Рыбки в аквариуме затеяли игру. Они били хвостами, всплывали и погружались и из-за камешка наблюдали за неким невидимым преследователем. Ласунвон расчувствовался. Он погрозил рыбкам пальцем и сказал:
— Мы сами в ловушке, хотя и знаем, где выход.
Рыбки возмущенно замерли. Секони безуспешно боролся с камешками и тряс головой. Эгбо взял Ласунвона за галстук и дал ему подзатыльник:
— Бог тебе не простит!
Саго выпрямился и стал высматривать официанта.
— Проклятый озноб, надо еще выпить.
— Хватит, ты уже пьян.
— Ты здесь единственная женщина и должна быть незаметной. Ни слова, ни слова в мужском обществе.
— Ты просто пьян.
— Я трезв. Черт побери, я трезв. Во всем виноват этот несчастный оркестр. Первая нота меня добила. К тому же переход от светского вечера к дождевым барабанам. Ритм дождя слишком сложен, и я не вдруг могу его уловить. Как и ты, крошка.
— Ты говоришь слишком много.
— А тебе совсем не следует говорить. Кроме того, я не желаю быть как они. Посмотри, какие они. Один Шейх бы заговорил, если бы не камешки.
Дехайнва прижалась к его плечу и задремала. Саго с опаской думал, что оставлен один на милость разговорившегося Секони. Как бы случайно, он под столом задел ногу Эгбо, но тот лишь отодвинулся. Он всмотрелся в глаза Банделе. Тот глядел на него со своей обычною кротостью:
— Не беспокойся, не сплю.
Саго подался к нему через стол и шепнул:
— Он меня угнетает, мне тошно и без него.
— Отчего?
— Не поверишь, но я тоскую по нашему покойному шефу, сэру Дериноле. Вот уж не думал, что я пролью о нем хоть слезу.
— Это бывший судья?
— Да. Адвокаты прозвали его Мертвецом. Он был человеком, пока его не купили политиканы. Забавно, когда он был жив, я его презирал.
— Я думал, ты хочешь отвлечься от мрачных мыслей.
— Верно. Но Шейх меня растревожил. Он так серьезен, что просто не знаешь, что делать... Как будто калека вылезает из машины, и неясно, чем ему лучше помочь. Поддержать под локоть, распахнуть дверь или не замечать? Или вытащить и подать костыли? Отчего он такой невозможный? Я никак не могу привыкнуть.
— И не надо. Не обращай внимания.
— Легко сказать. Я этого не могу. Иногда я перебиваю его и чувствую, как все в нем борется, словно я его душу, почти задушил. И как ухитряется Кола...
— Кола его охраняет от неприятностей.
Кола, конечно, все слышал. Впервые он подумал о себе в такой роли и решил, что это не очень точно.
— Скажи мне, — продолжал Саго, — зачем он выдумал этот собор бытия?
Банделе оглянулся. Секони не слушал, но все равно Банделе сказал:
— Потом, потом. Кола объяснит это лучше.
Мало кто был всерьез безразличен к Секони, а его фантазии отнимали столько времени!
Новые музыканты появились на эстраде, эти пришли не ради соревнования с дождем. Небольшая группа апала была подобием струнного трио, квартета или одинокого скрипача, который играет в европейских ресторанах для щедрого кошелька. Странствующие голодные музыканты жили за счет чаевых. Обычно они занимались вежливым вымогательством на улицах, на базарах, даже в частных конторах. Они умели разнюхать, где что случится, и готовились к крестинам задолго до рождения младенца. Они наглели, применялись к городским нуждам, учились у белых гастролеров и на приемах с коктейлями были незаменимы, как маслина на палочке. Сначала их мелодии, потом их инструменты — особенно говорящий барабан — вторглись в ночные клубы. Наконец они появились сами, используя каждую минуту, не заполненную привычной музыкой. Как эти сегодня. Всего лишь одна гитара; три барабана, которые словно росли из-под мышек; приглушенные модулирующие голоса. Они профессионально оценивали настроение, переговаривались между собой, да публика и не поняла бы их языка. Мода переменилась. Отрицать их было несовременно, и после крикливого саморекламного вздора джазовой музыки они пробуждали живые чувства и намекали на то, чего публика так недавно стыдилась.
Внезапно, размахивая руками, выскочил метрдотель.
— Кто их впустил? — закричал он, чтобы узнать настроение завсегдатаев побогаче. Но те замахали руками, и он, хихикая, скрылся за стойку, довольный тем, что получит бесплатную музыку.
— Вестники окончания потопа, — изрек пробудившийся Эгбо.
Кола взглянул на него:
— Что ты сказал?
Официанты ожили, и Кола получил новые салфетки.
— Я должен лечь на живот, — стонал Саго. — Вы не поверите, но меня тошнит от тембра их барабанов.
— Саго... — устало сказала Дехайнва.
— Я не вру. Это от вибрации. Музыка прекрасна, но переварить ее я не в силах.
— Всегда у тебя что-то не так. Не знаю, как ты дожил до этого дня.
— Заткнитесь вы оба! — прикрикнул Эгбо.
Отброшенные в далекое прошлое, к неуловимым воспоминаниям, люди пели в лад с шумом дождя, уже не воинственно, но устало, чуть слышно, и один за другим слушатели оживали, встревоженные и покорные. Но для Эгбо и всех за столом очарование вдруг пропало, ибо Секони надумал бороться с камешками. Муки его немоты были ужасны. Эгбо свирепо ждал начала извержения.
— Нннигилист! — как выхлоп мотора. — Бббоишься дддоброты. В ррразумном человеке бббоязнь кккрасоты или дддоброты... тттрусость!
— Ты не дашь нам дослушать музыку?
Эгбо взял у Колы карикатуру.
— Она действует мне на нервы, — сказал Кола, словно объясняя, отчего он изобразил женщину с таким зобом и сделал ее ноги похожими на утконосов. Только теперь Эгбо увидел оригинал. Никто из них, кроме Секони и Колы, не заметил, как она завладела танцевальной площадкой. Она была сама по себе и не нуждалась в партнере. Огромная, она заполняла собой все пустое пространство и не обращала внимания ни на кого. Она двигалась медленно, в ритме дождя, окутавшись песней. И музыканты стали подыгрывать, одевая ее звуками и своим настроением.
В упоении она закинула голову, причащаясь псевдотропической свежести пальм, бананов и прочего, намалеванного посреди потолка. Ведущий ударник наступал на нее, зацепив ее плоть крюком барабана. Зеленые и оранжевые ленты дождя оплетали ее, спадая с краев зонтичного навеса, а ее отражения чередовались в кривых зеркалах ручки зонтика. Менявшийся ветер бросал на нее струи воды, но она их не замечала. Ударник ретировался, отирая рукавом мокрую гладь барабана, но голос его был с танцующей.
Длинная, тонкая, обманчиво хрупкая рука Банделе показалась из-за угла и выхватила карикатуру у Ласунвона, который хотел бросить ее на мокрый пол.
— Пусть бросит, — сказал Эгбо.
— Ей место в луже, — сказал Ласунвон.
— Тебе тем более, Ты кончишь лужей.
— Пусть адвокат выскажется, — предложил Саго.
— Пусть, — согласился Эгбо. — Но он зашел чересчур далеко. Он собирался выказать чувства.
Банделе расхохотался.
— Оставь Ласунвона в покое, — сказал Саго. — Он то, что он есть.
Взяв у Банделе рисунок, Эгбо сказал:
— Шейх прав. Ты циник. А теперь давайте послушаем.
— Чем ты недоволен?
— Если не обращать внимания на зоб и придуманных утконосов...
— Отчего придуманных? Взгляни на пол. Как бы она еще могла танцевать в луже?
Эгбо с отвращением отдал рисунок.
— У тебя мозги не в порядке. — Песня, стон, сказка прошлого напоминали о долге, и он сжал кулаки.
Затем, откинувшись, он стал наблюдать за танцовщицей, и ее самозабвение передалось ему. Но вторглась карикатура, и он про себя проклял Колу.
— Это слишком. Взгляните, женщина танцует всем телом, а не только ягодицами.
Она была по-прежнему сама по себе, ноги в воде, мерцающий бархат с рисунками Оволеби — крик прошлогодней моды, — намокнув, тащился за ней. Эгбо назвал ее Оволеби. Он несколько раз повторил это имя: Оволеби, Оволеби.
— Вот именно. Я никак не могла вспомнить, как называется этот рисунок, — сказала Дехайнва, но Эгбо ее не услышал. Он старался взглянуть под закрытые веки танцующей. Она не видела больше текущих подмышек зонтика, и вода текла на нее, снисходительную и таинственную, как священные холмы. В такие ночи под звон железных колоколов и призывы оголенных барабанов даже старые женщины подставляют небу морщинистые чресла. Танцовщица повернулась, и он видел ее брови, изогнутые, как радуги, ее холмы и стремнины.
— Как река в половодье.
И Эгбо закрыл глаза, чтобы не видеть влажных берегов, по которым тосковали его плечи.
— И это не только дождь, — оправдывался Кола. — Пот, главным образом пот. У нее железные мышцы, как же иначе сдвинешь такую махину.
Эгбо украдкой взглянул на оригинал.
— Освещение обманчиво, — настаивал Кола. — Допустим, на лице ее покой, но этот покой...
— Покой! — не выдержал Эгбо. — Покой выше всякого разумения. Потусторонний покой божества! Покой постели после любви. Покой! Покой — из самого сердца любви?
— Как бы там ни было, — сказал Секони, — она кккрасивая жжженщина.
— И только? — переспросил его Эгбо. — Перед тобой сама сущность черной женщины, а ты говоришь...
Кола протянул ему новый портрет танцовщицы. Эгбо изучил его.
— Иногда мне хочется убить тебя, безбожный пачкун.
— Ну с чем ты сейчас не согласен? — Кола отбросил карандаш.
— С чем? Да где же сумрачные холмы и дымчатые расселины? Где они? Вместо них ты нарисовал два апельсина. — Он был прав. Даже на бумаге они колыхались независимо от фигуры.
— Вот что, бери карандаш и рисуй сам.
— Не могу, — сдался Эгбо, — не могу, и поэтому тебя надо бы утопить.
— Не знаю, при чем тут апельсины, — сказал Ласунвон. — Но, кажется, стало получше.
— Адвокат одобряет, — сказал Саго.
— Не хихикай, — обиделся Ласунвон. — Что ты в этом сам понимаешь?
— Достаточно, чтобы видеть, как Эгбо хочется переспать с оригиналом.
— С ней? — хохот Ласунвона привлек внимание многих. — Переспать с ней?
— А почему бы и нет? — в голосе Эгбо был вызов.
— Она отвратительно жирная. Я слышу, как хлюпают ее ягодицы.
— Хам. — Эгбо не сводил глаз с невыразимо самостоятельных апельсинов. Саго тоже смотрел на них.