– Я… не вижу убийцу. – Мне стало душно. Я размотала с головы тюрбан, швырнула полотенце на диван. Зачем вообще завела этот разговор, зачем стала рассказывать ему о картинах? Перетрусила, как мой пугливый Годунов? Решила оправдаться, подыскать себе алиби? Видения не могут служить алиби, кроме меня самой их никто не видит. – Я не вижу убийцы, его лица, фигуры, одежды, но иногда в моих картинах проступают детали, по которым, вероятно, его можно опознать.
– Да? – заинтересовался майор, но и в заинтересованности его чувствовались насмешка и недоверие. – Что это за детали?
– Например, солнечный зайчик. – Мне показалось, что эта тема вполне безопасная для меня и… для того, кого я больше всего не хотела бы увидеть в роли преступника. – Маньяк убивает резким, рассчитанным ударом в висок…
– Ну, это и так понятно.
– И когда он заносит руку для удара, на стене появляется солнечный зайчик – его движения соответствуют движениям убийцы.
– Какой тут можно сделать вывод? – Бородин озадаченно потер лоб.
– Не знаю. Может быть, к его одежде прикреплено что-то блестящее: какая-нибудь зеркальная пуговица, например, или кулон…
Я прикусила язык. Кулон! Кулон в виде знака зодиака на серебряной цепочке вполне может дать солнечный зайчик. Где он, этот самый кулон? В сумке, в кармашке. С тех пор как Столяров мне его отдал, я к нему не притрагивалась.
Напрасно я испугалась, никто ни в чем не может меня заподозрить из-за кулона. И все-таки… Дело не в том, что могут заподозрить – вон Бородин и так подозревает, – дело в самом кулоне, с ним самим связано что-то такое, о чем я и думать не хочу – понимать не хочу, что с ним такое связано.
– По такой детали убийцу не найдешь. – Бородин разочаровался, он ждал от меня большего. И хорошо, что разочаровался, не зацепился за такую важную, убийственную для меня деталь. Я вспомнила, я поняла, не желая того, изо всех сил сопротивляясь пониманию (как сопротивлялась видению в ванной), – поняла, почему так разволновала меня эта чертова цепочка с кулоном: их было две. Алексей купил тогда две одинаковые цепочки – одну для себя, другую подарил мне. Он тоже по гороскопу Рак. Эти цепочки должны были стать для нас талисманами.
Ну и что, ну и что! Солнечный зайчик может отскакивать от чего угодно, и совсем не обязательно от серебряного кулона. И кулонов таких, вероятно, тьма-тьмущая. И…
По спине побежала противная струйка пота, ладони взмокли – мои доводы меня совершенно не убедили. Ощущение того, что Алексей вернулся, что он где-то здесь, рядом, снова сделалось совершенно явственным. Звуки поплыли, голос Бородина звучал в отдалении: я не понимала больше, о чем он говорит. А говорил он теперь с большим жаром, размахивал красной короткопалой рукой. Произносит обвинительную речь в заключение? Пусть обвинительную, если только она в заключение – выносить его присутствие у меня нет сил. Я посмотрела на Годунова – вид у него был страдающий. Он мне еле заметно кивнул – на большее не хватило смелости.
Процокал когтями по коридору Феликс, благовоспитанный мой мальчик – излишне воспитанный: нет бы раз в жизни выйти из себя, впиться зубами в толстую ляжку нашего мучителя.
Речь Бородина между тем подходила к концу. Во всяком случае, он поднялся с кресла, не так размахивал рукой, периоды речи стали короче, то и дело прерывались паузами, а Годунов слегка приободрился. На стол лег прямоугольник визитки – точно конец. Приободрилась и я, настолько, что сумела включиться и даже начала понимать слова. Правда, поспела уж к самому заключительному заключению.
– … Если что-то узнаете, – сказал Бородин и направился в прихожую. По его виду было понятно, что он еще вернется – и в скором времени, может быть даже завтра. Впрочем, пусть его, лишь бы поскорее ушел.
Я поднялась его проводить. Годунов услужливо подал майору ложку для обуви. Надо же, разулся, какой культурный мент!
– Всего хорошего, – попрощался он, но таким тоном, будто пожелал нам провалиться в преисподнюю.
Лев Борисович закрыл дверь и с облегчением вздохнул. Я через силу улыбнулась своему трусоватому защитнику и пошла в комнату.
Больше всего мне хотелось остаться одной, услать куда-нибудь Годунова и хоть час провести в тишине и покое, собраться с мыслями. Но зазвонил телефон, и я вдруг поняла, что ни о каком покое не может идти и речи: это меня разыскивает Главный в связи с новым убийством. Так и оказалось.
– Кира! – истошно завопил он в трубку. – Куда вы пропали? У нас труп, а вас нету. Катастрофа! Самая настоящая катастрофа! Туда Копытин выехал, диктую адрес, срочно дуйте следом. Четвертый труп, Кирочка! Все, как вы предсказывали! Записывайте адрес: Комсомольская…
– Я никуда не поеду, – остудила я его пыл.
– То есть как?
– Больше статей не будет.
– Ладно, хватит капризничать, Кира, – раздражаясь, проговорил Главный. – Записывайте…
– Вы мне давно предлагали взять отпуск. Я решила принять предложение.
– Какой отпуск, Кира?! До отпуска ли сейчас?!
– До свидания.
– Как, вы в самом деле?… Кира! – закричал он так, что в телефоне что-то задребезжало. – Вы и права не имеете, я пока еще ваш редактор, я, в конце концов, приказываю!
– Я не напишу больше ни одной статьи. И вообще я ухожу… в отпуск… навсегда ухожу.
– Кира! – Он пробормотал какое-то ругательство. – Я сейчас к вам приеду!
– Меня не будет дома.
Я повесила трубку. Первый раз за долгое время почувствовала облегчение. Села на краешек дивана, обхватила голову руками и расхохоталась, представляя, как Главный носится сейчас по кабинету, исторгает проклятия, гадает, кто меня переманил и сколько предложил, соображает, с какой суммы можно начать торги. Страшная вещь – газета, как хорошо, что я наконец с ней разделалась. В этот момент мне искренне верилось, что с журналистикой покончено.
– Кира! – Годунов тронул меня за плечо. Я подняла голову – вид у него был ужасно расстроенный. От разговора с майором не может отойти? Ему-то чего бояться?
– Все самое страшное позади, Лев Борисович, сегодня он уже не вернется.
– Да я не о том. – Годунов отчего-то заискивающе улыбнулся. – Ты, я слышал, на работу сегодня не пойдешь?
– Не только сегодня, Лев Борисович, не только сегодня. Я вообще туда больше не пойду.
– Я так и понял. – Он совсем сник. – Ну почему, Кирюша?
– Начинаю новую, честную жизнь. – Я весело подмигнула. – С журналистикой покончено.
– У тебя так хорошо получалось, – уныло произнес Годунов.
– Что хорошо получалось? Быть падальщицей?
– Да почему?…
– Вы правы, лучше всего у меня получалось быть убийцей! Они же на самом деле погибают, неужели вы этого не понимаете?
– Ты в этом не виновата, Кира. Ты просто описываешь свершившийся факт. Я не верю, что ты…
– А я верю! – закричала я на него. – Верю, потому что это происходит. Я не буду больше писать! Мне нельзя больше писать! Мне никогда нельзя было писать, только я этого не понимала.
– Но нельзя же вот так, в одночасье сломать всю карьеру!
– Можно и нужно! Таких, как я, вообще близко нельзя подпускать ни к какому печатному органу.
– Успокойся, Кирочка. – Годунов положил руку мне на плечо, как тогда, при майоре. Мне стало ужасно противно: и рука его противна, и сам Годунов. – Хочешь, я тебе кофе сварю? – И голос его ноющий, забитый, жалкий, угодливый противен. – Ты пока кофейку попьешь, а я позвоню Вячеславу, скажу, что ты передумала…
– Ничего не передумала! – вскипела я. – Вячеславу можете не звонить, не трудиться, он сейчас сам сюда явится. Я ухожу. А вы, если хотите, хоть целуйтесь с ним, только меня оставьте в покое!
Я вскочила, выхватила одежду из шкафа, метнулась в ванную переодеваться. Как я сейчас жалела, что приютила Годунова! Как он мне мешал, как мешал!
Быстро собравшись и не сказав бывшему редактору ни слова, хлопнула дверью и быстро сбежала с лестницы, не дожидаясь лифта.
Но уже на улице поняла – идти-то мне некуда: на работу не надо, к Столярову не хочется, да и опасно – майор Бородин вполне мог переместиться к нему, – шататься по городу нет настроения. Мне бы забиться в какой-нибудь укромный уголок, обдумать сложившуюся ситуацию или просто улечься, уткнувшись носом в подушку, и лежать. На худой конец можно было бы пойти к закадычной подружке, поплакаться ей в жилетку, испросить совета, как жить дальше. Но подружки у меня нет – ни закадычной, ни вообще никакой…
Подружки нет, это точно, зато есть Василий Максимович, отношения с ним, благодаря Годунову, в последнее время стали совсем дружескими. Да у нас и раньше все было хорошо, небольшая размолвка по поводу разногласия во взглядах на природу маньяка не в счет. Почему бы мне не пойти к нему? Он как раз в отпуске. Да, точно, где-то неделю назад Василий Максимович говорил, что вышел в отпуск и собирается потратить его на ремонт квартиры. Еще шутил по этому поводу.
Ремонт… Запах краски, растворителя и клея, смешная озабоченность: посмотрите, здесь, кажется, морщит. Да-а, серьезное препятствие – ремонт. А впрочем, наоборот! Помогу соседу, это меня отвлечет, и доброе дело сделаю, и отношения наши перейдут в стадию совсем дружеских, свойских, появятся общие воспоминания: помните, когда мы с вами красили подоконник… И озорное подмигивание (банка с краской перевернулась, а в этот момент как раз и произошло то событие, ставшее общим воспоминанием, – смешное, легкое, забавное, милое в своей несерьезности).
Мне до щемящей боли вдруг захотелось такого общего прошлого. Я повернула назад, в наш двор, вошла в подъезд, из которого пять минут назад выбежала, думая, что до позднего вечера туда не вернусь, поднялась на лифте на девятый этаж, позвонила в квартиру. Василий Максимович открыл не сразу (наверное, слезал откуда-нибудь сверху), он был в рабоче-строительном костюме, перепачканном разноцветной краской. Но моему приходу обрадовался.
– А, Кира! Заходите, заходите. – Он закрыл за мной дверь. – Да не разувайтесь, у меня в связи с ремонтом страшный беспорядок. Давайте в комнату, на кухне что-то невообразимое.