Пока Илья звонил, Андрей не теряя времени нашел по справочнику номер «Дружбы», довольно быстро его соединили с нужным человеком, инструктором по плаванию оздоровительной группы, но ничего утешительного сказать тренер не смогла: Самохина действительно была сегодня, но ушла в начале первого.
– Ну, елки-палки! – Илья швырнул телефон на стол – видимо, и у него информация была неутешительной. – Представляешь, – пожаловался он Андрею, – я им с утра не успел дать указаний насчет Самохиной, так они решили, что объект с наблюдения снят.
– У меня тоже ничего хорошего. Ушла она из бассейна в начале первого. Черт возьми! И где теперь мы ее будем искать?
Илья нервно забарабанил по столу пальцами, дернул щекой, как будто его самого раздражал звук, который он издавал, схватился за виски и снова забарабанил.
– Слушай! – вскинулся он вдруг. – А собака там была?
– Собака? – Андрей удивленно на него посмотрел. – Где?
– Где, где? В квартире Самохиной! Большая черная собака.
– Не знаю, я не видел.
– Значит, не было! Не заметить ты ее не смог бы. Получается, она ушла с собакой.
– Ну и что? Я не понимаю, к чему ты клонишь.
– Странно, зачем Самохина пошла в бассейн с собакой? Это ведь неудобно. – Илья в задумчивости повозил в пепельнице окурком, отряхнул пальцы. – На ум приходит только одно: Кира понимала, что ей, возможно, угрожает опасность, и взяла собаку для охраны. Это хорошо – с одной стороны, собаченция, дай бог, действительно может защитить. Но с другой стороны – плохо: если она до сих пор не вернулась домой, а ушла с собакой, значит, в самом деле что-то случилось.
– Надо съездить к Самохиной и узнать: вдруг она вернулась, только на звонки почему-то не отвечает.
– Да, ты прав! – Бородин схватился за телефон. – Сейчас пошлю кого-нибудь.
Пока Илья разговаривал со своими оперативниками, Андрей позвонил Столярову, но только напрасно разволновал его: Киру Руслан не видел со вчерашнего дня, где она может быть, он и предположить не может. Договорились: если Самохина свяжется с ним, Руслан тут же перезвонит Никитину.
С полчаса они сидели, растерянно поглядывали друг на друга, ожидали звонка оперативника, который поехал на квартиру Самохиной. Несколько раз к ним подходил официант – безмолвные, застывшие, словно изваяния, ничего больше не заказывающие посетители его нервировали, он хотел поскорее получить расчет, – но клиенты его не замечали, и официант, горестно вздыхая, отходил.
Наконец позвонил оперативник. Сообщил, что дверь никто не открывает, в окнах нет света, судя по всему, в квартире никого, а у порога, на коврике, сидит огромная черная собака.
– Вот и все. – Бородин с тоской посмотрел на Никитина. – Готово! Пятая жертва.
Глава 4Кира Самохина. Пятая жертва
… А главное – совсем не испугалась, когда наконец поняла: старуха, лицо которой я вижу со вчерашнего вечера, ни при чем – не она пятая жертва, а я. Я не только не испугалась – испытала облегчение. Потому что никак не могла до этого понять, чье это лицо, почему эта старуха кажется мне знакомой, где я видела ее раньше. И потому еще, что моя смерть – самое логичное завершение этой истории. А она завершится, с моей смертью и завершится. Сегодня завершится.
Остается дождаться ночи. Остается прожить этот день. Только и всего. Это мой последний день, и, значит, я могу прожить его как угодно, то есть – как мне захочется. Я могу поехать в редакцию и публично оскорбить Главного. Я могу подарить этот день Столярову – себя подарить. Я могу растранжирить все имеющиеся у меня деньги на сувениры родственникам. Провести день с родителями. Могу потратить его у нотариуса, оформляя дарственную на квартиру Годунову. Или закатиться в ресторан, прогулять, пропить свой последний день. Или провести его на диване, отвернувшись лицом к стене, вспоминая прошлое, осознавая, что вот одно прошлое и осталось, все мое будущее – это ночь смерти. Я могу всех простить, а могу со всеми попрощаться…
Я ничего не стала придумывать, решила провести свой последний день так, как запланировала вчера, еще не зная, что он последний. С утра погуляла с Феликсом, по пути зашла в магазин и купила продуктов. Помогла Льву Борисовичу приготовить обед, а к половине одиннадцатого отправилась в бассейн, объявив, что собираюсь всерьез заняться своим здоровьем. Поцеловала Годунова, потрепала Феликса, улыбнулась Василию Максимовичу (он зашел к нам попросить немного заварки, да застрял, затеяв долгий, малопонятный спор с Львом Борисовичем), закинула на плечо спортивную сумку, вышла из квартиры, не зная, суждено ли мне вернуться.
Я еще не знаю, как и где настанет моя смерть, я еще не готова это увидеть. Потом, позже, сначала мне нужно до конца осознать, что смерть настанет, сжиться с этой мыслью, отдышаться от нее. Потому что до конца я все-таки еще этого не осознала. Хоть и начала пользоваться преимуществами этого осознания.
А преимуществ масса. Во-первых, мне больше не из-за чего расстраиваться, нечего бояться, не к чему стремиться и, значит, не надо затрачивать какие-то усилия. Во-вторых, я знаю, что прожитая мною жизнь – в целом безгрешная жизнь, и я не смогу ее испортить. Неизвестно ведь, как бы я прожила более долгую жизнь, что могло бы произойти? Возможно, однажды, почувствовав себя самым несчастным человеком на свете, я совершила бы самоубийство. Или, что еще ужасней, убила бы кого-нибудь. Но главное мое преимущество состоит даже не в том, что день этот последний, а в том, что я знаю, что он последний.
В отличие от четырех первых жертв. Они этого не знали и продолжали проживать его как рядовой день. Страдали, переживали, терзались сомнениями, как всегда, как каждый человек терзается, не понимая, что они уже…
Впрочем, я ведь тоже решила не менять своих вчерашних планов и прожить этот свой последний день как обычный. Но это не потому… не оттого…
Да оттого, оттого! Хоть и поняла, и узнала, но осознать не могу. Попросту не верю.
Наверное, поверю, когда увижу.
Во всяком случае, глупо было идти в бассейн в свой последний день. А может, и не глупо. Голубая, голубая вода, а в ней мое отражение, рябчатое от волн. Вот она я, та, которая сегодня ночью умрет – будет убита. Ей не грозит самоубийство, ей не грозит стать убийцей. Я вытянула руки, нырнула. Инна, инструктор, что-то прокричала мне вслед. Наверное, что спину держала недостаточно прямо. Завтра Инне придется давать показания, а она и не знает, об осанке моей заботится.
Никто ничего не знает, кроме меня: и Столяров не знает – продолжает догуливать больничный, не печалясь, не закупает цветов, и Годунов не знает – болтает на кухне с Василием Максимовичем, не печалясь, не ударяется в новый бесповоротный запой, и родители не знают – пропалывают огурцы на даче, не печалясь, не… и Главный не знает – сердится на то, что я не вышла на работу, но не печалится, надеясь, что меня все же удастся уломать. А завтра…
Мне очень их жаль, всех, кроме Главного. От моей смерти он в конце концов выиграет: газета, в которой погибает журналист, всегда оказывается в центре внимания. А главный редактор – прежде всего. Уж он-то постарается придать моей смерти героический облик. Во всех интервью – а их будет множество – он выдвинет как причину профессиональную деятельность, бессовестно «забыв» о четырех предыдущих жертвах. Как еще он сможет удержать интерес вокруг моей личности, как еще он сможет удержать интерес вокруг себя и своей газеты?
Во всех СМИ появятся некрологи: «Скорбим, соболезнуем близким, надеемся, что заказчики и организаторы убийства понесут заслуженное наказание».
Я доплыла до конца дорожки, ухватилась за перекладину лестницы, но вылезать не стала. Некролог меня разозлил. Грубая, бесстыдная ложь разозлила. Написать, что ли, объяснительное предсмертное письмо? Рассказать, что моя профессиональная деятельность совершенно ни при чем, что убили меня, как и тех, предыдущих, и по тем же причинам, что я просто пятая жертва?
Зачем мне писать письмо? Неизвестно еще, в чьи руки оно попадет. Я дам интервью. Интервью о причинах своей будущей смерти, неотвратимой смерти – интервью с неизбежностью.
Позвонить и договориться… Кому позвонить? Ясное дело, не нашему Главному. Да и никому из «Происшествий» давать такое интервью я не стану. Я позвоню в «Колесо обозрения», договорюсь с Татьяной Луниной. Она очень толковая журналистка, ничего не переврет, не испортит, и человек, кажется, неплохой и неглупый.
Я вылезла из бассейна. Инна опять стала что-то кричать, давать свои бессмысленные указания, смешная, наивная женщина! Вытерлась полотенцем и пошла в душ. Нужно поторапливаться. Отыскать Татьяну будет нелегко – номера ее мобильного я не знаю, если ее нет в редакции, придется сначала звонить Столярову и выяснять у него.
Я не стала никому звонить, я не дошла до душа, я совершенно забыла, что нужно переодеться – так и сидела в мокром купальнике, с волос стекала вода… Я забыла, что день мой – последний. И не помнила, почему я обо всем этом забыла. Сидела в блаженном беспамятстве, оглушенная счастьем. Отчего происходит мое счастье, я тоже не помнила. И не пыталась вспомнить, просто отдалась ему. И дошла до экстаза, и почувствовала, что вынести это невозможно, что сердце сейчас разорвется, легкие не справятся с работой – и тогда вспомнила, что день этот – последний, и поняла, что умереть мне суждено не от рук убийцы, а от счастья. Не ночью, а днем, сейчас. И что это будет не смерть, а судорожный, может, слегка болезненный скачок в другую ипостась.
Но помешало лицо старухи. Страшное, сморщенное усатое лицо. Оно возникло, опять возникло, нежданно, как головная боль, которая прошла еще утром. Я попыталась его прогнать, но вдруг поняла, почему это лицо мне знакомо: это мое лицо в старости (точно так же, как лицо Виктории Яковлевны было моим в зрелом возрасте), старости, которая не должна наступить, но она наступит сегодня ночью. Старуха – пятая жертва, я – пятая жертва, я умру этой страшной старухой. Ночью.