Марко и Каталина сидели со мной на скамейке напротив церкви и покуривали марихуану, как вдруг я взглянула на сестру и бросила ей: «Нора, думаю, если кому и надо уехать отсюда, так это тебе». «Лея, да ты жёстче плуга», – сказала мне Каталина, а Марко повторил: «С тобой происходит такое, Лея, потому что ты мало плачешь». Хотя дело в том, что я во всём люблю ясность, поэтому, если Нора мало чего понимает в жизни, ей гораздо проще, когда я преподношу всё в разжёванном виде. «Нора, – продолжила я, – папы больше нет, он не вернётся, и когда сегодня утром он пообещал тебе спеть по возвращении – мой отец пел ей: когда лодка проплывала, лодочник сказал мне, – ну, короче, это ложь, он не собирается возвращаться». Нора, понимавшая больше, чем выказывала, открыла рот, и я подумала, что она сейчас закричит, но она просто смотрела на меня с отвисшей челюстью. Очень жаль, Нора, правда. И тогда я вонзила ногти в её предплечья, а соседская собака, которая была с нами, очень громко залаяла на меня, решив, что я нападаю. Но я впилась ногтями в сестру, поскольку Норе нужно было выплакаться, а она по причине чьей-нибудь смерти или отсутствия кого-нибудь не делает этого. И слёзы закапали почти сами собой, как в то летнее воскресенье, когда Эстебан убил нашу суку.
Я на секунду умолкаю, и сеньор опережает меня словами: «Да, те, кто уходит, остаются». Спасибо, сеньор, но мне пока не нужны эти ваши слова. И он опускает глаза, а я продолжаю.
У Хавьера походка рослого человека, и он всегда тратит много времени на то, что делает. А я, напротив, всюду хожу очень быстро. Когда я была маленькой, односельчане, завидев меня, говорили: «Вот и летучая газель! Летучая газель!», поскольку я была непоседой. По пути к дому Каталины я мчалась по дорожкам, ибо окружающая зелень выглядит приятнее, когда бежишь. И нередко возвращалась домой с исцарапанными ногами, поэтому мать вела меня в ванную, мыла, а потом промывала ранки перекисью водорода. Я молча терпела боль, ведь мама заботилась обо мне ласково и не спеша. Понятно ли вам, что из двух её дочерей я любимая, здоровая, у меня есть будущее. Так что моя мать во время этих процедур обращалась со мной, как с фарфоровой вазой, рассказывая мне о цветах, которые, как ей представлялось, растут в лесу, куда нам запрещено ходить. Она говорила мне, что лилейники растут медленно, будучи такими же ленивыми, как улитки, и что королевские серьги – это цветы, которые всегда смотрят в землю, спрашивая себя, почему их стебель удлиняется и отдаляет их от земли. Я с изумлением заметила, что мать говорит или что-нибудь делает в замедленном темпе. И такой же ритм я обнаружила в походке Хавьера. Или когда он работает по дереву – он с раннего детства занимается этим. Отец Хавьера, который не был его биологическим отцом, а теперь якобы превратился в козу, обучил мальчика резьбе по дереву. И теперь он делает такие изящные канты по краям столов и украшает мебель бесконечными вензелями, на которые у него уходит много дней. В домике Хавьера – самая красивая мебель в посёлке, все так считают. Иногда я наблюдаю, как он занимается резьбой с таким терпением, какого у меня никогда не бывает. И тогда мои эмоции вырываются наружу, сеньор, точно так же, как когда я слышу песню, в которой говорится: душа моя, ты одинока, всегда одна.
Сеньор, в нашей деревне люди умирают крайне редко. Вот почему я не разбираюсь в трауре и ничего не знаю о людях, которые уходят из жизни. Когда кто-то умирает, Антон звонит в колокола не вовремя, чтобы мы все узнали, что человек, который находился при смерти, уже преставился. Затем Антон возглашает это с церковного амвона. Здешняя церковь не такая привлекательная, как в Большом Посёлке. Там она огромная и красивая, так что, даже если ты ни во что не веришь, в ней всё равно приятно побывать – она вызывает волнение, а от нашей, маленькой и мрачной, как лес, хочется держаться подальше. Когда здесь кто-нибудь умирает, мы, всегда одни и те же, приходим в церковь и оплакиваем усопшего, и лишь изредка откуда-то приезжает кто-либо из его родственников. В нашем посёлке уже три года, со дня кончины Химены, могильщиком служит Марко, и он же отвечает за поиск подходящего места для погребения, потому что, хотя тут и редко кто умирает, сеньор, но у нас уже похоронено много покойников. А Хавьер обеспечивает их гробами. И ещё одна вещь, за которую также отвечает Марко, – это именное захоронение. Я не знаю, кто придумал такое название, но уверена, что оно – самое нелепое из всех слышанных мною, потому что как раз в том месте и отсутствуют имена усопших.
Вот, говорю я сеньору, если бы вы не послушались меня и отправились в лес, то, в конце концов, оказались бы как раз в именном захоронении. Оно представляет собой участок земли в глубине кладбища, отведённый для всех заблудившихся в чаще. В память о каждом пропавшем человеке в землю вбивается деревянный колышек, и теперь у нас уже почти пятьсот метров, где беспорядочно торчат палки. Антон ведёт их учёт и, когда наступают очередные похороны, пользуется случаем, чтобы вбить колышки также для пропавших без вести в промежутке между смертями односельчан. Помню, как во время похорон Химены, ещё до кончины моего отца, вбили десять колышков, потому что годом раньше пропала целая экспедиция альпинистов, пришедшая из города у моря. Именное захоронение – это способ напомнить нам, что там ещё есть места для других заплутавших, хотя мы, жители посёлка, и так не забываем.
Мне было неловко, что именно Марко занимался похоронами моего отца, но никто не смог сделать это лучше него. К тому же выбора у нас не было. А вот что действительно ранило меня, как мышеловка – мышь, так это то, что моего отца похоронили в простом гробу, не украшенном резьбой. Хавьер, видите ли, отказался это сделать. Да, сеньор, он отказался, заявив, что нанесение резьбы на крышке гроба близкого человека ранит его, Хавьера, душу. «Сильнее израненной души, чем моя, нет ни у кого», – возразила я ему. Однако Хавьер, который, как я вам уже сообщила, почти не разговаривает, в ответ даже не открыл рта, и мой отец ушёл в могилу, выкопанную для него Марко, в простом гробу.
Здешние похоронные церемонии древние, сеньор, не знаю, как там у вас, а тут ритуалы не меняются. Тем более теперь, перед концом света. У нас и сейчас, в 2012 году, покойника всё так же проносят по улицам, а родственники шествуют позади, оплакивая его. Затем, во время прощания с усопшим, первым речь держит Антон, и за ним – мэр. Но когда хоронили моего отца, мэр не присутствовал. Я уверена, что он не явился, потому что опасается меня. Ведь он знает, что я не смолчу на церемонии, даже если покойник – мой папа. Если бы мэр пришёл, я бы встала перед ним и назвала его лжецом или сказала бы ему: «Тот, кто ведёт за собой стадо овец, всего-навсего – баран». И тогда он так бы покраснел, что ему пришлось бы вложить деньги в обещанную нам амбулаторию. Однако на похоронах моего отца ни мэр, ни его жена, ни кто-либо из его шести детей не появились.
Во время похоронной процессии я везла Нору в её инвалидном кресле. Когда мы поравнялись с домом Химены, рука незнакомца коснулась моей руки, и я остановилась как вкопанная, потому что в мой желудок вернулось жжение и появилось желание немедленно уехать из посёлка. Мои глаза опять стали деревенскими, по-настоящему недоверчивыми, сеньор. Незнакомцу я ничего не сказала, а он сразу же спросил меня, что происходит, кто этот покойник и почему мы его так провожаем в последний путь. «Это мой отец, он упал с откоса, преследуя кролика», – ответила я. Лицо новичка изобразило удивление, ибо он не понял, как это можно погибнуть, свалившись с откоса, или, видимо, подумал: «Вот же плохая примета – заниматься переселением во время похорон». Я ему втолковала, что здесь принято во время процессии всем миром идти на кладбище и перед этим прошествовать с покойным по улицам. Он сквозь зубы выразил мне свои соболезнования, и, прежде чем снова двигать кресло Норы, я обернулась и сказала ему: «В этом посёлке всё происходит попарно: если рождается ребёнок, то вскоре появляется на свет и другой, а если кто-то заблудится в лесу, то появляется бездомная собака, и если корова начинает вести себя странно, наступает конец света, а при появлении чужаков погибает мой отец». Я продолжила путь с Норой. И вдруг жжение, которое было моей бабушкой Хименой, наполняющей мой живот пламенем, то самое жжение, что было моим покойным отцом, произнесшим: «Покинь ты этот посёлок», жжение, значившее для меня конец света, прекратилось, как холодная погода летом.
На кладбище у нас нет семейного склепа или чего-то подобного, поэтому Марко просто выкопал яму в земле. Антон начал возносить молитву, а я не теряла из виду свою мать, которая закрыла лицо вуалью. Я следила за ней, потому что никогда прежде не видела её такой печальной. И это, сеньор, говорю вам я, мало, очень мало разбираясь в трауре. «Сможет ли она потом снова петь?» – подумалось мне. Я наблюдала за нею внимательно, ибо она напомнила мне деревянную икону с изображением Богородицы, которая находится в церкви. А меня её лик всегда пугал, сеньор. Я продолжала смотреть на свою мать, и она походила на деревянный профиль Богородицы со слезами, тоже деревянными, которые, казалось, вцепились в её лик. Антон говорил нам, детям, что, если мы прикоснёмся к глазам Богородицы, она спасёт нас от несчастий, которые преподносит нам жизнь. Каталина всегда поглаживала её глаза, так же поступали Хавьер и Марко. А я ни разу так и не прикоснулась, поскольку опасалась, что она может моргнуть, и тогда мой палец застрянет в глазу непорочной Девы.
Сеньор посмеивается, а я даже не улыбаюсь.
Уходят воды из озера, и река иссякает и высыхает: так человек ляжет и не встанет; до скончания неба он не пробудится и не воспрянет ото сна[1], – читал Антон. И послушайте-ка, сеньор, я не знаю, что произошло у меня в голове в тот момент, я и вправду не разумею. Но из меня вырвался хохот, только представьте себе. Из глубин моего нутра донёсся смех, эхом разнёсшийся до самых окраин деревни. Я не могла сдержаться, сеньор. И даже моя сестра, которая не умеет смеяться, начала издавать звук, который мы дома уже слышали раньше. Раздалось подобие рычания, сеньор, которое, как я представляла себе, исходит прямо из её пустой головы. Итак, моя сестра начала рычать, а я смеяться. Все встревожились, и Марко, опускавший гроб нашего отца в могилу, замер. А я, увидев, что старики испуганы и расстроены странным звуком, который издавала Нора, залилась еще более громким смехом, таким,