Я. То́! Потому что человек, посмотрев порнуху, не пойдет на убийство, изнасилование и прочие преступления! Доказано статистикой! А вот эротика — то, что сейчас называют эротикой — полная лажа, за редкими исключениями. Потому что это пошлость. Пусть лучше будет порно.
Я. А порно — не пошлость?
Я. Нет. Порно попросту вне понятий пошлость — не пошлость. Скажем так, за гранью добра и зла.
Я. Тяжело… Ну и унылую картитнку ты соорудил… Как-то не весело.
Я. А что, я не прав? Ты посмотри вокруг. Одна сплошная шняга.
Я. Может, все не так уж и хреново?
Я. Хреново! Еще как хреново! Это катастрофа! Мы сидим на пороховой бочке с зажженным фитилем, только горит он медленно! Ко всему ведь подлец человек привыкает, как заметил Достоевский!
Я. Слушай, да ты злой мужик!
Я. Злой, конечно! Отчасти ты сам виноват: приперся тут со своими дурацкими вопросами. Знаешь, как достали?
Я. Кто?
Я. Вы. Люди.
Я. То есть ты не человек, что ли?
Я. Я хоббит. Или марсианин. Считай меня кем угодно, только не человеком.
Я. Опаньки! Это что, гордыня?
Я. Вовсе нет. Я не хочу сказать, что лучше вас. Может быть, лучше и вы. Я другой.
Я. Стань иным, выйди из мрака…
Я. Ну да. Не понимаю, почему пипл тащится с Лукьяненко? Писатель коммерческий, типа Кунина. Я не хочу сказать, что он плохой! Вот Дюма, например, срубал бабло, так он это делал кошерно. Вообще (уж не помню, кто это сказал) есть один-единственный критерий оценки своей работы: стыдно тебе за это или нет.
Я. А хорошо сказано!
Я. Да. Правда, есть людишки, у которых совесть отсутствует напрочь. Та же Донцова, например, или сочинительницы бесконечных так называемых «дамских» романов. Хотя и там попадаются книги неплохие, не шедевры, конечно, но читабельные.
Я. Можешь привести пример?
Я. Пожалуйста. Прихожу я как-то на работу, а под прилавком, рядом с кассовой машинкой лежит какая-то хрень без переплета. У меня, знаешь ли, есть дурацкая привычка: текст должен быть прочитан. Любой.
Я. И тебя вцепило.
Я. Ты будешь смеяться, но именно так и произошло. Два дня я ломал голову: кто же оставил такой подарок? В магазине работали две барышни: назовем их условно Ира и Катя. Будем корректны, как это ныне модно. Ну, Ира-то точно такую фигню не читает. А Катя? Я о ней просто не подумал!
Я. Вот головоломка!
Я. Покруче кубика Рубика! В конце концов оказалось, что на моих выходных в отделе работала Катя и этот покетбук позабыла. На исходе второго дня я его дочитал. На третьем мы пересеклись и я книжку ей вернул.
Я. Представляю ваш диалог…
Я. Ничего подобного! «Ну как?» — спросила Катя. «Ништяк!» — ответил я.
Я. Скажи честно, бухал?
Я. Нет. Но ты прикинь коллизию: Италия, 1860-е годы. В Америке отменили рабство, у нас — крепостничество. В Италии была своя суета. Тот самый Гарибальди — помнишь такого? — вставил пистон, кому нужно. В общем, мрак был еще тот. Война — дерьмо, а гражданская — вдвойне.
Я. И?
Я. Ну, короче, героиня, эмансипированная такая тетка (причем ее эмансипированность не вызывает отвращения почему-то) находит в кустах бойца, истекающего кровью. Причем он — враг! С другой стороны, понятно? Но она тетенька добрая, и несмотря на свою дурацкую эмансипированность, героя выхаживает. Чуешь, к чему базар идет? Не чуешь. А братец ее — крутой вояка, но находится по эту сторону баррикад.
Я. Честно говоря, лажа какая-то!
Я. Лажа полная! Но я двое суток забивал на клиентов — так было интересно!
Я. Ты чокнулся.
Я. Чокнулся! Это я к тому, что даже у великих есть слабости, и их нужно прощать.
Я. Кого? Великих или их слабости?
Я. Кончай фуфло гнать! Ввалился тут, паришь меня…
Я. Извини. Но мы опять куда-то уехали. Наш диалог был о том, как ты пишешь.
Я. Нет, наш диалог был не о том! Я ненавижу людей!
Я (оперативно перехватывая тему). А для кого же ты пишешь, дорогой? Для себя?
Я (после некоторого раздумья). Опустил ты меня, друг, ох и опустил… По самое некуда…
Я. Ладно, успокойся! Я всего лишь корреспондент. Скоро уйду, а ты будешь лобызаться со своей виндой.
Я. Легко вам говорить, журналюги продажные! Сначала душу вынете, а потом… Ну ладно, утираю сопли. (После небольшой паузы). Гады! Культуру убили!
Я молчу.
(Собираюь с мыслями). Ну ладно, продолжим это хреново интервью. На чем мы остановились?
Я. Я уж теперь и не знаю, как к вам обращаться. Ваше Величество?
Я. Базарь по теме!
Я. А, это понятно! (Быстро). Что было после «Химеры»?
Я. А после «Химеры», как я уже говорил выше, меня пробило по реализму. И решил я написать драму.
Я. Во как.
Я. А то. Это была большая головная боль.
Я. Поделись.
Я. 27 вариантов — это не хухры-мухры?
Я. Вот теперь ты́ меня опустил.
Я. Кстати, должен признаться: многие варианты, о которых я тебе говорил, остались только в моей голове, написаны не были. Признаюсь честно. О-па, мы забежали вперед. Ведь был еще «Отчет».
Я. Ну-ка, расскажи, пожалуйста. (Начинаю насиловать нетбук).
Я. Написано это было в том же злосчастном седьмом классе, когда меня посетила первая любовь. Эй, ты что, чувак, врубил диктофон? Мне это не нравится.
Я. Нет, клянусь.
Я. Ну ладно. В общем, я поплыл. Это было такое светлое чувство! (Про себя). Опять, блин, параша!
Я. Жалеешь?
Я. Нисколько. Так вот, тогда у меня было столько сил, что я не стал впадать ни в какую депрессию, а накатал повесть, аж на 90 рукописных страниц, почерк у меня весьма убористый. Это был сюжет опять-таки с инопланетянами, правда, появились они в конце.
Я. Интересно, расскажи.
Я. Ну вот такая история: приходит в класс новенькая и сажают ее (вот, блин, еще словечко!) на камчатскую парту, где охреневает лузер, alter ego автора. Озабоченный постройкой микроавтомобиля. Так что ты думаешь? Эта мадемуазель затаскивается с идеи и начинает помогать мэнчику с запчастями, железом, фанерой и прочим. Сечешь поляну?
Я. Секу.
Я. Дальше происходит такая романтическая история: Саша и Наташа (дико оригинальные имена, не правда ли?) заводят мотор автомобиля и катят в лес. Но автомобиль-то недоделанный! О такой чепухе, как о фарах, Саша не позаботился. Тут, ясен пень, ночь.
Я. (Потирая руки). Эротика?
Я. Как бы не так! Параллельный сон на креслах автомобиля!
Я. Жестоко.
Я. А что делать? Я был почти святым. Прототипчик Наташи, правда, тогда уже вовсю расставлял ножки, но я-то об этом не знал. Короче: переспали они в лесу (эх, как романтично), да и вернулись домой. Затем Саша нашел перстень.
Я. Перстень? Какой?
Я. Золотой. Очень красивый. Сашина мама, будучи работницей ломбарда, сказала, что это очень дорогая вещь.
Я. И Саша его подарил…
Я. Конечно! Наташе. Это была, понятное дело, ошибка. Потому что спустя двое суток с ним вступили в мозгодрочерский, пардон, ментальный, контакт, инопланетные чуваки и сказали, что, мол, это не простой перстень, а отчет их предыдущей экспедиции, посетившей Землю аж 12 500 земных лет назад, когда грохнулась Атлантида. Информация же записана в двоичном коде, не зря Саша видел в псевдоянтаре перстня какие-то непонятный блестки. Это и были единички, пустота между ними — нолики. Наташу взяли в заложницы, вот злодеи!
«Так в чем проблемы, челы! — возопил Саша. — Забирайте вы свой отчет, главное, Наташу верните!» Все оказалось слегка заморочно. Инопланетцы забили стрелку не где-нибудь, а на той самой поляне, где Саша с Наташей, извини за выражение, спал. Ну что. Прикатывает он туда на своей тачке (с двигателем Д-6)…
Я. (Корчусь от смеха). Не могу…
Я. Я тоже… Но как-то продолжаю. А там, представляешь, стоит ракета! Высотой всего четыре метра, но все у нее в порядке: дюзы, головная часть… И дверь, гостеприимно открытая. Саша забирается в звездолет, жмет какую-то кнопку… Блин, где-то это уже было… И выходит, значит, на орбиту Земли.
Я. Там его начинают хавать монстры.
Я. Нет, плоско мыслишь! У него возникает ну очень умный разговор с инопланетцами, это ведь драма как-никак!
Я. А Наташа?
Я. Ее положили в анабиоз! Гаденыши!
Я. Ну хоть не убили, и то слава Богу.
Я. Саша, значит, начинает качать права: да какого хрена, собственно, вы что, обуели? Контакт, мать вашу! Да в гробу я видал такие контакты!
Я. Слушай, а ведь ты, читая на тот момент только фантастику «ближнего прицела», что имел в виду?
Я. Да что имел, то и введу! Задолбал, понимаешь! Там была любовь, Любовь с большой буквы, включился или нет, тупица?
Я. Ага.
Я. Ну вот, говорят зеленые, на фиг она нам тут нужна. Валите на свою несчастную Землю.
Я. И они сваливают.
Я. Да. Хавают хот-доги, которых, впрочем, тогда не было, и идут в свою гребаную школу. А Марь-Иванна…
Я. Стоп!
Я. Ну вот, ты понял, какой я ботвой занимался?
Я. А дальше тебя накрыло по-серьезному.
Я. Да! Меня пришибло по кино, и я занялся драматургией. Блин! Как перечитаю «Город без огней», так просто плачу. Умел же писать, подонок! Сейчас так не могу.
Я. Теперь ты пишешь круче.
Я. Спасибо. Но вот приколись, в чем фишка. Признак дилетантизма — это когда автор использует свой жизненный опыт прямо, что ли, вынимая его из себя. Очень мучается, понятно, но что делать? Работа писателя очень, ну очень, поверь мне, похожа на работу актера. Тут те же тараканы: нельзя слишком вживаться в образ, система Станиславского погубила много дарований. Не Станиславский виноват, а плохое понимание его системы. На премьере можно сыграть гениально. А потом — нервный срыв, дурдом. Так к чему это все я? К тому, что писатель — актер? Да-а… Тяжело писать… Особенно любителю, который поставил себе планку профессионала.
Я. Зачем ставить такую планку?
Я. Иначе и жить не стоит. Либо я делаю хорошо, либо не делаю никак. Ты, наверно, посчитаешь меня сумасшедшим, но вот что я думаю: нет смысла писать хуже того, кто это сделал до тебя. Но пишу! Если только для зарабатывания денег, но это та же проституция. Против которой я, впрочем, в принципе ничего не имею. Если я пишу хуже Стругацких или Лема, так зачем я в этом мире нужен?