ко мраку, он различил чуть заметную полосу света, пробивавшегося из-под двери спальни. Он попытался нащупать лампу и опрокинул стакан с водой, в котором лежал зубной протез. Дернув за шнур, Дон услышал лишь сухой щелчок, означавший отсутствие электричества. Он замер, покрывшись потом и сотрясаемый дрожью, точно вдруг замерз в своей пижаме, а перед ним ни с того ни сего возник образ широко распахнутой двери в погреб, похожей на рот, разорванный до самой глотки.
Вода из перевернутого стакана капала с тумбочки на пол. Затем послышались новые звуки: скрип и шорох. Даже при своей слепоте Дон понял, что это заскользила в пазу складывающаяся гармошкой деревянная дверца стенного шкафа.
Господи. В крови забурлил адреналин. В комнате кто-то был. Разве только… О да, конечно – собака. Туле в душе был охотничьим псом. Он часто бродил по дому, вынюхивая всякую живность. Туле, должно быть, сдвинул створку, учуяв какого-нибудь чертова грызуна, что прячется за стенами. Дон сел на кровати, собираясь прикрикнуть на собаку, но тут в шкафу скрипнули половицы, а затем раздалось какое-то бормотание – нечто среднее между сипом и протяжным хрипением. Хотя инстинктивно Дон сразу понял, что это не было ни тем ни другим, он не смог подобрать нужного определения: он никогда такого не слышал. Сердце замерло, и он подумал: «Здравствуй, инфаркт», чувствуя, как сжимается грудь. Под кроватью что-то заскреблось, словно кто-то царапал ногтями по дереву, и снизу, прямо из-под его постели, снова послышался хриплый стон, похожий на натужное тяжелое дыхание больного пневмонией.
Дон вскрикнул и отшвырнул одеяло. Спрыгнув с кровати, он, спотыкаясь, подбежал к двери и распахнул ее настежь. Свет из коридора слегка рассеял мрак. Шкаф был пуст, если не считать рубашек, штанов и курток, аккуратно висевших на своих крюках. Вещи чуть покачивались. В темноте под кроватью ничего нельзя было разобрать. Бедолага Туле жался в дальнем углу комнаты. Его сотрясала дрожь первобытного ужаса, по неровностям пола растекалась лужа мочи. Не отваживаясь снова войти в спальню, Дон срывающимся голосом стал подзывать пса, и тот в конце концов вышел – поджав хвост и капая пеной из пасти, точно бешеный. Вдвоем они укрылись на кухне, и Дон увидел, что дверь в погреб и в самом деле приоткрыта на несколько сантиметров. Он закрыл ее, подпер стулом, подсунув его под рукоятку, как это делали в кино – наряду с открыванием замков с помощью кредитной карточки. Затем набросил куртку и позвонил шерифу, чтобы сообщить, что в его дом, судя по всему, забрался вор. Диспетчер пообещал немедленно выслать патрульную машину.
3
«Немедленно» превратилось в сорок минут. Дон оставил очки наверху, и от постоянного прищуривания у него разболелась голова. Наконец он смог немного прийти в себя и заварить кофе. Прибыли двое помощников шерифа на «Форде Бронко», вошли в дом и записали его рассказ о случившемся. Факт знакомства Дона со стариком Кэмби произвел на этих дружелюбных парней должное впечатление. Под аккомпанемент попискивающих и потрескивающих раций они обошли дом, стуча тяжелыми ботинками и освещая углы фонарями. Они проверили погреб (переглянувшись при виде подпертой стулом двери, но воздержавшись от комментариев) и обыскали амбар. Дон ждал их на крыльце, обхватив себя руками от холода и сырости. В черном море травы скрежетали лягушки. У Дона подгибались колени, и он ужаснулся от мысли, что из амбара парням уже не выйти, что он так и будет жаться здесь, окаменев, до тех пор, пока рок в виде чего-то невообразимого и неотвратимого не выскользнет оттуда и не сотрет его с лица земли.
Помощники шерифа вернулись и, неловко переминаясь, встали рядом. Их форма была перепачкана в пыли и паутине. Во время обыска они заметили енота на скате крыши с задней стороны дома, а также спугнули опоссума возле амбара. Опоссумы и еноты – злейшие враги, и до Дона могли донестись звуки их схватки, объяснил младший из пары, круглолицый сельский паренек, который, бесспорно, прекрасно разбирался во всякой ночной живности. Дон угостил ребят кофе и извинился за ложный вызов. В ярком свете кухонного светильника он стал задаваться вопросом, не была ли тревога и в самом деле ложной – побочным продуктом паранойи и изолированности, а то и, упаси господи, подступающей деменции. Происшествие уже начинало растворяться в вязкой жиже обычных дурных снов.
Более опытный из двоих поинтересовался, зачем Дон выкрутил в спальне лампочки. Дон не понял вопроса, и ему пояснили, что в светильнике на потолке и в прикроватном бра не было лампочек. Первый даже был отвинчен, плафон болтался на одном винте, из отверстия торчали провода. Нарушение пожарной безопасности, предупредил офицер, бросив на Дона косой взгляд, словно усомнившись в его здравом рассудке.
Дону стало неловко. Запинаясь, он выдал порцию чистосердечных извинений, одновременно пытаясь сопоставить только что полученную странную информацию с отсутствием следов вторжения. Помощники шерифа уверили его, что все в порядке – пожилой человек один дома, практически в глуши… лучше все перепроверить, чем потом сожалеть, верно? Может быть, отвезти его к кому-нибудь из друзей или в мотель? Дон отказался, признав, что было глупо с его стороны так бурно на все реагировать.
На часах было три ночи, когда огни их машины растаяли во тьме. Его мочевой пузырь разбух до размеров футбольного мяча, и Дон буквально поскакал в туалет, чтобы облегчиться, проклиная свое слабое зрение, свои капризные внутренности и свои, очевидно, потихоньку отмирающие мозговые клетки.
Остаток ночи он провел в гостиной, дремал и просыпался, подпрыгивая от малейшего звука. В промежутках между сном и явью он припомнил ночь, когда впервые услышал странные звуки в доме: лето 1962-го, они только получили дом в наследство. Он проснулся от скрипа половиц – что-то позвякивало и скрежетало, как будто в коридоре тащили по полу небольшой металлический предмет. Он начал было вылезать из кровати, но Мишель схватила его за запястье.