считался человек, не работавший на этой земле, даже зачастую не видевший ее, но связанный с нею «документами на владение», то есть свидетельствами, что уже его предки считались собственниками этой земли. Если же проследить происхождение феодальной собственности, то мы всегда видим в начале ее прямой грабеж – захват земли грубой силой. Так было при завоевании Галлии германскими племенами, при завоевании Англии норманнами. Так же было в России, где князья – первоначально шведского происхождения – захватывали земли к востоку от Днепра, где находили освоивших эти дикие места вольных крестьян и превращали их в своих данников.
Связь феодала с его собственностью закреплялась «хартией» на владение землей, которую выдавал ему король. В раннем средневековье это было просто юридическое оформление грабежа, но со временем аристократы почувствовали, что надо чем-то доказать свою полезность. Они стали уверять, что «защищают» население своей земли, и иногда в самом деле защищали его от таких же грабителей, чтобы затем его обирать. В наши дни занятие этих благородных господ называется американским словом «рэкет». Феодализм и был системой рэкета, закрепленной латинскими хартиями. Слово "рэкет" по-русски переводится как "вымогательство", и Бертран Рассел, сам потомок феодалов, так и называет их практику "джентльменским вымогательством". Девиз феодала мог звучать благородно: Dieu et mon droit.[41] Но это была гордость насильника, и ограбленные крестьяне не раз напоминали об этом своим господам. Если мне возразят, что я слишком модернизирую историю, я напомню, как они время от времени, при всей своей средневековой темноте, жгли замки своих господ. Дело в том, что у них было все-таки представление о том, что справедливо, и что нет. Иначе говоря, в них жила «племенная мораль». И до нас дошло, что они говорили в таких случаях.
Капиталистическая собственность еще гораздо абстрактнее. Капиталист владеет, в сущности, лишь бумагами на владение «своим» предприятием, без «права давности», придающего собственнику некоторую респектабельность – хотя бы в его собственных глазах. Он никого не обязан защищать, не обязан доказывать свою полезность или доблесть. Он владеет обычно не всем предприятием, а какой-то его частью, по числу имеющихся у него акций; часто ему принадлежат акции нескольких или многих предприятий, или даже акции компаний, некоторым образом контролирующих эти предприятия и потому извлекающих из них доход. Чаще всего он и сам толком не знает, что производят «его» предприятия, потому что их техника слишком сложна и поручена инженерам, а продажа изделий – менеджерам. В общем, его положение «собственника» означает, что у него есть бумаги, юридически за ним закрепленные и приносящие ему доход. Не ясно, какова его действительная роль в экономике, и почему считается, что он необходим.
Я постарался отчетливо определить различие между «конкретной» и «абстрактной» собственностью, примечательным образом смазываемое некритическим употреблением этого слова. Почтенный статус крестьянской или ремесленной собственности, объектом которой являются средства личного труда, незаметно распространяется на юридические фикции, позволяющие извлекать деньги из однажды приобретенных бумаг. Как мы видели, Джон Локк, основоположник философского эмпиризма, сам прибегал к такому злоупотреблению словом, да и не мог поступить иначе, так как придавал собственности (всякой собственности!) священный характер и основывал на собственности свою политическую доктрину. Но Алексис де Токвиль, величайший из историков, испытав в конце своей жизни страшные уроки революции 1848 года, усомнился в святости собственности и готов был допустить, что ее единственное оправдание – неумение без нее обойтись.
Чаще всего собственность обосновывают присущим человеку «личным интересом», понимая под этим интересом денежную выгоду. Но деньги – всего лишь средство для удовлетворения реальных человеческих потребностей, что неизменно подчеркивали мыслители всех направлений, и в частности Лоренц. Здесь мы еще раз встречаемся с вечным заблуждением – подстановкой средства вместо цели. Подлинные интересы человеческой личности, настоящие цели человеческой жизни задаются в общих чертах его инстинктами и формулируются его культурой. Личный интерес человека не сводится к деньгам. Даже современная «западная» цивилизация не смеет сознаться, что у нее нет других целей, кроме наживы.
После безумных экспериментов двадцатого века в России, Китае и других странах, где пытались заменить мотивы личного интереса «чистым энтузиазмом» и тем самым отделить поведение человека от его биологической природы, частная собственность стала у западных экономистов, и даже у некоторых философов, чем-то вроде священной коровы. Но собственность – продукт культурной наследственности, а не генетической. Напомним еще раз, что характерное время генетической наследственности – миллионы лет, а характерное время культурной наследственности – сотни лет. Физическое строение человека вряд ли сколько-нибудь изменилось за двести тысяч лет существования нашего вида; между тем, культура может существенно измениться за двести лет, и мы уже привели разительные примеры таких изменений. Отношение человека к вещам, именуемое «собственностью», уже несколько раз изменило свой характер, при одном и том же, вводящем в заблуждение названии. Магическое мышление всегда цепляется за названия. Двести лет назад главным видом собственности была феодальная собственность. Тогда понятие «дворянин» имело важное культурное значение. Теперь никому нет дела до дворян: собственность от них ушла. Родословные требуются теперь только от собак. Между тем, институты европейской аристократии считались священными в течение полутора тысяч лет, а до этого знатные роды были у всех известных народов. И вот, этого древнейшего учреждения больше нет – до такой степени нет, что никто этому не удивляется!
В наше время господствующий тип собственника – это уже достаточно выродившийся тип буржуа, озабоченный главным образом своей материальной безопасностью и накапливающий «ценные бумаги» с упорством, напоминающим патологию невротического обжорства. Через двести лет «собственник» с его «акциями» будет так же смешон, как в наши дни «дворянин», цепляющийся за феодальные хартии.
Изменится и понятие «государства», даже если сохранится его название. Двести лет назад – или чуть раньше – было очень важное лицо – король Франции. Теперь выражение «нынешний король Франции» встречается только в учебниках логики, как определение, объем которого пуст.
Глава 6.НАЧАЛО КЛАССОВОЙ БОРЬБЫ
1. Общественные конфликты
В племенном обществе насилие проявлялось обычно в войнах между племенами. Отношения между членами одного племени управлялись племенной моралью, механизмы которой, как можно предполагать, носили в основном инстинктивный характер. По-видимому, с помощью этих механизмов улаживались конфликты между индивидами и группами внутри племени, как это можно видеть в уцелевших до нашего времени племенах.
Положение изменилось, когда возникли государства. Глобализация племенной морали на бóльшие сообщества, уже не всегда связанные общим происхождением, а возникшие из союзов племен при ассимиляции иноплеменных элементов, осуществлялась культурной наследственностью, далеко не столь надежной, как генетическая, поскольку она зависит от наличного состояния культуры. Если культура еще не расширила объем применения социального инстинкта на большее сообщество, в нем возникают конфликты. С тех пор история – уже история государств – представляет непрерывную последовательность конфликтов двоякого рода: столкновений между государствами и столкновений между группами внутри государства. Внутренние конфликты отразились уже в древнейших дошедших до нас документах. Но, как правило, цари и жрецы, по воле которых составлялись эти документы, склонны были подчеркивать свою власть и свой авторитет: они охотнее описывали победоносные войны, чем подавленные мятежи. Вслед за царями и жрецами, историки больше всего занимались «внешней политикой», а во внутренней интересовались главным образом отношениями власть имущих. Темой их повествований была преимущественно драматическая борьба государств и наций, что и стало традицией историографии. История внутренних конфликтов занимала в ней относительно меньшее место.
Однако, уже очень рано некоторые историки поставили себе целью объективное описание событий, то есть установление и упорядочение фактов. Уже «отец истории» Геродот, и особенно Фукидид, дали примеры такой объективности: они умели стать выше предрассудков своего отечества и политических страстей своего времени. Историки всегда стремились также к «объяснению» истории, но объяснить историю в том смысле, как ученые объясняли явления природы, они не могли: человеческое общество слишком сложно. Как всегда в таких случаях, мышление об этом сложном предмете, пытавшееся ответить на неотчетливо поставленные вопросы, оставалось на донаучном уровне и относилось к «философии». Первоначально этим словом назывались все ученые занятия вообще, из которых постепенно выделялись конкретные науки. В этой книге, опирающейся в основном на научные данные, мне приходится иногда выходить за пределы научно доказуемого, то есть заниматься философией. Я вовсе не склонен отрицать значение «философии истории», всегда искавшей принципы, объясняющие исторический процесс.[42]
Греческие историки описывали конфликты между полисами – небольшими городами-государствами греков, а также конфликты с государствами иного рода, населенными племенами другого происхождения. Эти племена греки называли «варварами», противопоставляя их «эллинам», с их общим языком и общей культурой. Эллины не были гражданами одного государства, но составляли единый «этнос», что в переводе означает «народ» или «нацию». Таким образом, греки различали нацию и государство, хотя государства часто формировались вокруг господствующей нации. Более того, у греков было уже по существу представление о культурах: они отличали свою собственную культуру от «варварских», а среди последних различали, конечно, египетскую культуру от персидской.