умер рано, а мать ушла и бросила его. Она так и не вернулась. Здесь, в деревне, она считается пропавшей без вести, потому что некоторые жители утверждают, будто видели, как она на рассвете углубилась в лес и больше не появлялась. Но я не обсуждаю это с Хавьером. Сейчас у него домик с маленьким садом и бар в Большом Посёлке. Если бы я познакомилась с вами в других обстоятельствах, то отвела бы вас туда. В своём баре Хавьер позволяет нам курить травку Марко, этим мы иногда и занимаемся под вечер.
«Из города сюда переезжает семья на постоянное жительство», – сказала я Хавьеру. «Сюда? А где она поселится?» – спросил он. «В доме Химены», – ответила я. «Значит, у влюбленных отняли кровать», – сделал вывод Хавьер. И я рассмеялась, так же как вы, услышав от меня про конец света. Я сразу же представила себе любовников, тела которых трепещут от страсти. Немного позже сообщила матери: «Мама, дом Химены продали». «А мне-то что за дело?» – отреагировала она. На этот раз я не засмеялась, представив себе все тайны, которые хранит дом. Я сказала себе: бедная Химена, твой дом такой большой, и ты одиноко обитала в нём столько лет, ничем его не наполняя, наедине со своими нуждой, страданиями, антипатией, радиоприёмником и с котом, который потом тоже тебя покинул. И я почувствовала страх, такой же, какой испытывают дети, или ощущаемый некоторыми перед концом света, потому что если в деревнях ненависть передаётся по наследству, то и одиночество тоже. У меня снова стало горячо в животе, я почувствовала себя так плохо, что подумала: это действительно похоже на конец света.
«Зачем они приехали?» – спросила я у матери. «Это их дело, дочка, а нам здесь нужны новые люди». «Кроме того, – продолжил мой отец, возившийся во дворе с кроликами, – если правда, что всё идёт к концу, то какая разница, переедут они сюда или нет, ведь, в конечном счёте, все мы уйдём». У меня из глубины души вырвался крик, хотя я никогда не кричу на родителей, сеньор, я говорю с ними громко, но не кричу. А тогда я крикнула им, что они простаки, если верят в конец света и смиряются с присутствием каких-то чужаков. И что пусть лучше вспомнят про семейку Долорес, появившуюся здесь много лет назад и принятую с распростёртыми объятиями, а она потом захватила половину земель и теперь эксплуатирует нас, заставляя работать на неё. Вам, сеньор, я расскажу о семье Долорес позже.
Вы этого не знаете, но здешний люд играет своей памятью, предпочитая тысячу раз удивляться одним и тем же вещам, чем их вспоминать. «Чужаки приезжают сюда, чтобы остаться, потому что они нигде больше не нужны!» – в конце концов сказала я родителям. «Из-за тебя твоя сестра обмаралась», – упрекнул меня отец. Ведь у моей сестры такая пустая голова, что она даже гадить самостоятельно не способна. И тогда я впервые задумалась об отъезде, сеньор. Наверное, в тот день я первый раз заметила приближение конца света.
Вечером я рассказала об этом Норе, когда вынимала остатки еды у неё изо рта. Обычно именно я кормлю Нору, потому что родители устали от моей сестры. Воспользовавшись моментом родственной близости, я сказала ей так: «Нора, должно быть, мир, каким я его знаю до сих пор, меня напрягает, и здешняя жизнь проходит, как в маленьком колодце, Нора, подобно той песне со словами «жизнь здесь ничего не стоит». А вот чего я не сказала своей сестре, так это того, что мир, каким я его знала до сих пор, становится для меня слишком тесным, поскольку я боялась остаться одинокой в маленькой деревне и в слишком большом доме, как Химена.
Похоже, сеньору нравится слушать меня. Многие говорят, что у меня красивый голос и что, когда я что-то рассказываю, делаю это страстно, и поэтому они желают меня выслушать. Вам комфортно со мной, даже если вас не интересуют мои россказни, заявила я ему. Но теперь вы мой сообщник, соучастник моего побега. С этого края света не уходят, а сбегают. И вы должны меня выслушать, у вас нет выбора, ведь я попросила вас об этом, и вы согласились. А сеньор улыбается и смотрит на меня с нежностью. И я говорю ему, что иногда люди смотрят на меня так же, как только что взглянули на меня вы. Жители Большого Посёлка и вообще посторонние смотрят на меня так, как вы сейчас. А сеньор краснеет и глядит на лес. И я тоже смотрю на лес.
Дом Химены перестал быть прежним менее чем за три недели. Для этого понадобилось меньше трёх недель, сеньор. Поговаривали, что у семьи из Мадрида водятся деньги, и всех жителей посёлка волновал вопрос, сколько приезжие заплатили за ремонт самого большого дома за считаные дни. «Как же они торопятся переехать сюда», – сказала я Каталине в полдень, когда мы сидели сложа руки и глазели на замену входной двери. «Что за ревность у тебя к этому месту», – ответила она, и в её тоне прозвучало презрение, ибо эти несколько улиц не душили её так сильно, как меня. Владельцы выкрасили рамы, двери и стены в белый цвет, и я подумала: эти городские – настоящие невежды: они много чего знают, но понятия не имеют, насколько красив натуральный камень. Разве вы не согласны? Неокрашенный камень прекрасен, и не потому, что так считаю я, просто это всем бросается в глаза. Потому что камень может поведать вам свои истории. Беспокойство, вызываемое у меня чужой семьёй, с которой я ещё не была даже знакома, усиливалось и поднималось из моего желудка к горлу подобно тому, как росли мои ногти или волосы или как нарастало жжение в животе.
В течение трёх недель, пока продолжались работы, все жители посёлка проводили целые дни возле этого дома. Даже Хуана переместила туда свой стул и стул своего брата, и стало казаться, что её больше не волнует наступление конца света. Люди садились и молча глядели или обсуждали и аплодировали хорошо сделанной работе, и даже приносили рабочим воду и колбасу. Каталина тоже заглядывала туда по утрам, словно её руки нигде больше не требовались. А затем, во второй половине дня, в баре Хавьера, она рассказывала нам, Марко, Хавьеру и мне, как продвигается ремонт. Втроём они предупреждали, что если новички вызывают у меня такие опасения, то я могу даже возненавидеть их, а ненависть в деревнях опаснее ружей, леса и болезней. Да нет же, нет-нет, отвечала я, просто я испытываю не ненависть, а любопытство. Вопрос ведь в том, кто их разлюбил и почему, да так сильно, что им пришлось покинуть город.
Однажды под вечер в баре Каталина сообщила, что дом уже готов, и вдруг расплакалась. Я всё меньше и меньше терпела её слёзы, потому что если моя сестра плачет только от болей в теле, то Каталина – от всего остального и даже еще больше. Вы вряд ли представляете себе, но в школе, когда мы были маленькими, с нами происходило то же самое. Каталина могла разрыдаться, если её туфли становились белыми от пыли грунтовой дороги. Или если в школьном дворе натыкалась на занозы. К тому же Каталина ревела подолгу: если заноза попадала в её кожу утром, то она и вечером не умолкала. Я сжимала щёчки Каталины ладонями, чтобы привлечь её внимание, и повторяла, что если она продолжит оплакивать каждый движущийся сантиметр в мире, то в конце концов умрёт дома от обезвоживания организма. А теперь, когда мы уже не ходим в школу, она продолжает реветь по таким вещам, как завершение ремонтных работ в доме Химены или этот нелепый конец света. На самом деле мне всегда казалось, что Каталина постоянно льёт слёзы от неуверенности, которую вызывает у неё всё, что происходит за дверью её дома. Понятно, что из-за ожога ноги она будет плакать всю жизнь.
«А тебе какое дело, что они закончили ремонт?» – спросил Марко агрессивным тоном, который всегда у него появляется, если он чего-то не знает. «Никакого, но что же я теперь буду делать по утрам?» «Ну, вернёшься к своим цыплятам», – ответила я. Каталина работает в инкубаторе в Большом Посёлке. Мы с ней бросили школу одновременно. Когда нам исполнилось по семнадцать, мы объявили, что ни одного года больше учиться не будем, так и поступили. Ведь учёба давалась нам не очень легко. Я понимала, что настоящая жизнь – за пределами школы, что я не могу транжирить время и что моя голова многого стоит, тогда как в этих четырёх стенах я чувствовала себя зверушкой в зоопарке, к тому же в крошечной клетке. А Каталине нужны были деньги на операцию, чтобы избавиться от хромоты. Я начала работать в продуктовой лавке моих родителей, а Каталина зарабатывает на жизнь продажей цыплят. «Кроме того, – произнесла она, вытирая влагу со щёк, – уже наступила весна». Марко взглянул на меня, и мы оба расхохотались; Хавьер, обслуживавший чей-то столик, тоже засмеялся. Никто из нас этой темы не касался, потому что мы посмеивались над слухами о конце света, а Каталина всё плакала, и мы не собирались сушить и закрашивать капли её слёз на полу помещения. В действительности к началу апреля уже никто не обсуждал эту тему, хотя каждый день проводились минуты молчания, а креп болтался на своём месте. «Не будь такой глупой, Каталина», – сказал ей Марко. «На самом деле вам не стоит смеяться, – ответила она, – об этом постоянно пишут в газетах, я читала в интернете. Это лето станет для нас последним, начался обратный отсчёт времени, и потом всё закончится, а я не хочу умирать». И тогда одна супружеская пара из Большого Посёлка, слышавшая нас, подошла и сказала: «Нет более глухого, чем тот, кто не желает услышать». А я подумала: хорошо, что я бросила школу, образование не избавляет людей от разных глупостей. «Прислушайтесь к мэру, ему известно о приближении конца света, и он верит в него», – добавил мужчина, пока его жена стояла, опустив глаза. В этой женщине я увидела будущее, которое ожидало меня в таком посёлке, сеньор. Впервые, заметьте, впервые я представила себе дни и недели, которые превратились бы в годы, если бы моя судьба свелась только к этому. Сеньор, если я останусь здесь, меня ждёт жизнь, подчинённая нелепым предрассудкам и в тени долгого брака. И я сказала этой паре: «Хорошо, что хорошо кончается», провожая их из бара. Когда я наблюдала своими расширенными от марихуаны зрачками, как они уходят, жжение во внутренностях снова охватило меня, и страх вырос во мне, подобно дереву в нашей местности. Неужели они не понимают, что конец света у нас внутри, что он – этот посёлок, этот лес и это великое забвение, в котором мы прозябаем? Но я высказала это только себе.