В росы рассветные окунись.
Твоя матерь, Эйре, всегда молода,
Сумерки мглисты и росы чисты,
Хоть любовь твою жгут языки клеветы
И надежда сгинула навсегда.
Сердце, уйдем к лесистым холмам,
Туда, где тайное братство луны,
Солнца и неба и крутизны
Волю свою завещает нам.
И Господь трубит на пустынной горе,
И вечен полет времен и планет,
И любви нежнее — сумерек свет,
И дороже надежды — роса на заре[6].
С этого дня Лаури начала относиться к Марку по-другому. Она сама еще не понимала как, но, думая о своем неожиданном друге, всегда представляла пустынную гору и стоящего на ней человека. Или даже бога. Не того бога на маленьком крестике, который мама целовала перед соревнованиями, и не того бога, который смотрел из-под купола флорентийских храмов — большого, выцветшего и в трещинах. Ее Господь здорово походил на Марка, только взрослого и усталого Марка. Мир кружился вокруг одинокой горы, потому что Господь велел ему кружиться. Планеты, и звезды, и люди, в вечных сумерках они не прекращали полета. Такая вот странная картинка.
За четыре с лишним года многое забывается. Вот и память о нежных ладонях притупилась, отошла в самый дальний закуток сознания.
Поначалу Лаури твердо держалась своего плана, но разговорить Марка удалось далеко не сразу. А когда он все же разговорился, образ золотоволосого оператора оброс довольно несимпатичными подробностями. Заводила, жестокий шутник, да еще и не семи пядей во лбу. Уже достраивая цитадель из серого псевдокамня, Лаури задумалась: а может ли Лукас Вигн наизусть читать стихи? Знает ли он, кто такой граф Толстой? Оказывается, поняла Лаура, бывает иной блеск, кроме блеска улыбки и голубых глаз — пусть и очень похожих на глаза рождественских ангелов.
С Марком оказалось интересно. Он многое знал и до многого мог додуматься. Например, он единственный из знакомых школьников не заучивал доказательства теорем, а выводил их заново. «Зачем? — удивлялась Лаури. — Все же есть в учебнике». — «А так я лучше понимаю», — отвечал Марк. Для него отчего-то очень важно было понять, выстроить цепочку и найти решение. В мире, где решения легко отыскивались в сети, такой талант казался ненужным, но захватывающим.
После увлекательной беседы о толстовцах и луддитах Флореан долго избегал дочкиного дружка и старался как можно реже поминать его в разговоре. Лишь однажды, когда Лаура увлеченно рассказывала об их новом проекте — водяной мельнице, вырабатывающей электричество, — сенатор высказался.
— Я запросил в лицее файл Салливана. Пришлось кое-где нажать рычаги. Твоего друга ждет в жизни много разочарований.
— Почему? — удивилась Лаури.
— С такими амбициями и такими невыдающимися способностями он никогда не преуспеет. Мальчишка рвется в орден, где ему совсем не место. Вот что… поговорила бы ты с ним. Меня он слушать не станет, а тебя, может, и послушает.
— О чем поговорить? — подозрительно спросила девочка.
— В твоей гимназии освободилось место. Там дают замечательное образование. У выпускников перспективы огромные. Я бы предложил Марку стипендию, если он оставит лицей и перейдет к вам. А после выпуска… кто знает. В СОН нужны умные и зубастые люди, способные противостоять викторианцам. Твой друг знает орден изнутри, и мне кажется, ему самое место по другую сторону баррикад. Да, Лаури, ты ведь понимаешь, что наш разговор не для посторонних ушей?
— Я понимаю, папа. Только он не примет от нас денег и лицей не бросит.
Флореан задумчиво покусал костяшки пальцев — была у него такая скверная привычка.
— Возможно. Возможно, ты и права. Что ж, тем хуже для него. А все же попробуй.
Обычно Лаура отца ни в чем не слушалась, но тут набралась мужества и рассказала Марку о стипендии. Тот конечно же скривил губы и процедил:
— Господин сенатор раздает милостыню? Как трогательно.
В тот день они впервые серьезно поссорились и два месяца не разговаривали.
Во второй раз Лаура поругалась с Марком уже совсем по дурацкому поводу. Из-за религии.
Нет, она в бога не верила, хотя бы потому, что богов насчитывалось слишком много, и все разные. У мамы был бог на серебряном крестике, а еще иконка, где грустная женщина склонялась над младенцем, похожим на маленького старичка. Женщина грустная, а иконка веселая, золотая и красная, как елочная игрушка. В этом заключалось одно из противоречий. Бог мог прикинуться кем угодно: стариком с бородой на фреске, пустоглазым пузатеньким буддой, мудрецом, нищим, женщиной… или даже убийцей, как страшный Либератор апокалиптиков. И все же совсем без бога тоже было как-то неуютно.
Вечерами Лаура выходила на террасу и смотрела в небо. Девочке казалось, что она проваливается и проваливается в чернильную пустоту, испещренную белыми огоньками. Огоньки равнодушно перемигивались. Для Марка огоньки всегда оставались старыми или новыми мирами, звездами с выводками планет. Каждую можно найти в каталоге, у каждой есть имя и порядковый номер, история, такой-то процент гелия и водорода, такой-то срок жизни и смерти. Лауру бездонный купол пугал. Ноги цеплялись за поверхность, но силы притяжения не хватало — сделай шаг, и сорвешься, и ничья рука не остановит падения.
К тому же девочке не нравилась сухая механистичность рассуждений Марка.
— Значит, всё только вещество? Атомы и молекулы, химические связи? И когда мы умрем, ничего не будет?
Марк пожимал плечами:
— Какая разница? Ты ведь уже будешь мертвой.
— Но мне важно знать, понимаешь, важно… — Она хватала друга за руку и сжимала его пальцы, надеясь на ответное пожатие.
Марк осторожно высвобождал ладонь.
— Что именно тебе важно? Знать, что ты встретишься с матерью в каком-то там раю?
— Хотя бы это. И вообще… что всё не зря.
— Зачем?
— Что зачем?
— Зачем тебе знать, что всё не зря?
— А зачем иначе жить?
— Чтобы думать. Как тебе такой ответ?
— Ага. Я мыслю, следовательно, существую. Ты, наверное, считаешь меня окончательной дурой.
— А не наоборот?
— Что не наоборот?
— Я существую, следовательно, мыслю.
— Дурак. Тебе бы только зубы скалить. Чем ты лучше Вигна?
Марк отвернулся, побарабанил пальцами по перилам террасы. Под террасой устроили гнездо шмели. Прислуга собиралась их вытравить, но Лаури взбунтовалась — ей с малолетства не нравилось, когда мучили и убивали живое. Сейчас мохнатые чудища, возбужденные то ли громкими голосами, то ли нездоровой энергией, исходящей от Лауры и Марка, вылетели и принялись кружиться с низким гудением. В другое время Марк выдал бы какую-нибудь сентенцию о чувствительности насекомых к биополям, но теперь лишь ответил на вопрос.
— Ничем, — сказал он. — Я хуже. Вот наш Люк не сомневается, зачем живет. А я иногда задаюсь вопросами.
— И какими же? Как бы половчее подставить других ребят?
— И этим в том числе.
— Кретин!
— Истеричка. Хочешь, я расскажу, что именно тебе надо от религии?
— Давай, блесни интеллектом.
— Тебе надо, чтобы кто-нибудь решал за тебя, — невозмутимо заявил Марк. — Ты же ни черта не привыкла делать самостоятельно. Когда была поменьше, все решал папочка, а теперь вдруг оказалось, что папа наш не пуп земной, а так, мелкая сошка. Тут-то тебе и понадобилась детерминистская вселенная. Чтобы в центре сидело божество и за тебя думало. Причем ты даже готова, чтобы это был полный урод или психопат вроде твоего дебильного Разрушителя. Ты готова, чтобы бог тебя прикончил, лишь бы можно было сложить ручки, повиснуть у кого-то на шее и доверить этому кому-то все решения.
— А если я хочу, чтобы этим кем-то был ты? — тихо спросила Лаура.
Марк фыркнул:
— Делать мне больше нечего — тешить избалованных аристократических отпрысков.
Лаура зашипела и убежала в дом. И не звонила Марку две недели. А потом позвонила и пригласила на свой день рожденья. Ей исполнялось четырнадцать лет.
Отец мягко, но настойчиво намекнул, что видеть Марка на общем празднике не желает. Должны были прийти друзья сенатора по экономической подкомиссии СОН. Понятно, с детьми, и все же для взрослых эти встречи давно превратились в неофициальные совещания. Меньше ушей и меньше глаз. Марк в своей серой лицейской форме здорово бы подпортил им банкет.
Лаура хмыкнула, но, против обыкновения, возражать не стала. Ей хотелось поговорить с другом наедине. Она долго размышляла после их разговора, нервно покусывая костяшки пальцев. Эту привычку Лаури унаследовала от отца и совершенно не замечала. Марк шлепал ее по рукам. Вот и сейчас — отшлепал и ушел, и носа не кажет. Как будто ему все равно. Как будто стопроцентно уверен в собственной правоте. Лаури это его качество ненавидела, хотя и подозревала, что за стопроцентной уверенностью скрывается нечто совсем противоположное. И многое прощала именно потому, что могла разглядеть, какой он там, внутри, за стеной.
Лаури заказала место в кафе и нарядилась в платье. Платья терпеть не могла, а вот сейчас нацепила. Сидела за столиком в желто-лимонном и тянула желто-лимонный коктейль через трубочку, сдвинув маску на шею. Была весна. Вовсю цвели ирисы на клумбах, белые столики с тонкими ажурными ножками грелись на солнцепеке, каблуки прохожих деловито постукивали по брусчатке. Прохожие спешили, а ей спешить некуда. Сиди себе, щурься на солнце. Поводи крылышками, как присевшая на край бокала бабочка-лимонница. Лаури еще надела широкополую летнюю шляпу. Белые хлопковые поля шляпы отбрасывали на лицо нежную тень. Ей хотелось, чтобы Марк увидел ее такой: небрежно-красивой, элегантной и почти взрослой.
Пискнул комм. Лаура выронила соломинку и уставилась на браслет. Сообщение от Марка.
«Извини, — писал Марк. — Я не смогу прийти».
День померк. Вроде бы ничего не случилось — сколько раз он так отписывался. Но ведь сегодня особенная, особенная дата. Лаура подобрала соломинку и смяла ее в кулаке. На коже остались липкие следы, и захотелось облизать ладонь, но это совсем неприлично. Еще неприличнее плакать на публике. Дочери сенаторов не плачут. Они смотрят на ирисы, и желто-фиолетовые цветы расплываются перед глазами, потому что от слез никуда не денешься. Взять бы белый зонтик, которы